ПОД БЛАГОСКЛОННЫМ ВЗОРОМ МИНОТАВРА

На следующий день после первой аудиенции я имел довольно обстоятельную беседу с царем и был произведен в лейб-гвардии Семеновский полк капитаном. Более высокие притязания в разговоре не упоминались, впрочем не составляло труда догадаться, что осуществление оных прямо зависит от успеха в оружейном деле. Для руководства и содействия государь поставил надо мной даже не одного, а двух кураторов. Узнав, какие люди были назначены в «няньки» — всякий поймет, насколько серьезно воспринимались мои предложения.

Брюс был естественным кандидатом в сию должность, — это он представлял меня Петру и генералам, и вообще всевозможные оружейные хитрости считались по его части. Мы с ним впоследствии прекрасно находили общий язык, несмотря на определенное расхождение интересов: Яков Вилимович стремился подчинить меня с моими людьми артиллерийскому ведомству, чтобы плодами трудов в наибольшей степени пользовался его род оружия; я же искал самостоятельности, пытаясь встать не наравне с ним — это было бы слишком амбициозно — но рядом и заниматься оружейными изысканиями отдельно, по собственному выбору. Главной помехой более тесному сотрудничеству мне представлялось окружение Брюса — та тесная толпа немецких артиллеристов и инженеров, с коей я безо всякого удовольствия познакомился уже под Нарвой. Возможно, я был к ним несправедлив (сравнение с Вобаном мало кто выдержит), но почти все оставили впечатление второсортности. Одни не прижились на своей родине по недостатку знаний, другие — по неуживчивости характера, третьи счастливо соединяли оба эти качества. Ни в чем не хочу упрекнуть Якова Вилимовича — ему приходилось использовать тех людей, которые были в распоряжении — но входить в сию компанию в качестве младшего члена не хотелось. А уж если бы генерал начал оказывать мне предпочтение перед старшими по званию и сроку производства… Думаю, тогда у меня все силы уходили бы на отражение вражеских интриг, вместо дела.

Еще одно соображение, побуждавшее меня держаться в стороне от иностранных по преимуществу артиллерийских офицеров — опасение, что в их соседстве мои секреты легко могут обесцениться, сделавшись достоянием всей Европы. Наемники, ныне служащие одному государю, завтра — другому, меньше всего годились в конфиденты, если я намеревался удержать за собой монополию. Опасность они представляли не сами по себе, а в силу возможности, что через них ключевые особенности моих инвенций станут известны действительно первоклассным европейским ученым и оружейникам, которые смогут меня опередить и превзойти. Русских людей в этом отношении можно было долго не опасаться, как бы щедро я ни делился с ними знаниями.

Примерно так я и аргументировал пожелание, чтобы мои дела ведали не в артиллерии, а в Преображенском приказе, при встрече с главой оного приказа, моим вторым (или первым — считая по чину) опекуном. Да, это был Его Величество Федор Юрьевич Ромодановский, князь-кесарь, страшилище московское. Решение царя поставить меня под покровительство самого опасного человека в России оказалось воистину мудрым, без поддержки Ромодановского я ничего бы не смог. Напомню, что, помимо розыскных дел, он ведал литьем мортир и пушек, изготовлением ядер, бомб и прочих боевых припасов, а заодно возглавлял Аптекарский приказ, так что химия и пиротехника находились под его надзором. Распоряжения князя по оружейным вопросам, хотя всегда уместные, были не самым важным вкладом в мои изыскания. Его главная заслуга — в другом.

Тот, кто не имел удовольствия заниматься промыслами или коммерцией в российских пределах, может получить представление о местных особенностях этих мирных занятий, попытавшись пройти сквозь большую стаю бродячих собак с куском сырого мяса в руке. Сей кусок будет изображать ваши деньги. Наличие влиятельного покровителя эквивалентно окованной железом дубинке: не избавляя полностью от посягательства наиболее наглых тварей, сильно увеличит шансы отбиться. Поддержка князя-кесаря, в границах сей аллегории, — это уже не дубинка, это топор, — острый как бритва и по все дни омытый свежей кровью… Мне с самого начала пришлось воспользовался беспощадным инструментом и, собственно, потому я не имею права упрекать Ромодановского в жестокости.

Царь Петр не был сторонником единства кассы: он предпочитал привязывать расходы казны к доходным статьям напрямую. Для оружейных работ мне отписали доходы с нескольких подмосковных волостей, только не надо думать, что до моего появления деньги лежали втуне. Разумеется, были другие надобности, на которые они тратились, были люди, их тратившие и себя не обижавшие — и всё это извольте разрушить только из-за того, что царю понравились сладкие речи какого-то иноземца! Честные попытки «иноземца» разобраться в денежных делах натыкались на непреодолимую оборону подьячих в съезжей избе. Денег и так было мало: гораздо меньше, чем требовалось по моим расчетам, — так и эти крохи непонятными путями исчезали бесследно. Отчаявшись развязать тугой, без единого кончика, клубок хитросплетений, я почел за лучшее разрубить сей гордиев узел — если не мечом воина, то топором палача. Князь-кесарь по моему представлению назначил розыск, приказным пришлось давать отчеты на дыбе и под кнутом. Деньги чудесным образом появились — после этого я уже не выпускал их из своего внимания.

Найти оружейных мастеров тоже помог Ромодановский. В России, даже имея неограниченные средства, невозможно просто нанять людей, — они себе не хозяева. Надо договариваться с их господином. По приказанию князя-кесаря, обрусевшему голландцу Андрею Андреевичу Виниусу, владельцу завода в Туле, пришлось поделиться оружейниками. Ей-Богу, жаль было грабить старика, и без того попавшего прошлый год в опалу и пострадавшего под кнутом за нерасторопность в снабжении армии и хищения (совершенно незначительные, сравнительно с суммами, проходившими через его руки). У него даже губы дрожали от обиды, что приходится отдавать какому-то мальчишке заботливо выученных людей, — но ослушаться не посмел. Мастеров, правда, я посчитал нужным спросить, и взял с собой под Москву, в Преображенское, только тех, кто сам пожелал. Среди бесчисленных служебных построек на задворках деревянного царского дворца князь Федор Юрьевич нашел место для небольшой мастерской, выставив вон кого-то не столь нужного.

По сути, я состоял в прямом подчинении князя, хотя встречался с ним нечасто — для отчета о ходе работ, да иногда — при возникновении не преодолимых без его вмешательства препятствий. Я не могу вспомнить почти ни одного противоречия между мной и Ромодановским. Умение различать людей — кого надо заставлять и подгонять, а кого скорее сдерживать, как слишком горячего коня, так и норовящего сорваться вскачь, — нужно всякому, кто претендует командовать хотя бы ротой. А князю-кесарю царь поручал всю Москву, уезжая за границу. Опыта и государственной мудрости ему было не занимать. Что же касается жестокости… Личина палача совершенно приросла к нему, особенно со времен стрелецкого бунта. Но был признак, наводящий на подозрения о не до конца умерщвленной совести — тяжкая потребность заливать душу вином. Черта, полностью отсутствовавшая в безупречном Андрее Ивановиче Ушакове.

Урезав мои денежные запросы на оружейные опыты, государь тем более не дал ни копейки на какие-либо новоманерные войска, которые все равно нечем было вооружать. Под Нарвой я успел лишь шапочно познакомиться с семеновцами, отныне моими товарищами, и представиться полковнику князю Михаилу Голицыну, а также руководившему при штурме всей гвардией преображенскому командиру, генерал-майору Джону Чамберсу. Буквально через несколько дней с грамотой от самого государя, сопровождаемый положенными по чину двумя денщиками, а сверх того — гвардейским сержантом из московских дворян в должности проводника, отбыл в Москву. Войска догнали меня там почти через четыре месяца, в декабре. По зимнему времени, служба была необременительна, хотя при Петре еще не вошла в обычай манера знатных бездельников числиться в полку, не исполняя никаких обязанностей. Если офицер подолгу не появлялся в расположении, это означало либо серьезную болезнь, либо особое поручение царя. Сверхштатных офицеров и унтеров вовсе не было. Отсутствие различия между должностью и чином означало, что капитан — тот, кто командует ротой, и никак иначе. Тут-то и крылся подвох. В августе месяце государь, не имея подходящих вакансий, поставил меня на временно свободную роту, капитан которой, князь Михаил Волконский, находился в отпуске после ранения. Теперь приходилось думать, как разойтись с князем мирно. Конечно, царю ничего не стоило подвинуть, если надо, какого угодно аристократа — но Волконский был своим, старым боевым товарищем, а я покамест — чужаком. Не стоило с самого начала портить отношения с офицерами.

Воспользовавшись дарованным правом обращаться к государю напрямую, я предложил создать в полку особую роту метких стрелков под моим командованием. Разумеется, прежде требовалось уговорить полковника поддержать сие начинание. Князь Михаил Михайлович Голицын, хотя не присутствовал при нарвских испытаниях, в подробностях знал их результаты, к тому же удалось сыграть на соперничестве между гвардейскими полками: преображенцы имели в составе дополнительный батальон, бомбардирскую и гренадерскую роты, да еще командиром — генерал-майора и кавалера св. Андрея. Почему бы семеновцам не постараться в чем-то другом получить над ними преимущество?! Такая идея обладала хорошими шансами на успех как по скромности первоначальных затрат, так и по привлекательности для царя, имея целью улучшение боевых качеств одного из любимейших его полков.

После высочайшего одобрения, за отсутствием новоманерных винтовок были закуплены обыкновенные, и устроены стрелковые состязания, по результатам которых я отбирал себе подчиненных. Дело подвигалось плохо: прицельной стрельбе не учили ни в русской, ни в европейских армиях, это просто не имело смысла с таким неточным оружием, как гладкоствольная фузея. С трехсот шагов, то есть всего лишь с сотни саженей, можно было расстрелять весь запас патронов по сомкнутому строю противника и не получить убедительного результата. Тирольцы, поразившие некогда французов на альпийской дороге, были всего лишь охотниками и лесниками, защищавшими родные горы: партизанами своего императора, но не солдатами его регулярных войск. В России, стране необозримых лесов со множеством пушных зверей, должны были найтись хорошие стрелки, только не в гвардии, ибо благородными видами охоты считались соколиная или псовая, где ружейная меткость не требуется.

Удручало меня и сплошное невежество (за исключением очень узкого круга, охватывающего даже не всю знать). Гвардия — еще ничего, а в армейских полках среди офицеров встречались азбучно неграмотные. Непонятно, как они достигли своего ранга и что стали бы делать, получив, например, секретный письменный приказ. А уж требовать, скажем, составить ландкарту незнакомой местности с помощью компаса и астролябии… Мне хотелось иметь в распоряжении подготовленных намного лучше среднего субалтерн- и унтер-офицеров, а желательно — и грамотных солдат, способных действовать по-тирольски, из засад малыми группами. Потребуется, допустим, взять дистанцию до противника — как это сделать, не владея счетом в пределах тысячи?

Ни умелых стрелков, ни готовых грамотеев взять негде — значит, надо их выучить. Понятно, не самому — и так голова пухла от чрезмерного множества забот. Был учрежден (опять при личном содействии государя) особый класс для откомандированных гвардейцев при московской Навигацкой школе — только в России возможна такая школа за семьсот верст от ближайшего моря! По крайней мере, там нашлись два первоклассных профессора математики: Генри Фарварсон и Леонтий Магницкий. Сухарева башня стала моим любимым местом в Москве. На верхнем ее этаже располагалась обсерватория Брюса, где мне тоже случалось бывать, но чаще я приходил к Магницкому, с которым подружился. Леонтий Филиппович был старше меня лет на десять, он никогда не покидал Россию, однако, беседуя, по выбору, на латинском, итальянском или французском языке о науках, мы с ним чувствовали общую свою принадлежность к единому племени, или скорее рыцарскому ордену, противостоящему невеждам. Он превосходил меня мастерством учителя и тем, что знал еще греческий язык, я же поразил его воображение рассказом об исчислении бесконечно малых по методу Ньютона. Разговоры не были праздными, большей частью вращаясь вокруг обучения моих подопечных. Помимо прочего, мы вместе придумали большое число математических задач на воинские темы, вошедших впоследствии в отдельную учебную книгу для военных школ.

На первых порах мои отчеты кураторам и государю представляли почти сплошную жалобу о том, чего в России нет. Ведомость машин и инструментов, подлежащих покупке за границей, равно как перечень ремесел, коим следовало обучить русских мастеров в Англии или Голландии, оказались изрядными. По счастью, большинство пунктов относилось к вещам и умениям, нужным только для изготовления ружей en masse, — согласно моим расчетам, до этого оставалось два или три года. Можно было заранее послать учеников и разместить заказы, а с опытными работами всячески изворачиваться, обходясь тем, что есть в распоряжении. План опытов я давно и подробно обдумал, и сразу по оборудовании мастерской в Преображенском начал приводить в исполнение.

Во-первых, следовало озаботиться сопряжением частей составного ствола. Опаляемые огнем и разъедаемые сернистым пороховым дымом, конические поверхности потеряли зеркальный блеск; первым сдался внутренний, заходный конус ствола, тогда как ответные части зарядных камер остались почти новенькими — вполне предсказуемо, их была дюжина, а ствол один. Всего лишь после полусотни выстрелов (почти вслед за показом царю) прорыв огня стал заметным, а ближе к сотне — просто опасным для стрелка. Я видел три пути повышения долговечности: упрочнить металл ствола закалкой или цементацией, сделать мягче зарядные камеры (возможно, даже попробовать медное литье) и изготовить сменный заходный конус, вкручиваемый в ствол на резьбе.

Во-вторых, соединение частей несколькими парами фигурных выступов в виде глаголя было слишком сложным, каждая зарядная камера требовала кропотливой подгонки, чуть не целого дня работы хорошего мастера, и при малейшей деформации все шло насмарку. У меня в голове было пять или шесть вариантов конструкции, но сделать выбор я мог, только испытав их в железе.

В-третьих… В-четвертых… … В-двадцать пятых…

Скажу подробно лишь еще об одной проблеме. Оружие получалось тяжелее обыкновенного. Правда, центр тяжести ружья сдвигался к замку, но солидная прибавка веса все равно была ощутима. Это еще без зарядных камер. А камеры — больше двух фунтов каждая. С большим резервом прочности, для показа коронованным особам, а то, не дай Бог, отлетит… Даже если не в лоб оной особе, а просто куда-нибудь отлетит, испугает… Все равно — не поймут. Предположим, делая ружье для простого солдата, треть металла после испытаний удастся с камеры снять. Число готовых к бою зарядов должно быть не меньше, чем у обыкновенного фузилера — по традиции их одиннадцать во французской пехоте и ровно дюжина — в русской. Больше на груди не помещается, а из поясных или заплечных сумок заряжать неудобно. Считаем вес и думаем о солдате небогатырского сложения, которому после долгого марша со всем этим железом надо не просто удержать ружье, а точно прицелиться, да чтобы руки от усталости не дрожали.

Приемлемый вес никак не получался. Мои оружейники трудились в поте лица, по другим пунктам продвижение было заметным, здесь же я ничего не мог придумать, кроме опорной сошки, как у старинного тяжелого мушкета, которая еще более отяготила бы солдат на марше.

На православное Рождество работы в мастерской пришлось остановить, ибо все русские люди, кроме меня, праздновали и отдыхали. А мы с лютеранином Брюсом в святой день прямо за обедом обсуждали устройство бомб нового образца. Яков Вилимович с самого своего возвращения в Москву настаивал, чтобы я занялся артиллерийскими делами, не дожидаясь окончания работ по ружьям. Мне пришлось уступить, выторговав у него взамен несколько хороших мастеров, и теперь мы рассуждали, как добиться, чтобы снаряд летел к цели определенной стороной вперед. Способы для этого существовали (например, эксцентрическое расположение полости в бомбе), но весьма грубые — нам требовалась более точная ориентация. Отвергнув всевозможные хвосты и шлейфы, имеющие свойство сгорать или отрываться при выстреле, а также вращение снаряда (нарезка даже ружейного ствола была сложной операцией, применительно же к артиллерийским калибрам сия задача повергала меня в ужас), я пришел к мнению, что решение можно найти, придав бомбе асимметричную внешнюю форму с учетом сопротивления воздуха. Сначала идея отринуть геометрическое совершенство сферы даже мне самому показалась еретической, хотя были известны цилиндрические зажигательные каркасы и осветительные лихткугели — ими стреляли, не рассчитывая на меткость попаданий. Потом, вспомнив юношеские опыты, вообразил самую обтекаемую из своих фигур: два длинных конуса, соединенных основаниями, и мысленно добавил оперение, как у стрелы, только из тонких металлических ребер. Не имея терпения дождаться пера и бумаги, нарисовал придуманное красным вином по салфетке. Брюс долго дивился на рисунок, и так и этак представляя пузатую чугунную стрелу; мы немного поспорили, выдержит ли оперение выстрел и какую форму ему придать. Наконец он сказал:

— Надо попробовать. Это может получиться.

Как только проспался наименее обрусевший немец из московских литейщиков, изготовили полдюжины таких биконических бомб, набили землей вместо пороха и выстрелили из длинной гаубицы в двухсаженной толщины снежный вал, специально для того насыпанный. Все получилось! Снаряды летели острым носом вперед, пронзая снег намного лучше круглых обыкновенных бомб и даже лучше сплошных ядер! Мы вымышляли сию диковину только затем, чтобы снабдить трубкой ударного действия в носу и заставить взрываться в самый момент удара о землю. Теперь появилась мысль об использовании прекрасной пробивной силы длинных снарядов для бреширования. Конечно, в таком случае их нельзя делать пустотелыми: ни один полый снаряд не выдержит пушечного выстрела, это вам не гаубица. Надежды не вполне оправдались: скоро мы выяснили, что сила снарядов увеличивается меньше, чем цена, по сравнению с круглым ядром. Над гаубичными бомбами подобной формы еще долго продолжалась работа. А мне захотелось испробовать свеженайденную идею применительно к ручному оружию.

У меня были изготовлены винтовки и заложена серия опытов для сравнения действия пуль различного калибра, от самого распространенного армейского в семь линий восемь точек, до четырехлинейного — годного, по общему мнению, только для охоты на зайцев. Конечно, пули весом чуть больше золотника не годились на такое сравнительно крупное существо, как человек, но я считал нужным ради полноты картины получить цифры и для этого детского ружьеца.

Подыскивая эквивалент живой плоти, чтобы измерять пробивную силу, я перепробовал разные субстанции, от сосновых досок до свиного окорока, но остановился на сырой глине, из коей, по преданию, сотворен Адам. Мой выбор определялся не авторитетом Писания, а наибольшим сходством со свининой по силе сопротивления, в сочетании с преимуществом однородности: в глине нет жил и костей, и результаты выходят в виде сравнимых чисел. Таблица близилась к завершению, когда в нее, опрокидывая и разбивая стройные закономерности, влетели продолговатые пули. Вопреки опасениям, кучность попаданий нисколько не ухудшилась, а игрушечная четырехлинейная винтовка вдруг стала страшным оружием. Удлиненная остроконечная пуля тройного, против сферической, веса, при пропорциональном увеличении заряда иногда пробивала рогожный мешок с глиной навылет. Такой слой, по моему расчету, стоил двух или трех человек, если не случится попаданий в кости.

Трудно передать восторг, меня охвативший: проблема, долго казавшаяся неразрешимой, растаяла как дым! Изменив форму пуль и уменьшив почти вдвое обыкновенный ружейный калибр, можно было примерно в той же пропорции облегчить оружие не в ущерб прочности, и еще получить солидную прибавку дальности и убойной силы.

К сожалению, эти опыты еще не дали плодов, пригодных для эффектной демонстрации, когда государь отбыл из Москвы в Литву к войску, заранее туда отправленному. Я вновь разлучился со своим полком. Под моим началом осталось десятка два откомандированных на учебу гвардейских солдат и унтер-офицеров с подпоручиком Андреем Викентьевым, не вполне излечившимся после прошлогоднего тяжкого ранения. Царским указом мне предписывалось отбирать годных людей из рекрут, а равно из гарнизонов, однако дополнительных денег не выделялось, и я очень выборочно пользовался этим правом, чтобы не отнять средства у мастерской.

Оружейные мастера были на сей период главными кузнецами моего будущего процветания, их надлежало холить и лелеять, но и держать в строгости — в последнем я убедился зимой, на святках, когда один из переданных Виниусом мастеровых запил и после недели безвестного отсутствия был найден насмерть замерзшим в сугробе. Еще нескольких, по разным причинам оказавшихся негодными, удалось большей частью обменять на молодых ребят, способных к обучению, в итоге вместе с людьми, полученными от Брюса, у меня собралось четверо хороших, опытных оружейников и при них около дюжины подмастерьев и учеников. Отношения с мастерами не сразу удалось наладить: требовалось время и немалые усилия для доказательства, что человек господского звания, да еще иностранец, превосходит их в оружейном искусстве. Эта ревнивая цеховая гордость была для меня лучшим залогом пригодности: пусть стараются убедить весь мир, что "не лыком шиты", честолюбие — великая сила! Огромная ошибка — считать, что это свойство недоступно простолюдинам! Позже, когда мы с ними уже знали цену друг другу, я был уверен — каждый из кожи вон вылезет, чтоб только не опозориться, если дело идет о мастерстве. Конечно, и деньги — большая сила для управления людьми. После того, как репутация моя устоялась, стало возможно объявлять конкурсы и обещать награды за наилучшие решения по конструкции или способам изготовления деталей. Приказчик Ромодановского Демка Ярыгин — честный, но недалекий малый, приставленный распоряжаться деньгами, никак не брал в толк, зачем платить мастеровым что-либо сверх установленного жалованья. Князь-кесарь идею тоже не одобрил — баловать работников было не в его духе. Что ж, за первый год я получил двести с лишним рублей капитанского оклада и распоряжался ими бесконтрольно. Награда не обязательно должна быть большой: иногда один-два рубля, составляющие месячный заработок мастерового, пробуждают в людях чудеса изобретательности.

Сказать, что я дневал и ночевал в мастерской, было бы тривиально — где еще ночевать человеку, у которого нет другого дома? Погоня за успехом, с азартом гончей, преследующей зайца, стала единственным смыслом моего существования. Печалило только, что четкий план организации дела, заранее обдуманный и изложенный на первой высочайшей аудиенции, не получалось осуществить в полной мере. Слишком многое отвлекало от оружейных опытов. Если денежные дела удалось сложить на Демку, то облегчить усилия по содержанию подчиненных в строгости и покорности пока не выходило. А я не раз замечал, как трудно бывает совместить напряжение воли с напряжением ума. Мысль и действие соотносятся как вдох и выдох, попробуйте совершить то и другое одновременно! Возможно, существуют натуры, столь счастливо устроенные, что не знают подобных противоречий, но у меня состояние размышления — это слабость духа, колебания и чрезмерная восприимчивость. Даже когда решение найдено, трудно бывает отбросить сомнения и перейти в другую ипостась — непреклонного солдафона, решительного, как старинный дубовый таран с медным бараньим лбом на оконечности. А перейти надо, и без притворства: посылая людей на смерть, нельзя быть слабым — это сразу почувствуют.

Только Господь способен пребывать единым в трех лицах, а человеку и в двух тяжело. На протяжении всей своей жизни я не мог победить этого мучительного раздвоения, хотя знаю средства его облегчить. Самое действенное — найти подходящих помощников, как Петр нашел Ромодановского, заставив князя-кесаря держать в страхе Москву, вместо того чтоб самому этим заниматься. Викентьев разочаровал меня в подобном смысле: толковый офицер, но не очень годный в диктаторы, да и оставлен в городе лишь потому, что не может нести службу в полную силу. Приходилось карать и миловать самому. Скоро я заслужил репутацию крайне жестокого человека, потому что старался избегать телесных наказаний. В глазах солдат несколько дней карцера за мелкую провинность или наряды на черные работы по мастерской выглядели гораздо суровее порки, а попытка в дисциплинарном порядке на неделю оставить нарушителей без винной порции чуть не вызвала бунт. С точки зрения закона я был неправ: вечерняя чарка установлена царским указом, и даже самый ретивый капитан так же не вправе отобрать ее у солдата, как не вправе отнять жалованье. Пришлось уступить собственному требованию виновных и высечь как сидоровых коз, но выпивки не лишать.

Первая московская зима была страшно тяжелой: беспрерывная лихорадка дел, непривычная обстановка и фантастические морозы. Когда холода миновали, русский язык перестал вызывать трудности, а дела двинулись по намеченному плану, пришло время добавить себе обязанностей. Надлежало выбрать место для будущих мастерских — не как в Преображенском, а на тысячи стволов ежегодного производства — то, что в России именуют словом «завод». Окончательное решение и князь-кесарь не мог принять, это была компетенция государя — однако предложения следовало подготовить заранее. Обсуждались ближние окрестности Москвы, Урал, Ярославль, но, вспомнив печальный шалонский опыт, я решительно высказался за Тулу. В любом сколько-нибудь сложном ремесле главный залог успеха — люди. Лучшие мастера по железу работали в этом городе. Устройство плотин и водяных колес там тоже было возможно. Москва достаточно далеко, чтобы высокое начальство не мешало работать, и достаточно близко, чтобы рассчитывать на его помощь в случае необходимости. Устроив навигацким ученикам практический экзамен, я сделал подробную топографическую съемку окрестностей города и в свободное от других занятий время составил с ними детальный план строительства, включая чертежи мастерских, казарм, плотин и смету расходов. В России строят не так, как в других странах. Начиная дело в Англии или Франции, я бы просто нашел подрядчиков по водяным колесам, отсыпке плотин, строительству зданий, сторговался с ними и дальше следил за ходом работ, до окончания. Здесь же, чтобы вставить стекла в окна мастерской — приходилось ставить стекольный завод. Чтобы выстроить каменную кузницу — кирпичный завод. И даже лес для стройки отводился живой, на корню. Зато можно было сберечь кучу денег на том, что окрестным мужикам вменялось в повинность работать бесплатно. Растрата человеческих сил получалась чудовищная. Как-то на земляные работы согнали сотни крестьян, дали по одной лопате на десять человек, а вырытую землю они переносили в полах армяков, как бабы в подоле. Можно ли, видя такое, осуждать Петра, за то что лупит палкой мелких начальников? Грешен, я тоже не обошелся без рукоприкладства. Но это было впереди, сначала требовался указ государя и все-таки деньги на строительство, что представлялось возможным получить только под новый, более совершенный образец оружия. Надо же показать царю работу, проделанную за время его отсутствия.

А показать было что. Десятки опытных образцов, даже сотни — если считать все видоизменения отдельных деталей, на них испытанные — были изготовлены, изучены и испробованы. Отсеяны завиральные идеи. Конструкции многообещающие, но сложные оставлены на будущее, а выбрана одна из простейших: цилиндрическая зарядная часть с боковой рукояткой вставлялась в продолжающую ствол широкую толстостенную трубку с продольной прорезью, изогнутой дальше под почти прямым углом. Закаленная втулка в стволе увеличила долговечность впятеро, и можно было предполагать, что это не предел. Единственное, что задержало готовность — мое опасение: куда полетит зарядная часть, если в момент выстрела рукоятка, ее запирающая, отломится? Представив направление и силу вылета тяжелой железки, я живо вообразил, как она попадает стрелку прямо в глаз, вбивая его в мозг до самого затылка. Сложнее всего создавать простые вещи: чуть не полтора месяца ушло, чтобы, отбросив множество замысловатых вариантов, придумать и испытать копеечную деталь, предохраняющую от такой возможности, — только поэтому не удалось выехать к государю еще до снега.

Не стоило об этом жалеть. Русские дороги, летом плохие, весной и осенью становятся вовсе непроезжими, зато зимой — прекрасны! Жители стран, не знающих глубокого снега, даже не представляют, что по суше можно путешествовать с таким удобством. Ни одна карета, пусть она стоит тысячи флоринов, не будет иметь на колесах такой плавности хода, как самая скромная кибитка на полозьях. Я наслаждался ничегонеделанием. Впервые за Бог знает сколько времени можно было, наконец, дремать хоть целый день, закутавшись в шубу, или глядеть по сторонам на неспешно скользящие мимо леса, или предаваться праздным мыслям, отличающимся от обыкновенных, как вольно гуляющие бездельники — от солдат на плацу. Незачем спешить: задания оставшимся в Москве подчиненным оставлены с запасом, проследить за исполнением — есть кому. Даже парадоксальная необходимость ехать медленно, среди большого обоза, из опасения разбойников (имея с собой самое совершенное оружие в мире) не могла вывести из равновесия, — я понимал, что это оружие не для ближнего боя против многочисленной толпы. Значит, моя первоначальная задача все еще не решена? Я вспомнил, с чего начинались оружейные опыты глубокой осенью девяносто пятого года — ровно десять лет пролетело! Вспомнились заполненные веселой толпой университетские аудиториумы — трудно представить, что они находятся на одной планете с плывущими перед глазами замороженными елками. Далеко же меня завели воинственные мечты!

Убогие деревни по сторонам казались неразличимыми от вчерашних, точно такие же мужики и бабы пятились в сугробы от наших саней, но страна вокруг была иная — литовская, или белая, Русь. Еще одна, в придачу к московской и польской — до сих пор я слышал о ней не больше, чем можно узнать из царского титула. К Полоцку картина стала меняться: устроенные на польский лад фольварки, шинок с расторопным хозяином-евреем у дороги, добротные дома. Зато — закрытые ставни и ненавидящие взгляды. Мой денщик Семка, шустрый конопатый парнишка, был послан для пополнения запасов и заодно пролил свет на поведение горожан, суеверным шепотом рассказав о случившемся нынешним летом столкновении царя со здешними униатскими монахами. Судя по всему, они не оказали посетившему обитель государю не только подобающих августейшей особе почестей, но и простого уважения, а какой-то взыскующий мученического венца фанатик прямо оскорбил вспыльчивого Петра. Свита бросилась защищать царское достоинство, монахи вступились за своего собрата, началась драка — святые отцы чуть было не доказали, что дух сильнее плоти, но воинская выучка взяла верх. Были убитые и раненые. В отличие от деревенских мужиков, полоцкие жители в большинстве держали сторону Римского престола, с ненавистью взирая на проклятых схизматиков. Вражда о том, под чьим благословением надлежит исповедовать любовь к ближнему, уже не первый век пылала нешуточная. Позже в местечке Дубно какой-то польский шляхтич позвал в гости двух семеновских офицеров и десяток солдат — накормил, напоил и спать уложил, а ночью всех зарезал во славу Божью. Как это было все знакомо! Я помнил отметину на дубовой двери старинного парижского дома, — по преданию, ее оставило копье, пригвоздившее одного из гугенотских вождей в ночь святого Бартоломео. А то, что рассказывали о подавлении мятежа камизаров, могло лишить аппетита самого закаленного воина. Везде одна общая причина — неутолимое честолюбие католических иерархов, под духовной властью которых и я, среди миллионов, числился. Московские люди после признания, что крещен в латинской вере, на мой религиозный индифферентизм смотрели скорее благосклонно. Здесь, на землях Речи Посполитой, не так просто было избежать определенности, с кем ты. Католический священник, у которого я имел неосторожность по-латыни спросить дорогу на постоялый двор, вместо земных путей долго пытался указать мне дорогу в рай, на которую следует ступить, отвергнув царскую службу, ибо еретики хуже турок и прочих язычников.

От Полоцка обоз повернул через польскую Лифляндию на Митаву, я же — в направлении Гродно, где, по последним сведениям, находился государь. Но, не проехав половины пути, в одном из местечек встретил остановившийся для отдыха лошадей царский поезд в сопровождении полуэскадрона кавалерии. Отдав краткий рапорт, присоединился к свите и дней через десять закончил свою тысячеверстную прогулку там же, где месяцем прежде начал — в Москве.

Зато дела мои продвинулись очень сильно. Будучи самым свежим вестником из России, я оказался призван государем в его карету (как и прочие, поставленную на полозья) и принужден отвечать на множество вопросов о московской жизни. Нашлось время и для подробнейшего доклада об оружейных изысканиях, но не в обыкновенном виде. Почти половину обратного пути проехав в обществе царя, все эти дни я вел увлекательнейшую беседу о самых интересных для меня вещах (иногда забывая в азарте, с кем имею дело, и бесцеремонным образом вступая в спор). Ручное оружие и пути его усовершенствования. Артиллерия и расчет траекторий снарядов. Пороховое дело и химия. Способы обработки железа и правильное распределение действий между работниками оружейной мастерской. Порой разговор перескакивал на родственные предметы: тактику, стратегию, историю войн, для аргументации широко брались примеры то из походов Цезаря, то из новейших европейских баталий. Через день после приезда я подтвердил теорию опытом, устроив показательные стрельбы и поражая мишени с невероятных дистанций, вплоть до восьмисот шагов. А к вящему посрамлению скептиков, порицавших «игрушечный» калибр, на глазах государя прострелил быка — как корабль сквозь оба борта. Незачем было рассказывать, что осенью я полдня упражнялся на скотобойне, изучая говяжью анатомию в поисках траектории, проходящей через сердце и не задевающей ни одну кость. Ничто не действует так сильно на зрителей, как хорошо подготовленный экспромт.

Хотя эти стрелковые фокусы производили впечатление на царя, он прекрасно понимал (вместе со мной), что новоманерные ружья не годятся для вооружения всей пехоты. Его указ о строении казенного оружейного завода обязывал делать обыкновенные и новоманерные фузеи в пропорции десять к одному по числу стволов. Не скажу, что мне понравилось такое решение, однако вынужден признать его мудрым и взвешенным. Средства, коими я распоряжался, со следующего года увеличивались во много раз. Росло и мое значение.

Не знаю, что послужило причиной: дорожные разговоры или невероятная стрельба, но эти дни ввели меня в очень узкий круг при государе. Людей, коих он знал, были многие тысячи, а вот полным его доверием и правом на собственное мнение, иной раз даже противоречащее царскому, пользовалось гораздо меньшее число. Такое положение не обязательно совпадало с высоким чином: им мог располагать простой кузнец или корабельный плотник, и не располагать — генерал. В основе лежало ПРИЗНАНИЕ МАСТЕРСТВА. Не было, разумеется, никаких списков или гильдейских знаков отличия для отмеченных высочайшим взором, но вся чиновная Москва воспринимала сей нюанс безошибочно. Отношение ко мне моментально изменилось. В самодержавном государстве доступ к монарху и возможность влиять на него — высшая форма власти, доступная подданному.

Мне показалось уместным умолчать в беседах с государем только о двух вещах. О фейерверках (иначе пришлось бы без конца заниматься этим баловством, в ущерб более важным делам) и о своем происхождении. Продолжая считаться венецианцем, я сохранял несравненно больше вольностей, чем любой русский, и заметно больше, чем обрусевшие иноземцы: примерно настолько наемный слуга отличается от холопа. Андрей Виниус, лет сорок назад принявший православие и московское подданство, а теперь ковылявший за царем, как побитый пес за наказавшим его хозяином, являл пример, чего не надо делать. «Свежего» голландца Петр остерегся бы трактовать подобным образом просто из опасения, что сбежит и остальных распугает. Правда, оставалось непонятно, что отвечать, если государь и меня попытается закрепостить, побуждая к крещению по восточному обряду.

Во всем остальном я постепенно делался своим человеком на Москве: уже давно к моей фамилии добавляли слог «въ», именуя на русский лад Александром Ивановым сыном Читановым (в Париже я именовался Джованетти, но потом, дорожа памятью учителя, принял его прозвание вместо дядюшкиного). Приближение к государю открыло мне многие дома немецкой слободы и коренной Москвы, чему святочная неделя и новогодние гулянья очень благоприятствовали. Нанося праздничные визиты новым знакомым, нельзя было обойти старых, наиболее способствовавших моему успеху. Пьяный с утра Ромодановский, услышав голоса в передней, громогласно рявкнул:

— Кого там черт несет?

На сей демонологический вопрос слуга-татарчонок, до заикания боявшийся грозного хозяина, объявил, что прибыл господин Шайтанов.

— Не черт, так шайтан! — в многоголосом хохоте явственно был слышен голос царя. В ответ на церемонное приветствие меня со смехом усадили в компанию и дружно начали поить водкой. Веселые кощунства Всепьянейшего Собора скоро заставили забыть, что за столом — правители огромного государства, с самодержцем во главе. Казалось, это расшалившиеся без присмотра студенты. Однако примета, что поминать злого духа — не к добру, на сей раз исполнилась.

— А скажи-ка нам честно, шайтан эдакий, — начавший было стекленеть от выпитого высочайший взор вновь стал внимательным и остановился на мне, — ты в Бога веруеши? Ты когда последний раз в церкви был?

— Так он же латинской веры, Петр Лексеич, — сунулся выручать кто-то из собутыльников. — Ты ихних костелов-то не дозволяешь!

— Да я не о том! — досадливо отмахнулся царь. — Нашел бы, ежели захотел. Вон, старый Гордон, покойник, у себя на заднем дворе латинскую молельню выстроил, думал — я не узнаю. Я все знаю! Поныне туда шастают… Хрен с ними, пусть мессы служат со своим патером, коли охота. А этого — желтый от табака указующий перст обличающе остановился на мне — и дома за молитвой не видывали, да говорят, и креста на нем нет. Ты, умник, не из жидов случайно будешь?

Похоже, мое возвышение кому-то пришлось не по нраву. Но клевета — тонкое искусство, неумелая может ударить рикошетом по своему автору. Я молча расстегнул воротник, достал тонкий серебряный крестик с рельефным распятием — единственный подарок тетушки Джулианы — и приложил к губам. Потом перекрестился по-католически.

— Хватит? — Меня начинало забирать раздражение. — А о жидах хоть и не скажу худого слова, сам не из них. Могу еще кой-чего вынуть, если доказательства требуются.

— Ф-ф-ф… Горяч жеребчик! — обдав мощным перегаром, Петр подул мне на макушку, как на горячий кофей, снова переводя разговор в шутливую плоскость. — Необъезженный. Да ты не кипятись. — Он покровительственно обнял меня за плечи. — Мне от тебя дело нужно, а не посты с молитвами. Только вот смотри: приедет человек — ученый да ловкий, впору великие дела доверить, а чего от него ждать? Чужая душа — известно, потемки. Должен я узнать, кто чем дышит, допрежь того как тысячи людей ему поручить?

Он словно оправдывался, что заставлял шпионить за мной и слушал наветы. Это было так человечно и так трогательно: совсем непохоже на трезвого государя. Я, видимо, тоже захмелел и в ответном порыве искренности поведал царю и всей компании, как в детстве собирался перейти в римское язычество — только затем, чтобы попасть в ад и встретиться там с Юлием Цезарем. При всей смелости своих шуток, сподвижники Петра не оценили детскую мечту. Старик Никита Зотов сокрушался о моем легкомысленном отношении к спасению души. Хозяин дома возражал, что переход в многобожие ничего бы не ухудшил, ибо в латинской вере все равно несть спасения — надо окрестить в православие. Царь мгновенно загорелся этой идеей. Как спастись от желающих спасти мою душу? Я махнул для храбрости еще чарку и объявил, что веру менять не намерен:

— Душа моя все равно погибла безвозвратно, ибо я нарушал шестую заповедь, ни разу не раскаялся и намерен нарушать впредь. В этом состоит моя служба Вашему Царскому Величеству, и выбор между нею и царствием небесным сделан.

Петр не был готов к такой суровой трактовке ветхозаветных заповедей.

— Так ты что, считаешь — воевать грех? Даже когда кругом прав, как против шведа?

— Да. Все равно, прав или неправ.

— И против турок — грех?

— И против турок. Истинный христианин, увидев атакующих янычар, выйдет им навстречу не с мечом — а с крестом, молитвой и кротким увещательным словом, дабы просветить заблудшие души.

Царь усмехнулся. Видимо, вообразил чудо обращения янычар в разгар баталии.

— Ты святым мучеником, никак, хочешь стать?

— Совсем не хочу, помилуй Боже! Я выйду на них с пушкой, а не с крестом! Мне не по силам такой подвиг — поэтому я не дерзаю мечтать о спасении. Путь воина не ведет в царствие небесное.

— Дурость ты говоришь. Видно, что ни шиша в духовных делах не смыслишь. Пролитие вражьей крови в бою — не грех, а доблесть! А если даже есть в этом грех, то вовсе не смертный. Тебе его любой поп отпустит.

— И согрешит сам. Господь сказал: НЕ УБИЙ. Всё. Без добавлений или изъятий. Если б шестая заповедь допускала исключения… Было бы: "Не убий никого, опричь турка или шведа" — тогда другое дело. А так поп уподобится сержанту, отменившему приказ главнокомандующего. Положим, генерал дал команду: "не стрелять", под наказанием, а сержант скажет: "это в гренадер приказано не стрелять, а в драгун можно". Когда генерал узнает — что будет с сержантом? И с солдатами, которые выстрелят?

— Тьфу на тебя, дурак! Ученый человек, а хуже раскольничьих старцев, ей-Богу! Не вздумай свои глупости еще кому проповедовать… А то — я тебя! Прочь с глаз моих!

Я не заставил упрашивать себя хлопнуть дверью. Да и пьяный Петр не на шутку разгорячился. Вообще, гнев — обычная реакция людей, которым напоминают основные, бесспорные и очевидные требования их религии. Проспавшись наутро и вспомнив, с некоторыми усилиями, вчерашний разговор, я долго размышлял, считать ли царские ругательства умалением моей чести, необходимо ведущим к разрыву контракта. Или все-таки сам виноват? Не стоило так опрометчиво напиваться и развивать беседу на опасную тему. Назвали дураком? Так вел себя по-дурацки — значит, это не оскорбление, а истина.

Зайдя по службе к Ромодановскому, осведомился между делом, не наговорил ли вчера чего неподобающего. Князь Федор Юрьевич только рукой махнул успокоительно: в пьянстве, мол, всякое бывает. С перекрещиванием из латинства в православие меня больше не беспокоили. Петр ускакал в Литву: пришли донесения, что Карл главными силами блокировал Гродно, отрезав подвоз провианта русской армии. Стало не до спасения душ, спасать надо было войска. А меня царь нанял не для теологических диспутов.