"Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные." - читать интересную книгу автора (Радов Константин М)

В ПОГОНЕ ЗА УДАЧЕЙ

На пути в Голландию у меня был избыток времени, чтобы продумать все мелкие подробности будущих действий. Сняв небольшую комнату в пригородной деревне (Амстердам с его гостиницами показался мне не по карману), я первым делом купил бутылочку скипидара и отмыл камни на эфесе шпаги от смолы, прятавшей их во время путешествия. Без этой предосторожности дальше дна Рейна я бы не уплыл. Теперь можно было идти к голландским ювелирам, занимавшим целую улицу в лучшей части города. О, здесь тоже знали толк в торговле с обедневшими вояками, но рана моя зажила и торопиться было незачем. Как только мне предлагали цену за бриллианты в три-четыре раза ниже настоящей, я молча вставал и переходил в следующую лавку, не слушая стенаний за спиной. Услышав более разумное предложение, обещал подумать и шел вперед, в разговоре с другими ювелирами ссылаясь на эту цифру, но говоря, что хочу вдвое больше. На втором круге меня, кажется, начали уважать, на третьем дали хорошую цену. "Бродячий аукцион", устроенный мною для скупщиков, чтобы заставить их соперничать, полностью себя оправдал: лишняя сотня флоринов стоит потраченного дня. Теперь я имел достаточно средств для оружейных опытов и мог приступить к исполнению задуманного.

Отлеживаясь у вюртембергского трактирщика на щелястом чердаке, гордо именуемом мансардой, я рассчитал время, силы и деньги, нужные на мой прожект. Воплощение в металле, испытание и приведение в совершенство всех новшеств, теснившихся в моем уме, потребует нескольких лет работы мастерской с десятками мастеров и работников и ежегодным бюджетом самое меньшее в тридцать тысяч ливров. Такие затраты может сделать государственная казна (кроме мелких княжеств), а равно богатая компания или крупный негоциант, если они надеются сохранить монополию на изготовление новоизобретенных ружей и оправдать затраты. Однако любая частная компания, которая начнет делать оружие, превосходящее кремневый мушкет настолько, насколько последний превосходит лук и стрелы, в любом государстве будет немедленно облагодетельствована высочайшим покровительством, если потребуется — принудительно, и превратится просто в лишнее посредующее звено между мною и государем. Поэтому частные варианты лучше сразу отбросить, и задача сводится к тому, чтобы заинтересовать своими идеями какого-либо монарха (или иного правителя), убедить его предоставить мне необходимые деньги и власть, и последнее, самое главное, — употребить эти средства с надлежащей пользой.

Я вспомнил, какими усилиями мой наставник некогда добивался назначения министерской комиссии для рассмотрения наших с ним инвенций, и понял, что непроворотную чиновничью толщу мне не одолеть. Изложить свои предложения на бумаге и начать продвигать по инстанциям — самый верный способ погубить дело. Надежда на успех появится, только если удастся получить аудиенцию непосредственно у государя и представить ему не доклад, не чертежи, а действующий образец — непобедимый аргумент в свою пользу.

На первый взгляд, получается порочный круг: готовый образец оружия нужен для того, чтобы получить деньги на его изготовление. Ничего подобного! Демонстрационный экземпляр может иметь громадные недостатки и все же соответствовать своему назначению. Не страшно, если он окажется громоздким, тяжелым, дорогим, неудобным в использовании и изготовлении, даже ненадежным: пусть выполнит свою роль и развалится, лишь бы не во время показа. Дело должно раскручиваться, как спиральная часовая пружина, виток за витком, таким манером, чтобы малые (но бесспорные) результаты поощряли к продолжению и расширению работ, а значит, к новым, лучшим результатам, и ad infinitum.

В шалонских мастерских мне удалось лишь в очень малой степени исполнить планы такого распределения труда между работниками, при котором их силы не просто суммировались, а умножались благодаря применению для каждой операции специальных инструментов, многократно сберегающих время. Однако, сделанного было достаточно, чтобы убедиться в правильности этого принципа и задуматься о распространении его. Я обдумывал, каким образом можно соединить физические и умственные силы многих людей не только для производства мушкетов старого образца, но и для усовершенствования новоизобретенных ружей, чтобы в два-три года исполнить работу, способную поглотить целую жизнь изобретателя-одиночки, делающего все своими руками.

Число участвующих в моем предприятии работников должно было увеличиваться в геометрической прогрессии на следующих этапах, однако первый член прогрессии — всегда единица. Самый простой образец нового оружия мне представлялось возможным изготовить в одиночку, на собственные средства и со сравнительно небольшими издержками. Общая конструкция напоминала мой пистолет семилетней давности, но с новым способом воспламенения заряда.

Замысел был всем хорош, только с одним изъяном: неизвестно, какому государю предложить свою службу и военные инвенции. Франция, по понятным причинам, не годилась. Даже получив прощение — я бы ей не простил. Союзники французского короля никаких чувств, кроме презрения, не вызывали. Его враги… Нет, переходить под чужие знамена во время войны и сражаться против вчерашних товарищей казалось бесчестным, какие бы обиды ни омрачали мою душу. Страны, сохраняющие нейтралитет, тоже не подходили — они меньше воюющих нуждались в оружии и не оценили бы его должным образом. Оставались государства, не оспаривающие испанское наследство и ведущие свою отдельную войну на востоке Европы, только ни одно из трех не нравилось мне.

Московия, страна русских… конечно, я помнил о своих корнях — но когда тетушка Джулиана кричала: "русский ублюдок", это были два ругательства, а не одно. Русское происхождение следовало скрывать, как незаконнорожденность или бесчестный поступок. Я привык видеть в нем недостаток, и немногочисленные известия, долетающие из Москвы, кажется, только подтверждали господствующее мнение о русских. Парижские газеты иногда печатали рассказы очевидцев о междоусобицах, бунтах, пытках и казнях, о неуравновешенном царе, то развлекающемся плотницкой работой, то собственноручно рубящем головы (одним и тем же топором?), и самое главное — о печальном отсутствии в этой стране самых простейших основ права, чести и благородства. Если даже не верить газетам, в офицерской среде передавались призывы людей, безусловно заслуживающих доверия, не вступать в русскую службу, затем что в Московии телесные наказания применяются вплоть до генеральских чинов, и некоторые опрометчивые европейские кондотьеры не далее как год назад испытали это на собственных задницах. Я готов был служить, но не на положении раба — там же всех, природных подданных или наемных иноземцев, трактовали как рабов государя.

Польша казалась полной противоположностью Москве, здесь каждый шляхтич по закону имел право сопротивляться королю и бунтовать против него, устраивая конфедерации. Польским королям служили многие французы, включая известного Боплана, книгу которого я с интересом прочитал в студенчестве и, кстати, тогда еще подумал, что мой отец с большей вероятностью мог быть выходцем из польской Руси, нежели московской, ибо украинские жители больше сталкиваются с турками и татарами и чаще попадают в плен. Голландцы вели большую торговлю с Польшей через Данциг и были во всех подробностях осведомлены о положении в этой стране. Нынешний король, теснимый шведами, нуждался в хорошем оружии и мог бы предложить выгодные кондиции, сумей я его заинтересовать. Вот только сия возможность казалась более чем сомнительной ввиду явного малодушия Августа на войне и предпочтения, оказываемого балам и маскарадам перед сражениями. Скорее всего, мне даже не удалось бы добиться высочайшей аудиенции. Беседовать с лейтенантом — не королевское дело.

Карл Двенадцатый… Вот это был настоящий воин! Я нисколько не сомневался, что он любит оружие, способен по достоинству оценить мои замыслы и может извлечь из них гораздо большую пользу для себя, нежели любой другой государь. Но почему-то не хотелось помогать ему сделаться еще сильнее. Сам не понимая, откуда идет эта смутная антипатия, я только много времени спустя понял ее источник. Мое итальянское детство прошло под знаком долгой коалиционной войны с турками, в коей император, Польша и Россия были союзниками Венеции. Эти отношения отпечатались в уме ребенка как некий образец правильного поведения христиан: не ссориться между собой, а соединенными силами сражаться против слуг Магомета. Швеция, по географическому положению, граничила только с христианскими государствами и ни с кем иным сражаться не могла. Это обстоятельство, как и славянская порода, склоняло меня скорее на сторону Польши или России. Да еще титул у шведа — хоть святых выноси. Я уже не воображал себя, как в детстве, последним римлянином, по недоразумению попавшим в чужую эпоху, но служить королюготови вандалов … Благодарю покорно! Интересно, титул короля убийц и мародеров все еще вакантный?

Отложив пока решение вопроса о будущем суверене, я арендовал пустующую кузницу, купил маленький токарный станок с ножным приводом, еще кое-какие недостающие инструменты и принялся за дело. Тирольская винтовка, приехавшая со мной из Баварии в Амстердам, была приговорена погибнуть, чтобы стать матерью-прародительницей новоманерных ружей. Отрезав тыльную часть ствола, я расточил его канал и сделал зацепляющие выступы для соединения со сменными зарядными камерами. Как и планировалось, больше всего времени уходило на испытания разных видов затравочных капсул, начиненных "новым порохом" различного состава, для надежного воспламенения от удара. Серный дым не успевал покидать помещение, и через несколько часов такой работы старая кузница превращалась в предпоследний круг ада (последним был, по моим впечатлениям, железный завод в Лотарингии, не раз посещавшийся во время шалонской службы). К концу зимы, месяца через три, я посчитал результат приемлемым (хотя осечек было все еще больше, чем у кремневого замка), и перешел к пробной стрельбе. Чтобы сохранить дело в тайне, стрелял прямо в кузнице при закрытых дверях. Слава Богу, хватило ума и осторожности закрепить ружье в деревянных колодках и привязать бечевку к курку: с уменьшенными зарядами все было хорошо, с полным — вырванная зарядная камера почти пробила толстую дубовую доску. Избранный мной способ соединения частей возможно, годился для пистолета, но не для длинноствольного оружия, у которого сила огня иная. Разъем составного ствола, по запоздалому расчету, оказался втрое слабее, чем сплошная его часть. Для равной прочности требовалось насадить на ствол толстостенную втулку и к ней уже крепить зарядную камеру, тоже утолщенную.

До этого я старался все делать сам, лишь по крайней необходимости нанимая помощников, ничего в оружейном деле не смыслящих. Для нового варианта мои возможности оказались недостаточны. Пришлось искать, где бы заказать нужные детали, но без успеха: все серьезные мастерские были полностью заняты работой на армию, и цех не позволял им брать заказы со стороны. Обычно покрывавшие спрос на оружие Фландрия и рейнские города разорены или заняты французами. Не знаю, как бы я вышел из положения, если бы вдруг не открылось, что в Голландии за мной давно уже наблюдали и теперь посчитали нужным вмешаться.

После продажи бриллиантов у меня впервые в жизни оказалось в руках такое количество денег, которое заставило задуматься об их сохранении. Часть я оставил на неотложные расходы, другую положил под проценты в Амстердамский обменный банк, третью отнес в контору Ост-Индской компании, чтобы в любом случае не потерять все сразу. Придя однажды в банк, чтобы пополнить наличные средства, я с удивлением и некоторым беспокойством услышал предложение служителя помочь в моих затруднениях с заказом оружейных частей.

Многие амстердамские жители промышляют разными видами коммерческого посредничества, но за словами банковского служителя скрывалось иное, в чем мне довелось убедиться в тот же вечер, явившись по указанному им адресу. Совершенно седой, но по-юношески подвижный и очень любезный человек заявил, что мне нет нужды выдавать себя за итальянца среди друзей, где нет папистских агентов. В Амстердаме я говорил с образованными людьми на латыни, с простыми — на ломаном немецком, но эмигранты-гугеноты сумели распознать во мне француза и, более того, решили, что я тайный эмиссар повстанцев из Севеннских гор в южной Франции, где уже второй год пылал огонь восстания. Пока предполагаемый посланник камизаров невразумительно мычал и раздумывал, как выбраться из щекотливой ситуации, собеседник предложил воспользоваться обширными связями единоверцев в Англии, где заказать оружие не составит проблемы. После этого мне расхотелось его переубеждать, тем более что никакого обмана с моей стороны не было: люди сами ввели себя в заблуждение. Не разочаровывая своего благодетеля мнением, что с философской точки зрения паписты и гугеноты одинаково пресмыкаются во мраке невежества, я взял у него рекомендательные письма к английским друзьям, искренне поблагодарил и выразил надежду, что господь не оставит его своею милостью за столь богоугодное дело. Мы провели очень содержательную беседу за ужином, обсуждая полководческие способности Виллара, только что переведенного (после окончательной ссоры с Максимилианом) из Баварии в Севенны на подавление гугенотского мятежа.

Стоя под холодным мартовском ветром на палубе шхуны, плывущей в Лондон, я понял, что некоторые особенности моего поведения и одежды действительно могли дать основания для ошибочных умозаключений о принадлежности к французским гугенотам. Присущая членам этой секты скромная манера одеваться, перенятая мною еще в студенчестве (частью из бедности, частью из юношеской фронды), вошла в привычку и наравне с горным загаром, военными манерами, бриллиантами, скрытностью и попытками тайно заказать оружейные детали привела весьма неглупых людей к ошибочным умозаключениям. Вообще, на одежду следовало в ближайшем будущем обратить больше внимания, чтобы преуспеть в своем деле и добиться аудиенции у одного из государей: оборванец (то есть всякий, кто попадет в эту категорию с точки зрения придворных) не будет иметь никаких шансов. Нужно тонко продумать стиль, чтобы иметь вид человека скромного, но преуспевающего. Еще один ключ к высшим сферам — артиллерийский трактат, который я по мере возможностей готовил к печати хотя бы в незаконченном виде. Одно дело, когда желание встретиться с коронованной особой изъявляет беглый пехотный лейтенант, преследуемый французскими жандармами, совсем другое — когда автор высокоученого труда о стрельбе из пушек присылает его в дар монарху, в сопроводительном письме выражая надежду быть полезным и предлагая продемонстрировать свои новейшие военные изобретения. По меньшей мере на беседу с генерал-фельдцейхмейстером и его последующий доклад государю можно рассчитывать.

Лондон — прекрасный город и обычно производит впечатление на новоприбывших, но я ничего не замечал по сторонам, подобно древнеримскому колесничему на состязаниях, которого кони вынесли на последнюю прямую перед конечной метой. Еще несколько недель, и у меня в руках будет пригодный для показа образец оружия, по меткости и скорострельности далеко превосходящий всё ныне существующее. За это время необходимо усовершенствоваться в токарном искусстве, чтобы иметь возможность наладить работы в будущей мастерской. Единственное, что я хотел сделать после неотложных дел — встретиться с автором моих любимых "Математических начал натуральной философии". Изыскания о сопротивлении воздуха полету артиллерийских снарядов всецело основывались на открытых им принципах движения и методах математических расчетов, поэтому идея представить свой первый и пока единственный ученый трактат на суд самого Ньютона была чрезвычайно волнующей. Я надеялся, что управление королевским монетным двором оставляет великому естествоиспытателю время для встреч и бесед с молодыми коллегами. Однако нелепый случай так перевернул обстоятельства, что мне стало не до науки.

Однажды вечером у меня была встреча в матросском трактире с мастером, исполнявшим заказы как на оружейные детали, так и на сверла, резцы и прочие инструменты для изготовления таких же деталей в большом количестве. Мы отмечали окончательный расчет и имели все основания быть довольными друг другом: я получил недостающее для успеха в своем деле, он — весьма достойную оплату. В Лондоне пришлось продать не только оставшиеся на старинной шпаге камни, но и ее саму, заменив прекрасный клинок дешевой железкой. Впрочем, сюда, в припортовый квартал, я ходил вовсе без шпаги и одетый ремесленником, чтобы не привлекать лишние взгляды. Хотя один из нас вовсе не говорил по-английски, а другой — ни на каком языке, кроме английского, нам хватало для беседы о тонкостях ремесла тех слов, что позаимствованы жителями Британии у римлян, германцев и французов, с прибавлением жестов время от времени. Я равнодушен к крепким напиткам, но желание снять напряжение последних недель, видимо, заставило меня выпить больше обычного. По крайней мере, момент, когда проход между столами заполнили вооруженные люди, совершенно ускользнул от моего внимания. Когда меня подняли и повели, ухватив с двух сторон под локти, растерянности не было предела. Кто это? Французские власти не могут хватать беглецов во вражеской стране! Может, гугеноты разоблачили меня? Или наоборот, их враги посчитали настоящим агентом повстанцев? Нет, вряд ли иезуиты способны здесь действовать так открыто…

Свежий ночной воздух наконец выдул излишки спирта из моих мозгов. Какие, к чертям, иезуиты?! Я огляделся вокруг — не меня одного вытащили из трактира, еще с полдюжины людей, все молодые и большей частью похожие на моряков, стояли в окружении… не иезуитов, понятно! Это же матросы с военного корабля нас сцапали, идет обыкновенная вербовка. "Экспедиция за мясом" — называлось такое у нас в Дижонском полку. Я не раз сам в подобном участвовал, а теперь сработал закон талиона, и капральская палка оказалась о двух концах. Меня охватил внезапный приступ смеха, к счастью, кратковременный, товарищи по несчастью покосились, как на сумасшедшего. Во имя вольности этот народ одного короля обезглавил, другого изгнал. Нет англичанина, от лорда до поденщика, который не кичился бы перед континентальными жителями своей свободой: у кого еще есть Magna Carta, Habeas Corpus Act и Bill of Rights? Ну и чем законы могут помочь этим бедолагам и мне вместе с ними? Насколько я помню, они защищают от несправедливого обвинения и произвольного ареста — а нас никто ни в чем не обвиняет (вот свинство!) и не арестовывает, напротив: нам хотят предоставить величайшую честь — служить во флоте Ее Величества!

Матросы встрепенулись при появлении офицера. Похоже, дисциплину им вбили крепко, во французской пехоте так не тянутся. Я попытался привлечь внимание командира:

— Господин офицер! Это ошибка! Прикажите отпустить меня, я иностранец и дже…

Дыхание перехватило от резкого удара "в душу". Седой, но крепкий, как дубовая свая, боцман беззлобно посмотрел на мои усилия вдохнуть, кивнул удовлетворенно и снова утратил всякий интерес к пленникам. Теперь уже товарищи усмехались, глядя на меня. Потом нас куда-то повели, кажется, к пристани, присоединили к толпе таких же невольников, загнали в тупик между высоких стен и посадили на корточки. Начались разговоры шепотом: чуть громче — сразу окрик или удар дубинкой по спине. Нельзя, чтобы новобранцы сговаривались между собой, иначе с ними не справиться. Английские торговые моряки, как правило, могли объясняться на том немецко-голландском жаргоне, на котором и я мог связать несколько слов. Я попытался выяснить у соседей нашу будущую судьбу.

— Ну, вы, голландцы, и впрямь тупые! С сэром Клодсли Шовеллом к испанским берегам, на помощь адмиралу Руку.

Другой, совсем молодой парень, гордый своей осведомленностью, прошептал:

— "Ноттингем" четвертого класса, новенький, шестидесятипушечный. Капитан Сэм Уайтакер. У этого секут без пощады, зато кормежка хорошая.

Похоже, планы адмиралтейства и порядки на каждом судне были известны трактирным завсегдатаям до мелочей. В общих чертах положение было понятно и мне, поскольку я следил за ходом войны. Поздней осенью предыдущего года над Англией пронесся небывалый "Великий шторм", утопивший только линейных кораблей не менее десятка и повредивший гораздо больше. Чуть не весь королевский флот в одночасье остался без мачт. Исправление кораблей заняло всю зиму, и теперь эскадра в двадцать с лишним вымпелов готовилась отплыть в Медитерранию. Команды были давно набраны, но из-за дезертирства и смертности то и дело возникал некомплект, и капитаны пользовались последней возможностью очистить портовые кабаки.

Из меня окончательно выветрились остатки хмеля. Холодный дождь больше напоминал декабрь, чем апрель, я промок насквозь и дрожал, как в лихорадке. Однако отправиться с сэром Клодсли в теплые края желания не прибавилось: у меня были свои планы, отличные от тех, что могло предложить адмиралтейство. Оставалось убедить моряков королевского флота, что мне с ними не по пути. На борту корабля шансов на это будет гораздо меньше, чем на берегу, и вряд ли удастся без того, чтобы открыть свое положение беглого офицера вражеской армии. Это будет изгнание черта при помощи дьявола, как бы не пожалеть об участи простого матроса. Лучше попрощаться с флотом, не ступая на палубу.

Нож и заряженный пистолет, которые я носил для защиты от грабителей, стали трофеями Royal Navy еще в трактире, вместе с моим кошельком. Пробиваться голыми руками через два ряда матросов с дубинками было бы не самым мудрым решением. Единственная надежда — на побег из шлюпки. Жители северного побережья Европы, возможно, не уступят южанам в обращении с парусом и веслами, но плавают и ныряют гораздо хуже, потому что у них море холодное.

Нашим захватчикам было известно, что погрузка — последний шанс для завербованных, и они расставили людей так, чтобы исключить любые попытки бегства. Пригнувшись, подгоняемые пинками и подзатыльниками с обеих сторон, новобранцы по одному тяжелой рысцой пробегали сквозь строй по причалу и попадали в руки двух самых крепких матросов, тумаками провожавших их в баркас, к еще одной такой же паре. Когда пришел мой черед, я сделал вид, что споткнулся, пропустил над головой предназначенную мне затрещину и боком юркнул с высокого причала в ледяную, глубокую, пахнущую гнилью и нечистотами воду. На беду, один из встречавших меня голиафов в прыжке как бульдог вцепился в мою одежду и не отпустил, хотя инерция движения сбросила его в реку. Мы барахтались в узкой щели между сваями причала и бортом. На земле или на палубе он живо скрутил бы меня, но здесь я сумел, отталкиваясь ногами от бревен, затащить его под днище, где преимущество оказалось на моей стороне. Когда мальчишками мы состязались, кто дольше просидит под водой, или ныряли на дальность, я неизменно всех обыгрывал. После того, как он разжал руки и забился в панике, пытаясь вдохнуть, у меня еще хватило сил проплыть две-три сажени и вынырнуть с другого борта, не там, где ожидали с баграми и веслами. Едва исчезли красные круги перед глазами и сердце чуть-чуть утихло, я сделал глубокий вдох и поплыл под водой, стараясь держать направление на привязанную поблизости лодку. На последнем дыхании добрался, спрятался за ней, отдышался — и так от судна к судну отдалился от преследователей саженей на сто, прежде чем рискнул выползти на берег и задворками, прячась от каждого шороха, добрался под утро до своей гостиницы. Хозяину я сообщил, что на меня напали в порту, ограбили, избили и пытались утопить — кто посмеет сказать, что это неправда?!

После столь неожиданного приключения мне показалось разумным побыстрее унести ноги из Англии. С большой вероятностью следовало предположить, что боровшийся со мной матрос утонул, вытащить его безлунной ночью из холодной Темзы шансов было немного. Сам виноват, но поди докажи это английскому судье! Идет война, матрос был на королевской службе, а обвиняемый — бывший французский офицер! Допросив посетителей трактира, можно было за один день меня найти и арестовать как шпиона. Твердо решив избежать подобной участи, я не стал рисковать свободой ради науки, и мечта о встрече с Ньютоном так и осталась мечтой. Через три дня я снова был в Голландии, показавшейся почти родной на сей раз. Эта страна и правда схожа с Венецией обилием каналов и обращенностью к морю, только климат хуже, да ветряные мельницы машут крыльями на каждой плотине. С большим трудом сдерживая нетерпение, я подогнал и соединил детали оружия, испытал малым, обычным и усиленным зарядом, еще раз тщательно притер. Все было подозрительно благополучно. Под предлогом охоты на птиц я нанял лодочника отвезти меня на безлюдный остров, иного места для стрельбы по мишеням в густонаселенной Голландии не нашлось. Снова все прошло превосходно, а результаты оправдали самые смелые мои надежды. Неужели судьба устала меня преследовать? Или она готовит новую, доселе небывалую пакость? Я настолько привык ко всевозможным разочарованиям, неудачам, несчастным случайностям, что ничем не омрачаемый успех вызывал скорее беспокойство, нежели радость. Но время шло, а ничего дурного не случалось. Пора было переходить к следующей части плана.

Теоретически дальнейшие действия представлялось совершенно очевидными. В Гааге, всего лишь в дюжине лье от Амстердама, пребывали дипломаты нужных мне государств. Следовало просто поехать и переговорить с ними по очереди, спросить каждого о возможности получения аудиенции у его государя и попросить рекомендательные письма, но меня охватила непонятная робость перед высокопоставленными персонами. То ли я слишком много обращался среди простолюдинов, то ли слишком много бегал от французских жандармов и английских моряков, однако какая-то холопская боязнь прокралась в душу. Прежде, когда нам с наставником случалось заниматься устройством фейерверков, у меня не вызывали ни малейшего смущения ни самые родовитые аристократы, ни даже особы королевской крови, теперь же высокомерное пренебрежение представлялось единственным возможным ответом со стороны послов. Я ощущал себя бесконечно чуждым этим важным господам и казался сам себе ряженым в напудренном парике и дорогом камзоле от лондонского портного.

Повод отложить решающие визиты долго искать не пришлось: трактат о полете пушечных ядер печатался в одной из амстердамских типографий. Чтобы набрать полсотни страниц латинского текста и сделать пару гравюр на меди, требовалось две или три недели. Я надеялся, что книга даст мне дополнительный вес в переговорах, прибавит спокойствия и уверенности в себе, а свободное время решил использовать для сбора дополнительных сведений о войне на севере и странах, в ней участвующих. Особенно живописные анекдоты привелось выслушать о русском царе от жителей пригородного селения Заандам. Вырисовывалась странная, но скорее симпатичная фигура. Его жадное любопытство к ремеслам и наукам плохо вязалось с рисуемым недоброжелателями образом жестокого полубезумного варвара. В дополнение к рассказам о Московии один из корабельных мастеров сообщил, что царский посол как раз привез в Амстердам новых учеников и гостит у бургомистра Витзена.

Это сильно облегчало мою задачу. Разузнав все подробности, я обосновался в пивной, куда заходили по вечерам молодые русские, и непринужденно свел с ними знакомство. По-голландски эти ребята говорили еще хуже меня, однако один из них мог сносно объясняться на латыни, а прочим помогали жестикуляция и пиво. Я с интересом выслушал историю, как они плыли от Архангельска вокруг Норвегии, как почти у цели их захватили и дочиста ограбили дюнкеркские приватиры, в ответ поделился некоторыми своими приключениями и между делом упомянул, что ищу службу и не прочь побеседовать с послом.

— Нет ничего проще: пошли прямо сейчас!

Кажется, пугавшая меня чопорность важных дипломатов была просто плодом моего воображения. Вместе с юношей, разумевшим латынь, мы самым бесцеремонным образом постучались в дом бургомистра и сообщили, что хотим видеть русского посла. Не прошло и пяти минут, как я был ему представлен и приглашен к столу!

Андрей Артамонович Матвеев, человек средних лет, приятной внешности, умный и любезный, прекрасно умел найти верный тон с кем угодно, от короля до простолюдина. С ним хотелось быть откровенным, и я честно изложил (без лишних подробностей) весь свой послужной список. Стоило только назваться учеником человека, заведовавшего пороховым делом в Венеции, а затем во французском королевском арсенале, как степень его внимания отчетливо повысилась. Собеседник менее восприимчивый мог бы сего не заметить через обычную доброжелательность, но я был сосредоточен и почувствовал, что с каждой новой страницей моего жизненного опыта заинтересованность посла возрастает. Это ободрило меня до такой степени, чтобы открыть карты почти полностью:

— Я могу предложить несколько важных улучшений в пороховом и оружейном деле, которые доселе совершенно неизвестны в Европе, и считаю себя способным на большее, нежели должность простого офицера линейных войск.

— Тогда вы изберете благую часть, вступив в русскую службу. Государь умеет ценить знания и таланты, и по справедливости вознаграждает заслуги.

— Мне бы хотелось лично представить Его Величеству упомянутые улучшения и, прежде вступления, обсудить кондиции.

— Не вижу препятствий. Великий Государь имеет правило знакомиться с каждым иностранным офицером, желающим служить ему.

Все складывалось как нельзя лучше. В любой из крупных европейских стран желание субалтерн-офицера побеседовать с монархом сочли бы претензией непомерной, русский же посол и бровью не повел. Более того — высочайшая аудиенция, которой я предполагал добиваться чрезвычайными усилиями и с сомнительной надеждой, в России оказалась просто обязательна! А судя по рассказам о царе Петре как враге всяческих церемоний, она не могла быть пустой формальностью, исключающей разговор о военных инвенциях. Единственные сомнения, еще у меня оставшиеся, касались соблюдения правил чести, и я откровенно спросил об этом Матвеева.

— Дуэли, как и везде, запрещены. Что касается остального…

Он что-то сказал по-русски одному из своих слуг, и через минуту передо мной лежал листок, на нескольких языках обещавший европейским офицерам на русской службе достойное жалованье и соблюдение всех прав благородного сословия, как принято в прочих христианских странах.

— Возьмите. Это распубликовано от имени и по прямому указу Его Царского Величества, и может считаться собственными словами Государя.

Дух противоречия подвигнул меня напомнить о тех случаях, когда собственная рука царя нарушала его собственное слово. Если бы Матвеев ответил чистосердечно, как благородный человек частного звания: мол, государь вспыльчив, а варварские обычаи изжить можно и должно, но не единым днем, — я бы, наверно, тут же, не выходя из-за стола, спросил у него подорожную в Москву. Но он показал себя дипломатом, и мне захотелось быть ему достойным соперником в умении блюсти собственные интересы. Витиевато поблагодарив посла за разъяснения и попросив рекомендательные письма, я обсудил с ним также удобства и трудности разных путей в Россию. Он советовал добираться морем через новопостроенный порт в отбитом у шведов устье Невы, куда с прошлого года начали заходить голландские и английские суда.

Примерно через месяц после этого разговора я сошел на берег в Стокгольме.

Беседа с Матвеевым добавила мне достаточно самоуверенности, чтобы отправиться в Гаагу с намерением устроить послам такой же примерно торг, как полугодом раньше — амстердамским ювелирам. Однако саксонские дипломаты, представлявшие заодно Речь Посполитую, не горели желанием покровительствовать безместным офицерам и умели дать отповедь этим "попрошайкам, почитающим себя равными принцу Савойскому", как изволил выразиться надутый беспримерной спесью секретарь посольства. Шведы показали больше любезности, так что появилась возможность выбирать между непримиримыми противниками. Симпатии мои склонялись на сторону России, но более высокая цивилизованность говорила в пользу Швеции. Я имел твердое намерение в столь важном деле не давать воли чувствам, а руководствоваться исключительно расчетом. Желательно было посетить обе страны прежде, чем сделать окончательный выбор.

По прибытии в Швецию обнаружилось, впрочем, что знаменитый генерал Арвид Горн, благосклонностью коего обнадежил меня шведский посол, находится по другую сторону моря, в Польше, с миссией детронизации Августа. Было бы неуместно отправляться туда и отягощать его дополнительными заботами. В Стокгольме же совершенно не ощущалось недостатка в хороших офицерах или оружейниках, так что рассчитывать на особое внимание к себе не приходилось. Самое большее, чего удалось добиться — это обещания, что через неделю меня, может быть, примет вице-канцлер. Я воспользовался вынужденной паузой для посещения места, о котором еще во Франции слышал самые невероятные рассказы от людей честных и не страдающих избытком фантазии.

Июньские северные ночи коротки и светлы, но мой возница все равно ухитрился сбиться с пути в вечернем тумане неподалеку от цели нашего путешествия. Сделав вид, что не понимает настойчивых требований на всех известных мне языках (среди которых, к сожалению, не было шведского), упрямый мужик пустил коней пастись, а сам завалился спать в повозку. Искренне пожелав, чтобы ему черт приснился, и не заплатив лентяю ни единого эре, я подхватил дорожную суму (хорошо путешествовать налегке) и отправился искать дорогу. Постучавшись на рассвете в окно крайнего дома в какой-то деревне, долго допытывался у сонного крестьянина, где находится имение Штернзунд.

— А, Стьернсунд? — наконец-то догадался он — это здесь…

Вздремнув пару часов по-походному на сеновале и ощутив себя достаточно бодрым, я отыскал хозяина имения, коему представился как итальянец, путешествующий с целью образования и желающий осмотреть его замечательные мастерские. На грубовытесанном крестьянском лице Христофора Полхаммара не отразилось ни тени удивления — похоже, зеваки из дальних стран были ему не в диковину. Зато для меня настала пора удивляться. Я не был дилетантом в механике, но таких немыслимых машин просто не мог вообразить, пока не увидел. Приводимые в движение обыкновенным мельничным колесом, они гнули, сверлили и резали металл, — всё без участия человека! Работникам требовалось только снабжать их заготовками и убирать готовые детали, да еще исправлять поломки по мере надобности. Одна группа машин изготавливала части часовых механизмов, другая — детали замков (дверных, а не ружейных), и все это с удивительной точностью, при сборке требовалась лишь очень небольшая подгонка. Хозяин охотно давал объяснения (на немецком языке: к моему величайшему удивлению, он почти не знал латыни) и рассказывал, какие усовершенствования планирует дальше сделать для еще большей замены рабочих рук машинами. Потрясающий природный дар Полхаммара позволял ему находить простые и остроумные решения самых головоломных механических задач. Под стать таланту было нравственное величие этого человека: все свои изобретения он предназначал на общую пользу, принципиально не брал патенты и разрешал осматривать и даже зарисовывать все, что угодно. После знакомства с ним собственные мечты вдруг показались мне убогими и мелко корыстными.

По возвращении в Стокгольм я немедленно отправил письмо вице-канцлеру, извинившись за то, что занимал драгоценное внимание его превосходительства слишком незначительными делами, и отплыл первым же кораблем в Данциг. А там с огромным трудом, отдав почти последние деньги, получил место палубного пассажира на голландском судне, идущем в Россию.