Часть I ANTEA

4 ИЮНЯ

Утро

   Телефонный звонок зазвонил внезапно и немедленно вплелся в сон. И только через несколько секунд Турецкий сообразил, что телефон звонит наяву. «Хоть бы Ира сняла трубку, — подумал он. — Как вставать неохота».

   Действительно, жена, которая уже встала и хлопотала на кухне, сняла трубку, но через несколько секунд подошла к кровати, где безуспешно боролся со сном Турецкий, и сказала:

   — Саша, тебя мама. Она вчера звонила тебе весь день, но ты вернулся слишком поздно.

   — Ну что там еще... — бормотал старший следователь по особо важным делам, спросонья вставляя ноги в старые шлепанцы и натягивая халат. Он прошлепал к телефону и, прижав трубку к уху, хрипловатым со сна голосом спросил: — Мам, привет. Ну что там у тебя?

   — Саша! — раздался в трубке взволнованный голос матери. Турецкий по опыту знал, что этот голос, да еще в сочетании с ранним звонком, не предвещает ничего хорошего. — Саша! Случилась ужасная вещь!

   — Ну... — буркнул Турецкий, гадая, не потерялась ли любимая мамина собачка-дворняжка по кличке Сандра.

   — «Роника» внезапно прекратила платежи,— сказала мать. — У меня вчера был срок получать там деньги, я приезжаю, везде все заперто, никто ничего не знает... Неужели...

   — Мама, я же тебе говорил, — устало проворчал Турецкий, — не отдавай деньги этим мошенникам. Это же все липа...

   — Но ведь реклама же была по телевизору! — воскликнула мать, и Турецкий понял, что сейчас она расплачется. — Там же так все объясняли... И потом, Саша, мы с Павлом Петровичем люди уже немолодые, надо же иметь накопления, вдруг что случится... На черный день...

   Турецкий, у которого никаких накоплений не было никогда в жизни, а потому эти проблемы его не занимали, смог сказать только:

— Ну, мама, успокойся.

   — Как же я могу успокоиться! — волновалась мать. — Я так рассчитывала на «Ронику». Сначала МММ, потом «Тибет», теперь «Роника». Я уж думала, эти не подведут, я же два раза там уже получала... Они платили...

   — Ну вот, значит, ты ничего и не потеряла, — ответил Турецкий, переминаясь с ноги на ногу.

   Помочь матери реально он ничем не мог. Эта история повторялась уже в третий раз — сначала мать сдала свои небольшие сбережения, тысяч триста пятьдесят (которые год назад были весьма солидной суммой), в АО МММ, рассчитывая в августе деньги взять и отправиться с Павлом Петровичем в Крым. Однако не тут-то было. Правда, в конце сентября она получила деньги в «Тибете», так что отдых в бархатный сезон все же состоялся. Однако на этом все закончилось — «Тибет» вскоре также прекратил платежи. Но пока Елена Петровна продолжала надеяться, что в конце года получит дивиденды от инвестиционного фонда «Державный». Однако и фонд внезапно исчез в неизвестном направлении.

   — Нет, Саша, ты только подумай,— говорила Елена Петровна, — какие были рекламы по телевизору, по радио, в газетах... Такие убедительные... И прежде чем вложить ваучеры, мы с Павлом Петровичем туда ходили, нам все объясняли вежливые молодые люди. Знаешь, Саша, при галстуках, солидные такие... А помещение... Они располагались на первом этаже гостиницы «Балчуг-Кемпинский». Это же самая дорогая гостиница. Все было так культурно обставлено. Я никак не могла подумать...

   Саша вспомнил, что действительно краем глаза видел как-то по телевизору рекламу этого фонда (если только не путал его с другим, все время мелькали какие-то — «Столичный», «Отечественный»). На экране телевизора возникла карта России, сначала пустая. Затем, как по мановению волшебной палочки, на ней начали возникать заводы и фабрики, а приятный баритон за кадром говорил: «Вы не знаете, куда вложить свой ваучер? Мы сделаем это за вас. Вы станете акционером не одного, а многих прибыльных предприятий своей страны. Чековый инвестиционный фонд «Державный» сделает ваш ваучер золотым. Мы хотим, чтобы каждый гражданин стал настоящим хозяином своей державы». В конце концов на экране появлялись счастливые лица людей и играла торжественно-бравурная музыка. Еще тогда Турецкого поразила эта реклама, настолько она била прямо в лоб, но он тут же о ней забыл. И когда в очередной раз мать спросила сына, куда он собирается вложить свои ваучеры, он безразлично ответил, что понятия не имеет, а Елена Петровна, как всегда, несколько таинственно сообщила ему, что «компетентные люди» посоветовали ей один абсолютно надежный фонд, куда она собирается отнести свой ваучер и Павла Петровича, а может прихватить и три ваучера Сашиной семьи. Турецкий даже нетвердо помнил, отдал ли он тогда свои ваучеры матери или нет, а может быть, Ирина отдала... Он сделал над собой усилие и снова вслушался в то, о чем взволнованно говорила трубка голосом Елены Петровны.

   — А ведь, Саша, когда мы с Павлом Петровичем туда приходили, да ты у него сам спроси, мы все подробнейшим образом расспросили — куда уйдут ваучеры, что мы получим. Нам выдали документ, очень красивый сертификат с номером, я сейчас посмотрю, он у меня записан в книжке.

   — Мама! Не надо ничего смотреть! — взмолился Турецкий.

   — У меня все записано,— продолжала Елена Петровна. — Нам все так подробно объяснили. Ваучеры будут вложены в предприятия, и мы будем получать доходы не от одного какого-то завода, а от нескольких.

   Турецкому пришлось сдерживаться, чтобы не высказать прямо, что он думает в этой связи о матери и о ее Павле Петровиче.

   — Кто же мог предположить, что так кончится. Мы-то думали, что на десять ваучеров мы сможем безбедно существовать на старости-то лет, будет к пенсии прибавка...

   — Что-что? — В первый момент Турецкому показалось, что он ослышался. — Какие десять ваучеров? Откуда?

— Ну как же, Сашенька, — замялась мать. — Наши с Павлом Петровичем, потом твои, Ирины, Ниночки... Ну а потом... — она виновато помолчала, — мы еще подкупали...

   — Что?! — не выдержав, заорал Турецкий. — Вы покупали ваучеры? Да вы с ума сошли! Что же вы меня не спросили?

   — Ну Саша, — голос матери звучал умоляюще, — ты же всегда так занят... Мы не хотели тебя отягощать нашими заботами.

   «Всегда так, — подумал Турецкий. — Сначала они не хотят отягощать, когда несут последние деньги невесть куда, а потом, когда все их липовые банки и фонды лопаются, тогда начинают жаловаться».

   — Мама, — только и сказал он, — я очень тебя прошу, теперь ты научена опытом, пожалуйста, ничего никуда не вкладывай. Не слушай никаких компетентных людей. Я тебя умоляю. Ты поняла меня?

   — Хорошо, Сашенька, — ответила мать. — Но я думала, что получу в «Ронике» и отдам долг Марье Николаевне... Я у нее заняла на три месяца, думала, долг верну и...

   — Сколько ты ей должна? — сквозь зубы спросил Турецкий.

   — Ну, там, — снова замялась мать, — не так много. Всего четыреста тысяч, ну и проценты... Я-то рассчитывала в «Ронике», раз «Тибет»...

— Хватит про «Тибет»! — зарычал Турецкий.

   В трубке воцарилось молчание. Саша представил, как мама сейчас с обиженным лицом сидит у телефона.

   — Мама, — стараясь говорить спокойно, продолжал Турецкий, — Марье Николаевне деньги, безусловно, нужно вернуть. Я постараюсь сегодня же достать необходимую сумму. В самом крайнем случае — завтра. Так что не беспокойся.

   — Саша, мы с Павлом Петровичем получим пенсию и постараемся отдать, может быть, в два приема... — пролепетала Елена Петровна.

— Посмотрим, — буркнул Турецкий.

   Повесив трубку, он сел на табуретку и закурил. Нужно за день достать примерно полмиллиона. У самого Саши таких денег не было, вряд ли кто из ближайших приятелей по прокуратуре сможет безболезненно выложить в долг такую сумму, зарплата бюджетных работников по-прежнему обеспечивала только элементарный прожиточный минимум.

   — Сашка, ну что ты, в самом деле! — с упреком сказала Ирина. — Только встал — и сразу же за сигарету. Хоть бы кофе выпил сначала. Доведешь ты себя.

   — Да тут опять такие дела, — неопределенно махнул рукой Турецкий.

   — Елена Петровна чем-то тебя расстроила? — заволновалась Ирина.

   — Да опять эти ее игры с банками, фондами... Лопнул очередной мыльный пузырь, а она в него вложила пенсию.— Турецкому не хотелось говорить, что мама даже влезла в долги, чтобы обогатить каких-то бессовестных мерзавцев.

Ирина сокрушенно покачала головой.

   — Слушай, ну почему им всем это просто так сходит с рук, а? Куда ваша прокуратура смотрит, МУР, ФСБ, наконец? Я, наверно, ничего не понимаю, но у нас преступники преспокойно по улицам ходят, да что ходят — на иномарках разъезжают! Почему? Что, они все за границу сбежали и их теперь найти невозможно?

   — Найти-то их можно, — ответил Турецкий, который на протяжении последних нескольких дней только и делал, что обсуждал эту проблему с Меркуловым, — да только нет такого закона, по которому их можно было бы привлечь... Частная контора занималась некоторой деятельностью на свой страх и риск, так сказать, типичные гражданские правовые отношения. Не получилось, ребята, что поделаешь. С каждым может случиться...

— Будь моя воля, я бы их... — в сердцах сказала Ирина.

   — Все мы умеем руками махать, — устало ответил Турецкий и уже в дверях ванной повернулся и сказал с напускной иронией: — А мы должны действовать в рамках законности. Мы же не мафиози какие-нибудь.

   — Да, — покачала головой Ирина. — Но иногда думаешь: вот бы мне в руки ружье.

   — Лучше гаубицу... — добавил Саша через дверь и включил воду.

11.00

   Всю дорогу до Прокуратуры РФ Турецкий думал, где бы занять полмиллиона. Можно было, конечно, взять по сто тысяч у пяти разных людей, но тут Александр Борисович вспомнил про Моисеева. Да, благодаря поддержке сыновей, живущих в Израиле, старый прокурор-криминалист стал едва ли не самым состоятельным из людей, с которыми Турецкий ежедневно общался (если не считать, конечно, разного рода подозреваемых и подследственных, но у них он никогда бы не взял и копейки).

   Семен Семенович с сочувствием выслушал историю Турецкого и, порывшись в бумажнике, извлек зеленую купюру с портретом президента Франклина в овальной рамочке.

— Вот, Саша, это как раз четыреста пятьдесят тысяч.

   — А вы ничего, Семен Семенович... Вы можете... Ведь я раньше чем через месяц, возможно, и не отдам...

   — Успокойтесь, раз даю, значит, могу, — грустно улыбнулся Моисеев. — Видите, я человек обеспеченный в отличие от большинства людей моего поколения. Людям вашего возраста легче. Вы вот на маму жалуетесь, а ведь это возрастное. К старости хочется иметь хоть какие-то гарантии, какую-то кроху на черный день. Мало ли что — болезнь, несчастье, беда... На это и расчет у всех этих молодых жуликов — понимают, что старики им последнее понесут. И понесли же! Вот это и называется деловая хватка. Знание человеческой психологии. Бизнес, одним словом.

— Неужели совести совсем нет?

   — Какая совесть, Саша, когда речь идет о больших деньгах. Ну вы меня прямо удивляете — сколько лет работаете в правоохранительных органах, а от своей наивности все никак не можете избавиться.

   — И все-таки должна быть на них управа! — стиснул кулаки Турецкий.

   — Знаете, Саша, если бы передо мной сидел не «важняк» из прокуратуры, я бы еще понял. Но вы же не хуже меня понимаете, что наше законодательство не рассчитано на этих махинаторов. А что не запрещено — разрешено. Даже в Соединенных Штатах многих мафиози удавалось упечь за решетку исключительно за неуплату налогов. Даже там их очень трудно поймать, а ведь у них с финансовыми мошенничествами борются десятилетия, а не три года, как у нас. Найдите, за что их можно задержать. Они ведь не ангелы.

— Найду, — ответил Турецкий.

12.00

   — Да что ты, Костя, кислый какой-то. Возьми себя в руки, — говорила Александра Ивановна Романова Меркулову.

   Надо признаться, что ее оптимизм также был, мягко говоря, наигранным. Да и откуда бы взяться оптимизму у нее, начальника МУРа, в 1995 году?

   — Ладно,— отмахнулся Меркулов, курировавший как замгенерального Следственное управление, то есть расследование всех дел по стране. — Какая разница, кислый я, маринованный или соленый, преступников-то все равно ловить не могу. Права не имею, Шурочка. Да что я, они и не преступники вовсе, а предприниматели. Работают в рамках закона.

   — Константин Дмитриевич, а может, их как-нибудь по другой статье, по другому составу преступления оформить? — вмешался Турецкий. — Знаете, как в Штатах...

   — Да что ты все «Штаты», «Штаты»,— махнул рукой Меркулов и добавил: — Ты не в Чикаго, моя дорогая, — припомнив строчку из «Мистера-Твистера», которого когда-то читал на ночь дочке. — У нас нет никаких оснований, чтобы привлечь финансовых преступников к ответственности, ни-ка-ких! Законодательство на этот счет подготовлено, но не принято. Кое-кто в Думе все эти начинания блокирует. И, возможно, не случайно. А ведь это преступники похуже бандитов с большой дороги! — Меркулов начал волноваться, на щеке проступило красное пятно, которое всегда появлялось, стоило Константину Дмитриевичу потерять душевное равновесие. — Понимаете, идет разбой средь бела дня, а мы — законники даже не имеем возможности вмешаться.

   — Костя, да не кипятись ты, — сказала Романова. — Если ты сейчас сляжешь с инфарктом, от этого никому не будет легче, кроме этих самых преступников.

   Романова вздохнула. Она была начальником МУРа, и ей не приходилось непосредственно иметь дело с экономическими преступлениями, с расследованием деятельности всех этих пирамид, фальшивых банков и инвестиционных фондов, однако на собственном муровском опыте она знала, как трудно стало доказать вину обвиняемого в финансовых махинациях даже тогда, когда эта вина очевидна всем, в том числе и непосвященным в юриспруденцию гражданам. И даже тогда, когда преступники попадали-таки за решетку, их почему-то очень быстро освобождали на поруки или за денежный выкуп.

   — Константин Дмитриевич, — продолжал Турецкий, — все-таки послушайте. Вы подходите, так сказать, глобально — раз законов нет, значит, не получится. Но в каждом конкретном случае можно найти зацепку и все-таки засадить хотя бы одного-двух из этих мерзавцев. Нет; вы вспомните, как они народ облапошивали!

   — Вот, кстати, Костя, — поддержала Турецкого Романова, — вспомни про Кандалакшу. Тебе все нужно изменить глобально. А мы будем действовать по фактам. Вот вернется из Кандалакши ваш молодой следователь Золотарев, может быть, разберемся с одной шайкой-лейкой. А там, глядишь, со второй, с третьей...

   — Какая ты все-таки наивная, Шура, а еще милиционер... — безнадежно махнул рукой Меркулов.

   Люди, знавшие Константина Дмитриевича Меркулова давно, еще до того, как он стал заместителем Генерального прокурора Российской Федерации по следствию, в один голос утверждали, что характер его за последние годы сильно испортился. Тут сказывалось, конечно, и здоровье — то сердце, то давление; давали о себе знать и старые ранения. Да и жизнь была теперь не та — неукротимый оптимизм опытнейшего следователя Меркулова, верившего в высшую справедливость, в то, что в конце концов жизнь все расставит по местам, испарился, уступив место мрачным взглядам на жизнь как на тяжелую и несправедливую штуку, где хорошо устраиваются лишь те, кто умеет.

   Если раньше, еще в доперестроечную эпоху, Меркулову казалось, что достаточно сменить правительство и идеологию, и бал в обществе будут править совершенно другие люди, то события последнего десятилетия окончательно убедили его, что есть такой особый сорт людей, которые хорошо живут при любой власти и любой идеологии.

   Не добавили оптимизма и последние месяцы, когда Меркулов по поручению Президента возглавлял следственную группу, проводившую расследование деятельности чековых инвестиционных фондов, или, как их сокращенно называли, ЧИФов, очень многие из которых занимались просто-напросто неприкрытым грабежом простых россиян. С началом эпохи ваучеризации их появилось по всей стране сотни, и обещали они чуть ли не золотые горы. Сам Меркулов, получивший, как и все другие российские граждане, свой законный ваучер, так никуда его и не вложил, и три розовые бумажки — собственность его семьи — продолжали лежать в ящике его письменного стола.

   Больше всего Меркулова раздражал тот факт, что никаких форм воздействия на ЧИФы, даже на те, которые были основаны явными мошенниками, не было: не существовало еще в стране законов, по которым можно было бы привлечь этих преступников (Меркулов ни минуты не сомневался, что многие из основателей всех этих ЧИФов — «Великодержавный», «Народный», «Экономический прогресс» и т. п. — являются самыми натуральными преступниками-коррупционерами). Никаких видимых преступлений с точки зрения существующих законов они не совершали— частные компании привлекали вклады (в данном случае ваучеры) населения на свой страх и риск, затем разорялись, и концов найти было попросту невозможно. И все же Меркулов не терял надежды поймать хоть кого-нибудь из этих «приватизаторов» за руку.

   В глубине души он был совершенно согласен с Турецким и при этом глубоко убежден в том, что все эти легальные грабители, будучи людьми нечистоплотными и лишенными моральных устоев, наверняка совершают и другие деяния, которые уже подпадают под действие существующего уголовного кодекса.

    И вот такой повод, похоже, представился. В далекой Кандалакше, небольшом городе за Полярным кругом, выстрелом в спину был убит Степан Иванович Прокофьев, пожилой работник рыбоконсервного завода. Стало известно, что этот правдоискатель «копал» под местную администрацию, которая что-то там мухлевала с приватизацией.

   Степана Прокофьева застрелили, когда он возвращался поздно вечером от друзей, где он, кстати, в который уже раз поносил директора завода, а заодно с ним и главбуха, которые, по словам Прокофьева, «обвели простого рабочего вокруг пальца».

   Действительно, как удалось выяснить Меркулову через местную прокуратуру, хотя предприятий в городе было не так много, жители Кандалакши непостижимым образом «пролетели» мимо приватизации. Только некоторые стали держателями одной-двух акций, на которые не получали ровно никакой прибыли. Как это водится в нашем государстве, большинство лишь почесали в затылках, побухтели на кухнях и махнули рукой. Въедливый Степан Прокофьев, однако, все никак не успокаивался, а напротив, даже начал своего рода частное расследование того, как и почему контрольный пакет акций захватили директор рыбоконсервного завода Новиков, главбух Дарья Мазуркевич и еще никому не известный гражданин Голуб, проживающий аж в самой Москве. Этот-то гражданин особенно и заинтересовал Степана Прокофьева, который стал ходить по Кандалакше и во всеуслышание заявлять, что этот тип не иначе как функционер Госкомимущества. Степан Прокофьев не остановился на пустых разговорах и выведении жуликов на чистую воду за бутылкой дешевой водки местного розлива, а написал несколько писем — в Госкомимущество, Президенту России, в ФСБ и в Прокуратуру РФ.

   Были люди, видевшие эти письма, но вот что интересно — ни одно из них, насколько Константину Дмитриевичу удалось установить, не дошло до адресата.

   Это означало очень многое — во-первых, за Прокофьевым следили, во-вторых, его угрозы, казавшиеся смехотворными соседям и друзьям Степана, кому-то вовсе не показались такими уж смешными, а в-третьих, раз не дошло ни одно письмо, значит, чья-то ловкая рука изъяла их из почтового потока.

   Выход оставался один — ехать и расследовать все на месте. Но с другой стороны, появление в Кандалакше опытного московского прокурора сразу же насторожит всех тех, кого настораживать как раз не следовало. На совете в кабинете Романовой было решено отправить в Кандалакшу молодого следователя Олега Золотарева, недавно окончившего юрфак. Предполагалось, что он на месте разберется в том, что произошло, и накопает кое-какие улики.

   В тот же день Золотарев фирменным поездом «Белый медведь» выехал в Кандалакшу. О том, что задание исходит от самого Меркулова, он не знал, а был спешно включен в группу следователя по особо важным делам Александра Борисовича Турецкого. Через три дня он позвонил в Прокуратуру РФ и сообщил, что ему удалось достать кое-что очень и очень любопытное, что именно — он уточнять не стал, да  это было бы и опасно, учитывая, какой проницаемой оказалась в Кандалакше почта. Наверняка телефон, тем более междугородный, там также прослушивается.

   Единственное, что сказал Олег, — выезжает в Москву поездом «Белый медведь». Просил встретить.

5 ИЮНЯ

День. Агентство «Глория».

   Уходя из милиции, Вячеслав Иванович Грязнов был уверен в том, что делает. Одни восприняли его поступок как бегство, другие как предательство, и только меньшая часть его бывших сослуживцев отнеслась к этому нормально. Но он ушел. И дело было даже не в нищенском жалованье милиционеров и не в желании обеспечить своей семье хотя бы сколько-то сносное существование (хотя и в этом, разумеется, тоже). Слава видел, что милиция трещит по швам и разваливается. Не говоря уже о том, что техническое оснащение этого ведомства находится на уровне пещерного века, само ведомство на глазах гнило изнутри. Никогда за всю историю советской милиции не было зарегистрировано такого количества преступлений, совершенных самими блюстителями порядка.

   Потому-то он и решил начать собственное дело и организовал частное сыскное агентство «Глория», что по-русски значит «Слава».

   Правда, его будущую деятельность Слава поначалу представлял себе несколько иначе. Открывая «Глорию», он предполагал, что будет заниматься поиском пропавших людей, возможно, даже раскрытием преступлений, убийств, с которыми по каким-то причинам не справилась официальная милиция. Оказалось, однако, что большая часть клиентов приходили к нему с одной-единственной целью — шпионить за ближним своим, или, как принято говорить, заказывать внешнее наблюдение. Мужья следили за женами, жены за мужьями, бизнесмены за компаньонами и конкурентами. Очень часто требовалась помощь просто в качестве охраны — при передаче больших сумм денег, даже просто при деловых переговорах. Бывало, просили помочь в розыске, но не пропавших людей, а пропавших животных.

   Постепенно штат «Глории» разрастался, и теперь уже не все дела проходили лично через Грязнова, некоторые задания попроще он отдавал своему заместителю Василию Васильевичу Сивычу. Так, например, сам Вячеслав Иванович старался не вести дел, касающихся слежки. Слишком дурно пахло иногда это самое чужое белье, которое хочешь не хочешь, а приходилось перетрясать. Другое дело розыск пропавших, это и есть та самая реальная помощь людям, о которой мечтал когда-то подполковник Грязнов, разочаровавшись в милицейской службе.

   Слава специально оборудовал приемную в своем агентстве не стандартной черной офисной мебелью, а старым деловым гарнитуром карельской березы, который ему удалось заполучить в редакции одного из толстых литературных журналов. В журнал он тоже попал не случайно — ему пришлось распутывать там затянувшуюся склоку между главным редактором и его заместителем, причем вся редакция также разделилась на две враждующие партии. Когда благодаря вмешательству «Глории» конфликт был разрешен и выяснилось, что большинство страшных обвинений, которые предъявляли друг к другу «супостаты», основаны на сущих мелочах или вовсе ни на чем, оказалось, что давно прогоревшему журналу, который жив только тем, что сдает часть своего помещения какой-то коммерческой структуре, платить нечем. Страсти едва не начали разгораться вновь, но тут взгляд Вячеслава Ивановича упал на мебель — кабинет карельской березы в очень хорошем состоянии: большой стол, покрытый зеленым сукном, два глубоких кресла и диван, бюро, массивный шкаф, небольшой столик с выдвижными ящиками. Взамен редакция получила новую финскую мебель из приемной «Глории».

   Вообще, после начала работы сыскного агентства Слава в значительной степени пересмотрел свои взгляды на мир, которые, как ему казалось раньше, уже не должны были существенно измениться. Работая в милиции, он, разумеется, сталкивался со многими людьми самых разных профессий, но все же в большинстве своем это были люди, замешанные в преступлениях — убийствах, хищениях в особо крупных размерах, мошенничестве, подкупах. Теперь же Слава встретился со всеми остальными — с теми, кто почти никогда не попадает в руки правоохранительных органов.

   Работая в сыскном агентстве, он увидел так называемых добропорядочных граждан и особенно близко познакомился с образованной частью населения — рабочим и колхозникам обычно не приходит в голову обращаться в частный сыск, они, как правило, сами разбираются в своих проблемах.

   И оказалось, что добропорядочные граждане, в том числе деятели науки и культуры, которых Грязнов чистосердечно держал за «настоящих интеллигентов», таких же, как и остальная часть человечества, — среди них есть неверные мужья и склочные жены, мелкие пакостники, непутевые дети, а завистников гораздо больше, чем среди среднестатистического члена общества. В общем, руководя агентством «Глория», Грязнов утратил последние остатки уважения к человеку.

   При этом, что было особенно неприятно, «культурные» в отличие от, скажем, предпринимателей старались всеми силами обелить себя лично, представить собственное не всегда безупречное поведение по возможности наиболее благовидно. Вспоминалась уборщица из МУРа, которая перешла туда из какого-то научного института. «Хуже нет за учеными убирать, — ворчала она. — Работяга, он возьмет да и бросит окурок под ноги, его и вымести нетрудно. А интеллигент этот обязательно найдет место потруднее — засунет его за батарею, в щель какую, так что намаешься выгребать оттуда».

   То же самое и со всем остальным, думал Грязнов. И ведь имени своего никогда не назовут, все стараются, чтобы было шито-крыто.

   И тем не менее приходилось соглашаться и на слежку. Тем более что именно за этот род услуг люди платили наиболее охотно. Разумеется, если случалась беда и пропадал кто-то из родственников, они также были готовы пожертвовать всем, но подчас этого «всего» было так мало, что агентство Грязнова работало в этих случаях практически без всякой прибыли, лишь бы окупить расходы, которые также бывали очень значительными.

   Однако, не отказываясь от слежки, Слава всегда был рад, когда с заказчиками общался его заместитель Василий Васильевич Сивыч, не так давно перешедший к нему из милиции. Если у него и были какие-то соображения о клиентах, то он старательно их скрывал.

   Всю прошлую неделю Грязнов отсутствовал — ездил во Владимир, затем в Иваново — туда уводили следы пропавшего месяц назад подростка. Парня действительно нашли, причем живым, что в таких случаях скорее исключение. Сбежал от родителей. Так что в этом случае все окончилось благополучно. Грязнов открыл сейф, где хранился журнал учета текущих дел, — надо было разобраться, что происходило в его отсутствие. В книге учета заказов никаких данных о клиентах и объектах наблюдения, естественно, не было. Каждое дело обозначалось при помощи шифра. Но сюда заносились сведения о расходах, о перемещениях агентов и тому подобные вещи, по которым можно было понять многое.

   Вот хотя бы это, С-58, — ясно, что слежка. Причем идет уже довольно давно. С подключением разного рода подслушивающих устройств вроде сверхчувствительных микрофонов с направленным действием. Сначала ее вели в Москве, затем агент выехал в Ульяновск и только вчера вернулся. Грязнова немного удивило то, что применялись «клопы», которые пристегиваются на одежду, причем не один, а целых три, ведь хороший «клоп» — штука недешевая, а проще говоря, очень дорогая. Придется клиенту раскошелиться аж на три игрушки.

   В этот момент размышления Грязнова прервал охранник, сообщивший по селектору, что его хочет видеть дама.

— Проси, — коротко сказал Грязнов.

   Дверь открылась, и в приемную агентства вошла женщина в модном кожаном костюме.

   «Объект слежки С-58 — женщина, — промелькнуло в голове у Славы. — Три «клопа» понадобились потому, что она часто меняет верхнюю одежду».

   Дама меж тем молча остановилась, рассматривая его в упор. Она была одета исключительно модно и дорого, правда, очень шаблонно. Грязнов внутренне поморщился — по опыту он знал, что такие обычно заказывают слежку. И он не ошибся.

   Дама явно нервничала, хотя и неплохо скрывала это. Грязнов предложил посетительнице сесть. Все еще не говоря ни слова, обладательница кожаного костюма села в предложенное кресло. Теперь их с Грязновым разделяла внушительная поверхность стола, покрытого зеленым сукном.

   — Руководитель сыскного агентства «Глория» Вячеслав Иванович Грязнов, — заученно сказал Грязнов, протягивая посетительнице свою визитную карточку, и, не дожидаясь ответа, спросил: — Чем могу быть полезен?

   — Видите ли, — замялась дама, — дело у меня довольно личного свойства...

   Она замолчала, но Грязнов не пришел ей на помощь, молча ожидая продолжения.

   — Дело в том...— Женщина принадлежала к особам, весьма уверенным в себе, однако даже ей оказалось непросто прямо и без обиняков заявить, что она хочет организовать слежку. Грязнова интересовал лишь вопрос — кого она хочет выследить? Всего лишь неверного мужа или все же тут что-то более оригинальное? — В последнее время, собственно, даже... достаточно давно... я стала замечать, что мой муж...

   «Еще одна», — устало подумал Грязнов и теперь слушал уже вполуха. Подобных историй с тех пор, как существует «Глория», он уже наелся.

   — Мой муж стал вести себя странно, я бы даже сказала — подозрительно, — продолжала женщина. — Он иногда куда-то исчезает, при этом ничего мне не говорит или отделывается одним словом — дела, и все тут. А если я начинаю настаивать, выспрашивать — раздражается. Вы даже не можете себе представить, что он мне однажды сказал! Обозвал меня так, что я и повторить-то не решусь.

   Дама явно недооценивала Грязнова — он прекрасно мог себе представить и кое-что похлеще. А эта фифа, как бы там ее ни назвал муж, заслуживает еще и не таких определений. Усилием воли он заставил себя вновь прислушаться к тому, о чем с таким возмущением говорила потенциальная клиентка.

   — В конце концов я поняла — у него появилась женщина. Я и раньше догадывалась. Мужики, конечно, они и есть мужики, но тут... Его как будто подменили. Он... — ее голос задрожал, — стал совсем другим... Не знаю, в чем тут дело... — И тут же, как будто отвечая на свой вопрос, женщина воскликнула: — Это она! Я уверена, она добивается, чтобы он ушел из семьи. Стоило ему наконец пойти в гору, как тут же находятся такие. А когда он был без работы да без прописки, он никому не был нужен, только мне. Это ведь мой отец его прописал, устроил квартиру, представил кому надо...

   — Итак, — решил прервать этот поток Грязнов, — вы решили обратиться в сыскное агентство.

— Да, — кивнула женщина. — Я хочу узнать, кто она.

   В том, что «она» существует, клиентка ни секунды не сомневалась.

   — А вы не боитесь, что, проводя наблюдение, мы можем установить какие-то другие факты, о которых вам не хотелось бы узнавать,— какие-то деловые контакты, которые ваш муж хотел бы держать в секрете, иные связи...

   — В секрете от меня? — в голосе клиентки прозвучало неподдельное изумление. — Какие у него могут быть секреты от МЕНЯ? Он же мне всем обязан. Понимаете?

   — Это в данном случае не имеет никакого значения, — прервал ее Грязнов. — Вы хотите, чтобы было установлено наблюдение. Вы понимаете, что это дорогое удовольствие? В нашем агентстве есть возможность использования самой современной техники такого рода, но она закупается за границей, так что сами понимаете... А никаким иным способом мы не сможем установить характер их разговоров.

   — Нет, — покачала головой дама, — это мне совершенно ни к чему. Я и так понимаю, о чем они там могут говорить. Не нужно этой вашей аппаратуры. Мне нужно знать одно — кто она, где он с ней встречается, когда. Чтобы я могла внезапно появиться в самый неподходящий момент, вы понимаете меня?

   — Понимаю, — кивнул Грязнов.— Обойдемся без импортной аппаратуры. Тем не менее для наблюдения требуется автомобиль и по крайней мере два человека — водитель и агент-наблюдатель. При этом, насколько я понимаю, в подобных случаях наблюдение разумно вести в течение того времени, когда наблюдаемый находится вне дома.

   — Ну уж, когда мы выходим вместе, ничего не надо, — возразила женщина. — Я-то за ним послежу не хуже вашего агента. Кстати, зачем их двое, разве водитель один не справится?

   — Нет, не справится, — твердо заявил Грязнов. — Есть определенные правила. По которым, кстати, вы должны предъявить паспорт или другой документ, удостоверяющий вашу личность. В противном случае мы не сможем взяться за выполнение вашей просьбы.

   Женщина заметно занервничала. Грязнов уже знал по опыту, что людям гораздо легче решиться на слежку за ближним своим, когда они уверены, что об этом никто не узнает. И вдруг — паспорт!

— Но... — замялась клиентка.

   — Как хотите, — равнодушно ответил Грязнов. — Таково непременное условие. Конфиденциальность, как я уже говорил, наше агентство гарантирует. Вашего имени, фамилии не будет знать никто, в том числе и агент, осуществляющий наблюдение. Объект получит номер,— Слава заглянул в журнал, — номер Б-17. Вы должны его запомнить и ни в коем случае не записывать. Приходя сюда, назовете номер и покажете карточку, которую мы вам дадим, — этого достаточно. Как только вы ее предъявите, вам выдадут пакет, где будут содержаться данные, полученные при наблюдении. Ваша же фамилия будет храниться только в компьютере, причем доступ к этим данным закрыт. Чтобы их получить, необходимо пройти защиту в несколько слоев. Пароль меняется раз в несколько дней, и знаю его только я или, если меня нет, мой заместитель. Таковы наши условия. Теперь об оплате. Прокат машины, расход бензина, почасовая оплата сотрудников. Долларов сто в день как минимум, по курсу, разумеется. Но может быть и больше.

   На лице женщины отразилось облегчение — сразу было видно, что сотня баксов за день представляется ей вполне приемлемой оплатой.

   — Я согласна, — ответила она чуть ли не с вызовом. — Вот мой паспорт.

   Через полчаса дама покинула сыскное агентство «Глория», унося в дорогой сумочке небольшую карточку, размером с календарик, на которой никто посторонний не увидел бы ничего, кроме закатанной в пластик картинки с изображением котенка, вылезающего из ботинка. На самом же деле карточка несла магнитный код Б-17.

   Когда посетительница ушла, Слава Грязнов провел рукой по лицу, как будто хотел снять невидимую маску. В кабинет вошел один из сотрудников «Глории». Он положил на стол Грязнова запечатанный пакет и коротко прокомментировал:

— Вот материалы по С-58.

   — Спасибо, — коротко ответил Грязнов и убрал пакет в сейф.

20.00

   Ирина не так уж часто смотрела телевизор — сидеть перед экраном сложа руки у нее просто не было времени. Но вот стоя у плиты или у раковины, она частенько включала его, чтобы было не так скучно. После рождения дочери старый черно-белый «Рекорд» был вынесен на кухню, и у Ирины появилась привычка включать его, когда она варит обед или моет посуду. Конечно, она предпочитала концерты классической музыки или трансляции из Концертного зала имени Чайковского, но с началом новой эры на телевидении такие передачи вымерли как класс, и хорошо еще, если удавалось найти на одном из пяти каналов какой-нибудь хороший фильм, потому что смотреть мексиканские сериалы она органически не могла.

   Однако когда в гости приходила Елена Петровна, Сашина мама, телевизор становился просто палочкой-выручалочкой и для Елены Петровны, и для Ирины, и для самого Саши, если он был дома.

   Дело в том, что темы светской беседы у старшего и младшего поколений никак не могли совпасть. Елена Петровна любила поговорить о вложении денег, о процентах, о «Тибете», АО МММ и им подобных. Ирину эти вопросы совершенно не интересовали. Она могла бы с удовольствием порассуждать о музыке, но это не получалось. Как-то она попыталась рассказать Елене Петровне о прекрасном совместном концерте трех величайших теноров современности: Хосе Каррераса, Пласидо Доминго и Лучано Паваротти, но оказалось, что ни одно из этих имен Елене Петровне не говорит ровным счетом ничего, а потому и рассказ потерял всю свою прелесть.

   Елена Петровна была готова порассуждать о новом браке Аллы Пугачевой, обсудить семейные дела Валерии, Бари Алибасова или Богдана Титомира, но тут попадала впросак Ирина, которая с трудом представляла даже, как внешне выглядят эти звезды российской эстрады.

   Поэтому самым лучшим занятием в те вечера, когда Елена Петровна заезжала повидать внучку, был совместный просмотр передач по телевидению. Тут по крайней мере можно было безболезненно обсуждать происходящее, причем Ирина всегда поражалась, насколько глубоко осведомлена ее свекровь о личной жизни звезд.

   Так было и в этот вечер. Саша, как всегда, отсутствовал — у него опять было какое-то сверхсекретное дело, и Ирина ничего не знала даже в самых общих чертах. Елена Петровна позвонила и, сообщив, что «ужасно соскучилась по девочке», приехала с тортом «Ленинградский» в руках. Это несколько упрощало жизнь — значит, можно было ограничиться мирным чаепитием.

   К тому же оказалось, что у Елены Петровны сломался телевизор, а сегодня как раз передают очередную серию «Санта-Барбары», сериала, который свекровь смотрит уже третий год, гордясь тем, что не пропустила ни одной серии.

   Пока Елена Петровна наслаждалась новыми перипетиями из жизни Мейсона и всей компании, Ирина заваривала чай, накладывала варенье из трехлитровой банки, резала торт. После сериала началась одна из самых популярных на канале «3x3» передач «С открытым забралом». Ее вела знаменитая тележурналистка Алена Ветлугина.

   На этот раз в студию был приглашен молодой человек, лицо которого показалось Ирине знакомым, хотя она никак не могла вспомнить, где могла его видеть.

— Похмелья не будет! — громко сказала Нина.

— Что, деточка? — удивилась бабушка.

— Так этот дядя говорил, — пролепетал ребенок.

   — Действительно! — воскликнула Елена Петровна. — До чего же дети наблюдательны. Он же снимался в рекламе! Какой красивый молодой человек Такой мужественный. Мне всегда нравились именно такие мужчины.

   Ирина неслышно хмыкнула, вспомнив лысого кругленького Павла Петровича Сатина, нынешнего мужа свекрови. Он очень мало походил на красивого молодого человека, сидевшего сейчас за столом рядом с Аленой.

   Ветлугина сообщила зрителям, что сегодня в гостях студии Максим Сомов, директор рекламного агентства «Пика» и одновременно режиссер, актер и сценарист множества популярных рекламных клипов.

   — Какая все-таки Ветлугина элегантная женщина, — с восхищением сказала Елена Петровна. — Всегда так со вкусом одета. Просто приятно посмотреть. И умница.

   — Да, — поддержала свекровь Ирина, довольная, что на сей раз ее мнение совпало с мнением Сашиной мамы. — Я помню ее в «Ракурсе». Она настоящий профессионал.

Ирина действительно старалась смотреть все передачи, которые делала на телевидении Ветлугина. Ведь именно она организовала когда-то, еще в горбачевские времена, «Ракурс», единственную программу, которая не боялась говорить людям правду до конца. Потом эту передачу прикрыли, а Алену уволили с работы, так что она даже пару месяцев проработала на телевидении в более прогрессивной Риге. Потом она вернулась и начала ряд других передач. При этом Ирину поражала ее легкость и какая-то удивительная творческая щедрость — передача пошла, зрители полюбили ее, значит, можно отдать ее в руки какому-нибудь другому ведущему, а самой заняться чем-то иным. Она экспериментировала в самых разных сферах — были телеигра и ток-шоу с приглашением разных интересных людей, актуальные интервью и опросы на улицах. И все получалось легко, живо, интересно и в то же время серьезно.

   Если проводить музыкальные параллели, то Ирине иногда хотелось сравнить Алену с Моцартом, хотя, конечно, до его гениальности она и недотягивала, но чем-то действительно напоминала его легкостью и щедростью таланта.

   Елена Петровна же видела в ней прежде всего женщину, которая всегда хорошо одета.

   — И мальчик этот рекламный прямо красавец, — продолжала Елена Петровна. — Посмотри, Ириша, какая у него рубашка. Вот бы Саше такую...

   Ирина почувствовала в этих словах скрытый упрек и внимательно вгляделась в костюм рекламного мальчика. Рубашка у него была широкая, красная с золотом, и небольшой черный галстук Ирина не могла даже представить, чтобы Турецкий согласился надеть нечто подобное, а потому промолчала.

   На экране тем временем стали мелькать отрывки известных рекламных роликов. Причем подобраны они были очень удачно — стройная женщина ныряет в лазурно-голубую воду, и тут же из воды появляется довольно разевающий пасть крокодил. «Райское наслаждение», — тянет голос за кадром.

Затем снова появилась Алена и ее сегодняшний гость.

   — Реклама вот уже несколько лет как появилась на наших экранах, — сказала Ветлугина. — Мы ее поначалу ругали, потом свыклись. Многие рекламные ролики действительно стали произведениями искусства, такие, как рекламы банка «Империал». Сколько крылатых фраз успели нам дать рекламы: «Ваша киска купила бы вискас»...

   — «Ждем-с», — добавил рекламный мальчик, разводя руками.

   — Да, «Мы сидим, а денежки идут», — поддержала Алена. — И вот сегодня у нас в гостях человек, который делает рекламу. Скажите, Максим, — обратилась она к гостю, — как случилось, что вы вдруг стали заниматься рекламой?

   — Ну, — Максим улыбнулся — я закончил школу и не знал, чем заняться, куда податься. Ждал чего-то сверхъестественного. Думал, вот что-то произойдет и я найду себя... И нашел.

   — Это большая редкость, — покачала головой Ветлугина. — Вы подаете плохой пример...

   — Наверно... Но я вовсе не хочу подавать никаких примеров. Просто со мной случилось именно так. Я ходил по улицам, и меня заметил один режиссер, который как раз тогда ставил рекламный клип о системе магазинов «Олвэйз». Он подошел ко мне прямо на улице и пригласил на пробу. Мне было как раз нечего делать, я никуда не торопился, вот и пошел с ним на студию. Я понравился - клип записали.

   — И, как говорится, утром проснулся знаменитым,— добавила Алена.

   На экране возник магазин фирмы «Олвэйз» — длинные полки, заставленные импортной аппаратурой. Молодой человек весь в черном ходил между полками и брал, брал, брал— видеомагнитофон и видеокамеру, музыкальный центр и телевизор... «Как? Вы берете все?» — спросил удивленный баритон за кадром. «Просто не могу удержаться! — отвечал Максим с восторгом в глазах. — Здесь есть все, о чем я мечтал».

   Он повернул голову так, чтобы зрители оценили его мужественный и в то же время изысканный профиль, и улыбнулся самой обворожительной улыбкой. «Мы дали ему все, о чем он мечтал», — снова сказал баритон. На этом клип кончился.

   — А потом меня стали приглашать, — продолжал Максим. Теперь стало видно, что он несколько возмужал со времен своего первого ролика и в лице появилась какая-то уверенность. — Я много снимался. Зарабатывал, получил возможность нормально одеться...

   — Вот парень, — заметила Елена Петровна. — В таком возрасте, а уже неплохо зарабатывает.

   И опять Ирине почудился в ее словах скрытый упрек, теперь уже в сторону Саши. Ему-то уже к сорока, а все на своей бюджетной зарплате — на жизнь кое-как хватает, но и только-то. Ирина хотела возразить, что такой вот Максим ее совершенно не устроил бы в качестве мужа, но опять промолчала.

   Максим тем временем рассказывал о своей головокружительной карьере — как он из вчерашнего школьника без профессии, без каких-то ярко выраженных талантов, без особых интересов превратился в рекламщика. Благодаря совершенно случайной встрече он вдруг, как говорится, нашел себя, пошел в гору, заработал достаточно денег, чтобы открыть собственное рекламное бюро. Это казалось легко и просто, как в сказке.

   — Что-то мне не верится, что все было так гладко, — задумчиво сказала Ирина. Она была знакома с закулисным миром музыки и знала, что далеко не всегда достаточно иметь талант и выдающиеся способности, чтобы продвинуться. Нередко случалось, что посредственности становились знаменитыми, а настоящие таланты так и прозябали непризнанными. Так что в случайную встречу на улице, которая внезапно перевернула судьбу, верилось не очень.

   — Ну почему же, Ириша, — сказала Елена Петровна. — А сколько у нас было артистов, которые вот так начинали — кто-то увидел, заметил...

   Сашина мама была неисправимая идеалистка, оттого, кстати, и попадала в лапы к разного рода финансовым махинаторам.

   Интервью тем временем снова прервали рекламой — на этот раз это была уже продукция самой компании «Пика». Рекламировали американские куриные сосиски. Ирина их однажды купила и на своем опыте убедилась, что это порядочная гадость. На экране же Максим собственной персоной выходил из ванной в махровом халате, вытирая голову пушистым полотенцем. Блестящие мокрые волосы, капли воды на загорелом худощавом лице с немного выдающимися скулами — он был очарователен. Максим входил на кухню, как будто сошедшую с рекламных плакатов итальянских фирм, варил кофе и разогревал в микроволновой печи пару сосисок с зеленым горошком. «День начинается с хорошего, — сказал голос за кадром, — значит, он и пройдет хорошо». И камера показала Максима на одной из центральных московских улиц. Он шел с кейсом в руках, одетый с тщательной небрежностью, и улыбался своим мыслям. Тут весь экран заняла упаковка куриных сосисок, а поверх нее появилась надпись: «Начни свой день с сосисок «Чикен-уорлд».

   Эта реклама была знакома любому россиянину, даже тому, который включает телевизор раз в месяц— на канале «3x3» ее крутили по нескольку раз на день.

   В этот момент в студии раздался звонок Алена подняла трубку.

— Да, мы вас слушаем. Представьтесь, пожалуйста. Раздался треск, сквозь который пробивался женский голос:

   — Смирнова Ольга Григорьевна. Я пенсионерка, живу в Москве. Я хотела задать вопрос гостю. Я очень люблю мексиканские сериалы, а ваша реклама прерывает их все время в самых интересных местах. Вы не боитесь вызвать отрицательную реакцию?

   Она сделала небольшую паузу, и Алена воспользовалась этим, чтобы отключить микрофон. Она по опыту знала, что, если дать человеку возможность, он будет говорить часами.

   — Вы поняли вопрос, Максим? — с улыбкой спросила она.

   В ответ Максим поднял брови и, томно прикрыв глаза, пожал плечами.

   — Мы делаем рекламу, и наша задача не в том, чтобы нравиться или нет, а чтобы люди узнали и запомнили тот товар, который мы рекламируем. Известно, что люди предпочитают покупать то, о чем они что-то знают, что-то слышали... Мы просто стараемся, чтобы вид товара ассоциировался с чем-то приятным, интересным, красивым.

   — Да, он умрет не от скромности, — заметила Ирина. Этот самодовольный рекламщик начинал раздражать ее все больше и больше, и было обидно, что Алена Ветлугина, такая замечательная женщина, умная, красивая, талантливая, интеллигентная, смотрит на него с симпатией. — Ой, надо уже Нинку укладывать, — сказала Ирина и встала, предоставив свекрови смотреть передачу одной.

    Когда она снова заглянула на кухню, передача уже кончалась. Ветлугина благодарила рекламного красавца за то, что тот пришел в студию, а сам красавец церемонно поцеловал ей руку. Алена с улыбкой смотрела на него.

   — Ну, Максим, у вас такая современная профессия, а вы так старомодны, — заметила Алена.

   — Почему современная? — улыбнувшись одними уголками рта, ответил Максим. — Без рекламы в том или ином виде общество не может существовать. Я уверен, что реклама существовала даже у древних египтян.

   — Самая древняя профессия, — почему-то сказала Ирина.

   — Ты знаешь, Ирочка, — вдруг сделала не менее неожиданное заявление Елена Петровна, — мне кажется, он к ней неравнодушен.

Эта идея так поразила Ирину, что она рассмеялась.

   — Зря смеешься, — обиделась свекровь. — У меня на это наметанный глаз. И кроме того, Ветлугина очень интересная женщина. Она мне очень нравится. Вот только, — Елена Петровна пожала плечами, — не могу понять эти клички: почему Алена, почему не Елена? Это как-то несолидно.

   Нина уже крепко спала. Женщины еще с полчаса поговорили ни о чем, а затем Елена Петровна удалилась. Ирина вздохнула спокойно.

   Когда свекровь ушла, Ирина в который раз задумалась, насколько разными людьми могут быть мать и сын. Даже как-то не до конца верилось, что Сашу Турецкого, такого искреннего, порывистого, иногда даже слишком решительного, воспитала эта недалекая светская дама.

22:00

   Когда передача закончилась и свет в студии погас, Алена отложила лист с синопсисом передачи и посмотрела на Максима.

   — Ну ты молодец, я даже не ожидала. Думаю, зрительницы тебя оценили. Завалят нас теперь письмами с просьбой прислать твой адрес.

   — А ты чего, будешь ревновать, что ли? — развязно спросил Максим.

   Сейчас он был совсем не похож на того рекламного красавца, которого только что видели зрители. Он держался проще, не так напыщенно, но в то же время это была не совсем та интеллигентная простота без липшей позы, а некая простонародная грубоватость. Она совсем не подходила тому образу, который старательно строил Максим, и потому на публике ему приходилось держаться даже слегка надменно, чтобы скрыть недостаток воспитания и культуры. Если бы зрители увидели его сейчас, они еще больше удивились бы, как этому мальчишке удалось стать главой довольно заметной рекламной фирмы. И тем не менее это было так.

   — Тебя? — холодно пожала плечами Алена. — Не стоит быть слишком самонадеянным, друг мой.

   А вот Алена Ветлугина не разочаровала бы зрителей. Она была столь же подтянута, остроумна, интеллигентна, как и на экране, разве что ее юмор был чуть более острым, а в манере общаться появились деловитость и сухость, которые напрочь отсутствовали у Ветлугиной-ведущей суперпопулярной передачи «С открытым забралом».

   Однако в целом Алена была на экране почти такой же, как в жизни или, скажем, в кругу друзей. В этом, как она сама догадалась уже давно, и состоит талант телеведущего — быть перед камерой самим собой. Между прочим, это очень трудно и удается мало кому.

— Ну что, малыш, — она снова посмотрела на Максима.

   — Может быть, отметим? — Максим подошел к Алене ближе и положил руку ей на плечо. Она спокойно убрала ее.

— Пожалуйста, без этого.

   Если бы сейчас эту сцену могла наблюдать Ирина Турецкая, она бы, наверно, с удивлением обнаружила, что Елена Петровна была права.

   — Мне придется еще задержаться,— сказала Алена. — Если хочешь, можно спуститься вниз и выпить кофе.

Максим кивнул.

   Они вместе вышли из студии и оказались в одном из длинных, похожих на тоннель коридоров Телецентра, по которому, как по проходу внутри муравейника, бесконечно двигался людской поток. В «Останкине» на Ветлутину если и обращали внимание, то только случайные люди — здесь привыкли ко всяким знаменитостям, а тем более к знаменитым телеведущим. А вот по магазинам Алена старалась не ходить уже много лет — не могла выносить, когда на нее пялятся все, начиная от продавцов и кончая слоняющимися у гастронома начинающими алкоголиками. (Зрелые алкоголики если и смотрели телевизор, то их мутный взор с трудом различал пол ведущих.)

   Несмотря на то что в подавляющем большинстве учреждений Москвы рабочий день давно закончился, в «Останкине» он продолжался — жизнь здесь затихает только на считанные ночные часы. Народу в лифте было еще довольно много, работало и кафе на первом этаже. Алена заказала по чашке кофе по-восточному, по рюмке коньяка «Бурбон» и по бутерброду с икрой — уже много лет ее ужин был более чем легким, в ее возрасте приходится думать о фигуре.

   — Ну, за успех, — сказала она, улыбнувшись своей знаменитой белозубой улыбкой, которая вот уже почти десять лет очаровывает миллионы телезрителей всех тех уголков бывшего Союза, где по-прежнему принимают канал «3x3».

   Кстати, те, кто был знаком с ней раньше, знали, что в молодости улыбка Лены Ветлугиной была не столь безупречной. Но она очень давно поняла, что, заботясь о популярности, нельзя пренебрегать никакой мелочью, а зубы — это наша визитная карточка. Именно поэтому Алена потратила свой первый крупный гонорар на металлокерамику, о которой в те годы знали далеко не все.

   — Главное, мы сделали первый ход, — говорила Алена. — Я хочу, чтобы твоя «Пика» стала ведущей рекламной фирмой на нашем канале. Надо всем показать, что она уже ею стала. И теперь у тебя появляются реальные шансы участвовать в приватизации канала и получить свою долю акций. Будет и второй ход.

   — Убираем Асиновского? — понимающе кивнул Максим.

   Он смотрел на Алену из-за длинной, падающей на глаза пряди, и Алена не могла снова не отметить про себя, до чего же он все-таки хорош собой. Но лучше, когда молчит. Впрочем, к делу это не относилось.

   — Так как насчет того человека? — вдруг спросила Алена. Она умела, когда было нужно, почти мгновенно отбрасывать всякие посторонние мысли. — Ну, того? Нельзя больше откладывать...

   — Все на мази, — приосанился Максим. — Один из моих ребят через своих знакомых вышел на этого парня. И вроде как получил добро.

   Ветлугина усмехнулась и покачала головой, карие глаза смотрели цепко и в то же время немного насмешливо.

   — Кого ты мне сватаешь, Максим?.. Только не надо дурочку гнать, будто этот твой... Володя, верно? — Максим изумленно кивнул. Судя по выражению лица молодого человека, ей и выражений-то таких знать не полагалось. Алена с удовольствием это подметила и продолжала: — Будто твой Володя сам с ним за бутылку сторговывался. Не верю. Вот если он ходил в компанию, где, по слухам, временами бывает один из ста пятнадцати возможных посредников легендарного Скунса, я тебе, может быть, с натяжкой еще и поверю...

   — Хм, — сказал Максим. Ветлугина попала в самую точку. — Хм-м-мда.

   — Значит, заказ все же прошел. Теперь ответ будет либо в переулке... — она засмеялась, — либо... О нейтральной территории договорился?

   — Договорился, — с видом раненого достоинства ответил Максим. — У Жени Лубенцова.

   В то, что Евгений Николаевич Лубенцов, серьезный и самостоятельный бобр вдвое старше Максима, был ему «Женей», Алене поверить было не легче, чем в Володину выпивку на брудершафт с киллером по прозвищу Скунс. Однако уточнять детали Алена не стала. Тем более что респектабельный миллионер, чьи ранние шаги в бизнесе были подернуты флером таинственности, в качестве посредника был кандидатурой едва ли не идеальной...

   — Очки зарабатывает, — вздохнула она. — Хорошо бы еще наш сизокрылый и впрямь прилетел...

   — Гарантировать тут... сама понимаешь, — развел руками Максим. — Специфика...

   — Да уж, — серьезно кивнула Ветлугина. — Киллер — человек интересной профессии.

   — Знаешь... — вдруг заметил Максим. — Я слышал, этот Скунс... в общем, с порядочным прибамбахом. Если что не по нем, караул поздно будет кричать...

   — Назвался груздем... — пожала плечами Алена. — У нас тоже специфика...

   В это время Алена увидела, как в дальнем конце зала появилась высокая коренастая фигура. Это был начальник рекламного отдела, выделившегося два года назад в самостоятельную фирму, Константин Асиновский.

   — Поздно засиживается на работе, — заметила Ветлугина, и ее лицо приняло такое выражение, какого ни один телезритель не смог бы вообразить и никогда не поверил бы, что лицо Ветлугиной вообще может стать таким — подбородок заострился, глаза сузились.

   — Ты так его ненавидишь? — улыбнулся Максим, и в его красивых, чуть раскосых глазах мелькнула ирония.

   — А как я могу относиться к человеку, который фактически грабит наш канал, — очень серьезно ответила Алена, — который получает львиную долю доходов от рекламы, а? Если бы тебя кто-нибудь постоянно грабил, как бы ты к нему относился? — Она помолчала. — А я ведь помню его на трибуне во время открытых партийных собраний, куда сгоняли всех нас, грешных беспартийных. Ты бы его слышал! От него мутило...

   Асиновский, оглядев зал, внезапно направился прямо к столику, за которым сидели Ветлугина и Максим. Этого, признаться, Алена не ожидала. Плотный высокий человек шел прямо к ней, и вид у него был угрожающий и в то же время внушительный.

   — Добрый вечер, Елена Николаевна, — сказал он Ветлугиной, а Максиму только кивнул.

— Добрый вечер, — очень сухо ответила Ветлугина.

   — Елена Николаевна,— Асиновский подошел ближе и теперь нависал над ней, как готовая обрушиться скала, — у меня есть кое-какие замечания по поводу вашей последней передачи.

   — Какую именно передачу вы имеете в виду? — поинтересовалась Ветлугина.

   Всем своим видом она выражала крайнее нежелание поддерживать беседу и вообще разговаривать о чем бы то ни было с этим человеком.

   — Ту, которая только что была показана в прямом эфире, — спокойно, как будто не замечая настроения собеседницы, ответил Асиновский.

Алена выжидательно молчала.

   — Меня, по правде говоря, удивило несколько моментов, — сказал Асиновский. — Вам, как журналисту со стажем, разумеется, известно, что такое журналистская этика...

   — Константин Андреевич, вы, кажется, перепутали ситуации, — ответила Ветлугина. — Вы сейчас не на партийном собрании. Может быть, вы переутомились на работе?

   Асиновский спокойно проглотил этот открытый выпад и продолжал:

   — Вы ведь не хуже меня знаете, Елена Николаевна, что такое скрытая реклама. Равно как и то, что на телевидении она недопустима. Мне же показалось, что ваша сегодняшняя передача носила фактически рекламный характер. Вы рекомендовали всем некую фирму «Пика».

   Только теперь Асиновский вскользь взглянул на Максима.

   — Мне придется поднять этот вопрос. Вот будет собрание по поводу приватизации канала. Вы сами его организовали, Елена Николаевна. Я выступлю.

   — Вы ошиблись, Константин Андреевич, — ледяным голосом ответила Ветлугина. — Это была передача о рекламе и ее месте на телевидении. Вам ли объяснять, что телевидение во всем мире живет рекламой. Это только у нас львиную долю доходов присваивают некие фирмы непонятно на каких основаниях. — Асиновский молчал, а Ветлугина продолжала: — Телезрителям интересно узнать, кто занимается рекламой, как она делается.

   — Я вас понял, — ответил Асиновский, и в его голосе зазвучали открыто враждебные ноты. — Имейте в виду, я вас предупредил.

   И, не дожидаясь ответа, он резко повернулся и вышел из кафетерия.

   — Мерзавец, — тихо сказала Алена. — Он, наверно, решил, что ты мне заплатил большие деньги и я тебя пригласила в передачу.

— В обход его, — добавил Максим.

   — Да, уж он то за такое интервью стряс бы с тебя кругленькую сумму, не беспокойся. Этот человек ничего не делает просто так.

   — А сколько он берет? — поинтересовался Максим, продолжая смотреть на двери, за которыми исчез всесильный распределитель рекламы.

   — A 6ic його знае! — вдруг с украинским акцентом ответила Алена и уже серьезно добавила: — Разное говорят. Десятки тысяч долларов за размещение рекламы на сериалах, в передачах. Понимаешь, канал получает официальную плату за рекламу, ну, скажем, двадцать тысяч, а он в карман кладет еще двести. Мы ведем «С открытым забралом», «Счастливый билет», да все эти программы, выкладываемся, чтобы хорошо получилось, а он за это получает.

   — Размещение-то зависит от него, — задумчиво сказал Максим.

   — А фирмам наплевать, кому они платят, им главное, чтобы их рекламу туалетной бумаги поставили между эпизодами какой-нибудь «Кассандры» или какую там муть они сейчас крутят. И надо добиться, чтобы платили нам, каналу, телевизионщикам, а не Асиновскому. И вот я хочу тебя, твою «Пику» противопоставить этим фирмачам. Всем показать, что есть такие ребята, принципиальные, которые не будут работать с Асиновскими.

Ветлугина эмоционально взмахнула руками.

   — Ну да, а как же борзые щенки? — улыбнулся Максим, и в его лице появилось что-то крысиное. — Я имею в виду нашего питерского друга.

   — А ты что, рассматриваешь это как форму оплаты? — Алена даже опешила. — Я думала, мы помогаем друг другу.

   — Ну конечно, — поспешил согласиться Максим. — Это я так. Я с тобой полностью согласен. А Асиновский скоро свое получит.

6 ИЮНЯ

Утро

   Петя Бояркин когда-то пошел в милицию, насмотревшись фильмов о «знатоках», начитавшись книг о доблестной милиции. Однако, столкнувшись с буднями — тоскливыми ночными дежурствами по отделению, хождением по вызову старушек-пенсионерок, которые были готовы жаловаться на все подряд, со срочными вызовами, которые на поверку оказывались шутками подвыпившей компании, понял, что романтики в работе участкового инспектора в общем и целом не больше, чем в работе какого-нибудь завскладом или механизатора сельского хозяйства.

   Поэтому, когда его начальник майор Сивыч решил перейти в агентство «Глория», Петя увязался за ним. Он уже ощущал себя если не Шерлоком Холмсом, то по крайней мере доктором Ватсоном. Увы, и здесь работа оказалась не такой захватывающей — ни тебе пестрой ленты, ни собаки Баскервилей. Вот и сейчас он получил задание следить за каким-то невзрачным мужиком. Кто наниматель — знать он не мог, задание было сформулировано так — отслеживать внеслужебные контакты. Обычно это значило: посадил на крючок кто-то из своих — жена, может, родители, может, партнер по какому-то левому бизнесу. Значит, опять тупое сидение часами в машине, закрывшись газетой. Радовало только одно — в «Глории» платили за эту тягомотину в несколько раз больше, чем Петя получал бы, останься он в милиции.

   С утра пораньше агент частного сыска, бывший старший лейтенант милиции Бояркин занял наблюдательную позицию напротив двенадцатиэтажного дома, не выпуская из поля зрения первый подъезд. Для наблюдения позиция была крайне неудобной — по противоположной стороне улицы тянулся парк Сокольники, домов там не было, и одиноко стоявшие синие «Жигули» были как на ладони. Конечно, они вряд ли сразу привлекут внимание жильцов, но, если придется стоять здесь два-три дня или больше, это наверняка вызовет любопытство, а то и подозрения, тем более что в машине все время кто-то сидит. Можно было, конечно, проехать к дому, но проезд был узким и к тому же был забит автомобилями настолько, что пробираться вдоль дома машина могла, только заехав на тротуар. Тут уж никак не удастся незаметно тронуться следом за объектом.

   В конце концов решили так — водитель вместе с машиной проедет дальше и встанет сбоку, так что из дома номер четырнадцать его будет не видно, а Пете придется прогуливаться вокруг, сидеть на скамейке у входа в подъезд, прохаживаться вдоль парка, и все это стараясь не привлекать внимания.

   Июнь в этом году начался жаркий: накануне Петя захватил с собой куртку, но она так и провалялась впустую на заднем сиденье. Сегодня же он наконец поверил прогнозу, обещавшему явно летний день, пошел в одной рубашке. И ошибся. Утро было зябкое и неприятное, дул пронизывающий ветер. Вылезая из теплых «Жигулей», Петя проклинал все на свете. К счастью, долго ждать не пришлось: объект Б-17 выходил из дома примерно в одно и то же время. Бояркин узнал его сразу — среднего роста, лет тридцати с небольшим, полноватый мужчина в темном широком плаще неторопливо подошел к припаркованной у подъезда «девятке», которая при приближении хозяина громко пискнула.

Бояркину хватило одного беглого взгляда, чтобы убедиться — он. Стараясь не прибавлять шагу, он двинулся в сторону синей «шестерки». Б-17 тем временем сел за руль своих «Жигулей», завел машину и стал медленно и осторожно выезжать на проезжую часть. Он не обратил внимания на то, что вслед за ним на Сокольнический вал выехали синие «Жигули» и также свернули налево.

   — Он, — коротко сказал Бояркин водителю Паше. — Мордатый, харя отъетая. Такие раньше были или мясники, или секретари райкома ВЛКСМ.

   — Ну ты скажешь! — ухмыльнулся водитель, совсем молодой парень, который ВЛКСМ уже толком-то и не застал. Мысль ему показалась забавной, и он некоторое время размышлял про себя. При съезде с Рижской эстакады он неожиданно рассмеялся:

   — Петь, ты же из милиции, что ж про, коллег забываешь?

— Что-что? — не понял Бояркин.

— Гаишники!

— Какие гаишники?

— Гаишники, вот уж у кого хари отъетые!

   Скоро они свернули на проспект Мира, где движение значительно замедлилось из-за обилия машин и светофоров. Паша, несмотря на свою молодость, был уже шофером со стажем, в том числе и в сыске. Он уверенно следовал за «девяткой» объекта Б-17, не приближаясь к ней вплотную, так что всякий раз, подъезжая к очередному светофору, Б-17 оказывался через машину перед Пашиной «шестеркой».

   — На работу едет, — констатировал Бояркин через некоторое время. — По прямой. Там будет полегче.

   Бояркин знал по опыту — проще всего проводить наблюдение вблизи крупных учреждений. Здесь машин стоит — не протолкнуться, и все время кто-то въезжает, кто-то уезжает.

   Так оно и оказалось. Б-17 оставил машину на свободном месте, а Паша припарковался в соседнем ряду. Он выключил мотор и вынул из «бардачка» последний номер «СПИД-Инфо» с голой Еленой Кореневой на обложке. Петя Бояркин хоть и не был поклонником этого издания, но сейчас остро завидовал водителю просто потому, что тот может сидеть и спокойно что-то читать, глазеть по сторонам, напевать под нос, может даже выйти из машины и проверять накачку колес или перекладывать инструменты в багажнике. Ничего этого не позволялось наблюдателю. По инструкции он имел право делать только одно — сидеть и наблюдать за зданием, откуда может появиться объект, при этом следить не только за какой-то определенной дверью или, скажем, аркой, но одновременно и за прилегающей территорией — ведь объект может внезапно выйти через другой ход. И только в случае самой крайней необходимости Петя имел право покинуть пост, и то на самое короткое время. Можно подумать, что те, кто составлял инструкции, забыли о том, что наблюдатель тоже человек и у него, между прочим, есть физиология — он хочет то есть, то пить, то спать, да и туалетами наблюдательная машина не укомплектована.

   Потянулись долгие часы ожидания. Паша, начитавшись, заснул, откинув сиденье назад, как в самолете. Бояркин продолжал смотреть на тяжелую дверь, которая ни на минуту не оставалась в покое — люди входили, выходили... Очень хотелось есть, но Петя знал, что есть нельзя, а то непременно потянет в сон. Единственное, что он себе позволял во время наблюдения, это выпить крепкого кофе из термоса и закусить самым маленьким бутербродом. Невольно вспоминались дежурства по отделению — там можно было и перекусить нормально, и, пока никто не видит, поклевать носом. Одновременно крутилась тревожная мысль — а вдруг ушел через другой вход, это же такой домина, входов-выходов уйма.

Но вот тяжелая дверь учреждения в очередной раз открылась, и Бояркин немедленно растолкал водителя. — Паша, хватит дрыхнуть, идет.

   Паша немедленно привел спинку сиденья в нормальное положение и протер глаза — сна как не было. В этом было Пашино счастье — он мог в любых условиях заснуть на десять-пятнадцать минут, а затем чувствовал себя снова бодрым и отдохнувшим. Объект Б-17 тем временем уже подошел к своей «девятке». Он медленно выехал со стоянки и направился к центру.

    Бояркин был уверен, что едут они за ним зря — наверняка объект просто решил перекусить (ему-то инструкция не запрещает) или отправился по магазинам. Какие любовницы среди дня! Хотя бывает и такое — некоторые используют обеденный перерыв именно в таких целях.

Внезапно объект свернул с Бульварного кольца во двор жилого дома. Значит, все-таки не по магазинам и не перекусить! Паша, проехав еще несколько метров, поставил машину вплотную к тротуару. Вообще-то стоять здесь не положено, но в случае чего Бояркин мог предъявить гаишнику удостоверение агента сыска — у «Глории» на этот счет были с ГАИ свои договоренности.

   Бояркин вышел из машины и медленным шагом спокойно направился к двору, где исчезла белая «девятка». Он чуть не вздрогнул, когда носом к носу столкнулся с Б-17 и едва успел сделать шаг в сторону, чтобы и вправду с ним не столкнуться.

   Вблизи Б-17 выглядел точно так же, как и на фотографиях, которые Бояркин предварительно изучил. Он таким и представлял себе объект — круглое, сытое и какое-то неулыбчивое лицо, небольшие стального цвета глаза. Но в жизни объект производил еще более неприятное впечатление — лицо было непроницаемым, глаза смотрели холодно и недружелюбно. Он был действительно похож на бюрократа с карикатуры, но одновременно и на расчетливого, холодного дельца. К счастью, на Бояркина объект не обратил никакого внимания, а быстро направился к троллейбусной остановке. Бояркин, обернувшись на водителя и убедившись, что Паша также заметил объект, прошел во двор и увидел там запертую «девятку». Дело принимало интересный оборот. Объект уехал из учреждения на машине, а теперь собирается пересаживаться на троллейбус.

   Бояркин вернулся к машине, объект перешел на другую сторону Бульварного кольца, значит, им надо развернуться, что здесь можно было сделать, только нарушив правила. Мимо метро «Кропоткинская» медленно полз полупустой троллейбус. Паша как раз сумел совершить маневр и догнать неуклюжую машину прежде, чем она подошла к следующей остановке.

Объект вышел из троллейбуса у Петровских ворот.

14:00. Прокуратура РФ

   Весь день Турецкий был как на иголках. Открывал папки с делами и тут же снова их захлопывал, нервно курил, стоя у окна, и сам не заметил, как прикончил вторую пачку «Магны». А ведь дал себе слово курить не больше чем полпачки в день. Александр Борисович поражался сам себе — давно с ним такого не случалось, очень давно. Прямо как стажер какой-то. Он и не думал, что будет так волноваться из-за Кандалакши. Но уж очень хотелось прижать хоть кого-то из этих «приватизаторов».

   Турецкий уже не раз корил Романову, Меркулова, Нелюбина и прежде всего самого себя за то, что решил послать в Заполярье Олега Золотарева. Ну что может зеленый еще мальчишка против матерых жуликов, а возможно, и убийц. Да ничего! Хотя, судя по тому как взволнованно Олежка говорил по телефону (несмотря на отчаянный треск в трубке, было слышно, что молодой следователь очень волнуется), Александр Борисович понял — ему удалось-таки кое-чего накопать, и, кажется, что-то вполне существенное.

   Пока Олег находился в Кандалакше, Турецкий сделал запрос относительно директора рыбоконсервного комбината В. Л. Новикова и главбуха Д. Мазуркевич. Ответы оказались ожиданными и пустыми — ранее не судимы, подозревались в совершении хищений, но ОБХСС ничего не обнаружил. «Плохо искали, — подумал Турецкий. — Или не хотели искать». Но раньше дело касалось всего лишь «левой» торговли консервами — продукцией комбината. В те годы это казалось серьезным преступлением, а ведь присваивали-то они себе лишь небольшую часть продукции. А теперь могут прикарманить и сам комбинат. Неплохо. «Только бы Олежка не засыпался»,— думал Турецкий, нервно затягиваясь. Хотя ведь он уже в поезде. Самое опасное позади... И все же Турецкого не оставляло непонятное чувство тревоги.

15.00. У Петровских ворот

   Когда объект вышел из троллейбуса, водитель машины наблюдения резко затормозил, не доезжая до остановки. Петя Бояркин дождался, пока Б-17 отойдет на некоторое расстояние, а затем выбрался из машины. Народу на улице было не много и не мало — в самый раз, чтобы можно было идти, особенно не скрываясь, но и не плотная толпа, в которой можно и потерять объект наблюдения.

   Мордатый, как про себя окрестил его Бояркин, шел быстрым шагом, и теперь Петя лишь издали видел, как среди прохожих впереди мелькает его затылок.

   «Куда его черт понес?» — мрачно думал Бояркин, стараясь не упускать его из виду. Было очевидно, что объект спешит не к любовнице, но куда? Его поведение казалось очень странным, даже подозрительным. Бояркин сделал рывок вперед и тут же был вынужден резко затормозить — мордатый оказался прямо перед ним. Он стоял на перекрестке, но улицу переходить не торопился. «Ждет, что ли, кого?» — мелькнуло в голове у Бояркина, и в этот же самый момент, как будто в подтверждение его мыслей, рядом затормозил автомобиль. Самая неприметнейшая старенькая «копейка». Бояркин ринулся к телефону-автомату, который, на счастье, оказался тут же на углу. Он начал лихорадочно крутить диск, набирая первые попавшиеся цифры, и продолжал боковым зрением наблюдать за происходящим.

Б-17 оглянулся по сторонам.

   В этот момент на другом конце провода сняли трубку. К своему глубокому удивлению, без всякого жетона Бояркин куда-то дозвонился.

— Мариванна? — крикнул он.

— Щас подойдет, — ответил мужской голос.

   Тем временем Б-17, не заметив ничего подозрительного, сел в машину. «Ушел», — растерянно подумал Петя, соображая, сколько времени ему понадобится, чтобы вернуться к своей «шестерке». Нет, ни за что не успеть. «Всыпят мне по первое число», — мрачно подумал он.

   — Але...— раздался в трубке дребезжащий старушечий голос.

   — Извините, — сказал Бояркин и повесил трубку, с тоской смотря, как голубая «копейка» трогается с места.

   Однако, на его счастье, машина проехала всего квартал, завернула в переулок и остановилась. Ни водитель, ни пассажир не выходили. Петя рискнул подойти поближе, на ходу приводя в готовность скрытую портативную камеру. Поведение объекта было в высшей степени подозрительным, и, хотя Петя получил задание отслеживать связи Б-17 с женщинами, тем не менее он не мог удержаться.

   С самым невозмутимым видом случайного прохожего он прошел мимо припаркованной машины, нажав на крошечную кнопку скрытой в обшлаге рукава камеры. Камера была также японская, она имела очень широкий панорамный охват, делала четкие снимки как в сумерках, так и на ярком солнечном свете и снимала на сверхмелкозернистую пленку, так что даже самые незначительные объекты при большом увеличении оставались четкими. Коллеги шутили, что если с крыши высотного дома снять этой камерой человека, который внизу сидит и читает газету, то при достаточном увеличении можно восстановить полный текст газетной статьи.

   Это было, конечно, преувеличение, но не такое уж и большое.

   Понятно, что эксплуатация камеры, даже разовая, обходилась в копеечку, и пользоваться ею полагалось лишь при крайней необходимости. Петя вовсе не был уверен, что сейчас как раз и был такой случай, но просто не мог удержаться.

   Пройдя мимо подозрительной «копейки», он завернул за угол и вошел в угловой подъезд, быстро сообразив, что из окна с лестничной площадки между этажами он сможет наблюдать за дальнейшими перемещениями объекта. Стекло, правда, оказалось давно не мытым, но и через него Петя кое-как различал, что Б-17 и водитель «копейки» просто сидят рядом и, по-видимому, о чем-то говорят. «Сейчас бы прицельный микрофон», — с тоской подумал Бояркин, но микрофоном с направленным действием агентство «Глория» его не снабдило. Затем что-то мелькнуло перед лобовым стеклом машины, и Пете показалось, что водитель передал объекту какой-то желтый пакет или конверт. В общем, очень обычный — пол-Москвы пользуется такими. В «Глории», например, в таких выдают клиентам фотографии их неверных супругов.

   После того как передача произошла, объект просидел в машине еще некоторое время, а затем вышел. «Копейка» немедленно тронулась с места и через пару секунд исчезла за ближайшим поворотом.

   Бояркин кубарем скатился вниз. Он успел как раз вовремя. Мордатый перешел на другую сторону улицы и поднял руку.

«Машину ловит, — понял Бояркин. — Поехал назад».

   Конечно, было бы очень кстати, если бы сейчас тут появился Паша на своей «шестерке» и вызвался бы довезти мордатого туда, куда ему нужно, но Павел...

   Если бы не опыт работы в сыске, Петя бы, наверно, выдал себя, когда из-за поворота плавно вырулила синяя «шестерка», за рулем которой преспокойно сидел Пашка. Б-17 снова голоснул. Пашка проехал еще метр, как будто раздумывая, брать или не брать, а затем медленно затормозил и не спеша опустил окно.

   Мордатый что-то сказал ему, и Паша кивнул. После этого объект не спеша обошел машину наблюдения и сел рядом с водителем.

   «Чисто сработано,— восхищенно подумал Бояркин.— Фирма веников не вяжет».

   Его даже не очень расстроил тот факт, что самому-то придется добираться обратно на троллейбусе.

23.00

   Алексей засунул в багажное отделение полупустой ярко-красный рюкзак. Путешествовал он по возможности налегке. Вот и теперь в рюкзаке лежали два спортивных костюма, несколько рубашек и маек, зонт на случай дождя, фотоаппарат, радиола «Шарп», умеющая ловить российское УКВ, и маленький проигрыватель для лазерных дисков.

До отхода поезда оставался еще час.

   Поезд назывался «Белый медведь» и шел из Мурманска в Москву с остановкой в Питере.

   Фирменный «Медведь» несколько деградировал с застойных времен, но билеты на него по-прежнему пользовались немалым спросом. Алексею их доставили к поворотному пункту ежеутренней пробежки.

   «Медведь» стоял в Питере ровно два часа. Если бы дело происходило в разгар дня, при нынешней несусветной жаре остававшиеся в нем пассажиры, всего вероятнее, обратились бы в пепел. Но к вечеру плавившийся асфальт затвердел, раскаленные крыши перестали вишнево светиться, и внутри поезда воцарилась вполне человеческая температура.

   Хмурая, неприветливая проводница взяла у Алексея билет так, словно это была дохлая крыса.

   — Белье с чаем — десять тыщ! — буркнула она враждебно.

— Ага, — сказал Алексей.

— Че ты мне агакаешъ? Бум брать или не бум?

   — Обойдусь, — сказал Алексей и пошел по проходу. — Без вашего серого, мокрого, мерзкого, пробитого бандитскими пулями... И без кипятка, в котором поганый веник болтали...

    Проводница, уже ему в спину, весьма нелестно отозвалась о некоторых, которые ночью спят себе в тепленькой постельке, тогда как она и другие честные труженики грузят в поте лица уголь, а теперь, значит, эти некоторые еще и хамят.

   — Я, — вполголоса проворчал Алексей, — тебя на эту работу, между прочим, не загонял.

   — Здравствуйте, — входя в купе, вежливо сказал он и огляделся.

   Красивая черноглазая женщина кормила младенца, стыдливо прикрывая клетчатым носовым платочком нежную грудь. Подобной стыдливости Алексей не понимал никогда. Муж женщины сидел рядом и разгадывал кроссворд, близко поднося газету к глазам в толстенных очках. Обитатель второй верхней полки отсутствовал, только висела на плечиках яркая спортивная куртка. Алексей выгрузил из рюкзака съестное и спрятал его в ящик под полкой, затем стянул с ног видавшие виды кроссовки и растянулся на полке. До отправления оставалось пятнадцать минут.

   — Древнегреческий философ, родоначальник май... май-евтики, н-да. Шесть букв, последняя «т», — изрек муж.

— Эсхил? — безмятежно предположила жена. — Эзоп?

   Ей ли, занятой делом космической важности, было забивать себе голову такими мелочами, как древнегреческие философы.

   — Сама ты... Эзопа Эсхиловна,— засмеялся муж.— Шесть букв, последняя «т».

— Тихо ты, товарищ отдыхает, — шикнула жена.

— Сократ, — сказал Алексей, открыл глаза и подмигнул.

   Пятнадцать минут приятного ничегонеделания кончились, как и все хорошее, на удивление быстро. Поезд дернулся, заскрежетал и пополз.

Четвертый пассажир так и не появился.

   —  Странно, — удивилась жена. — Вроде парень-то такой аккуратный, сказал, юристом работает...

   Когда миновали Колпино, муж Эзопы Эсхиловны пошел к проводнице.

— А шут его знает! — даже не повернувшись к нему, буркнула та. Принюхавшись, он предположил, что всклокоченное подобие женщины успело приложиться к бутылке. —

Можа, друзей каких завел, в карты с ними дуется, а можа, в вагоне-ресторане застрял. Молодой, шо с него взять!

   Разогнавшийся поезд мягко катился по рельсам навстречу густеющим сумеркам. Поезд вез в Москву пятьсот пассажиров. Четыреста девяносто девять из них были, в общем, мирными законопослушными гражданами: моряками, учителями, полярниками, деятелями коммерции, бизнесменами, мелкими рэкетирами. Пятьсот первый отстал от поезда в Питере. А пятисотый был наемным убийцей. Или попросту киллером.

   У него была отличная репутация за рубежом, отечественная мафия панически боялась его и считала за честь, если он снисходил до контракта. Не так давно питерское Доверенное Лицо передало ему приглашение из Москвы. Причем приглашение это было совсем удивительного свойства и поступило оно с телевидения, с того самого суперпопулярного канала «3x3».

   — Мазлтов! — прокомментировало Доверенное Лицо. — Разгул демократии. Чтоб я так жил!

   Киллер на предложение согласился. Тем более что у него были в Москве и другие дела. И вот он сидит в поезде и рассматривает вечерние пейзажи.

   Звали наемного убийцу Алексеем, фамилия была Снегирев.

21:5O

   Минут через двадцать после отправления «Белого медведя» по Московскому вокзалу метался в поисках междугороднего телефона молодой человек, совершенно ошалевший от отчаяния и несправедливости. Телефон находился у самого выхода из главного зала, в чем и можно было удостовериться по многочисленным указателям. Однако паренек дошел до той стадии душевного помрачения, когда человек, как студент на экзамене, помнит только имена мамы и папы и к логическому мышлению делается решительно неспособен. Когда доброжелатели наконец указали пареньку верное направление, он сперва устремился под колпачок радиосправки и лишь потом заметил на расстоянии вытянутой руки пять одинаковых ниш, перекрытых стеклянными, сантиметровой толщины дверцами. В одной из кабинок аппарат был сломан, перед каждой из четырех остальных переминалось по очереди. Народ с любопытством посматривал на взмокшего юношу. Пятнами пота на легкой курточке к исходу жаркого дня никого было не удивить, но сумасшедшие глаза на молодом симпатичном лице говорили сами за себя. И вызывали сочувствие.

   — Граждане!..— чуть не плача взмолился отставший от поезда пассажир.— Ради Бога, дайте я позвоню! Честное слово, я быстренько...

   Первой в очереди к ближайшему автомату стояла девица в облезлой джинсовой юбке, с волосами, перехваченными на затылке ярко-малиновым ботиночным шнурком. Она молча пожала плечами и отодвинулась, пропуская парня вперед. Тот кивнул виновато и благодарно и встал, в позицию «На старт, внимание!», плотоядно глядя в спину женщине, говорившей в это время по телефону. Женщина громко выясняла у абонента на другом конце провода, почему так трещит в трубке. Когда она наконец пообещала перезвонить (вероятно, затем, чтобы тогда-то уж окончательно выяснить этот жизненно важный вопрос), отставший пассажир, спохватившись, торопливо полез в карман за жетонами. Там их, естественно, не оказалось. Надпись на стеклянной двери советовала покупать их «в проходе за рестораном». Лукавые руки, вооруженные импровизированными скребками, уже подправили надпись, ампутировав некоторые абсолютно липшие буквы.

   — Вам жетончиков?.. — подоспел расторопный мужичок с длинными волосами, перехваченными аптечной резинкой. В обоих кулаках у него мелодично позвякивало.— Сколько?

   Парень схватил у него десять штук, пугливо оглянулся на даму, выплывавшую из телефонной кабинки, и выдернул из кармана кошелек. Считать деньги было некогда, и он сунул кошелек в руки девице с ботиночным шнурком:

— Пожалуйста, рассчитайтесь с гражданином...

   Она кивнула. Парень прыгнул в освободившуюся нишу, как голодный тигр на добычу. Можно было предположить, что в данный момент он толком не помнил собственного адреса, но нужный номер горел перед его мысленным взором, почти зримо проецируясь на черный кафель стены, как те письмена из библейской истории. Загорелая рука с лихорадочной быстротой запорхала над кнопками. Секунды, пока в недрах телефонной сети происходило соединение, показались ему вечностью. Потом пошли длинные гудки. Один, второй, третий... Господи, если Ты есть, сделай так, чтобы Турецкий был дома. Чтобы он скорее снял трубку и...

   — Александр Борисович!!! — отдалось под сводами зала. — Да, да! Это я, Олег... Я в Ленинграде... то есть да... вы понимаете... Мне проводница сказала... Я еще переспросил для верности, потому что в расписании... Ну вот, а поезд... Да, «Белый»... Нет, нет, я никому, вы же мне... Ну, как не волноваться, Александр Борисович, ведь я... вы же сами... Что? Нет, слава Богу, при мне...

   Он непроизвольно коснулся левого бока. Под курточкой обрисовалась характерная выпуклость, и любознательная очередь дружно поняла, что речь шла о пистолете.

   — Третий вагон, второе купе... как войдете, левая верхняя... На багажном чердаке, который над коридором... Нет, внизу ничего нет... Вы знаете, очень приличные, семья с ребенком и военный моряк... Да, с самого Мурманска... Моряк до Питера... Сказали, никуда не уйдут, я потому с собой и не... Следующий раз надо, будет наручником... Спасибо, Александр Борисович... Спасибо большое...

    Парень повесил трубку и, оживая, оглядел очередь прояснившимися глазами. И стало заметно, что он был совсем молоденький, легко краснеющий и белобрысый, но лет через пять обещал стать матерым и мужественным красавцем мужчиной.

   — ..Можете передать по факсу, — терпеливо внушал кому-то мужчина у соседнего аппарата.— Записывайте: код восемьсот двенадцать... во-семь-сот...

   Девица протянула отставшему пассажиру кошелек, и тот со смущенной улыбкой сунул его в карман. Ладони были мокрыми и горячими. Девица выставила его из ниши и хладнокровно принялась набирать номер.

   — Лена? — спросила она, когда трубка откликнулась человеческим голосом. — Леночка, ну как, у тебя ничего не изменилось? Значит, завтра часиков в двенадцать я буду... А как же! Все везу! И дискету, и распечатку... Даешь Израиль! — Девица засмеялась. — Ну все, пока, тут очередь ждет.

   Несчастный страж правопорядка отошел на два шага в сторону, прислонился спиной к стене и тихо опустился на корточки, оставив на полированном камне влажную полосу пота. Вполне вероятно, по возвращении Александр Борисович спустит с него шкуру. И правильно сделает. Но не далее как в Твери во второе купе третьего вагона заглянет кто надо, и кейс с документами все-таки прибудет по назначению. И с чертовой проводницей, так безапелляционно указавшей ему время отправления на полчаса позже настоящего, надо полагать, разберутся.

   — Молодой человек! Вам, может, валидольчику дать? — участливо спросила толстая тетка, передвигавшая с собой вдоль очереди целую гору сумок.

   Олежка Золотарев снова покраснел, поблагодарил и вежливо отказался.

23.30

   Тот вечер не предвещал никаких новых ЧП. Мама благополучно расплатилась с Марьей Николаевной, до слез благодарила Сашу и клятвенно обещала больше не попадаться на удочку никаких новых финансовых мошенников, какими бы привлекательными ни были их посулы. Мама обещала, хотя Турецкий вовсе не был уверен, что она сдержит свое обещание — очень уж сильна была в ней выработанная годами мудрость — нужно иметь что-то про запас.

   День прошел как будто спокойно — тревожные предчувствия не оправдались. Завтра утром прибудет Олег Золотарев из Кандалакши, и Турецкий очень надеялся, что новый член его бригады привезет важные документы. В том, что убили Степана Прокофьева на почве приватизации, он ни минуты не сомневался. И теперь им владело какое-то даже мстительное удовлетворение — пусть хоть кто-то из этих мошенников сядет. Пусть не те, кто облапошил несчастную Елену Петровну, а другие, все равно. Жалко было, конечно, неизвестного Степана Прокофьева — погиб человек только-то за то, что не махнул рукой, как другие. Но такой уж в России закон — не высовывайся, а то прихлопнут.

   Саша посмотрел на маленькую Ниночку. Дочурка прилипла к экрану телевизора, где нестареющие Хрюша и Степашка вели свой смешной и забавный диалог. Он снова погрузился в свои мысли, а когда вновь посмотрел на экран, ни Хрюши, ни Степашки там уже не было. Вместо этого какой-то высокий шатен в кожаной куртке с падающими на правый глаз волосами проникновенно смотрел на зрителей и с придыханием произносил: «Похмелья не будет. Водка — высший класс. Выпьем!» Он картинным жестом поднимал бутылку с яркой этикеткой, на которой был изображен рычащий лев, и добавлял восторженным полушепотом: «Лео!» Внезапно он пропал, а на его месте появился живой лев.

   — Папа! Папа! — воскликнула Нина. — Смотри, какая киска большая! А почему дядя пропал?

   — Он выпил из той бутылочки и превратился вот в такую зверюгу, — ответил Саша.

В комнате появилась Ирина, которая уже накрыла ужин.

   — Мама, — вдруг серьезно спросила ее Нина, — а что такое тампакс?

Ирина сердито посмотрела на мужа:

— Ну о чем ты говоришь с ребенком!

   — Я тут вовсе ни при чем! — возмутился Турецкий. — Его тут по телевизору рекламируют. «Спокойной ночи» кончилось, и пошла реклама. Так что претензии не ко мне.

Ирина только покачала головой:

   — После детской передачи могли бы дать что-нибудь другое. Ну ладно, давайте ужинать.

   В этот момент отчаянно зазвонил телефон, причем по характеру зуммера было очевидно, что звонят из другого города. «Кандалакша!» — пронеслось в голове Турецкого, но он тут же одернул себя — Олег уже, наверно, выезжает из Питера, это не может быть он. И тем не менее он внезапно вновь ощутил тревогу — что-то случилось.

—     Ну вот, поужинали, — мрачно произнесла Ирина. Они с Ниной молча наблюдали, как папа снял трубку и

немедленно подскочил на месте как ужаленный. Видимо, стряслось что-то действительно из ряда вон выходящее — Ирина, как ей казалось, еще никогда не видела Сашу в таком состоянии. Разговор длился совсем недолго, но, когда Турецкий положил трубку, на нем не было лица. Не отходя от телефона, он первым делом принялся звонить, как поняла Ирина, домой Шуре Романовой.

   — Что? Мало одной бригады, мало! — кричал Турецкий. — Карелина давайте! Что, как в отпуске? Когда? Хорошо, пусть без него, но две бригады, две! Через четыре часа должны быть в Бологом! Как это не успеют? Должны успеть! — Он на несколько мгновений замолчал, слушая, что ему говорит Романова, затем снова закричал: — Шура, это невозможно! Мы должны перехватить их в Бологом, мало ли что может случиться до Твери! Что?! Почему час? Это ударные бригады или нет? Хорошо. Ладно. Я понял. Черт знает что! — снова воскликнул Турецкий, уже положив трубку: — Они будут на Петровке, 38, только через час. Тоже мне, ОМОН называется!..

   Последние слова он уже бормотал почти про себя, впопыхах собираясь убегать. Ирина молча наблюдала, как муж надевает тяжелые непромокаемые ботинки, брезентовую куртку, кладет в карман брюк пистолет.

— Саша, ты надолго? — только и спросила она.

   — Не знаю, Ириша, не знаю, наверно, до утра, возможно, приду только завтра днем или вечером. Похоже, все-таки пронюхали, мерзавцы...

   И с этими словами он выскочил за дверь, которая с глухим стуком закрылась за его спиной.

В НОЧЬ НА 7 ИЮНЯ

   Когда Турецкий на своей белой «тройке» подкатил к МУРу, в его обширном дворе уже стояли наготове две милицейские «Волги» и пикапчик, в которых сидели две группы захвата. Командира одной из них Турецкий знал — это был рослый, мускулистый сибиряк Игорь Черных, который уже не раз участвовал в горячих операциях. Вместе со своим корешем Мишей Завгородним они действовали слаженно, как часы, и Турецкий не мог не вздохнуть спокойно, когда увидел, что Романова действительно сделала все, что могла, — прислала поднятую по тревоге оперативную группу, которую в МУРе считали едва ли не лучшей. Хотя Турецкий помнил, что в личном общении Черных показался ему каким-то недалеким и даже хамоватым, но культурный уровень, возможно, и не самое главное для шефа группы захвата.

   Командиром второй опергруппы был куда менее опытный Артур Волошин. Черных и Завгородний относились к нему с заметным превосходством.

   Турецкому, конечно, было бы спокойнее, если бы на месте оказался майор Карелин, командир одного из отрядов ОМОНа, но тот, по словам Романовой, находился в краткосрочном отпуске в деревне где-то на Валдае. И хотя это вроде как и по дороге, добраться до него не было никакой возможности — в деревне телефон имелся только в сельсовете.

   Они, ни слова не говоря, заняли места в машинах, еще минута — и колонна из трех автомобилей, снабженных сиренами и мигалками, вылетела по ночной Москве на Тверскую, пронеслась по Ленинградскому проспекту и скрылась за Кольцевой дорогой по направлению к Химкам.

Ночь

   В поездах Алексей всегда спал особенно чутко. Отмечал каждую остановку, слышал, как меняли локомотив, как открывались и закрывались все двери. В Бологом «Белый медведь» остановился в самый глухой час, когда большинство пассажиров, кроме наиболее выносливых пьяниц, тихо-мирно угомонились по полкам. Киллеру не понадобилось окончательно просыпаться, чтобы определить: в вагон снаружи вошло четверо. Все молодые мужчины, без багажа. О чем-то вполголоса переговорив с проводницей, мужчины вошли к ней в купе.

   «Зайцы», лениво решил Алексей. Ну, заяц, погоди. И шут с ними. Поезд снова дернулся, натужно застонал и стал набирать скорость. Ощупав на всякий случай лежавшую под головой сумочку, наемный убийца вновь начал погружаться в сон. Перед тем как поезд сбавил ход у перрона, ему как раз снилось нечто очень хорошее. Теплое итальянское море и уютный маленький островок, который ему однажды чуть было не подарили...

   Придушенный женский вскрик, прозвучавший в соседнем купе, мгновенно выбросил его на поверхность. Женщина за стенкой больше не пыталась кричать, только в ужасе всхлипывала. Потом раздался повелительный мужской голос: некто весьма решительным тоном приказывал обитателям купе живенько выкладывать на столик ценные вещи.

   Выругавшись про себя, киллер соскользнул с полки и ощупью натянул на ноги кроссовки. Потом растолкал спавшего на верхней полке соседа. Когда тот зашевелился, Алексей вполголоса сказал ему:

   — Просыпайся и буди жену. В поезде воры, сейчас будут здесь.

Жена, оказывается, уже не спала.

— Сеня!.. — дрожащим голосом окликнула она снизу.

   — Так, — сказал Алексей. — Только без паники. Вставайте, Эзопа Эсхиловна, берите дите и полезайте к мужу наверх. И чтобы мне ни звука.

— Мы... Но... Но как же?..

   Она неловко выпутывалась из простыни, одергивая халатик. Сеня возился наверху, разыскивая запропастившиеся очки.

   — Я сказал, без паники,— тихо повторил Алексей.— Главное, не дергайтесь. И ничего не бойтесь.

   Она, конечно, боялась. Не столько за себя, сколько за малыша. Она попыталась взобраться на верхнюю полку, не выпуская ребенка из рук. Алексей взял молодую женщину за талию, поднял и передал мужу.

— Но вы... — начал тот.

   — Цыц! — укладываясь на место, страшным шепотом приказал Алексей. — Я в спецназе служил!

   У Сени возникли неуместные возражения. Он принадлежал к той разновидности настоящих мужчин, которые в обыденной жизни суперменскими достоинствами вроде не блещут. Но перед лицом опасности, угрожающей подруге и отпрыску, эти самые достоинства у них проявляются в удивительной полноте. Не будучи, к великому сожалению, подкреплены достаточной физической формой. Эзопа Эсхиловна, в гораздо большей степени наделенная здравым смыслом, еле слышно урезонивала супруга. Она успела понять, кто был главный в этом купе. Ребенок сладко почивал: дурацкие затеи взрослых его ни в малейшей степени не касались.

   Растянувшись на своей полке, наемный убийца хорошо видел, как в дверную щель (оставленную ради какого-никакого проветривания) проник хитроумно изогнутый металлический прут. Прут без особого труда справился с защелкой, не дававшей откатить дверь в сторону. Щель начала расширяться. В мутном свете, падавшем из коридора, на пороге обрисовался рослый, широкоплечий мужской силуэт.

   Дальше события развивались несколько не так, как рассчитывал Алексей.

   Он полагал, что грабитель включит в купе освещение и предложит очумевшим спросонья обитателям выворачивать карманы и кошельки — по тому же сценарию, как только что у соседей. Ну, там, попытается извлечь сумочку из под головы у якобы спящего лоха... Ничуть не бывало. Молодой человек сразу потянулся к спортивной куртке отсутствующего пассажира и принялся сноровисто шарить в карманах. Потом вытянулся, заглядывая на верхнюю свободную полку. Все это Алексею очень не понравилось. Подельники тем временем стояли на стреме, негромко переговариваясь в коридоре.

   — Ку-ку!.. — не вставая, ехидно сказал грабителю Алексей.

   Широкоплечий вздрогнул от неожиданности, но отреагировал сразу: в руке у него щелкнул, фиксируя лезвие, выкидной нож.

   Он, наверное, по опыту знал, как действует вид оружия на нормального мирного обывателя. Зрелище отточенной стали попросту гипнотизирует его, парализуя волю к сопротивлению. Тихое двойное «ах», раздавшееся сверху, послужило блестящим подтверждением правила. Грабитель на мгновение отвлекся, бросив взгляд в ту сторону. Для него само собой разумелось, что третий пассажир точно так же приклеился к полке, холодея от ужаса и начисто утрачивая ехидство...

   То, что случилось в следующую секунду, специалисту по поножовщине и в страшном сне привидеться не могло. У него ведь расчет был на интеллигентов вроде Сени, которые вооруженному налетчику в лучшем случае решительно скажут: «Вы не имеете права!»

   Где ж ему было вообразить, что инертное тело вдруг взовьется тугой пружиной и нога, вяло свисавшая к полу, прицельно выстрелит вверх, так что носок пыльной кроссовки с силой штыкового удара раздробит ему горло, вогнав кадык в позвоночник!.. Случившееся было поистине удивительно, но удивиться громила уже не успел. Уронив никчемный нож, он спиной вперед вывалился в коридор и умер, обмякнув на красном засаленном половике. Алексей вылетел следом и захлопнул за собой дверь. Он не позаботился подобрать нож Обойдемся уж как-нибудь и без ножа...

* * *

    Больше всего в российской глубинке Турецкого раздражали дороги, причем глубинка эта самая начиналась в некоторых направлениях почти прямо за Кольцевой дорогой вокруг Москвы. Стоило пересечь черту города, и сносные по нашим меркам дороги уступали место тряским ухабистым трехполоскам, которые иностранный автомобилист счел бы пересеченной местностью, для которой предназначены джипы, а еще лучше лендроверы.

   Трассе Москва — Санкт-Петербург в этом отношении повезло больше, поскольку на ней располагался международный аэропорт, и по крайней мере до поворота на «Шереметьево» покрытие шоссе поддерживалось в удовлетворительном состоянии. Поэтому Турецкий не разделял скептицизма Романовой относительно того, что до Бологого они не успеют никак. Ночью, да еще с включенными синими мигалками триста пятьдесят — триста семьдесят километров — это же детские игрушки.

   Однако еще до поворота на «Шереметьево» его пыл несколько поугас. Огромные плакаты извещали о том, что на 24-м километре трассы ведутся ремонтные работы, а посему желающие могут объехать аварийный участок по Рижскому или Волоколамскому шоссе.

   — Да, — сказал Турецкий вслух, — так до Бологого и впрямь не доедешь.

   — Александр Борисыч, — подал голос Артур Волошин, — придется ехать в Тверь. Хороши мы будем, если опоздаем и поезд уйдет. Ведь не факт, что тогда сможем перехватить их и в Твери.

   Турецкий посмотрел на часы. Со времени выхода «Белого медведя» из Питера прошло уже почти два часа — пока Олег искал телефон, пока шли все переговоры, пока собрали ОМОН, и теперь еще этот объезд.

   — Надо бы вертолетами укомплектовывать, — заметил Артур.

   — Я, что ли, буду укомплектовывать? — спросил Турецкий. — У меня и на пропеллер не хватит.

   Наконец обе «Волги» и пикап выехали обратно на трассу и теперь понеслись вперед с максимально возможной скоростью.

   Турецкий не был на этой дороге несколько месяцев и теперь с удивлением замечал, что по обеим сторонам поднимаются строящиеся особняки, некоторые из которых были настолько внушительными — с эркерами, колоннами, балконами, балюстрадами, башенками и шпилями, что напоминали не жилье современного москвича, пусть даже очень богатого, а какие-то фантастические замки.

Чуть позже

   Дальше события разворачивались быстро. Когда неведомая сила вышвырнула специалиста по поножовщине в коридор и распластала умирающим на ковре, его подельники инстинктивно отскочили в разные стороны. Их секундное замешательство дало киллеру вполне достаточно времени, чтобы полностью сориентироваться. Двое справа, один слева, но этот левый уже тянется рукой за пазуху. Так-так. Очень неплохо. Сейчас двое справа тоже сообразят, что вот-вот начнется пальба, и невольно пригнутся, чтобы не попасть под огонь... Интересно, у него с глушителем? Или без?..

   Это все чепуха, будто высокие удары ногами хороши только на спортивном ковре да еще в фильмах с Ван Даммом, а в реальной драке проку от них как от козла молока. Сермяжная правда состоит в том, что непрофессионалам, надумавшим учиться простейшей самозащите, незачем осваивать поперечный шпагат. Однако ноги у человека, как правило, гораздо сильнее рук, а если к тому же левая еще и побаливает...

   Майданщик, потянувшийся за оружием, так и не успел нащупать за пазухой кобуры. Разве что — выругать себя за непредусмотрительность, за то, что не удосужился переложить пистолет за брючный ремень или попросту взять его в руку. Мягкая с виду кроссовка шарахнула его снизу по локтю, показавшись обухом топора. А может, даже и острием. Во всяком случае, рука отлетела вверх, как кукольная, и внимательный глаз непременно подметил бы, что здоровые руки под таким утлом в локте не сгибаются. Мгновение спустя грабителя накрыла Боль, вполне достойная, чтобы писать ее с большой буквы, и владельцу пистолета разом стало ни до чего.

   Алексей уже разворачивался в противоположную сторону. Двое, зажатые в тесноте коридора, только помешали бы друг другу, пытаясь напасть на него одновременно. Они и не попытались. У них хватило соображения понять, что вместо карася клюнула щука. И вообще происходит что-то не то.

   Элементарное благоразумие подсказывало: против лома нет приема, а значит, бросай все дела и срочно уноси ноги. Взбунтовавшийся пассажир, однако, никак не хотел отпускать их без прощального танго. Тот, что оказался ближе, встал в стойку и вознамерился дать достойный отпор. Киллер поймал мелькнувшую руку, и короткий прием из арсенала айкидо заставил парня сначала жутко взвыть на весь вагон, потом потерять сознание и скорчиться на полу.

   Из-за дверей слышались голоса разбуженных пассажиров. Четвертый грабитель, с искаженным от страха лицом, кинулся в тамбур. Но не добежал. Нечто вроде того самого лома врезалось ему между лопаток, швырнув лицом в холодный титан и безнадежно изуродовав позвоночник.

   Тихо выругавшись, наемный убийца подергал дверь служебного купе. Там, как он совершенно точно знал, пряталась проводница, впустившая в поезд воров. Дверь, черт ее дери, была заперта, и в ответ на требовательный стук изнутри не раздалось ни звука. Ну конечно. Алексей быстро обшарил поверженные тела и нашел то, что искал: ключи, какими обычно пользуются проводники. Отмычка повернулась в замке, дверь отъехала в сторону. Все тот же прут нырнул в щель, отыскивая защелку. Умения управляться с запорами наемному убийце было не занимать. Проводница попыталась помешать, но получила безжалостный удар по рукам и с визгом отскочила прочь от двери.

   Из других купе уже выглядывали наиболее смелые пассажиры, в основном, естественно, женщины. Не обращая на них внимания, Алексей распахнул дверь во всю ширину, смазал по зубам попытавшуюся выскочить проводницу и отобрал у нее вагонный ключ — «выдру». Крепко захмелевшая баба тут же расколошматила пустую бутылку, изготовив так называемую розочку. И забилась в угол полки, выставив перед собой стеклянные зазубрины и отчаянно матерясь. Материлась она также, как делала все остальное: однообразно и примитивно. Наемный убийца одно за другим приволок все четыре тела — два полуживых и два мертвых, — и побросал к ней в купе. Потом запер дверь.

   В коридоре понемногу собирался народ. Когда стало ясно, что опасность миновала, всем притворявшимся спящими разом сделалось не до сна.

   — Не найдется полиэтиленового мешочка? — обратился Алексей к пожилой тетке в цветастом халате, заворожено рассматривавшей кровь на полу. И что, спрашивается, такого интересного в пятнах, красовавшихся перед вторым купе? Киллер задумался и понял, что уразуметь это ему не дано.

   В коридоре было не протолкнуться, но просьбу передали по цепочке, и мешочек вскорости появился. Алексей загрузил в него выкидной нож и пистолет, валявшиеся на ковре, и повесил вещдоки на ручку запертого отсека.

   — Вы их... всех туда затолкали? — поинтересовалась тетка. Она крепко держала в пухлых руках небольшую, но явно тяжелую сумочку, с которой, по-видимому, не расставалась никогда и ни при каких обстоятельствах. Что, интересно бы знать, транспортируют в таких сумочках немолодые приличные дамы? Семейный бюджет металлическими деньгами?..

   — Затолкал, — сказал Алексей. Уточнять количество трупов у него не было никакого желания.

   — А что они там... так плачут? — не отставала настырная тетка. — Вы их...

Он кивнул.

— Немножко помял. Вы считаете, они не заслуживают? Тетка так не считала. Наоборот, подобных деятелей она бы пачками расстреливала. Киллер сочувственно покачал головой. Тетки вы мои, тетки. Хорошо рассуждать о расстрелах, сидя дома за чаем. Когда же перед тобой дверь, а за дверью жалобно стонут не абстрактные, а вполне конкретные жулики из плоти и крови...

   Женщине из первого купе, где успели побывать эти бедняжки, сделалось плохо с сердцем.

— Врача! — пролетело по вагону.

   Врача не нашлось, зато во всеоружии прибежало шесть человек, по состоянию здоровья таскавших с собой валидол и нитроглицерин. Хитрая все же штука эти сердечные заболевания, подумалось киллеру. Могут на ровном месте прихлопнуть, да так, что никакая реанимация не откачает. А тут, поди ж ты, и выспаться не дают, и переживаний не оберешься, а оно себе, родненькое, как часы.

   Потом в коридоре запахло хорошо заваренным кофе. Какой-то командированный вытащил термос, приготовленный на завтрашнее утро, и предложил вагонному спасителю подкрепиться. Атмосфера начала разряжаться, экологические ниши заполнялись. В дальнем конце коридора появился моряк, облаченный в адидасовский спортивный костюм.

Костюм был неброский, но даже при скудном освещении чувствовалось — настоящий, не какая-нибудь дешевая подделка родом из Гонконга или Южной Кореи. У моряка оказался замечательно подвешен язык, и скоро его окружили благодарные слушатели. Жестикулируя погашенной трубкой, он интересно и со знанием дела повествовал о приемах рукопашного боя. Блюдя достойную скромность, на личности он не переходил, но было совершенно очевидно: зайди грабители в его купе, они получили бы еще более решительный и достойный отпор. Равно как и в любом другом купе, разумеется.

Ну разумеется.

   — Нет, правда, о чем наше правительство думает? — сказал Сеня. — Все власть делит? А мы, значит, как хочешь, так и крутись?..

    Он занял позицию на откидном сиденье неподалеку от Алексея и уходить явно не собирался. Группа поддержки.

   — У нас не государство, а темный ящик,— вздохнула цветастая тетка. — Барахтаемся в темноте, о стенки гремим, а весь мир слушает и думает: и что это у них такое там происходит?..

   Видимо, царапанье и всхлипы, доносившиеся из-за двери, внушали ей ассоциации.

   Алексей пил кофе с чьими-то бутербродами, равнодушно принимал комплименты и вполуха выслушивал рассуждения мужчин, в каждом из которых с неизбежностью проснулся знаток. Наемный убийца думал больше о том, как бы незаметно свинтить на ближайшей остановке. Иначе не приключилось бы пейзажа, достойного кисти Айвазовского. Двери между вагонами, однако, оказались задраены так, что не помогла даже конфискованная «выдра», с администрацией поезда не наблюдалось никакой связи. Чего, впрочем, только следовало ожидать.

   На полпути до Твери у запертой проводницы иссяк запас матерных выражений, а из убогих мозгов повылетел хмель. Она наконец поняла, что ее посадили под замок в обществе двух трупов, и с ней сделалась истерика. Русский народ жалостлив: кое-кто внес предложение выпустить беспутную дурищу. Алексей прекрасных сантиментов лишен был начисто. Он поднялся на ноги и запретил. Своей властью. Сомневаться в этой власти никому как-то не захотелось.

5.03. Тверь

   Когда поезд прополз мимо практически пустого перрона (кому нужен питерский поезд, когда есть электрички?) и с усталыми вздохами остановился, Алексей слез с откидного сиденья и отправился к себе в купе.

   — Черт, все равно придется сойти, — объяснил он активистам из народа, сторожившим проводницу.— Сейчас менты явятся, поволокут ведь протоколы писать. Того гляди, самого еще в каталажку засадят...

   — Они такие! — подтвердила тетка в цветастом халате. — Когда надо, не дозовешься, а вы вот за них дело сделали, так вам еще вроде и отмываться.

   Киллер хорошо знал цену этому сочувствию: когда человек вроде бы полностью на твоей стороне, но в случае чего не задумываясь отойдет в сторонку, пожмет плечами и заявит: ваши проблемы. ВЫ дело сделали, большое спасибо. ВАМ, жалость какая, теперь отмываться придется.

   — Вы не волнуйтесь, Алексей Алексеевич, — негромко, но твердо проговорил Сеня. — У вас, извините за каламбур, целый вагон свидетелей. Мы все подтвердим.

    Киллер не волновался. Орган, которым волнуются, ему давным-давно ампутировали.

   Внутри купе тихо скулили изувеченные и, сорвав голос, подвывала в истерике женщина. Опасаться, что кто-нибудь из них сумеет открыть вросшее в раму окошко, не приходилось.

   Двое, вызвавшиеся сбегать за милицией, уже откупоривали дверь рабочего тамбура. Внезапно она распахнулась сама, да так, блин, энергично, что мужиков едва не приплющило к стенке. С перрона, секунду назад совершенно безлюдного, внутрь вагона рванулись рослые подтянутые ребята в серо-белесых пятнистых комбинезонах, высоких шнурованных ботинках и с автоматами наперевес. Эк их, дряней, привалило. Все равны, как на подбор. С ними...

   — Спокойно! — раскатился властный молодой голос. — Проверка!

— Ничего себе проверочка, — сказал Сеня. Если киллер что-нибудь понимал, при виде наконец-то появившихся представителей власти Сеня испытывал вполне понятное облегчение, смешанное со столь же понятным испугом от некоторого драматизма их появления. И еще где-то на самом дне болталась подленькая мыслишка: как хорошо, что я-то тут, собственно, ни при чем. Сеня сам стеснялся недостойного чувства и оттого вел себя несколько вызывающе. Двухметровый омоновец грозно зыркнул на него, но до ответа не снизошел.

   Алексей Снегирев, которого внезапное вторжение застигло у порога купе, замер вместе со всеми. Втихую слинять, похоже, уже не удастся. Затеряться в толпе пассажиров — тем более. Изнанка популярности. Сейчас на него начнут указывать пальцами и пенять ни в чем не повинным омоновцам, где ж, мол, их черт раньше носил, пока тут всякие бандюги... с ума сойти... если бы не товарищ...

   — Где вы, милиция, раньше были с вашей проверкой? — возмущенно поинтересовалась тетка в халате.— Нас всех после Бологого чуть жулики не поукокошили! Хорошо, нашелся товарищ, укоротил...

   Рослый богатырь (это был Игорь Черных) мельком посмотрел на говорливую тетку, одной рукой отодвинул стоявшего в дверях Алексея, шагнул внутрь купе и... тоже устремился прямо к полке исчезнувшего пассажира. А потом, опершись ногой на нижний диван, заглянул в багажное отделение.

   — Александр Борисович!— радостно позвал он, снова высунувшись в коридор. — Здесь! Лежит, цел вроде!..

   «Александр Борисович», — мысленно повторил про себя киллер. С ними дядька Черномор. Прямо как в анекдоте про женские ножки: чем дальше, тем интереснее. Алексей сложил руки на груди, вздохнул и прислонился к стене. Турецкий уже пробирался по коридору. Определив в нем начальника, взволнованные пассажиры ловили его за руки, требовали немедленно разобраться.

   — Разберемся, — обещал Александр Борисович. — Обязательно разберемся. Погодите минуточку.

   В результате он заметил Алексея, только оказавшись с ним нос к носу: киллер, понимая, что от судьбы не уйдешь, даже не пробовал спрятаться и стоял на прежнем месте, возле двери.

— Приветик! — ухмыляясь, сказал он Турецкому.

   Старший следователь по особо важным делам Прокуратуры РФ вообще-то владел собой очень неплохо, но тут не сумел скрыть изумления. В голове у него замелькали предположения одно другого неприятней.

— Ты!.. — сказал он наконец.

— Ага, я, — подтвердил киллер.

   Внутри купе Эзопа Эсхиловна опасливо отодвинулась подальше от светловолосого великана в серо-пятнистом комбинезоне, который, встав ножищами сорок пятого размера уже на обе нижние полки, мощно извлекал из багажного отделения большую дорожную сумку. Хлопьями сыпалась пыль. Спустив сумку на пол, омоновец выудил из глубины задвинутый сумкой «дипломат» с пятизначным цифровым замком.

— Держите, Александр Борисович.

   — Спасибо, Игорь, — отвернулся от Алексея Турецкий. Цифровой замок послушно щелкнул. Саша поднял крышку, и наемный убийца успел заметить внутри бумаги. Честно говоря, он ожидал, что в кейсе, за которым велась столь роскошно обставленная охота, окажутся как минимум доллары. Тысячными купюрами. Впрочем, бывают такие бумаги, что интересующиеся люди куда как охотно выкладывают за них и доллары, и жизни людей. Что мы, вообще говоря, только что наблюдали.

   Турецкий закрыл «дипломат» и запер его. Было похоже, что государственные тайны остались в неприкосновенности.

   — Александр Борисович, здесь убитые, — позвал сзади рыжий, как подосиновик, лейтенант. Проворные ребята уже откупорили купе проводницы и ошалело созерцали открывшуюся картину.

   По коридору прошелестел общий вздох. Только тут все как-то вдруг осознали, что непосредственных свидетелей сражения, в общем, и не было. Разве Сеня с Эзопой Эсхиловной, видевшие, как вылетал в коридор мальчик с ножом. Первые высунувшиеся успели застать лишь процесс складирования поверженных оппонентов. Опять же и комментариев киллер не делал, предоставив обсуждать события моряку и другим.

   Побитые, наказанные грабители — это одно. Убитые — совершенно другой коленкор.

   Турецкий переменился в лице и побежал смотреть, Алексей же заметил, как придвинулись к нему двое ближайших здоровяков с автоматами. Тот самый Игорь и еще один, чуть поменьше ростом, но тоже шкаф килограммов под сто десять хорошо тренированных мышц. Значит, не вовсе уж мимо ушей пропускали замечания насчет «товарища», который «укоротил». Звали второго, кажется, Миша.

   Турецкий возвратился в глубокой задумчивости. Итак, нездоровая активность в третьем вагоне ему все же не померещилась.

   — Ты?.. — спросил он киллера, ткнув пальцем через плечо.

   — Ага, я, — снова подтвердил Алексей. Только на сей раз без ухмылки. Говорил он тихо. Он вообще редко повышал голос.

   — Он, он! — послышался хор голосов. — Ему орден дать надо! Вы хоть понимаете, что с нами без него было бы?

   Какое-то мгновение Турецкий пристально смотрел Снегиреву в глаза. Аккуратнейший Олежка Золотарев, отставший от поезда явно с подачи злокозненной проводницы. Поездные грабители, выбравшие именно этот вагон... были ли они на самом деле грабителями? И, наконец, опаснейший в России наемный убийца, почему-то оказавшийся в том же самом купе... В общем, «ночью на кладбище бандиты отняли полмиллиона денег и пять золотых колец у случайно проходившей там пенсионерки». Не многовато ли совпадений?..

   И как следовало квалифицировать расправу, учиненную Снегиревым? Как героические действия по защите чести и достоинства граждан? Или как преступную разборку между конкурирующими сторонами?..

   Саша вздохнул и сказал человеку, полгода назад спасшему ему жизнь:

— Придется задержать. До выяснения.

   А про себя подумал: «Что-то ведь будет. Если этот человек начнет сейчас воевать в вагоне, полном людей...»

   Киллер воевать не стал. Он свел руки и медленно поднял их перед собой, протягивая Турецкому. Он сдавался.

   Красивого кадра все же не получилось. Миша с Игорем в долю секунды сграбастали задержанного, шарахнули его мордой к стене («Ноги шире!» — и по лодыжке, по лодыжке окантовкой рубчатого ботинка!), заломили за спину руки. Пассажиры обалдело смотрели, как Игорь снимает с пояса наручники.

   Когда они клацнули на запястьях, киллер вдруг судорожно дернулся всем телом. Он не собирался сопротивляться, но с жутко пробудившейся памятью оказалось нелегко совладать даже ему. Тринадцать лет назад, в далекой отсюда стране, он точно так же корчился в наручниках. Да еще с пулей, пробившей левое легкое. Тогда ему первым делом сломали обе руки. Д ля начала.

   Все произошло очень быстро. Игорь с Мишей истолковали его судорогу как попытку побега и профессионально пресекли ее, повалив задержанного на колени и для доходчивости наградив парой крепких ударов по почкам. Турецкий, не ожидавший подобной распорядительности, запоздало открыл рот, чтобы вмешаться, но его опередили.

   — Ах вы подонки! Что делаете! Хорошего человека мордуете!.. — взвилась тетка в халате и с размаху огрела Мишу своим небольшим, но тяжеленьким ридикюлем по стриженой голове, сбив на пол берет. Миша обернулся, и тетка невесомым перышком отлетела на руки моряку.

   — Прекратить! — обретя наконец голос, рявкнул Турецкий. Почему-то он испытывал жгучий стыд. Подобного с ним давно уже не бывало. Игорь с Мишей вздернули Алексея на ноги. Турецкий подошел к нему и спросил как можно участливее: — Ты до Москвы ехал? Как ты попал в это купе?

Киллер молча посмотрел сквозь него и отвернулся.

   — Тебя спрашивают! — сказал Игорь и концом дубинки ткнул его в ребра.

   — Я сказал, прекратить! — с металлом в голосе повторил Саша.

   Игорь и Миша переглянулись, не очень въезжая, чего бы это ради важняку так миндальничать с задержанным, мужиком явно особо опасным, да притом еще вредным, как горчичник.

   Посланный Турецким омоновец, порывшись в купе, вынес наружу кожаную поясную сумочку и красный рюкзак. Задержанного повели на выход, но дорогу неожиданно преградил Сеня. Его, конечно, легко сдунули бы в сторонку, но постеснялись ребенка на руках у Эзопы Эсхиловны, стоявшей около мужа.

   — Это безобразие и произвол! — глядя на Турецкого, звенящим голосом произнес Сеня. — Вы арестовали человека, который заслуживает награды! Он спас меня, мою жену и ребенка! Вам это так не сойдет! Я...

   — Оставь, Сеня, — неожиданно сказал киллер. — Люди при исполнении. Понимать надо.

Он говорил медленно и устало, каким-то погасшим голосом. У Сениной супруги задрожали губы. Она видела по его лицу, что ему было обидно, больно и плохо. Пусть даже он и не подает виду. Мужчину еще можно надуть, скроив бесстрастную физиономию, женщину — никогда. Эзопа Эсхиловна шагнула навстречу, обняла его за шею и решительно расцеловала.

— Держитесь, — шепнула она. — Мы вас не бросим.

   Алексей только моргнул ресницами, благодаря за невыполнимое обещание. Ребенок ощутил волнение матери и разразился отчаянным плачем. Этот звук провожал Снегирева до самого выхода из тамбура.

   Проводницу, а также покалеченных и убиенных уже загрузили в пикап. Киллера провели по перрону и хотели всунуть туда же, но Турецкий распорядился:

— Ко мне в машину.

   В вагоне тем временем записывали свидетелей. Пассажиры возмущались и дружно требовали начальника, так что Саше пришлось на некоторое время вернуться. Игорь и Миша не упустили момента. Им очень не нравился арестант. Он не предпринимал никаких действий и не пробовал оскорбить их словесно: просто молчал, но получалось это у него как-то так, что они чувствовали себя мелкими сошками. Это задевало, и привыкшие к безнаказанности двадцатилетние ребята решили сбить с него спесь. Уложили фейсом на капот и как следует, от широкой души затянули на запястьях вороненое орудие пытки. Да еще поставили на фиксатор. Ибо уловили, что не нравившемуся им арестанту очень не нравились наручники.

   — Для чего? — не одобрил их действия рыжий Артур. Он сам сдался. И не брыкается.

   — Тебя не спросили! — огрызнулся Игорь. — Покантуйся с наше, сам допрешь, для чего!

   Они с Мишей втайне надеялись, что задержанный выкинет какой-нибудь фортель, но ответной реакции не последовало. То есть вообще ничего. Снегирев не дернулся, даже не издал ни звука. Потом вернулся Турецкий, и эксперимент пришлось прекратить.

   Вещи задержанного загрузили в багажник. Алексей, надежно зажатый с обеих сторон Мишей и Игорем, поместился на заднем сиденье. Турецкий снова сел на переднее. Ему хотелось обернуться и посмотреть на Снегирева, но что-то мешало. В конце концов, наклонившись к водителю якобы затем, чтобы взглянуть на барахливший датчик бензина, Саша увидел Алексея в зеркале заднего вида.

   Наемный убийца сидел спокойно и совершенно расслабленно, даже закрыл глаза. Турецкий вдруг понял, что точно так же он будет молчать и потом, у него в кабинете. Попросту не произнесет ни единого слова. И что, спрашивается, дальше? Орден за обезвреживание опасных преступников? Вышка за всех тех мафиози, которых он перемочил на деньги других мафиози? За тех, в частности, четверых деятелей, которым холодным ноябрьским вечером он не дал увезти Иру от дома?..

   Другим людям было все-таки легче: в подобных случаях у них начинались какие-то приступы, они хватались за таблетки и капли и по крайней мере таким образом выходили из тягостной ситуации. К Турецкому это не относилось. Он дорого дал бы за то, чтобы Господь позволил переиграть минувшие сутки. За то, чтобы Он посадил в поезд не Снегирева, а кого-то другого. Господи, ну что Тебе стоит?..

— Поехали, — сказал Саша, пристегивая ремень.

Машина тронулась с места.

5.30

   Три машины, две серые «Волги» и зеленый пикап, быстро ехали по трассе, обозначенной на картах автомобильных дорог номером Е95 Москва — Выборг. И хотя этот номер неизменно писали на зеленом фоне, тем самым обозначая, что данная дорога приравнена к автостраде, ничего общего с хайвэями просвещенного Запада в ней, разумеется, не было. Большую часть так называемой трассы составляла родимая российская трехполоска с центральной полосой для маневрирования.

   Сейчас шоссе было практически свободно, и машины, включив синие мигалки, неслись вперед по центральному ряду. Люди, управлявшие автомобилями, свое дело знали назубок. Поэтому время от времени машины на всякий случай менялись местами. То одна, то другая «Волга» возглавляла маленькую кавалькаду, а иногда вперед вырывался пикап.

Довольно долго все шло хорошо. Никто не нападал из придорожных кустов, не бушевали арестованные. После Твери населенные пункты следовали один за другим без перерыва. Мелькнуло на белом фоне название Эммаус.

«Назовут же...» — подумал Турецкий.

   За библейским поселком плотное кольцо окружавших Тверь деревень кончилось. По одну сторону шоссе стеной встал красный сосновый бор, а по другую замелькал густой подболоченный кустарник. Тут-то произошло неожиданное. «Волга» Турецкого, только что занявшая позицию в хвосте каравана, вслед за пикапом, — эта самая «Волга» вдруг бестолково завиляла по дороге из стороны в сторону и выскочила на встречную полосу. Скорость была порядочная. Достигнув обочины, тяжелая машина катапультировалась с насыпи на мягкую подушку торфяника и там замерла.

   Вторая «Волга» и пикап потеряли несколько драгоценных секунд, пока похолодевшие водители разворачивали их и, взяв короткий разгон, с визгом тормозили у места события. К тому времени, когда выкатившиеся наружу омоновцы прочавкали ботинками по болоту и окружили машину, там все было уже кончено.

   Глазам группы захвата предстала картина весьма живописная.

   Все четыре дверцы и крышка багажника были распахнуты настежь. Внутри и вокруг царил полный разгром. Игорь свисал с сиденья головой вниз. Миша страдальчески ползал на четвереньках возле заднего колеса. Обоих выворачивала наизнанку неукротимая рвота, извергавшая из желудков все съеденное как минимум за неделю. Водитель тихо стонал за рулем, прижав ладони к лицу. Как потом выяснилось, черт попутал его дернуться за пистолетом.

   Турецкий сидел на корточках возле распахнутой дверцы и одной рукой пытался собрать разлетевшиеся бумаги в злополучный кейс, презрительно выпотрошенный, как в таких случаях пишут, ударом тяжелого тупого предмета. Вторую руку он при всем желании не мог пустить в ход, потому что она была пристегнута к двери. Наручниками.

   И нигде никаких признаков арестованного. Равно как и его рюкзака, ехавшего в багажнике. Исчез. Растаял в воздухе. Твою мать.

— Александр Борисович! — ахнул рыжий Артур, поспешивший на помощь старшему следователю по особо важным делам.

   Он потянулся отпереть наручники и слегка отпрянул, увидев при свете фар, что они были густо измазаны в чем-то мокром, красном и липком.

   Турецкий поднял голову. Правый глаз у него уже закрывался и заплывал, суля чудовищный фуфел.

— Александр Борисович! Вы в порядке?..

   Саша отозвался не сразу. Он по-прежнему видел перед собой жуткие руки. Сплошь окровавленные, в лохмотьях содранной кожи. И еще глаза. С неестественно расширенными зрачками. Сквозь которые отчетливо просматривалась космическая пустота.

   Каким образом киллер выкрутился из кандалов, составляло тайну, покрытую мраком. Саша помнил: руки у Снегирева были изрядно крупнее, чем у него самого. Волк, попавший в капкан, отгрыз себе лапу. Или он, как средневековые ниндзя, умел вынимать любую кость из сустава?..

   Ясно было одно: автор двух трупов и охотник за кейсом благополучно утек. А прокуратура в лице своего старшего следователя столь же благополучно села в галошу.

   Утешало одно — кейс он не смог взять с собой. Расколотил, раскидал бумаги. И только.

   Артур толково и коротко распоряжался, по всем правилам начиная охоту за беглецом.

   — Отставить,— прекратил его усилия отцепленный от машины Турецкий.

   Он мог бы добавить: ловить в лесу человека, сделавшего то, что он сделал две минуты назад у него на глазах, было практически бесполезно. А если омоновцы, на свое несчастье, умудрятся все же засечь его и обложить, не оставив выхода, — хорошим это не кончится. Ибо припертый к стенке Снегирев встанет уже насмерть. А об этом Турецкому не хотелось даже и думать.

   Артур возражать начальству не стал. Он послал кого-то на шоссе, и скоро у обочины, вытягивая из болотины злополучную «Волгу», деловито запыхтел остановленный ребятами могучий «КамАЗ» с симпатичной лошадкой, нарисованной на боку.

7 ИЮНЯ

6.00

   Ползая на четвереньках по кочкам, между которыми проступала торфяная вода (давно пора было бы высохнуть и сгореть на чертовой жаре, как положено порядочному болоту!), Турецкий про себя клял всех на свете — Олега Золотарева, который дал провести себя на мякине, проводницу, бандитов из Кандалакши, жлобов Игоря и Мишу... а всех пуще — чумового сукиного сына с седым ежиком и ехидной ухмылкой, так легко превращавшейся в зверский оскал.

   — Гад!.. — сипел сквозь зубы Турецкий, имея в виду неизвестно кого, а скорее всего — всех разом. Один глаз у старшего следователя прокуратуры страны порывался слипнуться и закрыться навеки. Больше всего Сашу бесило даже не то, что Снегирев прицепил его наручниками к дверце машины, даже не то, что он так издевательски нагло ушел... А то, что, не взяв кейс с документами, он разбросал бумаги, драгоценные клочки, без которых не упечь за решетку тех, по ком, несомненно, плакали серьезные статьи из Уголовного кодекса. Локтем, скотина. Руки-то у него...

   Снегирев, по которому плакали статьи еще более серьезные, действовал, точно потревоженная стихия. Грязевой, черт его побери, поток Как он там называется? Сель. Который лучше не трогать вообще. И уж тем более действиями доблестного ОМОНа...

   Турецкий мало о чем мог сейчас думать, кроме хренова киллера и хреновых документов, но все же проследил краем глаза за тем, как Игоря Черных и его кореша Мишу тащили к шоссе. Оба корчились и беспомощно обвисали в заботливых руках сослуживцев. Слышались жалобные стоны, время от времени мускулистых здоровяков начинало корежить, на траву капала зеленая желчь. Им явно попало больше всех, причем намного. Арестант попался злопамятный.

   — Кейс-то... твою мать!..— в очередной раз проворчал Турецкий. — Не возьму, так затопчу...

   Черных и Завгородний его сейчас не интересовали. Живы — и ладно. Дойдет и до них, но пока главное — документы.

   С документами получилось, как во время того пожара в библиотеке: тысяча книг сгорели в огне, еще три тысячи потонули в воде, вылитой пожарными на огонь... Улетели бумаги недалеко, но кое-что успело намокнуть, еще кое-что порвалось под сапогами, а может быть, и оказалось безвозвратно втоптано в мох... Турецкий заставил недовольных омоновцев ползать вместе с ним на карачках, перебирая каждую травинку. Куча мокрой мятой бумаги вываливалась из уцелевшей половинки кейса. Кто-то сбегал в пикап и принес пластиковый мешок. Мрачно запихнув в него компромат и продолжая костерить на чем свет всех и вся, и Снегирева в особенности, важняк направился к машине, которая ждала его на шоссе.

   Скоро деревня Эммаус осталась далеко позади, но чудное название это Турецкий запомнил на всю жизнь.

6.30

   Иногда Алексей Снегирев проявлял невероятную, ни в какие ворота не пролезавшую наглость. И на ней, что самое интересное, выезжал.

   Вот так и теперь. Нормальному человеку полагалось бы приобрести стойкую аллергию ко всем и всяческим дорогам и постараться как можно дольше не подходить близко ни к одной. Киллер вышел обратно на шоссе примерно через полчаса после побега. К этому времени на руках у него, скрывая повязки, угнездились темные нитяные перчатки, а в лесу, под торфяной кочкой, остались для будущих археологов два шприц-тюбика. По счастью, на черных джинсах кровь была почти не видна, так что особо и отчищать не пришлось.

   Киллер выбрался на шоссе, по которому его только что везли под конвоем, возле указателя «Т/б Спутник 0,1» и принялся голосовать.

   Шестая по счету машина осветила его фарами и остановилась. Он рысцой подбежал, заглянул внутрь и весьма удивился.

   Как всем известно, в нынешние благословенные времена водители предпочитают голосующих на обочине просто не замечать. И правильно делают. А если едут в одиночку, то даже и днем. И даже в городе. Не говоря уже про глухой ночной час на загородном шоссе.

   Водитель рыжих потрепанных «Жигулей» был в машине один. Против света его трудно было разглядеть, но вот протянулась рука, щелкнула, раскрываясь, дверца, Алексей заглянул внутрь и по инерции спросил молодую девушку, сидевшую за рулем:

— До города довезете?..

— Залезай! — кивнула она.

   Он решил загодя утрясти все вопросы и потянулся к поясной сумочке:

— Сколько?..

   — Да ну тебя! — обиделась девушка. — Ему говорят залезай, а он ушами хлопает. Так ты, блин, едешь или здесь остаешься?..

   Киллер стащил с плеч лямки рюкзака. Шевелить руками было по-прежнему больно, но, благодаря промедолу, по крайней мере терпимо. Девушка выбралась из машины и открыла багажник:

— Укладывай.

   В багажнике валялся перемазанный землей огородный инвентарь. Девушка расстелила старый клетчатый плащ, чтобы не испачкать красивый красный рюкзак. Киллер слегка потряс ее тем, что приподнял импровизированную подстилку и устроил рюкзак прямо на лопатах и сложных приспособлениях для прополки, именуемых в народе «моргаловыкалывателями». А плащ набросил сверху, подвернув уголки.

— Ну ты даешь! — только и сказала она.

   Когда они забрались в машину и раздолбанные «Жигули» покатили вперед, Алексей не удержался и все-таки спросил ее:

   — И не страшно вам незнакомого мужчину среди ночи в машину сажать?..

Она только хмыкнула:

   — У меня коричневый пояс по тэквондо. Когда был еще зеленый, подошли ко мне двое. С ножичком. И что? Обоих за одно место в отделение оттащила.

   — Здорово! — с уважением сказал Алексей. — Это вы там кирпичи ногой разбиваете?

   — И ногой, и рукой. — Девушка отвернулась от дороги, протягивая действительно крепкую твердую ладошку в велосипедной перчатке: — Меня Варей зовут.

   Алексей обождал, пока после рукопожатия в глазах улягутся искры, и представился Славиком. Это вполне соответствовало паспорту, который он загодя переложил в сумочку из рюкзака.

   Была и другая вещь, которую он оттуда извлек. Портативный проигрыватель для лазерных компакт-дисков, казавшийся еще миниатюрней в его пальцах, ставших толстыми и неуклюжими. Варя с любопытством косилась, как он заправлял внутрь блестящую радужную пластинку, прилаживал крохотные наушники и нажимал пуск.

— Что слушаем-то? — поинтересовалась она.

— «Сплошь в синяках»...

   — Класс! — обрадовалась Варя. — Дай одним ухом послушать!

   Ему было не жалко. Так они и ехали дальше: у каждого по наушничку в ухе. У нее в правом, у него в левом. Электроорган выдавал торжественные аккорды. На колеса наматывалось шоссе, и Алексей даже заподозрил, что, возможно, рановато похоронил предстоявшую вечером встречу. Это было хорошо. Уговор дороже денег. А впрочем, не говори «гоп»...

По раскаленным пескам и по тонкому льду,

Битый и мятый, уставший чего-нибудь ждать,

Словно по минному полю, по жизни иду,

Нету тропинки, и неба почти не видать.

Где я прошел, те дорожки давно заросли

Мертвой полынью, забвения горькой травой.

Белые крылья мелькают в далекой дали.

Черные крылья — над самой моей головой.

Кто я такой — у кого бы ответа спросить?

Кто я такой и откуда? Зачем я живу?

Где же то зеркало, что без прикрас отразить сможет судьбу, вещий сон показав наяву?

С каждой зимою все больше жестоких потерь,

Только растет и растет неоплаченный счет.

Белые крылья все дальше относит метель.

Черные крылья почти задевают плечо.

Жизнь не пустышка, пока тебя кто-нибудь ждет.

Если ты нужен кому-то — не бойся беды.

Знай: увенчает зарю лебединый полет,

Вспыхнет окно огоньком путеводной звезды.

Как я хочу, чтобы сбылся обещанный сон!

Ляжет прямая дорога, светла и чиста.

Белые крылья скрывает седой горизонт.

Черные крылья все ниже, все ниже свистят...

* * *

   Когда обозначились признаки скорого появления гаишного пункта, Алексей попросил Варю остановиться:

   — Там небось опять террористов чеченских каких-нибудь ловят, проверяют кого ни попадя... Знаешь, лучше ты меня высади. Привяжутся, начнут трясти, откуда да кого в машине везешь...

Варя хмыкнула:

   — Тоже мне, лицо кавказской национальности. Из тебя террорист, как..

Он пошевелил руками:

   — Как из дерьма масло: мазать можно, есть нельзя. Ты все-таки смотри... почти приехали, я дальше как-нибудь сам. Высадишь?

—  Не боись, прорвемся! — азартно пообещала Варя. Киллер нимало не сомневался — расскажи он ей о своем

ремесле, она отреагировала бы чем-нибудь вроде восторженного «Ну ва-а-ще!» и принялась бы заинтересованно добиваться подробностей.

   Бдительные обитатели КПП действительно проверяли всех подряд. Когда они притормозили видавшие виды рыжие «Жигули», двое в машине прикалывались вовсю: слушали лазерный проигрыватель, дружно хохотали неизвестно над чем и чуть не плясали на сиденьях, отбивая по полу ритм. Девушка едва ли двадцати лет от роду, то и дело восторженно восклицавшая «Америка!..», и взрослый парень в коже, черных джинсах и темных перчатках. Оба с готовностью подали в окно паспорта.

   — Молотов, Вячеслав Михайлович, — прочитал патрульный и удивился: — Серьезно, что ли?..

   — Не родственник! — весело доложил парень, стаскивая пижонские зеркальные очки. — Даже не однофамилец!..

   Всем стало смешно и интересно, паспорт отправился по рукам. Подошел пожилой гаишник, заглянул в машину и авторитетно заявил, что на «того» Молотова пассажир «жигуленка» был ничуть не похож.

   Соскучившиеся за ночь патрульные сообща обсудили сходство паспортной фотографии с историческим первоисточником, а также с сидевшим в машине оригиналом, откозыряли и вернули документ владельцу. Припоминать словесное описание, которым успели снабдить пост на Ленинградском шоссе, было попросту неуместно. Камуфляжным ребятам с «Калашниковыми» только показалось слегка подозрительным, что согласно документам между двоими в автомобиле трудно было усмотреть какое-либо родство.

   Варя снова вытащила из уха наушник и радостно пояснила:

   — А это мой шурин! Погреб на садовом участке копать помогал.

   Примитивная дымовая завеса, как это ни странно, сработала. Правосудию не помог даже бьющий в глаза факт наличия отсутствия в Варином паспорте штампа о замужестве. Впрочем, кто сейчас регистрируется. Патрульные, имевшие очень смутное понятие о том, кто такой шурин, вернули документы и откозыряли.

   — Это что же выходит, — задумчиво сказал Алексей, когда они отъехали на безопасное расстояние, — это я, значит, получаюсь братом твоей ЖЕНЫ?..

   — Во улет!..— восторженно взвыла обладательница коричневого пояса. Смеялась она так, что киллер слегка испугался за безопасность движения.

   Они расстались у метро «Речной вокзал». Алексей попробовал снова заикнуться о деньгах («Ну хоть за бензин...») и был цветисто послан в болото.

   Метро еще не работало. Снегирев сел на ступеньку и начал думать о том, где бы прокантоваться до вечера. Приличные люди ходят на деловые встречи свежими и отдохнувшими. По крайней мере, чисто выбритыми. И умытыми.

   Москва была велика, но места, поочередно приходившие ему в голову, отпадали в том же порядке. К местному Доверенному Лицу идти не хотелось. По отношению к столичному криминалитету киллер с некоторых пор занимал позицию вызывающе презрительную, и было за что. Посему не стоило смущать умы зловредной мыслью о подстреленном волке, на которого может отныне тявкать каждая шавка.

К Саньке, то есть, пардон, Антону Андреевичу? К Дрозду в его холостяцкую однокомнатную?.. Слуга покорный. Наемные убийцы — личности, По определению, беспринципные. Но уж не настолько. Друзей, хотя бы и бывших, Снегирев не подставлял никогда.

Потом его посетила удивительно светлая мысль.

   Один случайный знакомый, американец-стихоплет, некогда рассказывал ему, будто все лучшие свои стихи сочинил в невыспавшемся состоянии. Американец даже выстроил теорию: когда зверски хочется спать, открывается подсознание, а оттуда чего только не выскочит. Киллер тогда выслушал его, вежливо удивился и сразу забыл. Тем более что стихи были беспросветно психоделические. Американец читал их, картинно бросая на пол листки.

   А вот теперь было похоже, что доля истины в его рассуждениях все же имелась.

   Алексей дождался открытия метро, купил горсть жетонов и поехал по эскалатору вниз. Те из москвичей, которым не надо рано утром на службу, встанут еще не скоро. Однако погулять можно было и около «Фрунзенской».

8.30

   Звонок в дверь прозвучал совершенно неожиданно. Ира, заправлявшая на кухне электрическую кофеварку, даже вздрогнула. Потом с некоторой опаской подошла к двери. Обычно она считала, что события прошлого года, когда ее чуть было не похитили от самого дома, прочно отошли в область воспоминаний. Однако такой вот звонок заставляет со всей остротой ощутить: ТЫ В ДОМЕ ОДНА. И дверь, кстати, хотя и с глазком, но до сих пор не железная. И совсем уже запредельное: хорошо, что, по крайней мере, дочка у бабушки...

   — Кто там? — спросила она как можно решительнее. Саша успел ее научить, что прямо напротив двери становиться не следовало. Поэтому в глазок она не смотрела.

   — Ирина Генриховна?.. — послышался с лестницы голос, сразу пробудивший смутные ассоциации. — Вы меня, наверное, не припоминаете?

   Ира все-таки нарушила технику безопасности и прильнула к глазку. Господи!.. Это был он. Ее прошлогодний спаситель. Он стоял посередине площадки — с рюкзаком за спиной и какой-то коробкой из серого картона в руках. На коробке лежали три длинные розовато-желтые розы в кудрявой целлофановой упаковке.

   Этого человека Ира видела всего один раз, месяцы назад и притом в течение каких-то пяти минут. Она даже не знала, как его звать. Саша вроде бы знал, но все ее расспросы пресек сразу и самым решительным образом. Наверное, не имел права рассказывать.

   Ира еще додумывала эту мысль, а руки, вне зависимости от головы, торопливо стаскивали цепочку и крутили замок.

   — Вы извините, что я без предупреждения,— сказал мужчина, когда дверь отворилась. — Я так, проездом... Ну, и набрался нахальства... Я вас, наверное, разбудил?

   — Да что вы! Проходите, проходите! — обрадованно заторопилась Ира, извлекая из корзины гостевые шлепанцы. — Я как раз кофе варю. Вы кофе-то пьете? Или вам с дороги покушать что-нибудь приготовить?

   — Я тут нечаянным образом торт прикупил, — смиренно проговорил гость. — Вот, держите. И цветочки... Вы уверены, что я вас от государственных дел не отрываю?

   Он как будто извинялся перед ней за вторжение. Ире вдруг стало смешно.

   — Прошлый раз, — сказала она, — вы были так заняты защитой моей попранной чести, что не удосужились даже представиться. Как вас зовут?

— Алексеем.

   Он уже устроил под вешалкой ярко-красный рюкзак и повесил на крючок кожаную куртку, плохо вязавшуюся с погодой. И переобулся в домашние шлепанцы, но перчаток с рук почему-то не снял.

   — Проходите, — повторила Ира. — Ничего, что на кухню?

   — В нормальных домах, по моим наблюдениям, вся жизнь происходит на кухне,— идя за нею по крохотному коридорчику, сказал Алексей.

   Он сел на указанную Ирой табуретку и с видимым наслаждением прислонился спиной к белому боку уютно ворчавшего холодильника. Ира поймала себя на том, что удивительно легко и просто разговаривает с этим едва знакомым ей человеком. И, еще удивительнее, он вовсе не кажется ей незнакомцем. Нет ощущения, что она одна в доме наедине с чужаком. Ничего подобного: свой человек. С которым она, наоборот, НЕ ОДНА. То есть внешне Алексей, конечно, в подметки Турецкому не годился. Но веяло от него абсолютной надежностью, по которой любая женщина инстинктивно тоскует всю свою жизнь. Может быть, весь секрет состоял в том, что осенью прошлого года Ира видела его, так сказать, в деле. И дело это было таково, что... хм-хм, как бы выразиться...

   Отчего-то смутившись, она занялась стоявшей на хлебнице кофеваркой (опять забрались муравьи, постным маслом, что ли, помазать?), а когда минуту спустя обернулась к своему гостю, то обнаружила, что он мирно спал, уронив голову на грудь. Окажись рядом с Ирой Турецкий или Дроздов, они объяснили бы ей, что человек с его подготовкой отключается подобным образом, только когда чувствует себя в полной безопасности.

Алексей ощутил ее взгляд и мгновенно открыл глаза:

   — Извините... Я прямо с поезда, а ночь, сами понимаете...

   — Такая, что вы на ходу засыпаете,— сказала Ира.— Может, приляжете? У вас со временем как?

Он помолчал, потом на что-то решился:

   — Если честно, Ирина Генриховна, я к вам шел с вымогательской мыслью... попроситься... так сказать... посидеть где-нибудь в уголке. Вечером у меня важная встреча, а податься до тех пор решительно некуда. Я понимаю, что с моей стороны это нагло до невозможности. Если мое присутствие вам не очень... или каким-то образом обременит... я ни в коем случае...

   Тут Ира поняла, что следовало брать власть в свои руки. Мужчины!.. Какой гнусный лжец первым сказал, будто эти создания решительны и беспардонны?.. Советско-лихтенштейнская кофеварка выплюнула последнюю порцию кипятка и разразилась протяжными вздохами, но Ира оставила ее без внимания.

   — Вот что, — сказала она. — Идите-ка в ванную, ополоснитесь. Сейчас полотенце дам. Я пока хоть яичницу приготовлю. Покушаете — и на диван. Поняли?

— Дайте кофейку, — попросил Алексей.

    Ира налила, и он очень осторожно взял у нее высокую узкую кружку. Он почему-то упорно не желал избавиться от перчаток, дурацки выглядевших в сочетании с тенниской.

Ира сказала себе, что это не ее дело, и тут же обратила внимание, что пальцами он старался шевелить как можно меньше, а чуть повыше перчаток под бледной, незагорелой кожей... батюшки! — наливались багровые синяки. Любопытство составляет порок - или скорее достоинство? — всех женщин на свете. Ира присмотрелась и скоро заметила край бинта. Господи, спаси и помилуй! Сплошь пропитанный запекшейся кровью!

— Слушайте! — выпалила она. — Да что у вас с руками?!.. Он ответил равнодушно и безо всякой охоты:

— Немножко попортил.

— Я уж вижу, какое немножко. Снимайте перчатки! Он снял. Глаза у Иры полезли на лоб.

   —  Боже, — сказала она и побежала в комнату за перекисью водорода. Женщины в таких случаях соображают удивительно быстро.

   Когда она во всеоружии вернулась на кухню, то увидела, что ее гость снова уснул, откинувшись к холодильнику. Руки в набухших от крови повязках неподвижно лежали на столе, на бежевой облупленной клеенке. Кушайте меня с маслом...

9.00.МУР

   — Да ты успокойся, Сашок, у тебя такой вид, как будто ты привидение увидел, — говорила Романова, наливая Турецкому сто граммов коньяка «Белый аист» из своего НЗ.

   — Знаешь, я бы предпочел увидеть привидение, — заметил Турецкий, отпивая из стакана. — Эти руки со снятой кожей... — Турецкий поежился. — Как он...

   — Ну это, Сашок, ты брось, заливаешь, — сказала Романова, выслушав чудовищную по своему неправдоподобию историю, которую рассказал Турецкий. — Любочка, — позвала она секретаршу, — сделай, пожалуйста, два кофе, нет, пожалуй, три, тебе, Сашок, сейчас двойная доза понадобится.

   — Я бы сам не поверил, — буркнул Турецкий, — если бы это случилось не со мной.

   — Если бы не с тобой, ни за что бы не поверила, — кивнула Романова. — Может, ребята наручники слишком слабо надели, так и то... снять их невозможно...

— Иначе как с собственной кожей, — заметил Турецкий.

— Да хоть с кожей, хоть без кожи.

    Вошла Любочка с подносом, на котором дымились три чашки кофе. К счастью, она успела поставить поднос на стол и только потом взглянула на Турецкого.

   — Александр Борисович!— всплеснула руками Любочка. — Да кто же вас так!

   Действительно, под глазом Турецкого всеми цветами радуги расцветал огромный фуфел.

   — А что, очень заметно? — спросил Саша, дотрагиваясь до глаза, и только теперь заметил, что ему вообще-то очень больно.

— Я сейчас зеркальце принесу.

   Любочка на секунду исчезла и вернулась с круглым карманным зеркальцем, которое всегда носила в сумочке.

   Турецкий со вздохом взял зеркальце — оттуда на него смотрел незнакомый лилово-фиолетовый глаз. Остальные части лица оказались более знакомыми — Турецкий узнал его. Только теперь оно было необычно бледным — настолько, что этого не могли скрыть полосы грязи и кровоподтеки.

   — Хорош, нечего сказать, — заметил Турецкий. — Шура, а ты что же молчишь? Я-то себя не вижу!

— Я же и говорю — на привидение похож.

   — Да какое привидение! Как я в прокуратуре покажусь? Вот идет важняк Турецкий, видать, по пьянке подрался с кем-то. У тебя хоть пудра-то есть? — спросил он у Романовой.

   — Да уж я лет двадцать как не мажусь, — ответила Александра Ивановна. — Сейчас спрошу у Любы.

   — Александр Борисович, у меня есть крем-пудра и маск-карандаш, — радостно щебетала секретарша Романовой Любочка, которой вообще нравились симпатичные мужчины. — Вы сейчас умойтесь, я вам так все замажу, никто не заметит. Ну разве что самую малость.

   Дверь кабинета открылась, и на пороге возник Константин Дмитриевич Меркулов, который, заметив на столе три чашки кофе, в изумлении уставился на Романову.

   — Слушай, Шура, ты у нас прямо экстрасенс! Или тебе в прокуратуре сообщили, что я еду?

   — Никто мне не сообщал,— с достоинством ответила Романова. — Просто я сказала Любочке, чтобы она принесла три чашки. Спроси у Любы, она не даст соврать. Да тут гадалкой быть не надо, — добавила она уже куда более мрачно. — Знала, что ты примчишься, когда такие дела закрутились.

   Меркулов уже был в курсе того, что посланный в Кандалакшу Золотарев в Питере отстал от поезда, что в Твери на Турецкого напали, но детали были ему еще неизвестны. А это-то и было самое сверхъестественное.

   — Короче, Константин Дмитриевич, — сказал Турецкий, — вот то, что удалось спасти. — И он вывалил на стол груду промокших, заляпанных грязью и кровью бумажек. Документы из Кандалакши. Тот самый компромат. Хотя, вы знаете, — добавил он, усмехнувшись, — по-моему, здесь практически все.

   — Что у тебя с лицом, Саша? — внезапно спросил Меркулов. — А с руками?

   — А, это... — Турецкий поспешил спрятать свежие синяки на запястье. — Да тут так вышло...

   — Ты что, кого-то к себе наручниками приковывал? — удивился Меркулов.— Ну-ка выкладывай, что у вас там произошло.

   Когда Турецкий закончил, Романова, которая слышала эту историю уже во второй раз, не смогла удержаться:

   — Нет, ты подумай, Костя, что происходит! Я скоро до ручки дойду, честное слово!

   — Да... — задумчиво отозвался Меркулов, отхлебывая кофе. — Все это выглядит не вдохновляюще. Значит, засекли они в Кандалакше Золотарева. Но, возможно, слишком поздно. И не успели взять прямо там, на месте.

   — Действительно, — кивнула Романова, — организовали бы хулиганское нападение — это же азы.

   — Да, азы... — мрачно усмехнулся Меркулов. — Они там люди, видно, более продвинутые. Сумели организовать так, чтобы Золотарев отстал от поезда. Рассчитали, что в Бологое мы не успеваем, разве что в Тверь. Времени предостаточно. В Питере в купе Золотарева садится Снегирев. Вот только почему он не вышел в Бологом? Этого я не понимаю.

— А ночное ограбление? — вставила Романова.

   — С этим тоже не вполне ясно. Конкуренты? Но на черта им компромат из Кандалакши? Как-то тут все закрутилось...

   Все замолчали. Тот факт, что во всей этой истории замешан был вражий сын Снегирев, представлял эпопею с приватизацией в Кандалакше в совершенно ином свете.

   И как знать, не переступил ли явно полусумасшедший Снегирев последнюю грань порядочности и здравого смысла, за которой...

   — А вдруг он случайно там оказался, — сказал Турецкий, сам не очень веря в свои слова.

   — Случайно, говоришь? — Шура вынула пачку «Явы» и вытащила сигарету, но закуривать не стала. — Случайно сел в тот же поезд, в тот же вагон, в то же купе. И Золотарев отстал случайно? Просто совпадение. Просто он решил в Москву смотаться, мавзолей посмотреть.

   — Ну, Шура, это в данном случае не так важно, — пробормотал Меркулов, который продолжал думать о трагических событиях, развернувшихся вокруг небольшого рыбоконсервного завода за Полярным кругом. — Если он к этому делу не причастен, так сказать...

   — Конечно, если он к этому делу не причастен, вам в прокуратуре, может быть, и все равно, а мы тут в МУРе не соскучимся! — воскликнула Романова, которая слишком хорошо помнила события, происходившие в Москве, когда Снегирев посещал первопрестольную в прошлый раз, — чего стоит одна сброшенная в реку машина с четырьмя трупами внутри. А уж питерские коллеги могли бы повествовать о подвигах неуловимого киллера не один час. Однако их догадки в любом случае так и оставались догадками — Алексей Снегирев не имел обыкновения оставлять за собой улик.

   — Ну об этом, сколько бы мы ни думали, пока ничего не придумаем, — заметил Меркулов. — Скорее всего, нас ждет еще одно заказное убийство.

— Или их ряд, — мрачно предрекла Романова.

   — Или их ряд, — согласился с Романовой Меркулов. — Но вернемся к Кандалакше. Саша, ты успел просмотреть документы? Судя по тому, сколько усилий было потрачено на то, чтобы их у нас изъять, они должны представлять немалый, очень немалый интерес.

   В этот момент в кабинет снова заглянула секретарша Романовой Любочка:

   — Александра Иванна, извините, там Турецкого жена спрашивает. Что ей сказать?

   — Сашок, ты что, домой так и не позвонил? — спросила Шура. — Ирина же волнуется. Давай успокой ее, только по-быстрому.

   Турецкий выскочил в приемную и схватил дожидавшуюся его трубку.

   — Ириша! — выпалил он. — Я жив, со мной все в порядке, но тут такие дела... это не по телефону.

   — А я уж не знаю, что и думать, — сокрушенно сказала Ира.

— Не беспокойся, вечером я буду.

   — Саша, а к нам тут... — начала было Ирина, но вдруг замолчала, как будто спохватившись. Турецкий же бросил трубку, даже не задумавшись о том, что именно происходит дома. Он вернулся в кабинет муровской начальницы, где Романова и Меркулов уже рассматривали какой-то документ.

   — Так, смотри, Сашок, какая картина интересная, — оглянулся на Турецкого Константин Дмитриевич.— Контрольным пакетом акций завода владеют директор В. Л. Новиков, главбух Д. В. Мазуркевич, а также некий гражданин Голуб Лев Борисович, прописанный в Москве.

   — Это не противоречит закону, — возразил Турецкий. — Узнал человек о приватизации этого заводика, приехал в Кандалакшу с ваучерами своих родственников и знакомых, накупил акций, и вот результат. Объявления о приватизации предприятий печатались в «Труде», так что это было известно по всей стране.

   — Да, — кивнул Меркулов, — только вот местные жители почему-то об этом почти не знали, даже те, кто на заводе работает. В «Труде», разумеется, было объявление — в длинном ряду названий других предприятий. А вот в местные газеты оно почему-то не попало, и, как свидетельствуют местные жители, все говорили — вот-вот будет, а потом вдруг — раз — вы опоздали. А главное, в Кандалакше широко развернул кампанию местный ЧИФ «Заполярье». Этот был и в местных газетах, и по радио, и даже по кабельному телевидению, его рекламы прерывали боевики в самых ответственных местах и призывали всех нести деньги в «Заполярье».

   — И они понесли? — покачала головой Романова. — Вот этого я не могу понять. Ведь ясно, что если кто-то предлагает сто процентов за квартал, то это либо мошенники, либо преступники. Что у нас может давать такую прибыль?

   — А ты будто, Шура, сама не знаешь? — пожал плечами Меркулов. — Наркобизнес, может быть, проституция. Ну уж не наш же АЗЛК и даже не «Кристалл».

— Я о том же, Костя.

   Турецкий вспомнил недавний разговор с собственной матерью и промолчал.

    — Интересно другое,— продолжал Меркулов,— среди членов правления этого ЧИФа мы находим знакомого уже нам Голуба Л.Б. Совпадение? Вряд ли. ЧИФ этот, кстати, не просуществовал и года и внезапно исчез. Буквально испарился. Несчастные вкладчики даже его следов не нашли. Короче, вот такая картина. А Степан Прокофьев решил играть роль то ли Шерлока Холмса, то ли Перри Мейсона и разведать все самостоятельно. Кстати, ходил к директору завода и к главбуху. Голуба найти ему не удалось. Чем все кончилось, мы знаем.

   Романова молча курила, смотря в окно. Говорить было нечего. Раньше в таких случаях в милиции сказали бы: вместо того чтобы обратиться в правоохранительные органы, дать сигнал, потерпевший самостоятельно решил заняться следствием, не имея ни опыта, ни средств самообороны, и вот к чему это привело. Теперь же она не имела права на такие высказывания. Потому что хорошо знала — никакое обращение в правоохранительные органы не поможет. Мошенники действуют в соответствии с законом. Они совершенно открыто, используя телевидение и радио, одурачивают народ, а государство спокойно наблюдает за тем, как идет этот неприкрытый грабеж среди бела дня... Шура с силой вдавила сигарету в видавшую виды стеклянную пепельницу.

    — А Снегирева надо найти,— продолжал Меркулов.— Надо выяснить, с кем он связан, кто ему заказал это дело. Да и в Москву, боюсь, он прибыл не случайно. Хорошо бы за ним установить наблюдение, но, боюсь, это не очень просто...

    — Наблюдение? За Скунсом? — Турецкий махнул рукой. — Не хотел бы я быть этим горе-наблюдателем. — Он потер запястье, которое еще саднило. Странное дело, он хотя и испытывал сейчас досаду на Снегирева, но вовсе не такую, как если бы на его месте был другой человек, который так бы сумел поставить на место и самого Турецкого, и обе группы захвата. — Хотя я бы много дал, чтобы узнать, что там у него на уме.

    — Не понимаю, Саша, как ты можешь восхищаться наемным убийцей? — покачал головой Меркулов.

9:30

   Квартира Турецких имела одно неоспоримое преимущество — обширную «гэванну», как на Руси именуют совмещенный санузел. Там поместилось даже то, что Ира про себя считала главным предметом роскоши в своем доме,— импортная стиральная машина. Белоснежный красавец «Индезит» интеллектуально нагревал и даже кипятил воду, по тридцати программам стирал, полоскал, отжимал. Его под Новый год приволок на квартиру Сашин приятель Дроздов со своим другом, представившимся Антоном. Денег машина стоила сумасшедших. Оставалось только прикидывать возможные размеры Сашиных заначек. Или предполагать иные источники финансирования...

   Ира вытащила из барабана отмытые от крови и практически сухие снегиревские джинсы, задумалась, стоило ли их гладить. Она хотела спросить об этом Алексея, но, войдя в комнату, увидела, что гость лежит на диване носом к стене, свернувшись калачиком под пестрым клетчатым пледом. Пахло дегтем: в доме отыскалась баночка мази Вишневского, изготовленной тысячу лет назад, еще до всякого «Проктер энд Гэмбл», чуть ли не на подлинном перуанском бальзаме.

   Осторожно, стараясь не шуметь, Ирина хотела прикрыть дверь, но неожиданный звук, раздавшийся за спиной, заставил молодую женщину обернуться. Алексей скрипел зубами, перевернувшись на спину, руки дергались на груди.

Ира подошла к нему и тронула за плечо:

— Алеша, что с вами?..

   Он мгновенно открыл глаза. Глаза были затравленные, сумасшедшие. Потом он узнал ее и прошептал:

— Извините... Я что, закричал?..

— Нет, — сказала Ира. — Все в порядке. Вы отдыхайте. Алексей послушно отвернулся обратно к стене и снова затих.

   Вообще-то страшные сны мучили его нечасто, но все же бывало. Как правило, ужасы выплывали из прошлого. И потому каждый раз, проснувшись, он начинал перебирать любимые воспоминания. Они помогали отогнать подальше кошмар и, бывало, оставались с ним, даже когда он вновь засыпал.

   Вот и теперь черная мерзкая рожа доктора Раймонда Лепето и его забрызганный кровью белый халат постепенно куда-то уплыли, сменившись свирепой, с нависшими бровями физиономией дяди Романа, сторожа в детском доме. Эта физиономия была одним из немногих светлых пятен, возникавших в памяти Алексея Снегирева, когда он вспоминал о своем детстве.

* * *

   Когда Ире Турецкой приходилось с кем-то знакомиться и на дежурный вопрос о профессии отвечать «Пианистка», ее собеседники обычно впадали в состояние легкого шока. Потом начинались охи и ахи. При этом все почему-то дружно воображали, будто если в доме имеется пианистка, так она сутками восседает за белоснежным «Стейнвеем», творя великие интерпретации. А все остальные члены семейства ходят на цыпочках. В мягких тапочках. По одной половице. Вначале Ира пробовала разубеждать. Потом махнула рукой.

   Она чистила картошку, начиная готовить обед. Вчера вечером Сашу выдернул из-за стола какой-то чумовой звонок. К тому, что мужу звонили в любое время суток, Ира успела привыкнуть. Потом Саша сам вцепился в телефон и наконец отбыл куда-то, прикрыв курткой кобуру с пистолетом. Вот к этому она привыкнуть никак не могла. Всегда страшно переживала.

   Ей удалось дозвониться до него только утром. Сказал, что жив-здоров и все в порядке, вот только голос был расстроенный и усталый. Он не сказал, когда придет, но Ира по опыту знала: задержится.

    Она вздохнула. Свою семейную жизнь она никак не могла назвать рутинной или скучной.

И еще этот неожиданный гость...

   Когда Ира размачивала слипшиеся бинты, он попросил ее: «Супруг ваш если выйдет на связь, вы уж сделайте милость, не говорите ему, что я здесь. Хорошо? У нас с ним сейчас разногласия, зачем беспокоить занятого человека... А к тому времени, когда он появится, я уже уйду».

   Жизнь с Турецким давно отучила ее чему-либо удивляться. В том числе и более чем странным взаимоотношениям мужа с людьми даже менее понятными, чем этот Алексей Снегирев. Ира только поинтересовалась: «Потом-то хоть можно будет ему про вас рассказать?» Алексей улыбнулся: «Потом — сколько угодно...»

   Чтобы он мог вымыться под душем, она дала ему резиновые перчатки.

    ...Ира ощутила спиной его присутствие, обернулась и увидела своего гостя. Он стоял босиком, в майке и спортивных штанах, и смотрел на нее, прислонившись плечом к косяку. Он держал руки перед грудью: наверное, кровь болезненно приливала, если опустить. Похоже, он стоял так уже некоторое время. Ира не слышала, как он подошел, хотя пол в коридорчике обычно немилосердно скрипел.

   Она почему-то смутилась, почувствовала себя забеганной, неприбранной и лохматой и принялась счищать с пальцев налипшие картофельные очистки:

   — Я, конечно, по первому разряду вас принимаю. В бриллиантах и выходном платье. Вы садитесь, Алеша. Что вам приготовить?

   Его одежда, выглаженная и чистая, аккуратной стопочкой лежала на подоконнике. Он устроился на ставшей родной табуретке у холодильника и сказал:

   — Вы не поверите, Ирина Генриховна, я гастрономический извращенец. Я очень люблю вареную картошку. Безо всякого мяса, соли, сметаны и так далее. Просто картошку в водичке.

   — Скромничаете! — с укоризной ответила Ира, но ковшик на плиту все же поставила.

   Наемный убийца молча смотрел, как она режет картошку («Вам половинками или помельче?»), как достает баночку и сыплет в воду сушеные пряности («Ой! Вы же сказали, вам без... Ничего, да?»), и думал про себя, что зрелище женщины, спокойно хлопочущей по хозяйству, есть самое прекрасное, что только дано на этом свете лицезреть мужчине.

   У него ничего этого никогда не было. И вряд ли когда-нибудь будет. Купи он себе хоть три дома, там все равно не будет уютной маленькой кухни, по которой в халате и домашних тапочках сновала бы милая домашняя женщина. Его женщина. Киллер знал, что думать об этом бесполезно, толку не будет, только захочется завыть на луну.

11:00 Бобровское шоссе

   Коля, или, как его называли друзья, Кол Шакутин сидел за рулем своей уже видавшей виды «Таврии» и проклинал все на свете. Бывшую жену Марину, которую когда-то не устраивала его аспирантская стипендия, отца, слишком рано умершего, последнюю жену отца Лену, которая теперь стала Аленой и процветает на телевидении, партнеров, соседей, «Унибанк», дающий ссуды под безумно высокие проценты, и, наконец, самого себя. Сидел бы в своей академии, защищал бы диссертацию, так нет, решил зарабатывать, красивой жизни захотелось, я бы в «новые русские» пошел, пусть меня научат... Блин! Кол едва удержался, чтобы не ударить по рулю. И хорошо, что удержался — кулак у него был тяжелый, а ремонт машины давно уже стал не по карману.

   Ему хотелось завыть, хотелось кричать от отчаяния. Если сегодня он не соберет тридцать пять тысяч долларов, то все — можно прощаться с жизнью или, по крайней мере, с квартирой. Черт с ней, с квартирой, но она не стоит этих денег, вот в чем беда. Надо было расставаться с ней раньше, потому что долг растет, как снежный ком.

   Снова и снова Кол вспоминал, как попал в это чертово колесо, из которого не оказалось выхода. Все началось с шоколада... Да нет, значительно раньше. И за шоколад-то этот он уцепился как за соломинку, надеясь выплыть. Только соломинка оказалась гирей, которую вешают на шею, чтобы скорее утоп.

   А может, все началось в тот день, когда оказалось, что надо иметь лицензию на продажу товара? А за бумажку, разрешавшую официально торговать спиртным, нужно было дать на лапу одному из муниципальных чиновников такую кругленькую сумму, что Кол даже обомлел. Десять тысяч. Баксов, конечно. У Кола тогда и тысячи-то свободной не было.

   Вспоминая те времена, Шакутин почесал в затылке. А может, вот тогда-то и стоило занять, зато потом бы не оказался в этой луже.

   Нет, подумал он с досадой, все так и было бы. Не пошел бизнес. А почему не пошел, черт его знает.

   Все началось с того, что Кол бросил аспирантуру, хотя до защиты оставался один шаг. Казалось, что в современном мире это уже никому не нужно. Подумаешь, механизатор сельского хозяйства, разработавший принципиально новую систему обслуживания коровников. Впереди вставали радужные перспективы мелкого и среднего бизнеса. Работать не на кого-то, а на себя! Расширять дело и в конце концов... Сейчас Кол уже и не вспоминал о прежних мечтаниях. Чушь, бред. А ведь все казалось таким простым. Стоит только начать... Был бы жив отец, возможно, он и удержал бы его, но отец умер еще до перестройки. Скончался скоропостижно, когда Кол был в армии — после окончания Тимирязевской академии его забрали на два года лейтенантом на Балхаш, тогда как раз всех заметали.

   Отца Кол слушался, хотя так и не смирился с тем, что после смерти матери тот так скоро привел в дом новую жену, тогда еще совсем молоденькую журналисточку. Да и стоило ли — Ленка все на радио пропадала, несколько раз ее во Францию посылали, ее и дома-то не было. Но после смерти отца огромную профессорскую квартиру его они разменяли — Лена получила двухкомнатную на Ленинском проспекте, а Кол большую трехкомнатную на Малой Бронной.

   — Черт, — сквозь зубы процедил Кол, вспоминая об утраченной жилплощади — и об отцовской, и о своей.

   Как-то так получилось, что в результате он, родившийся в просторной квартире на Чистопрудном бульваре, остался с двухкомнатной хрущевкой на первом этаже, да еще в Матвеевском, далеко не самом престижном районе Москвы.

— Это все бабы, сволочи, — снова процедил Кол.

   Да, сначала свой кусок урвала Ленка Ветлугина, вторая жена отца. Тогда-то Колу, который приехал в краткосрочный отпуск на похороны, все было до лампочки. Тем более Ленка нашла ему тоже нормальное жилье. Но потом появилась Марина, жившая вместе с родителями в маленькой квартирке в подмосковном Красногорске.

   Кол и сам теперь не понимал, чего он так тогда в нее влюбился.

   — Окрутила, сука! — шептал он сейчас сквозь зубы. — Ей не я был нужен, а прописка.

   Это было не совсем верно. Марина Якушева не то чтобы выходила замуж по расчету. Если бы Кол ей не нравился, она бы никогда не пошла за него. С другой стороны, если бы у него не было роскошной трехкомнатной квартиры в центре Москвы, она бы, наверно, тоже не так спешила, и неизвестно, состоялась бы свадьба вообще или нет.

   И все-таки в Маринином выборе квартира сыграла решающую роль. Недаром она потом так настаивала на разделе площади при разводе. И получила, кстати, квартиру куда лучше, чем Кол.

   Как бы там ни было, но через месяц после знакомства они подали заявление в загс, а еще через два месяца поженились, и Кол прописал жену на Малой Бронной. Он, со своей стороны, настаивал на одном — чтобы жена сменила фамилию. Он был убежден, что женщина, оставляющая после брака свою фамилию, выходит замуж не всерьез, что семья для нее никогда не будет главным. Оставляя свою девичью фамилию, она объявляет мужу, себе и всему свету, что она осталась самой собой независимо от того, замужем она или нет. Слишком ярко стоял у него перед глазами пример Ленки Ветлугиной, которая вела себя всегда совершенно независимо, даже не упоминала нигде о своем замужестве, что не помешало ей потом получить площадь да еще кое-какие ценные вещи в наследство.

   Марина не возражала и после свадьбы превратилась из Якушевой в Шакутину.

   Потом родился Федька, тут-то и начались неприятности. Кол учился в аспирантуре, Марина сидела дома, денег катастрофически не хватало. Жена все время жаловалась, что не может купить ребенку то того, то другого. Деньги обесценивались. Кол работал у себя на кафедре, но все это были такие гроши...

   Набирало силу кооперативное движение, и эти ребята в вареных джинсах (которые сейчас носят только последние пропойцы) казались невероятными богачами. Марина завидовала им и их женам, а Кол перестал понимать, зачем столько лет учился, когда полуграмотный неуч, сидящий в коммерческой палатке, зарабатывает в пять раз больше.

Думал-думал, да и ушел из аспирантуры и с кафедры.

    Бросил все, и вот результат. Зарабатывает— едва-едва хватает только на жизнь, и все это каторжным трудом. С утра до вечера колесить на машине, пристраивать товар, договариваться, созваниваться. Сидел бы спокойно в конторе с девяти до шести практически за те же деньги, зато стрессов никаких. А Марина еще удивляется, с чего он начал пить. Последнее время только так и удавалось на время расслабляться.

Кол тяжело вздохнул.

   Последней неудачей, окончательно подкосившей Кола, оказался шоколад эстонской фирмы «Калев». Шоколад, кстати, очень качественный, который отдавали совсем недорого. Недорого настолько, что для того, чтобы его купить, Кол решил взять краткосрочную ссуду в банке, ни много ни мало двадцать тысяч долларов. На следующий же день он получил несколько тонн шоколада — пачки были упакованы по пятьсот штук в картонную тару. Для их хранения пришлось снять склад, аренда которого тоже каждый день вставала в копеечку. Но расходы на хранение Кол сначала не учитывал, считая, что через три-четыре дня, максимум через неделю он сможет полностью очистить склад. Не было сомнений, что шоколад прекрасно разойдется оптом — почти по половине цены от розницы.

   И тут наступила эта удушающая жара. Кто мог подумать, что лето начнется так рано. Асфальт буквально плавился под ногами, улицы Москвы по субботам и воскресеньям совершенно обезлюдели, а машин было так мало, что вспоминались семидесятые годы.

И никто не хотел связываться с шоколадом!

   — Да брось ты, старик, у меня палатка металлическая, он же весь потечет, — добродушно говорил его старый друг-палаточник Палыч. — Шоколад ты в мне в декабре давай. Это зимний продукт.

Другие ничего не объясняли, а просто говорили «нет».

   Плата за хранение росла. Шоколад становился все менее и менее дешевым. В конце концов Кол сел на свою «Таврию» и начал возить проклятый «Калев» по всей Москве и Московской области, предлагая любыми партиями, и средними, и очень маленькими, чуть ли не в розницу. Легко ли продать поштучно несколько тонн шоколада? И сколько времени это займет? И во сколько обойдется тогда каждая плитка, учитывая стоимость хранения и все растущие проценты по ссуде? Такие задачи не изучают ни в школе, ни в вузе, и оказалось, что просчитать эту математику заранее Кол не смог.

   Он решил отдать ссуду, перезаняв деньги под более низкие проценты, с банковскими справиться не получалось. Кто-то посоветовал некоего Негреева, по слухам, связанного с очаковской группировкой. Негреев деньги дал, но предупредил, что с долгами не шутит. Просит отдавать аккуратно и в срок.

И этот срок сегодня.

    Стоит ли говорить, что отдавать Колу нечем. Он может уплатить проценты. А согласится ли Негреев на проценты? Или придется продавать квартиру, палатку и машину? И что тогда?

Кол в отчаянии сжал кулаки. Выхода не было.

   Связавшись с очаковскими ребятами, он думал, что выбирает из двух зол меньшее, все-таки люди, а не бездушный банк, который хладнокровно оттяпает у тебя квартиру. Или он просчитался? Хуже всего то, что теперь не спасет и продажа двухкомнатной хрущевки в Матвеевском. Пока он будет искать покупателя да оформлять, пройдет еще несколько дней и долг вырастет еще больше. Он вспоминал бесстрастное лицо Негреева. Удастся ли его уговорить подождать хоть немного? Кол начинал в этом все больше и больше сомневаться.

    Сзади послышался шум, в зеркало заднего вида Кол увидел, что прямо за его «Таврией» припарковалась «тоёта». «Это ко мне», — понял он.

   Из «тоёты» не спеша выбрался внушительного вида малый в дорогом костюме и с толстой золотой цепочкой на запястье. Он внимательно посмотрел на «Таврию», как будто сверяясь с собственной памятью, затем едва заметно утвердительно кивнул и направился прямиком к машине Шакутина. Еще один такой же детина остался сидеть в автомобиле.

   «А может, выкручусь как-нибудь»,— успел подумать Кол, выходя наружу.

   — Виталий, — представился подошедший. — Я от Негреева.

— Николай, — ответил Кол, протягивая руку.

   — Бабки с собой? — спросил Виталий, игнорируя протянутую руку.

   — Понимаешь, тут такие дела, — Кол вдруг начал заикаться. — Не получилось. Ну подождите еще неделю, я перекручусь и отдам. Я... — Он не знал, что добавить еще. Виталий молчал, пристально глядя на него, и от этого молчания Шакутину стало совсем не по себе. — Я, понимаешь, с шоколадом связался, а его никто брать не хочет... И вот... такие дела, понимаешь.— Он помолчал, думая, что бы сказать еще. — Еще за склад платить приходится.

— Это твои проблемы, — спокойно ответил Виталий.

— Но... — начал Кол и осекся.

   — В общем, так, слушай сюда, — с олимпийским спокойствием сказал Виталий, и каждое его слово падало увесисто, как булыжник. — Чтобы завтра бабки были. В это же время на этом месте.

— Но... — попытался возразить Шакутин.

   — Я спрашиваю, понял? — В голосе Виталия прозвучала угроза.

   — Понял, — покорно ответил Кол и, набравшись храбрости, сказал: — Может, лучше вечером? За два дня вернее соберу...

   — Ладно, — смилостивился Виталий, — даю тебе тридцать шесть часов.

   Кол продолжал стоять у своей старенькой «Таврии», смотря, как дюжий Виталий спокойно садится в «тоёту». На самом деле он не видел ни Виталия и ничего другого вокруг.

16.00.Кремлевская набережная

   Турецкий медленно продвигался в ряду машин, ползущих по набережной мимо Кремля. С тех пор как Манежную перекопали, движение по центру Москвы замедлилось донельзя. В такие минуты Турецкий давал себе зарок завтра отправиться на работу на метро, но каждое утро вновь садился за руль своей «тройки».

   Смотря на медленно продвигавшуюся перед ним темно-зеленую БМВ, где на заднем сиденье взасос целовалась влюбленная парочка, Турецкий думал о событиях предыдущей ночи. К счастью, двое из ночных «грабителей» остались в живых, но пока они в таком состоянии, что допрашивать их начнут только завтра-послезавтра Затем его мысли перескочили на Снегирева. Значит, деятели из Кандалакши наняли Скунса... Значит, дело даже серьезнее, чем он думал. Турецкий знал, что фуфлом Снегирев не занимается, да и просто так путешествовать не любитель. «Скоро о нем еще услышим», — подумал Турецкий и нажал на клаксон — водитель БМВ что-то зазевался, и в образовавшееся перед ним пустое пространство стали юркать более проворные машины из соседних рядов.

   Скоро машины и вовсе остановились. В последнее время транспортные пробки стали в Москве обычным явлением. Как бы ты ни торопился, ничего от тебя не зависит.

   Машина Турецкого была плотно зажата со всех четырех сторон. Саша сидел за рулем и хмуро разглядывал свое правое запястье. Когда-то давно он из любопытства примерил наручники и, помнится, тотчас уразумел, что легкомысленные фразы типа «защелкнул на преступнике стальные браслеты», которыми пестрит любой детектив, так же далеки от истины, как кружок юных космонавтов от настоящего космического полета.

   Если кто-нибудь думает, что наручники — это только несвобода со всеми отсюда вытекающими, он ошибается. Хотя и несвобода сама по себе тоже штука такая, что люди от нее одной помирают.

   Смыкается, потрескивая, зубчатка, и ты ощущаешь леденящее душу пожатие. Возьми два граненых карандаша, расположи по бокам запястья и хорошенько сожми. Получишь некоторое представление. Весьма, надо сказать, отдаленное. И дело тут даже не в силе, с которой застегивают браслет. Само прикосновение прямоугольной стальной грани к человеческой плоти убивает физически и морально. Потому что прикосновение это НЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ.

   Когда связывают веревками, это все же не так. Веревки могут дать слабину. Перетереться. Намокнуть от пота. Потому что они все же ближе к природному естеству. Здесь ничего подобного не дождешься. Судьбы свершился приговор. Беспечная обезьяна угодила в железный капкан. Роботы захватили власть и ловят людей.

   И все это отлично ощущается где-то на уровне спинного мозга. Там, где в человеке сидит та самая обезьяна, не умеющая объясняться словами. Или еще глубже.

   Прошлый раз Турецкий надевал наручники на себя сам. И, конечно, не слишком мазохиствовал. Тем не менее на запястье, в точности как и теперь, сразу возникли красные полосы. Чуть попозже полосы расплылись, потемнели и превратились в полновесные синяки. Саша был более чем далек от медицины и ни за что не взялся бы объяснить, почему так.

   Еще он помнил, что выкручиваться из кандалов не стал даже и пробовать. Хотя надевал их именно с этой целью...

   Подъезжая к знакомому дому на Фрунзенской набережной и заворачивая во двор, Саша вдруг вспомнил, что именно здесь, на этом самом месте, Снегирев спас Ирину, о том, что было бы, не окажись он поблизости, не хотелось даже думать. «А ведь ему в Москве и жить-то негде», — вдруг подумалось Турецкому. Не будет же он с такими ранами шататься по вокзалам. Или, может быть, пойдет в гостиницу? Это не очень удачно с точки зрения конспирации... «Дроздов!» — вспомнил Саша про своего бывшего одноклассника, который когда-то служил в войсках спецназа вместе со Снегиревым. Только после всего Дроздов попал в президентскую охрану, а Алешка подался в киллеры. «А я должен его ловить», — мрачно подумал Турецкий, останавливая машину у своего подъезда.

   Он в три прыжка очутился на своей лестничной клетке, открыл ключом дверь и вбежал в прихожую. Из кухни, вытирая руки о фартук, немедленно появилась Ирина.

   — Саша! — ахнула она. Грим, достойный школьной самодеятельности, ее, конечно, не обманул. — Господи, Саша, кто это тебя так?..

   — Погоди, — торопливо чмокая ее в щеку, отмахнулся Турецкий. — Сейчас...

   И бросился в комнату к телефону. Домашний номер Дроздова он, к счастью, помнил наизусть.

   — Вадим! — начал он срывающимся от волнения голосом. — Там у тебя случайно Скунс не сидит?.. Хм, да, вот представь себе, он самый... в Москве... Откуда сведения? Потом расскажу, это не по телефону... Нет-нет, совершенно точно... Значит, не видел и понятия не имеешь, куда бы он мог податься...

   — А на кой он тебе-то? — поинтересовался Дроздов. — Непосредственное начальство надоело?.. Или рэкетиры наехали?

   Воцарилось молчание. Турецкий поймал себя на том, что вслушивается: не хихикает ли там, за надежным плечом Дроздова, вражий сын Снегирев. Ну то есть Снегиреву сейчас точно не до хихиканья. Зато Дроздов...

   — Если увидишь его, передай, зашел бы, — сказал наконец Вадим. — А то я тут как вышел в отставку, одичал чего-то...

   — Если увижу... — хмыкнул Турецкий. — Маловероятно пока... хотя... Ладно, если что, непременно передам...

   Он положил трубку И какое-то время стоял молча. Значит, не у Дроздова... Или у Дроздова, но тот, паршивец, молчать будет как партизан... Черт, куда он мог подеваться, этот полупсих с изуродованными руками... А впрочем, у него небось в каждом углу по крысиной норе...

За спиной у Турецкого тихо шевельнулась Ирина.

   — Саша... — всхлипнула она, и Турецкий, обернувшись, в самом деле увидел у нее на глазах слезы. Она потянулась к нему, стала гладить синяк, стирая с него наложенный Любочкой макияж. Турецкий обнял ее и зарылся носом в пепельные волосы, чувствуя, как исчезает давящий груз нерешенных проблем и усталость сумасшедшей ночной гонки. Сейчас имело значение только то, что у него есть дом и в нем два самых родных существа. Ниночка и Ирина... Ниночка и Иринка, Иришка...

   — Мужики... — прерывисто раздавалось между тем возле его уха. — Господи, что за мужики такие пошли ненормальные... Один фонарем на всю квартиру сияет... Другой с руками неизвестно что сотворил...

   Размякшего, настроившегося было на лирику Турецкого словно окатили холодной водой. Мгновенно напрягшись, он ухватил Иру за плечи:

— Что?, ты о чем?..

Она смотрела на него чистыми мокрыми глазами:

   — Ну как же... Тут у нас приятель твой был... Алеша... Полдня просидел...

   Турецкий понял, как чувствовали себя сказочные персонажи, которых Кощей со злодейской постепенностью превращал в каменных истуканов.

— Кто?.. — переспросил он. Губы слушались плохо.

   — Да ты же помнишь его, — искренне изумилась Ирина. — Тогда, в ноябре... на меня какие-то типы напали, он... Худой такой, волосы ежиком, ну, вспомнил? — Турецкий механически кивнул, а Ира взволнованно продолжала: — Пришел рано утром, сказал, только с поезда, вечером какие-то дела, устал, а податься некуда... Побриться там... Сел на кухне, сразу уснул... Ну я и...

   Красочный рассказ о большой стирке, квалифицированной перевязке и роскошном тортище в холодильнике погиб не родившись. Ира испуганно осеклась, заметив, как позеленели те части лица ее мужа, которые еще сохраняли цвет, близкий к естественному.

   — Я тебе что говорил?..— свирепо зарычал Турецкий, несильно, но чувствительно тряся ее за плечи. — Без предварительного звонка к двери не подходить!.. В глазок не смотреть!.. Чужих в дом не пускать!.. Особенно всяких с удостоверениями!..

   — Сказал тоже, чужого, — вдруг обиделась Ира и начала выкручиваться из его рук. — Ты уж мне тогда списочек напиши, кого пускать, кого нет, и помечай в нем, с кем у тебя на сегодняшний день разногласия. Может, ты со Славой Грязновым завтра поссоришься...

   Он профессионально отреагировал на несвойственное ей слово.

— Разногласия?..

   — Вот именно, разногласия. Он меня еще попросил тебя не беспокоить, если вдруг позвонишь. Порядочный человек.

   До Турецкого постепенно доходило, какую шуточку сыграл с ним вражий сын Снегирев. Ну конечно. Зачем ему подставлять того же Дроздова? Взял да и приперся по знакомому адресу на Фрунзенскую. Уж кто-кто, а он отлично знал, что хозяина дома не застанет...

   При мысли о том, ЧТО мог бы сотворить «порядочный человек», если бы того захотел, у Турецкого ослабли коленки.

   — Саш, ты бы сел, — напуганная выражением его лица, сказала Ирина. Наверное, по его виду можно было предположить внезапную боль, ибо она встревоженно спросила: — Опять плечо?..

   Турецкий сел прямо на клетчатый плед, аккуратно сложенный на диване. Вот взять бы да и выложить ей, что на самом деле представлял собой ее благородный спаситель. Заступник обиженных женщин, твою мать. А сам связался с приватизаторами из Кандалакши!

   Снегирев внезапно показался ему чудовищем, способным на любую гадость и мерзость. Одновременно в глубине сознания звучал более здравый (а здравый ли?..) голос, утверждавший: Ирину Алексей не тронет никогда и ни при каких обстоятельствах. В этом Саша был необъяснимым образом убежден. Не тронет, и все.

   Вот что начинается, когда в чисто служебные дела впутывают семью.

   — Так...— чувствуя себя выпотрошенным, проговорил Турецкий. — Ну и куда он дальше пошел, твой?..

   — Не знаю, — пожала плечами Ирина. — Он мне не докладывал. Взял рюкзак и пошел...

   Из кухни вкусно пахло супом с фрикадельками. Добравшись до ванной, Турецкий обнаружил на краю раковины резиновые перчатки. Ирина правильно оценила реакцию мужа и не стала ничего объяснять, но Турецкий все понял сам. При мысли о том, что Снегирев не так давно стоял прямо вот тут, за прозрачной пластиковой занавеской, регулировал температуру воды, потом намыливался его, Турецкого, мылом и поворачивался под тугими теплыми струями, приятно бьющими сверху...

   Нет, такой наглости и откровенной насмешки над собой он все же не ожидал.

   — А спинку потереть он тебя не просил?.. — вырвалось у него.

— Не смешно! — сказала Ирина. Он хмуро заметил:

— Ты его еще пожалей.

    Она промолчала, но на лице у нее было написано: «И пожалею!» Она даже не стала спрашивать, почему, собственно, Снегирева не следовало жалеть.

Женщины.

   Горячий, вкусный суп, впрочем, без остатка растопил возникший ледок. Когда дело дошло до чая и Ирина хитровато предложила ему кусочек торта, Турецкий неожиданно для себя громко расхохотался.

   Торт оказался свежим и вкусным. Однако потом, устроившись на диване, Саша вернулся мыслями на грешную землю.

   «Итак, по крайней мере одним вопросом меньше, — размышлял он, решив извлечь из дурацкой ситуации максимальную пользу. — Нам известно, куда Снегирев направился в Москве и где провел утро. Известно также, что он брился и приводил в порядок себя и одежду. Значит, не соврал Ирке про важную встречу. Но вот с кем?.. Госкомимущество? ФСБ? Ох, чует сердечко, не обошлось тут без высоких структур, чтоб им ни дна ни покрышки...»

19.30. Улица Жуковского

   Было около половины восьмого, когда наемный убийца вышел из метро «Тургеневская» и пошел бродить по торговому городку, раскинувшемуся на широкой площадке. Ввиду жары и светлого летнего времени ларьки (в Москве их почему-то называли палатками) еще функционировали, не торопясь закрываться на ночь. Киллер с интересом обозрел яркие томики на трех книжных прилавках, впал в легкую задумчивость перед галантерейной витринкой (бирюза, несомненно, Ире Турецкой очень пошла бы... при ее-то пепельных волосах да к светлому платью...) и мужественно преодолел искушение, охватившее его при виде мороженого. Мороженое, особенно «Ятио», он съел бы с большим удовольствием, но ради этого пришлось бы извлекать руки из карманов, и в конце концов конспирация победила прихоть желудка.

   Соседний ларек надрывался душераздирающими звуками. Подойдя, Алексей пробежал глазами по стопкам лазерных дисков и, конечно, немедленно обнаружил еще одно искушение: новый компакт любимых «Синяков».

   — Покажите, пожалуйста,— попросил он продавца.— Во-он там, в дальней от вас кучке, пятый сверху...

   Продавец открыл плоскую коробочку, вынул диск (кто его знает, покупателя этого, еще схватит да убежит...) и протянул пустой футляр Снегиреву. Убедившись, что песни были действительно новые, киллер радостно выложил сорок две тысячи и спрятал приобретение во внутренний карман куртки. Ларечнику, насмотревшемуся на музыкальных фанатов, в голову не придет особо выделять человека в перчатках. Почище видал.

   Время шло, и подозрительность Снегирева, ожидавшего ловушки, несколько улеглась. Он не зря потратил время, выписывая сложные вензеля между киосками. Возле метро его никто не «встречал».

   Алексей прошел лабиринтом переулков и направился внутрь заросшего зеленью двора. Про себя он считал телевизионщиков довольно странным народом и не особенно удивился бы, заметив возле нужного ему подъезда громоздкий серебристый фургон с радужной эмблемой на борту и толстыми кишками кабелей, убегающими по стенке прямо в окно третьего этажа. Что ж, в этом случае он просто повернулся бы и ушел, предоставив журналистке пугливо гадать о возможных последствиях.

   Решительных действий не понадобилось. Перед подъездом все было чисто. Правда, дверь производила впечатление сама по себе. Она была вызывающе монументальна. Сразу видно, что в доме живут богатые люди.

   Без трех минут восемь дверь отворилась и наружу вышел молодой человек. Рослый, подтянутый, он производил впечатление несокрушимой физической мощи. Киллер узнал парня прежде, чем тот успел завершить первый шаг по асфальту, и окончательно убедился: ловушки здесь не было.

   Он обогнул кусты персидской сирени, кем-то заботливо поливаемой и только поэтому не загнувшейся от жары, и предстал перед охранником:

— Привет дроздовцам... Здорово, Утюг!

    Полгода назад Утюг состоял в команде полковника Дроздова. С тех пор команду успели расформировать, а спецназовцев во главе с командиром самым бесславным образом выпереть из могучих рядов. Они и разбрелись, бедолаги, по разным охранам.

   — Здорово, — отозвался Утюг и хотел пожать ему руку, но увидел перчатки, и рука повисла в воздухе. — Пойдемте, — сказал он Алексею. — Вас ждут.

   Внутри подъезда была смонтирована стеклянная будочка, в которой, по-видимому, протекала теперь определенная часть жизни Утюга. Лестница оказалась широкой, с «легкими» ступенями, какие бывают только в старых домах и обкомовских общежитиях. Дверь в квартиру ничем не уступала наружной, отличаясь разве ярким пластиковым ковриком, скрадывавшим бронированную мощь.

    Киллера действительно ждали. Дверь отворилась навстречу. Алексей шагнул через порог, и часы на руке пискнули: ровно восемь часов.

   Семикомнатная квартира даже по первому впечатлению являла собой яркий пример того, что может сотворить из бывшей коммуналки добрый хозяин. На смену коридорищу, по скрипучим половицам которого в таинственном сумраке некогда катались на трехколесных велосипедах будущие поколения, пришел уютный холл, озарявшийся мягким светом ламп, запрятанных под широкую панель на потолке. Налево за двустворчатой арочной дверью отполированный мрамор холла сменялся благородным темно-серым паласом, ненавязчиво уравнивавшим в правах и домашние тапочки, и лаковые штиблеты. В одной из дальних комнат звенели чашки, и тренированный нюх Алексея уловил запах яблочного пирога. За другой дверью, напротив входной, помещалась стражницкая. Там, как и договаривались, никого не было, а дверь стояла настежь распахнутая. Охрана наслаждалась неожиданным выходным, службу справлял один Утюг.

— Ну? — спросил киллер с ухмылкой. — Где заказчики?

   Из комнаты, в которой звенела посуда, выглянула в коридор молодая женщина. Нужно было быть медведем, живущим в глухом темном лесу, чтобы с первого взгляда не признать Алену Ветлугину. Густые каштановые волосы, коротко подстриженные и оттого порывающиеся встать дыбом, но не вульгарно, а с каким-то трогательным достоинством. Тонкое, неуловимо восточное лицо, очки в нитевидной оправе, чуть-чуть, очень естественно, увеличивающие глаза. Хрупкая фигура, нежно-голубое платье из легкой плотной материи...

   Если киллер что-нибудь понимал, она очень ждала его и боялась, что в последний момент он передумает и не придет. Многое, видно, зависело от его появления здесь. А вот прибыл, и всероссийская Аленушка смотрела на него так, словно в живом уголке детского сада вместо ящерки обнаружился крокодил.

   При этом она, естественно, вовсе не собиралась показывать свой страх, или отвращение, или сложную смесь того и другого с профессиональным любопытством. Наоборот, сейчас примется всячески подчеркивать, что ей важней всего ЧЕЛОВЕК.

Алексей широко улыбнулся и спросил ее:

— Киллера вызывали, Елена Николаевна?.. Журналистка вполне владела собой.

   — Здравствуйте, — сказала она. — Я очень рада, что вы сочли возможным принять мое приглашение.

   За ее спиной из комнаты появилось двое мужчин. Один был сорокапятилетний хозяин квартиры, радушно предоставивший свой дом в качестве нейтральной территории для столь знаменательной встречи. Евгений Николаевич Лубенцов, предприниматель, вылупившийся из недр теневой экономики, растил троих детей. Которые, даст Бог, выучатся в музыкальных школах и ни сном ни духом знать не будут о сомнительных фактах из биографии папеньки.

   — Рад приветствовать, — вежливо поклонился он Снегиреву. — Очень рад.

   То есть нынешней фамилии и даже имени Алексея здесь не ведал никто, если не считать Утюга. Просто Евгений Николаевич — естественно, через кучу посредников — пригласил посетить свой дом человека, больше известного как Скунс, и Скунс пришел. Его замашки также были известны. Если ему понравится в гостях, он, вполне возможно, однажды повторит какому-нибудь Доверенному Лицу свои знаменитые слова о защите объекта предлагаемого контракта. А если не понравится или, Господи спаси и помилуй, возникнут какие-нибудь подозрения...

   В общем, жена и дети на всякий случай нынче отсутствовали.

   Еще Евгений Николаевич силился угадать, был ли это настоящий Скунс или к нему все же подослали легионера, дешевку. Алексей отлично видел, что показался бизнесмену бапиллистым, недостаточно грозным и в целом, так сказать, не вполне достойным собственной славы. Пусть помучится, полезно.

   Второй мужчина был молод, гораздо моложе и предпринимателя, и Алены. Природа неизвестно за какие заслуги наградила его мужественно-красивым лицом и великолепной фигурой, которую он, по-видимому, еще и оттачивал с помощью сауны, спортзалов и тренажеров. На бесподобном торсе божественно сидел фирменный джинсовый костюм. Крепкую шею, как в рекламе «Олд Спайс», охватывал «матросский» платок. В общем, не подлежало никакому сомнению: окажись здесь режиссер, надумавший снимать фильм про киллера с репутацией Скунса, из всех присутствующих на главную роль претендовал бы именно он.

   Юноша ослепительно улыбнулся. Алексей ответил коротким кивком. Почему-то эти цукаты из мужества внушали ему инстинктивное омерзение. Возможно, совершенно незаслуженное.

   — Проходите, пожалуйста, — сказала киллеру журналистка. И обратилась к юноше: — Максим, у тебя все готово?

Алексей вошел следом за Ветлугиной в комнату.

   Ее оформление, видимо, выражало представления Лубенцова о ретро. Во всяком случае, контраст с модерновым коридором был разительный. Красивый, приглушенного блеска паркет, бархатные шторы на окнах, круглый стол с обширной клетчатой скатертью, два уютных кресла по разные стороны, низко спущенная лампа под оранжевым абажуром. Чувствовалось, что стол недавно передвигали. Лампа бросала яркий свет на половину скатерти и одно из кресел.

Второе стояло так, Что сидевший в нем человек должен был комфортно тонуть в полутьме.

   Что ж, представления Лубенцова о ретро Алексея определенно устраивали.

Два оператора настраивали съемочную аппаратуру.

   А на скатерти красовался и благоухал знаменитый Аленин пирог. Тот самый пирог, который, по ее шутливому выражению, вынуждал собеседников поднимать забрало хотя бы ради того, чтобы откушать кусочек. В каждой ее передаче пирог был новый, за несколько лет Алена ни разу не повторилась. Шестая часть суши дружно гадала, что она испечет к следующему разу. Домохозяйки, по слухам, заваливали Ветлугину письмами, требуя рецепты, разворотливое издательство собиралось выпустить кухонную книгу. Был на столе и не менее фирменный чайный прибор с двумя белоснежными чашками и пузатым чайником, дышавшим из-под ватной куклы живым ароматным теплом. На спинке кресла, предназначенного Ветлугиной, сидела еще одна неизменная принадлежность передачи— роскошная ангорская кошка. Оператор любил показывать, как она посверкивает глазами откуда-нибудь из угла, пока хозяйка потрошит очередного любителя пирогов.

   Алексей про себя удивился тому, что она так оформила встречу у Лубенцова. Имидж, решил он, никуда тут не денешься. Вслух он только сказал:

   — После вас, мадам... — и, не пожалев пульсировавших рук, пододвинул Ветлугиной кресло. Кресло, по виду — времен очаковских и покоренья Крыма, неожиданно легко побежало на незримых колесиках. Алексей поместился напротив и положил ногу на ногу: — Я вас внимательно слушаю, Елена Николаевна.

— Называйте меня Аленой, — улыбнулась она.

22.00. Квартира на Фрунзенской набережной

   — Александр Борисович? Добрый вечер. — Голос Олега Золотарева звучал совсем потерянно.

— Ну наконец-то! Без приключений?

   — Я «Юностью» приехал, только что. Какие будут распоряжения?

   — Какие уж тут распоряжения, жив, и слава Богу. Спасибо, Олежек. Компромату твоему цены нет.

— Да ведь я же...

   — Ладно, ты, главное, не волнуйся. Что-нибудь из документов при тебе есть?

— Да, на Голуба фоторобот у меня в кармане.

—     Ты из дома сейчас? -Угу.

   — Вот и сиди до утра, я за тобой полдевятого заеду, адрес напомни.

— Строителей, 6—24.

   — Хорошо. Только никуда не вылезай, жди меня. Пистон тебе я завтра официально вставлю, но это так, для проформы. Главное, что ты жив остался. Не отстань ты от поезда... Ну, в общем, ты на таких бобров нарвался, что тут без вариантов было бы.

— А завтра...

— Вот завтра и обсудим, отдыхай. Пока.

23.00. Улица Жуковского

   Когда длинный и необычайно утомительный разговор наконец завершился и за Аленой и ее спутником закрылась дверь, Лубенцов подошел к Алексею и вежливо поинтересовался:

   — Я так понял, вы собираетесь встретиться с Еленой Николаевной снова. Значит, задержитесь в столице на несколько дней?

   Киллер посмотрел на бизнесмена и понял, что сомнения в его подлинности того больше не мучили. Он поинтересовался:

— А что?

   — Не хочу показаться назойливым, — осторожно проговорил хозяин квартиры. — Просто... час уже поздний... словом, я с удовольствием предоставил бы вам кров. Не знаю уж, насколько комфортабельный, зато от чистого сердца...

   Джентльменские отношения со Скунсом, при упоминании о котором давились куском как старые, так и новые бугры криминального мира, были сами по себе капиталом хоть куда.

   — Ну если от чистого сердца... — усмехнулся Алексей. Ему нравилось, как держался с ним Лубенцов: вполне почтительно, но и не лебезил. — Вы разрешите, я от вас позвоню?

   — Пожалуйста, пожалуйста, — обрадовался Евгений Николаевич. — Витюша! — Это относилось к вернувшемуся Утюгу. — Проводи к телефону...

   Алексей отмахнулся и вытащил из кармана свой собственный, портативный. Действуя мизинцем, надавил на несколько крохотных кнопок. Лубенцов деликатно вышел из коридора в одну из комнат, но Алексей не слишком секретничал.

   — Александр Борисович? Сколько лет, сколько зим!..— хмыкнул он, когда в динамике отозвался недовольный голос только что проснувшегося человека.— У меня такой ма-аленький вопросик, так что долго не задержу. Ты как, ловишь меня еще или успокоился?.. Ага, так я могу как белый человек сесть в поезд и поехать домой? Не потащат меня с вокзала твои уголовники? Не потащат? Честное ленинское? Ну, спасибо большое, утешил. Супруге кланяйся...

   Он мстительно нажал пальцем отбой, оборвав зубовный скрежет, доносившийся из телефона. Бессонница Турецкому была обеспечена.

* * *

   Час спустя, облачившись в тонкий спортивный костюм, Алексей сидел в потрясающе уютном кресле перед раскрытым окном отведенной ему комнаты. С выключенным светом, конечно. Суицидальным наклонностям он в целом не был подвержен. Комната, к его удовольствию, оказалась обставлена примерно в том же стиле, что и гостиная. Без броского шика, зато все в ней было основательное, настоящее. Как говорится, просто и со вкусом. Уж если кровать, то три на три метра, и при всем желании ничего себе на ней не отлежишь.

 Рюкзак стоял возле стены, на подоконнике возлежал плейер.

А шуток у жизни полно, и особенно — грязных.

Лишь память порой от беды заслоняет крылом,

И мне вспоминается кубик из красной пластмассы,

Неведомо как и откуда попавший к нам в дом.

Дробились в таинственных гранях слои отражений,

И будничный мир обретал красоту миража.

Там все подчинялось закону случайных движений,

Там солнечный блик по-иному на стенке дрожал...

Там все было в точности так, как хотелось мальчишке:

Там Правда и Честь друг за друга стояли горой,

И новый финал получали печальные книжки,

Когда обнимался с друзьями спасенный герой.

Не нужен трамплин для полета безгрешному детству,

И я без труда от обид и тревог улетал.

Смотрел я в глубины прозрачного красного плекса,

Как юный волшебник в магический смотрит кристалл.

Давно в волосах седина и на шкуре заплаты,

И сердце успело дубовой корой обрасти,

Но выдвинешь ящик стола — и опять, как когда-то,

К вселенным добра и чудес возникают мосты.

И кажется: вдруг мою жизнь, повернувшую косо,

На том берегу прочитает такой же малец

И детской рукой, утираясь и шмыгая носом,

Припишет к несбывшейся сказке хороший конец...

   Репортерша Алексею понравилась. Удивило только, что она таскала с собой пистолет. Ведь не для красоты же. Не от него же, в самом деле, собиралась отстреливаться?..

8 ИЮНЯ

8.00. Квартира на Ленинском проспекте

   Алена открыла глаза, повинуясь своим внутренним часам. Она уже давно привыкла обходиться без будильника и при этом всегда вставала точно тогда, когда нужно. Первое, о чем она подумала, была приватизация. И только потом она вспомнила, что рядом с ней лежит Максим.

   «Вот что значит стареем, — с невеселой иронией подумала она. — Сначала вспоминаю о делах. И только потом — про личную жизнь».

   Страсти на канале «3x3» разгорались с каждым днем. Теперь все только и говорили, что о возможных вариантах приватизации.

Канал телевидения можно приватизировать, как и все остальное. Это несложно. Основной вопрос в том — как именно приватизировать, в чью пользу? Было ясно, что Асиновский и иже с ним будут биться до конца, чтобы сохранять контроль над каналом. Причем вовсе не контроль над передачами. Что и кто там показывает — этот вопрос давно перестал быть таким уж животрепещущим, по крайней мере для деловых людей. Куда важнее финансовый контроль. Другими словами, КТО будет прикарманивать доход. Елена Николаевна Ветлугина считала, что доход должны получать все, кто работает на канале, а часть прибыли должна идти на финансирование некоммерческих передач. Однако было немало охотников провести приватизацию так, чтобы не потерять, а, возможно, и увеличить собственные доходы.

   Сначала еще была некоторая надежда на представителя Госкомимущества, который должен наблюдать за ходом приватизации. Но когда он появился, Алена поняла, что надежды на него мало. Это был сравнительно молодой, но уже начавший матереть чиновник со смешной фамилией Придорога. Он не произвел на Алену большого впечатления. Он несколько раз встречался с Ветлугиной, с Асиновским, приходил на общее собрание, задавал разные вопросы. Но толку от его деятельности не было никакого. В общем, у Алены сложилось впечатление, что он приставлен к ним вроде как для мебели.

   Он, разводя руками, сразу сказал Ветлугиной, которая с места в карьер принялась ему что-то доказывать, что Госкомимущество реально ничем не владеет. Его задача — надзирать за ходом приватизации, и только. Распределять государственную собственность он, Придорога, не имеет права, он может лишь следить за тем, чтобы другие делили ее в соответствии с законом. Следовательно, должен выслушать мнение всех заинтересованных сторон.

   Никто не знал толком, как зовут этого типа по имени-отчеству, и если о нем заходила речь, его просто называли «Придорога» или «наш приватизатор». Только один раз он обратил на себя внимание — когда Алена записывала это злополучное интервью с сумасшедшим рижанином из партии Национальной гордости. Интервью шло тяжело, этот Юрис Петрове нервничал, злился, а в довершение всего приватизатор Придорога, под конец случайно заглянувший в студию, где шла съемка, вдруг так резко повернулся, что чуть не сбил с ног оператора и чуть не свернул камеру.

    «Раз для мебели, лучше бы уж спокойно стоял у стеночки», — шутили на канале.

   Но главная загвоздка состояла не в Госкомимуществе, а в рекламщиках. От них шли основные деньги, но если официально телевидению они платили копейки, то, образно говоря, у тех, кем реклама размещается, а конкретно у Асиновского, оседали рубли. В то же время рекламщикам было, в сущности, все равно, кому платить — руководству канала или компании «Телекоммерс», которую возглавлял Асиновский. С ним иметь дело было привычнее, цены были известны, подходы к нему тоже.

   Поэтому Ветлугина старалась привлечь к себе рекламщиков, и первой фирмой стала «Пика» Максима Сомова. Рекламы его фирмы были, возможно, и не самого высокого художественного уровня, но ведь не все же могут дотянуть до банка «Империал». Во многих случаях это просто невозможно, например если фирма заказывает тебе рекламу нового сорта туалетной бумаги.

   К тому же Максим нравился, ей чисто внешне. Он казался мужественным и романтическим одновременно, правда, иногда он вдруг открывал рот и выдавал что-нибудь такое, что сразу разрушало этот образ. Но Алена, которой Максим казался хорошеньким мальчиком, почти ребенком, думала, что все это наносное, которое пройдет, когда он повзрослеет. А так было очень приятно пойти с ним в кафе, посидеть, помолчать. Он был такой непосредственный.

   Кончилось тем, что вчера, проводив Алену домой от Лубенцова, Максим остался до утра. Это была не такая уж неожиданность, но все же, приглашая молодого рекламщика на чашку кофе, Алена вовсе не имела в виду ничего, что выходило бы за рамки этой самой чашки. Ко всему прочему Максим был моложе ее больше чем на десять лет.

   Инициатива исходила от Максима, и Алена, которой он вовсе не был неприятен, была даже польщена, что на нее обратил внимание такой молодой и красивый мужчина. Конечно, она сама популярнейшая тележурналистка и могла бы рассчитывать на внимание многих мужчин, но Максим также был не из самых неизвестных. Сколько женщин, сидя перед экранами в самых разных уголках страны, вздыхали: «Какой красивый парень. Достаются же такие кому-то».

   И действительно, Максим был красив, как Аполлон. И без одежды даже лучше, чем в самом прекрасном костюме от Версачи. Когда он молча смотрел на нее, ласково улыбался или в изнеможении закрывал глаза, у Алены возникала иллюзия, что она лежит в постели с идеальным человеком, с таким, которого она когда-то искала и так и не смогла найти.

   Стоило, правда, Максиму заговорить, и эта иллюзия пропадала.

   — Ну ты пышка, так бы тебя и съел, — вдруг начинал он, но Алена только прижимала палец к его губам:

— Тсс, молчи. Не говори ничего.

   Утром, когда Алена, завернувшись в большое махровое полотенце, варила на кухне кофе, а Максим курил, сидя на угловом кухонном диване, он вдруг спросил:

   — Ну и как там у тебя в Ульяновске? Удалось чего-нибудь надыбать?

   — Да так, кое-что. Меньше, чем хотелось бы, — отмахнулась Алена.

   Слово «Ульяновск» наводило на воспоминания об этом несчастном интервью с латышом. Крепкий орешек попался. Запретил показ, потребовал пленки. Алена летала в Ригу, пыталась его уговорить, обещала даже достать кое-какие документы в Ульяновске, куда свезли все старые гэбэшные архивы. Но Максиму знать об этом вовсе не обязательно.

   — Помнишь, он про какую-то Козочку говорил?— не унимался Максим.

   — А у тебя, я вижу, ушки на макушке! — засмеялась Алена.

   — Нет, правда, — не отставал Максим, — ты ведь в Ульяновск ездила Козочку искать?

   — Ничего подобного! — отмахнулась Алена. — Ездила отдохнуть. Имею же я право на краткосрочный отпуск.

   — Ты говорила, там какой-то тип к тебе клеился, — припомнил Максим.

   — Да, в ресторане гостиницы. — Алена снова засмеялась. — Прямо не знала, как от него отвязаться. Назвался чуть ли не начальником местного ФСК, это у провинциалов отработанный прием. Любят напустить на себя таинственность. Хотят заинтересовать. Раньше все были каскадеры или альпинисты, теперь следователи по особо важным делам пошли, в крайнем случае, крупные предприниматели.

   — Ну и что ты ему сказала? — спросил Максим. — Ты бы назвалась тоже какой-нибудь Мата Хари.

Он встал с дивана и, подойдя к Алене, обнял ее.

   — Кто же мне поверит? — засмеялась она, но не оттолкнула его. — Меня-то все знают как облупленную.

   — А может быть, он действительно начальник ФСК, а ты пропустила свое счастье. Ты ведь в архивы пыталась пробраться? Вот и повод.

   — Да какие архивы! — Алена начинала сердиться, когда Максим лез не в свое дело. — И вообще, он назвался альпинистом.

   — И что, он тоже, этот ульяновский альпинист, он тоже узнал тебя, как я? — спросил Максим.

   — О чем ты говоришь! — Алена отстранила его. — И вообще, настало утро. Теперь по чашке кофе и за дела. У меня сегодня трудный день.

— У меня тоже, — отозвался Максим.

9.00. Улица Строителей

   Утром Турецкий, как и обещал, заехал за Олегом Золотаревым. Олежка смотрел в окно, и ему не верилось, что он снова на знакомых, таких родных московских улицах.

   — Олег, ты пойми, наша служба действительно «опасна и трудна», — говорил тем временем шеф. — Слава Богу, что ты отстал от поезда... Ты как, в Бога веришь? — Олег мотнул головой. — Я тоже не верю, к сожалению. Но на всякий случай зашел бы ты в церковь, свечку поставил. Кому в таких делах положено? Николаю Угоднику, наверно. А то в другой раз такого фарта не жди.

   Олег Золотарев все равно ощущал себя виноватым и поэтому больше молчал. Турецкий тоже помолчал, что-то обдумывая. На Калужской заставе он опять заговорил:

   — Что было в поезде, ты в общих чертах знаешь. Сегодня пойдешь к Нелюбину, он собирается допрашивать побитых. Если они будут в состоянии отвечать.

10.38

   Нынешний день вовсе не обещал стать каким-то особенным. Остановившись у родного светофора, Вика посмотрела на дешевенькие непромокаемые часы. Тридцать восемь минут она считала для себя неплохим результатом. Спортсмены, конечно, умерли бы от презрения. Вика спортсменкой не была, просто из тридцати своих лет вот уже пятнадцать она по мере сил убегала от сидячего образа жизни. С тех самых пор, как еще школьницей поняла, что лично ей иначе нельзя. Бегала она обычно во второй половине дня, но жара поневоле заставила переключиться на утро.

   Вика вошла в магазин и увидела стоявшего перед прилавком мужчину.

«Господи», — подумала она.

   Ему было под сорок, и Вике следовало бы слетать за аппаратом для фотоохоты, чтобы повесить трофей над кроватью, снабдив надписью: «МММ. Мужчина Моей Мечты».

   Мужчина был высокий, подтянутый, с гордой осанкой олимпийского чемпиона и красиво посаженной головой. Лицо. Глаза благородного хищника. Взгляд... Когда-то, достаточно давно, Вика сказала своей маме, что, по ее мнению, страстные поцелуи, которые так любят киношники, — штука достаточно тошнотворная. Мама, чему-то мечтательно улыбнувшись, ответила примерно следующее: «Вот это и есть любовь — когда не противно...»

   С тех пор Вика два или три раза встречала мужчин, насчет которых ей было внутренне ясно с первого взгляда: вот с этим было бы НЕ ПРОТИВНО. К сожалению, у другой стороны подобной ясности не наблюдалось.

   Вика еще раз посмотрела на воплощение своего идеала и в который раз тоскливо подумала, что на личной жизни пора ставить жирный косой крест. Наверняка ведь, подлец, давно и прочно женат. На какой-нибудь фифе, которая мертвой хваткой вцепилась в него еще в начале первого курса. Вика сама видела, как толковых ребят на лету расхватывали такие вот непроходимые дуры. Ну а тех, кто порывался списать у нее курсовую, она за потенциальных женихов не считала. Потому, наверное, и пребывала до сих пор в ангельском чине.

   Мужчина стоял перед холодильным прилавком, сцепив за спиной красивые крупные руки, и задумчиво разглядывал слезящийся срез аппетитной розовой шинки. Вика как раз додумывала мысль о том, что вот и с этим человеком они разойдутся, как два корабля в ночи, даже не сказав друг другу ни слова. Кому интересна девка тридцати лет от роду, безбожно толстая и в очках, когда кругом семнадцатилетних цыпочек невпроворот... с ногами от подмышки... И в это самое время надменный олимпийский чемпион вдруг повернулся к ней и вежливо осведомился:

   — Извините, девушка, вы эту колбасу пробовали? Как она, ничего? Есть можно?

   — Н-ничего,— чуть не поперхнувшись, ответила Вика. — Вполне. Только эта, наверное, жирноватая. Бывает попостней и более сочная.

   — Я, понимаете, раньше редко по магазинам ходил, — зачем-то пояснил мужчина. — Теперь вот пришлось, ну и стою дурак дураком.

   «Развелся! — подумала Вика. — Ну да, держи карман шире. До сих пор его, наверное, специальный диетолог по часам с ложки кормил...»

Она так и спросила:

— Вы спортом занимались, наверное?..

— Спортом? — улыбнулся мужчина.

   Он хотел еще что-то сказать, но не сказал. Вика увидела, как внезапно остановились у него глаза, он резко вздохнул, и она успела понять, что он силился напряжением воли отогнать дурноту. А потом стало некогда думать, потому что он начал валиться. Каким-то образом Вика вовремя сграбастала его поперек тела и, хотя удержать не смогла — слишком тяжелый,— падение на каменный пол все же смягчила. Мужчина растянулся в неудобной, беспомощной позе. Не врут, видно, люди, что под сорок лет мужики становятся подвержены всяким напастям. Вот так падают и помирают прямо на улице.

   У него, по счастью, все же пульсировала на шее артерия. Вика воспрянула духом и легонько похлопала его по щеке. Потом еще раз, сильнее. Никакой реакции.

   — Человеку плохо! — закричала она, обращаясь к продавщицам и брезгливо отодвинувшимся покупателям.— Вызовите «скорую»!

   — «Скорую» ему, — фыркнула одна из женщин, вручая толстощекой внучке финское мороженое в конусе из запотевшей фольги. — Нажрутся с утра... Безобразие! А дети на них смотри!

   — Он не пьяный! — возмутилась Вика. — Он сейчас со мной разговаривал! Он болен, наверное!

   — Ты-то помолчала бы, шалашовка, — пристыдила ее блюстительница детских нравов. — На заводе надо работать, а не перед мужиками попой крутить!

   Ей, вероятно, не понравились Викины облегающие спортивные штаны. В таких, ясное дело, только чужих мужей соблазнять. В ее родной деревне перед войной приличные девушки таких не носили. И не стриглись так. И вообще так себя не вели.

   Вика с ожесточенным упорством продолжала тормошить мужчину и испытала величайшее облегчение, когда он наконец открыл глаза, потом зашевелился и сел. Ей уже казалось, что этого никогда не случится. Действительно, придут и поволокут его на улицу либо вообще в вытрезвитель. А там, как известно, всякое приключается.

   — Вы в порядке?.. — спросила Вика и подала ему руку. — Встать можете?

   Он мрачно посмотрел на ее руку, ничего не ответил и встал сам — одним мощным, гибким движением. Словно доказывал что-то себе самому, а заодно и всем окружающим. И вид у него при этом был такой, что Вика со всей неотвратимостью поняла, что сейчас будет. А будет следующее: она еще и окажется виновата в том, что он здесь завалился. В том, что она пыталась помочь. В том, что вообще видела его в таком состоянии.

   Так оно и случилось. Он молча повернулся к ней спиной и рванул за дверь упругим стремительным шагом. Бабушка с внучкой, успевшей перемазаться глазурью мороженого, шарахнулась с дороги. И все, что она при этом подумала о некоторых, досталось, естественно, опять-таки Вике.

Вот и делай после этого людям добро.

   Вика вышла из магазина как оплеванная и с величайшим отвращением к томатному соку, который собиралась там покупать. Да чтобы она сюда еще хоть раз! Да повесьте. Да ни ногой!.. Вика рефлекторно выбралась на проезжую часть, где пролегала ее привычная трасса. Но не побежала, как обычно, в бодром темпе последние двести метров до дома, а поплелась, глядя под ноги. Потом сняла очки, чтобы вытереть неизвестно отчего навернувшиеся слезы.

И едва не налетела на него.

   — Извините меня, ради всего святого, — сказал он негромко. — Я вел себя как последний хам.

   Вот тут Вика расплакалась как следует. Она злилась на себя и яростно терла глаза капюшоном красно-линялого китайского спортивного балахона, но слезы продолжали катиться.

   — Я вас очень подвел, — идя рядом с Викой, продолжал мужчина. — Вы меня так выручили. А я вас, можно сказать, предал. Вы понимаете, я сам себя готов был проглотить.

   Вика покосилась на него, невольно скривилась в улыбке и шмыгнула носом. Потом спросила:

   — Что с вами было? Я уж испугалась — с сердцем что-нибудь...

Он покачал головой.

   — Не сердце. Я, понимаете, в охране служил. Во вневедомственной. Ну и доохранялся... Теперь последствия. Сижу один дома, злой, как цепная собака, пенсию получаю... гавкаю на людей...

— Ничего, — сказала Вика. — Все живы остались.

   — Я вас о колбасе расспрашивал, — сказал мужчина. — Я тут рядом, на Амурской живу...

Вика внутренне напряглась. Так-так. Приехали.

   — ..Вот я и подумал, может, вы меня немножко проводите... Расскажете про колбасу... а заодно проследите, чтобы я снова не завалился... Меня зовут Вадим...

14.00. Следственный изолятор

   Допрос покалеченных Скунсом майданщиков Романова поручила Федору Федоровичу Нелюбину. Это был опытный муровский оперативник, пусть и не хватавший звезд с небес, но аккуратный и исполнительный.

   Допрос оставшихся в живых налетчиков он проводил по всем правилам — колол каждого в отдельности. Увидев распластанное на койке тело, он сразу же пошел в атаку. Таков был его принцип — брать на испуг.

   — Ну, гражданин хороший, Как-вас-там, пока-в-несознанке, как говорится, приношу благодарность от имени и по поручению. По наколкам вижу — пайку хавал, так что разбираешься. Ломится вам, голубчики, сто сорок шестая, сам понимаешь. А там — как сторгуемся. Вашими стараниями мы такого фрукта взяли, что... Ну в общем, как раньше говорили, «из двух котлов фраеров черти человека сварганили». Да сам небось понял, чего объяснять-то. Короче, вот тебе на тумбочке: бумага, ручка, через час жду чистосердечного признания, как говорится... — Нелюбин нажал кнопку и вызвал милиционера, дежурившего в палате.

    — Позовешь меня, когда напишет. А не сможет — пиши под его диктовку. Только смотри, пусть расписаться не забудет.

Через пятнадцать минут все было готово. Нелюбин пробежал глазами написанное:

    — Ну что ж, начало в порядке: «Я, Зевакин Виктор Иванович, он же Сахарок, он же Длинный...» Это мы проверим. А дальше полное фуфло, ты уж извини. Про то, как «случайно познакомились в буфете станции Бологое», ты будешь моей бабушке рассказывать. Соображаешь? Мы уже много чего знаем! А не соображаешь — я тебя в другую камеру переведу. Знаешь к кому? Есть тут один, вашими трудами повязали. Он с тобой по-свойски покалякает... Короче, полчаса даю, и чтоб как на духу!

* * *

   Аналогичная процедура была проделана со вторым задержанным, и к шестнадцати часам были получены абсолютно идентичные показания.

   Работу накануне заказывал в Питере некий Лева, по внешности русский, на бывшего зека вроде не похож. Цивильный такой фраер, в костюмчике. Предлагалось портфель с документами оставить в камере хранения Ярославского вокзала. Номер камеры 4928. И питерская, и московская цепочка поисков Левы выглядела бесперспективно. Установили, правда, слежку в камерах хранения, но с самого начала было ясно, что это вряд ли что даст.

23.00. Боровское шоссе

Денег не было.

   За сутки с лишним они не свалились с потолка и не сгустились из воздуха. Наоборот, их даже несколько убыло. На фоне всего остального долга убыток был, конечно, исчезающе мал, но для Кола в его нынешнем положении это была соломинка, сломавшая спину верблюду. Сегодня утром, выезжая со двора, он продолжал мысленно искать спасения из лабиринта и оттого не притормозил, как обычно, возле густых кустов акации, перекрывавших обзор. И в результате вывернул в проезд прямо под колеса «Москвичу», накатившему слева. Помял ему дверцу. Сам, конечно, тоже получил по крылу и разбил фару, но кого это теперь волновало?..

   Когда машину потряс глухой и несильный, в общем, удар, Кол явственно ощутил руку Судьбы и понял, что обречен. Трепыхание утратило смысл. Пора тихо идти на дно.

   Шакутин безропотно выслушал возмущенные вопли москвичевладельца, который, несомненно, был прав, потом устало расстегнул лежавшую на заднем сиденье сумку и по-прежнему безмолвно отсчитал за давно прогнившую дверцу триста тысяч рублей. Потерпевшая сторона, продолжая раздраженно ворчать, забралась в свой «Москвич» и уехала. Мужик, наверное, считал, что ему всерьез испортили день.

Нам бы ваши заботы...

   Кол с тоской подумал о временах, когда подобные мелочи «непоправимо» портили ему кровь.

   Бросив машину, он поднялся обратно в квартиру, с каким-то мазохистским удовольствием вспоминая, что возвращаться с дороги вроде бы плохая примета. Налил себе водки, поднял тост неизвестно за что, подумал о том, что гаишники непременно начнут проверять машину с помятым крылом, и выпил.

   Пока он возвращался к многострадальной «Таврии», алкоголь уверенным теплом разбежался по жилам. Подумаешь, Виталий, сказал он себе. Будто не видали жлобов. Вчера, само собой, струхнул, было дело, ну так то было вчера.

   ГАИ точно морозом побило: Шакутин весь день мотался по городу, но автоинспекция скользила по зачуханной и свежеподбитой «Таврии» со следами чужой краски на правом крыле совершенно безразличными взглядами.

   Денег не было. В точности так же, как и вчера. Разница состояла в том, что сегодня Кол воспринимал отказ за отказом с его самого удивлявшим спокойствием. «Борт такой-то, как у вас дела? — Все в порядке, падаю...»

   К тому времени, когда настал вечер и Шакутин, мысленно махнув рукой на еще остававшиеся варианты, заторможено повернул в сторону Кольцевой, ему было уже глубоко на все наплевать. Он устал. Устал дергаться. И пришел к выводу, что терять было нечего. Ну действительно. Разобьют они ему машину... Зачем разбивать, если он ее и так отдаст с удовольствием? В квартире дверь подожгут?.. Тоже себе самим сплошные убытки. Забирайте, сволочи. Все забирайте.

   И так далее, и тому подобное. В общем, подъезжая к условленному месту, Кол был близок к тому состоянию, когда человека напугать также трудно, как и удивить.

По крайней мере, ему самому так казалось...

   Солнце закатилось, догорали розовые отсветы в небе, зато над дорогой вспыхнули оранжевые фонари. Шакутин остановил машину, заглушил двигатель и стал ждать. К сожалению, вмазать ему сейчас было нечего, а уж до чего кстати пришлось бы...

   Симпатичный девичий голос, лившийся из приемника, настроенного на «Европу-плюс», воспевал радости секса по телефону: «Я хочу летать, я хочу плакать и кричать от восторга... Твое прикосновение! Я ощущаю его, я так в нем нуждаюсь...»

   Кол заслушался и поначалу не заметил подкатившей сзади «тоёты». Он даже вздрогнул, когда перед открытым окошком возникло мощное запястье, охваченное золотой цепью.

   — Бабки с собой? — послышался лишенный каких-либо эмоций голос Виталия.

   — А то! — с некоторой даже бравадой ответил Кол и потянул с заднего сиденья сумку.

   Выйдя наружу, он увидел, что позади знакомой «тоёты» была припаркована еще какая-то машина, кажется, «ауди». Внутри обеих просматривались массивные тени.

   Шакутин передал сумку в «тоёту», сам остался с Виталием стоять возле дверцы. Потом Виталия окликнули из машины, он наклонился. Кол с туповатым безразличием смотрел на совсем уже лишенную румянца бледную полоску света на западе.

— Это ты что нам суешь? — выпрямился Виталий.

   — Проценты, — по-прежнему безразлично ответил Шакутин, но из таинственной точки чуть ниже пупа по телу начала расползаться холодная изморозь. Это был страх. Животный страх. — Остальное, сказал же, перекручусь и отдам! А это проценты! Ну там, не все... сколько есть, столько и приволок..

   Он говорил и сам чувствовал, как легкий ветерок уносит эти слова, ничего не значащие, уже не способные ничего изменить.

— Так, — сказал Виталий и чуть заметно кивнул.

   В «тоёте» и «ауди» разом открылись дверцы, наружу вылезли несуетливые люди, и Кол ощутил, как отгораживает его от остального мира незримая стена обреченности. То, что это именно обреченность, он понял как-то сразу и бесповоротно.

   — Пошли, — негромко, но тоном приказа распорядился Виталий.

— Куда?.. — опешил Николай.

   За его спиной послышались смешки, и кто-то из бандитов подтолкнул неудачливого должника: шагай, мол.

   Совсем рядом зажигались в домах огоньки окон, по дороге летели машины со счастливыми людьми, никогда не помышлявшими ни о каком бизнесе, а уже вовсе в двух шагах стояла его, Шакутина, «Таврия»... даже незапертая...

   — Сейчас... машину запру, — пробормотал Кол, нашаривая в кармане ключи. Губы почему-то сделались непослушными.

   Тут уже смешки за спиной превратились в откровенное ржание.

   — Теперь-то чего фуфлом двигаешь?.. — сказали ему. — Заткнись и топай давай.

   И Шакутин потопал. Здоровый мужик ненамного меньше того же Виталия, Шакутин покорно потопал вперед, прочь с дороги, в тень Востряковского кладбища.

   А ведь у него было целых тридцать шесть часов, чтобы, загоняя несчастную «Таврию», оставить как можно больше километров между собой и...

   У бандитов оказались с собой фонари, у Кола, естественно, нет, в сгущающихся сумерках он едва видел, что под ногами, но, наверное, точно также спотыкался бы и среди бела дня. Позади него раздавались какие-то разговоры, он напряженно прислушивался. Сперва он похолодел, услышав слова «мокруха» и «тяжеляк», однако говорили не о нем, а голоса были вялые и безразличные, и от одного этого испуг начал превращаться в дурнотный, парализующий ужас.

Шурша между могильными памятниками жухлой от дневного зноя травой, он еще пытался себя убедить, что где-то здесь, на кладбище, либо за ним обосновался Негреев с компанией и этот поход в темноте задуман как предупреждение: сейчас его постращают, ну там пару раз вмажут в торец — и чтоб, падла, через неделю как штык, не то... Ха, да через неделю-то он...

   Востряковское кладбище довольно велико, и они шли по нему нескончаемо долго (или это только казалось Колу?). Наконец добрались до того места, где, несмотря на то что кладбище считалось давно закрытым для новых захоронений, кое-кого все же еще хоронили. Здесь бандиты остановились, кто-то отбежал в сторону и вскоре, вернувшись, сунул Колу в руки лопату.

— Копай.

   — Что?.. — не понял Шакутин, чувствуя, как возникает на лице гадкая, заискивающая улыбка.

   Его окружили со всех сторон, внутри круга появился Виталий. Он брезгливо переступал по засохшей серо-бурой земле, крошившейся и пылившей. Было видно, что пачкать дорогие костюмные брюки ему не хотелось.

   — Что копать?.. — обратился к нему Кол, хотя на самом деле отлично понимал что голос противно дрожал.

   Виталий тем временем наклонился и стал неторопливо вычерчивать на земле прямоугольник. Он, кажется, вообще все делал основательно и авторитетно. В одном месте линия вышла кривоватая, он стер ее носком туфли и провел новую. Кол следил за ним, пытаясь не выронить черенок лопаты из залитых потом ладоней. Почему-то он держался за этот ставший скользким черенок как за спасительную опору. Сейчас Виталий разогнется и скажет ему: «Понял? Через неделю, если бабок не будет, аккурат сюда и положим...»

   Виталий разогнулся, снова критически посмотрел на Кола, что-то прикинул про себя, покачал головой, стер одну из коротких граней прямоугольника и пририсовал новую, накинув сантиметров пятнадцать.

   — Копай,— сказал он, выкидывая прут. И принялся тщательно отряхивать брюки.

   — Мужики... — идиотски улыбаясь, пробормотал Кол. — Мужики, вы чего?..

   — А ничего, — как о самом привычном деле, ответил Виталий. — Тебе срок был поставлен? Был. Еще день дали отсрочки? Дали, как человеку. Теперь копай. Чтоб другим неповадно было. — Я... — начал Кол, но Виталий перебил:

   — Ты копай себе. Разговаривай и копай... — и сделал движение руками, показывая, как копают. Снова раздался смех, лучи фонарей заплясали.— Недосуг нам до утра тут торчать...

   Если бы при этом он вытащил из кармана пистолет и стал привинчивать глушитель, доведенный до крайности Шакутин, возможно, взял бы лопату наперевес и рванулся в штыковую атаку. Но пистолет не появился, и Кол механически воткнул лопату в плотную землю. ВСЕ ЭТО ПРОИСХОДИЛО НЕ С НИМ. Сейчас это прекратится, Виталий скажет «Ладно, вали», и не останется ничего, кроме уходящего вдаль воспоминания, о котором можно будет даже вспомнить за рюмочкой: ишь ведь, что приключается, какие пенки жизнь выдает...

   Но Виталий молчал, и Кол поймал себя на том, что старается втыкать лопату точно По проведенной линии. Вспомнилась фотография из какого-то доисторического «Огонька»: живой песец с лапой в капкане и героиня охотничьего труда с пятью «ы» в непроизносимой северной фамилии, позирующая с ним рядом. Так вот, у того песца взгляд был точно такой же: «Ну давай, давай притворимся, что это просто игра...»

   Бандиты травили анекдоты, смеялись, глушили водяру. Ничего, утром отоспятся...

   Мысль о том, что лично для него, Николая Шакутина, завтрашнее утро вполне может не состояться, начала вдруг приобретать конкретные очертания.

   — Мужики!.. — взмолился он, втыкая в землю лопату. — Ну что вы, в самом-то деле! — Он вытащил из кармана ключи, протянул их на ладони навстречу беспощадным лучам фонарей: — Возьмите машину за проценты, а?.. Сказал же, верну!..

   Он поворачивался туда и сюда, но за ключами так и не протянулась ни одна рука. Его как будто не слышали.

   — Ты копай, копай, — послышался равнодушный голос невидимого Виталия. — Кому она нужна, твоя помойка?

   Периметр могилы постепенно обозначился аккуратной канавкой. Кол посмотрел на свои брюки, до колена запорошенные глинистой пылью, и мимолетно подумал о том, как станет отстирывать их: щеткой ведь тут, пожалуй, не обойдешься... Эта мысль ужаснула его. Он, оказывается, продолжал рассуждать, как полагается живому человеку с какими-то перспективами в жизни. Между тем как он, по всей видимости, безо всяких шуток БЫЛ УЖЕ МЕРТВ...

   Лопата в руках стала двигаться еще медленнее прежнего и наконец остановилась вовсе.

   — Да ну его, Виталь, — прозвучал недовольный молодой голос. — Кончать пора. Не до утра же возиться...

   Кол ждал металлического холодка у затылка, но вместо этого Виталий брезгливо толкнул его носком туфли:

— Вставай, дерьмо, пошли.

   Тот с трудом разогнулся, на лице были грязные разводы от пыли и слез. Он не знал, куда его поведут, но даже обрадовался той частью сознания, которая еще была на это способна. Все равно куда, лишь бы прочь с проклятого места.

   Или его все-таки решили оставить в живых? В самом-то деле, ну какая им корысть в его смерти?..

   Радовался он недолго. Очень скоро перед ним разверзся провал, из которого в полном смысле слова тянуло могилой. Это и была могила, заранее выкопанная рабочими для завтрашнего погребения. Кол не успел прийти в ужас: его сильно толкнули в спину, и он, неуклюже взмахнув руками, то ли спрыгнул, то ли свалился на дно. Следом, больно ударив его по колену, полетела лопата.

   — Рой, сволочь! — распорядился Виталий. И добавил, обращаясь уже не к нему: — Углубит малость, и хватит... Покойничка сверху поставят, и ладушки...

   Кол отбросил лопату, словно ядовитую гадину, готовую его укусить. Сверху бил электрический свет, и он во всех подробностях видел слои глины, перегноя и камней на стенках могилы. ЕГО МОГИЛЫ. Ему внезапно перестало хватать воздуха.

   Комья земли, потревоженные движением, сыпались на него градом: его как будто начали уже зарывать.

   — Ну мужики!..— Голос срывался, он уже почти беззвучно шевелил губами: — Мужики... Ну послушайте...

   И тут наверху что-то переменилось. Слепящие лучи фонарей сдвинулись в сторону и наверх, освещая какой-то новый объект. Кол поднял голову как раз вовремя, чтобы узреть самое прекрасное, чарующее зрелище, какое только может предстать глазам доведенного до Крайности человека.

На самом краю могилы он увидел заметно растерянного Виталия, а в нескольких шагах — незнакомца, существенно уступавшего телосложением монументальным, как на подбор, бандитам. Но двигался этот человек с такой грациозной, мягко-сдержанной мощью, что разница в габаритах забывалась мгновенно.

   Он словно по воздуху подплыл к пятившемуся Виталию, неизвестно каким способом преодолев разделявшее их расстояние. Кол мог бы поручиться только за то, что последний отрезок пути он пролетел в непостижимом прыжке. При этом его тело развернулось каким-то уже вовсе умопомрачительным образом, правая нога невероятно красивым движением взмыла вперед, и подошва пыльной кроссовки аккуратно накрыла физиономию Виталия, на которой, кажется, застыло изумленное выражение.

   Виталия унесло в кусты так, словно на него с разгону налетел грузовик.

   Незнакомец приземлился, как кот, и мягко вертанулся кругом. Двое бандитов двинулись было к нему, но один, сдуру вынувший нож, даже не успел раскрыть его и буквально в тот же миг с криком схватился за подшибленное запястье. Его крик прозвучал для замершего в яме Кола дивной ангельской музыкой. Второй правильно оценил ситуацию и подобру-поздорову отступил прочь.

   — Ну, кому еще по жабрам охота?.. — зарычало неожиданное явление. — Ишь придумали... — И он длинно, заковыристо выругался.

   Из темноты снова появился Виталий, и Кол преисполнился к заступнику истинной нежности: невозмутимости у его мучителя куда как поубавилось.

   — Да ну тебя, Скунс, — почти жалобно обратился Виталий к каратисту. — Тоже уж...

   — Чего не поделили-то? — осведомился человек, поименованный Скунсом. — Развели качалово, — буркнул он недовольно, когда Виталий, потирая щеку, униженно объяснил, что к чему. Потом повернулся к могиле. Он был в вязаной маске: Кол видел только тонкие губы, переносицу и жуткие светлые глаза, способные, вероятно, вогнать в пот кого угодно. Кол, впрочем, смотрел в эти глаза с безумной надеждой. А человек по прозвищу Скунс, встретившись с ним взглядом, опять же каким-то кошачьим движением опустился на корточки и протянул ему руку. — Вылезай.

   Кол судорожно вцепился в его ладонь. Ладонь в кожаной перчатке была железная. Вероятно, как и все остальное. Кол вылетел из могилы одним сумасшедшим рывком. То ли сам высигнул, почуяв спасение, то ли его выдернул Скунс.

   — Палатка или что там есть у тебя? — негромко и вполне доброжелательно спросил человек в маске. С Колом он разговаривал совершенно не так, как с Виталием. — Да не трясись, — добавил он, видя жалкое состояние Шакутина. — Ты под моей защитой. Все.

   Чувствовалось, что это были не пустые слова. Если манера говорить Виталия когда-то напомнила Колу весомо падавшие булыжники, то тут валились гранитные глыбы, припечатывая все, что под них попадало. Бандиты почтительно внимали, стоя в сторонке. Было похоже, что в мире, с которым нелегкая дернула соприкоснуться Кола, Скунса боялись до чертиков.

   — Е-есть... п-палатка... — кое-как справившись со скачущей челюстью, пробормотал выходец из могилы. — На Ам-миньевском...

   — Ну и отдай ты им, пусть подавятся,— предложил Скунс. — За проценты. А остальное потом. Недели хватит? Лады.

   Сказав так, он вытянул руку и громко, несмотря на перчатки, щелкнул пальцами, подзывая Виталия. Тот безропотно подошел. Он был явно удручен бескорыстием Скунса, за сущий бесценок дарившего жизнь должнику, но вслух высказать своего недовольства не смел.

   Кол хотел пожаловаться, что только что безуспешно предлагал палатку, и не только, но смог лишь судорожно закивать. В этот момент он понимал одно: жив. Жив! ЖИВ!!!

23:10

   Выйдя из Концертного зала имени Чайковского, Ира привычно направилась к метро. Как всегда после выступления (особенно такого, когда более-менее не к чему было придраться), она ощущала необычайную легкость, граничившую с опустошенностью. Всемогущий Рахманинов еще бушевал в голове, но усталость и отгоревшее напряжение брали свое: хотелось тишины, домашнего покоя... чашки сладкого чая и спокойной книжки под маленькой лампочкой над диваном...

   Жара, с раннего утра беспощадно раскалявшая город, к вечеру унялась, дышать стало легко. Над Москвой плыло то неуловимое время суток, когда уже зажигаются уличные фонари, но с неба еще не ушел свет, а верхние этажи зданий и облачка, замершие в стратосфере, мерцают нереальным призрачным светом. Нечто подобное Ира когда-то видела на старом рисунке. Художник, фамилии которого она, конечно, не помнила, сделал всего несколько мазков по темно-синему картону удивительно точно подобранной серебристо-пепельной краской. Или пастелью?.. Не важно. Важно то, что изображенный на рисунке собор то ли отступал в сумерки, постепенно в них растворяясь, то ли, наоборот, на глазах проявлялся из темноты, вбирая отраженный небесными сферами свет еще не вставшего солнца...

   Удивительное время это, впрочем, всегда длилось недолго. Когда она доберется до «Фрунзенской», в небе останется, самое большее, светлая полоска на западе. Кончатся романтические сумерки, вступит в свои права прозаичная и недобрая ночь...

   — Здравствуйте, Ирина Генриховна,— произнес негромкий голос у нее за спиной.

   Ира обернулась, успев внутренне похолодеть. Испуг, впрочем, длился мгновение. Перед нею с улыбкой на устах стоял Алексей Снегирев. И в руках у него топорщился букет из нескольких крупных садовых ромашек.

   —Алеша!.. — радостно изумилась Ирина.— Вот уж не ждала! Какими судьбами? Как руки-то ваши?..

Он передал ей цветы и храбро пошевелил пальцами:

   —А что с ними сделается... Заживают... вашими все молитвами... Вы куда сейчас, Ирина Генриховна? На метро, наверное? — Она кивнула, и он нерешительно попросил: Вы не позволите мне... слегка вас проводить?

Ирина рассмеялась и взяла его под руку:

   — И он еще спрашивает! Алеша, вы никогда не были трусливой женщиной, боящейся каждого шороха...

   — Должен вам заметить, — сказал Алексей, — что и мужчина, когда с женщиной, раздувается в два раза и из диванного кота превращается в тигра. Знаете что... Ирина Генриховна, коли так, а может, мы с вами немножко пешочком пройдемся? До «Горьковской»?..

   У Иры вдруг встрепенулась и заиграла авантюрная жилка. Ее потянуло на подвиги.

   — А вот и пройдемся! — заявила она, разворачиваясь сама и разворачивая его. Только не к «Горьковской», а почти в противоположную сторону, к саду «Аквариум».— Знаете, меня муж чуть не съел, когда я ему про вас рассказала.

   — Так, может, не стоит? — улыбнулся Снегирев. — Вдруг возьмет да и съест?

   Прогулка принимала катастрофические размеры: кутить так кутить.

   — Стоит! — распорядилась она голосом конституционного судьи. Она знала с самого начала, за кого идет замуж. За человека с тяжелой и, чего уж там, опасной работой. Последний трофей, например, синяк в пол-лица, назло бальзамам и кремам не выказывал ни малейшего намерения проходить, даже как будто делался ярче, переливаясь роскошными красками... Ира видела свой священный долг в том, чтобы обеспечивать этому человеку надежный тыл. Помимо прочего, сие еще значило — Саше и на службе нервы мотают, надо ли доставлять ему липшие переживания?.. Умом Ира понимала, что, вернувшись, скорее всего, застанет Турецкого бегающим по потолку, а уж при словах «Меня Алеша Снегирев провожал» его состояние приблизится к шоковому.

   Тем не менее в данный момент ей хотелось поступить вопреки долгу, привычкам и в особенности здравому смыслу. И что-то подсказывало, что Турецкому это будет в некотором роде даже полезно. Она его, между прочим, никогда не спрашивала, тер ли он кому-то там спинку. Почему не спрашивала? Совершенно верно: потому, что боялась услышать правдивый ответ...

   Ира шла рядом с человеком, который был совершенно не похож на Турецкого, держалась за его локоть, слушала неторопливый рассказ о красотах благословенной Мальорки и ловила себя на давно забытом ощущении, мучительно-сладко всплывавшем из глубины памяти.

ОНА ГУЛЯЛА.

Просто гуляла по вечернему городу.

   Не бежала куда-то в привычной спешке и суете по важному делу. Не торопилась домой. Господи! ОНА ПРОСТО ГУЛЯЛА. Дышала вечерним воздухом, в котором начинал чувствоваться какой-то намек на прохладу. Несла в руке не авоську с картошкой, а букетик цветов. Любовалась пепельным светом, медленно гаснувшим на шпилях высотных домов...

   Они вышли на Тверской бульвар. Было удивительно хорошо. Ире хотелось, чтобы вечер длился еще, хотя вслух она, конечно, никогда бы этого не сказала. У «Кропоткинской» на миг остановились, смотря, как на месте бывшего бассейна «Москва» поднимаются массивные бетонные блоки. Затем свернули на Остоженку.

   — Я вас, наверное, бессовестно задержал,— сказал он, когда входили под арку во двор. — И супруг изволновался, поди...

   — Напротив: доставили несказанное удовольствие,— серьезно ответила Ира. — Я уже и забыла, когда последний раз так гуляла. У меня ведь, сами понимаете... Кюхе, киндер, кирхе... Знаете что? Вы, может, зайдете? С Сашей помиритесь. Я поспособствую... Как это, помнится, говорили? Произведу челночную дипломатию.

   — Спасибо, — поблагодарил Алексей. — Лучше я все-таки воздержусь. Как-нибудь в другой раз...

* * *

   Интуиция Иру не подвела: Турецкий действительно бегал по потолку и постепенно утрачивал способность к мыслительной деятельности. В голове громоздились предположения одно хуже другого. Услышав из прихожей шум лифта, он выскочил на площадку и сгреб в объятия появившуюся жену.

   — Ирка... ну что же ты так... — забормотал он, отходя от пережитого волнения. — Я уж прямо не знал, что и думать... Звонить собирался...

   Мир, только что катившийся в бездну, снова становился пригоден для обитания. Саша в одну секунду позабыл трехтомные упреки и предостережения, которые собирался обрушить на благополучно вернувшуюся половину.

   — Ну и зря волновался, — с невинными глазами ответила Ира.— Меня Алеша Снегирев до самого лифта довел. Саш, а Саш!.. Сними, пожалуйста, вазочку со шкафа, я цветы поставлю...

   Было слышно, как внизу хлопнула, закрываясь, дверь подъезда.

23:55. Квартира на Беговой

   Несмотря на поздний час, Марина стирала в ванной, когда раздался звонок в дверь. «Кого это черт несет на ночь глядя?»— недовольно подумала она, хотя и догадывалась, что черт принес ее бывшего муженька. Он в последнее время стал что-то частенько наведываться без предварительного звонка. И всегда это происходило однотипно — он является поздно вечером небритый, злой, нетрезвый. Марина и так не очень-то привечала бывшего мужа, а в таком состоянии решительно не желала его видеть.

Звонок повторился. Звонили долго и настойчиво.

— Кто там? — подойдя к двери, спросила Марина.

   — Да я это, я, — раздался знакомый шакутинский голос. — Открывай!

   Марина знала по опыту, что, если она откажется его впустить, он не уйдет, а будет трезвонить, пока не разбудит Федьку. Ему-то все равно, что ребенок проснется, что ему завтра в школу в первую смену. Хорош отец, нечего сказать. А то еще начнет колотить в дверь, соседей перепугает.

Пришлось открыть.

   На пороге стоял сильно подвыпивший и очень грязный Кол.

   — Ты что, валялся? — с отвращением спросила Марина. — Ты же весь в грязи.

Кол решительно двинулся вперед.

   — Ну чего тебе надо? — продолжая загораживать проход, спросила Марина, машинально вытирая руки о передник.

   — А ничего,— мрачно заметил Шакутин и, оттеснив бывшую жену к стене, прошел в прихожую прямо в заляпанных глиной ботинках, оставляя на паркете серые с бурым следы. В руках он держал пластиковый пакет.

   В прихожей Кол молча снял куртку и повесил ее на вешалку, затем, как был, в измазанных глиной ботинках, отправился на кухню, продолжая держать пакет в руках. Марина молчала. Сейчас одного неосторожного слова будет достаточно, чтобы начался скандал. Было видно, что Кол находится во взрывоопасном настроении.

   Придя на кухню, Шакутин плюхнулся на табуретку, затем все так же молча вынул из пакета початую бутылку лимонной водки.

— Ну? — наконец не выдержала Марина.

   — Чего — ну? — обернулся на нее Кол. — Лучше рюмки подай.

   — Что, больше выпить негде? — холодно спросила бывшая жена.

   — Значит, негде, — отозвался Шакутин. — Ну, рюмки-то где? Хоть мне принеси.

   Пока Марина ходила за рюмкой, он открыл холодильник, достал оттуда котлеты и картофельное пюре и свалил все это на сковородку.

   — Уже нашел? — спросила Марина с нескрываемой злобой. — А ты спросил, чем мы с Федькой будем завтракать? Забыл, что уже два месяца на ребенка ни копейки не давал?

   — Да ладно, — отмахнулся Кол, зажигая огонь под сковородкой. — Все будет. Будет вам и белка, будет и свисток.

   — Хватит паясничать! — прикрикнула на него Марина, которой хотелось сейчас одного — чтобы этот человек немедленно ушел из ее дома.

   — Хорошо, не буду паясничать,— равнодушно пожал плечами Кол. Игнорируя принесенную рюмку, он налил водки в стакан, выпил и ложкой стал есть прямо со сковородки, хотя пюре еще не успело разогреться. — Просто я приехал сюда жить.

   — Что? — не поверила своим ушам Марина. — Как это — жить?

   — А вот так— проживать, — ответил Кол, — с вами под одной крышей.

   Этого Марина уже не могла перенести. При разводе два года назад она получила эту квартиру на Беговой, а Кол уехал в свою хрущевку. И вот теперь он надумал невесть что. Жить с ним вместе Марина не согласилась бы ни одной минуты.

   — У тебя есть своя квартира, вот и живи там, — холодно сказала она.

   — А если у меня ее не будет? — поинтересовался Шакутин. — Я вот решил ее продать.

   — Это не мое дело, — ответила Марина. — Ты мне здесь не нужен. Посмотри на себя. Пьяный валялся где-то.

   — Я не валялся, я могилу рыл, — спокойно ответил Кол, снова налив и выпив.

— Какую еще могилу? Что ты несешь?

— Какую могилу? Свою.

Кол пьянел на глазах. Он хотел снова повернуться к плите, но сделал неловкое движение и уронил на пол стоявший на кухонном столе заварочный чайник.

   — Ну нет! — воскликнула Марина.— Ты еще будешь здесь дебоши устраивать! Хватит с меня! Уходи, а не то я вызову милицию. Слышишь?

   — Милицию? И хорошо! — преспокойно ответил Шакутин. — Нашла чем пугать. Я им все так и выложу. Зачем рыл, кому рыл и так далее. Под чьим руководством... А вообще, — он повернулся к бывшей жене, — надо Федьку прятать. Завтра же утром увези его куда-нибудь. С самого утра, слышишь? Куда хочешь. Так, чтобы и я не знал. Вдруг пытать будут.

   — Что за чушь, — сказала Марина, но уже иным тоном. Она поняла, что за бессвязными словами бывшего мужа действительно стоит какая-то реальность, и реальность страшная.— Расскажи хоть по-человечески, а то пришел тут, наследил...

— Щас расскажу, только поем, — отозвался Кол.

   Он налил себе еще водки и, поставив перед собой сковородку, стал рассказывать все как было, начиная от шоколада и кончая могилой на Востряковском кладбище.

   Марина слушала его молча. Конечно, ее волновала судьба Кола, но еще больше ее волновала судьба Федьки и своя собственная. Итак, бандиты согласились взять проценты натурой — в виде палатки на Аминьевском шоссе, которая принадлежала Колу. Завтра утром он сдает им ключи. Но в конце недели ему придется отдать весь долг, и для этого он должен расстаться с квартирой. А это уже касалось Марины лично, потому что жить Шакутину было негде и он, безусловно, начнет являться сюда. Этого Марине очень не хотелось, хотя умом она и понимала, что с бывшим и давно нелюбимым мужем стряслась беда.

   Она мучительно соображала, какой можно было бы найти выход.

— Слушай, Коля, а Ветлугина?

— А что — Ветлугина? — не понял Кол.

— Может, она тебя пустит?

— С какой стати?

   — С такой. Она же получила часть отцовской квартиры. А по справедливости-то она вся твоя. И вещи прикарманила. Помнишь, ты говорил про бриллианты какие-то. Они одни небось на всю сумму тянут. — По мере того как Марина говорила, ей самой начинало казаться, что Кол имеет полное право взять и вселиться к своей бывшей мачехе. Уж очень ей не хотелось, чтобы он толокся здесь, у нее. Она прекрасно представляла себе, как это будет выглядеть: он станет являться каждый день на бровях, денег она от него не увидит, зато еды на него не напасешься, придется продуктов покупать в три раза больше. И ведь на свои деньги.

   И о бриллиантах она вспомнила не случайно. Это была основная претензия Кола к бывшей мачехе. Когда они делили отцовское наследство, Ленка забрала длинное жемчужное ожерелье и небольшие, но очень дорогие серьги и подвеску с бриллиантами. Она утверждала, что покойный профессор Шакутин, Колин отец, подарил их ей на свадьбу. Остальные, менее ценные украшения она отдала Колу. Он так до конца и не поверил ей, хотя проверить, как там было на самом деле, не мог. Самой мачехе он ничего не сказал, но в разговорах с Мариной не раз упоминал об уплывших в чужие руки фамильных украшениях — они принадлежали еще бабушке Георгия Николаевича Шакутина.

   И теперь упоминание об украшениях упало на благодатную почву. Николай выпил еще и задумался. Лоб перерезала хмурая складка, и Марина поняла, что попала в самую точку. Она решила ковать железо, пока горячо, и сказала:

   — Что-то мне не верится, чтобы Георгий Николаевич так взял и подарил ей фамильные драгоценности. Причем, обрати внимание, самые дорогие.

   Следует заметить, что все остальное, то, что осталось у Кола, — подвеску с рубином, золотое кольцо, серьги с топазами и кое-что еще — Кол давно уже спустил. Но об этом он сейчас не думал. Он помнил одно — фамильные драгоценности ЕГО семьи прикарманила эта проныра. Мало ей оказалось квартиры. О том, что ему самому досталась когда-то большая часть, которой он тоже распорядился, Кол не вспоминал.

   — А не захочет отдавать, пусть отдаст деньгами, у нее небось куры не клюют. Вон как она всегда одета — как на картинке. — В голосе Марины прозвучала чисто женская зависть, хотя сама она никогда бы не смогла одеваться так, как Ветлугина, не потому, что ей не хватает денег, а потому, что нет вкуса.

   — Думаешь, стоит попробовать? — все еще не решался на такой отчаянный поступок Кол.

   — Конечно! — с жаром поддержала его Марина. — Ты вспомни, кто у нее в «Открытом забрале» только не перебывал! И политики, и банкиры, и черт в ступе. Скоро самого Президента пригласит. И неужели уж у нее нет денег! Что-то не верится. Кроме того, — добавила она уже другим тоном, — ты у нее ведь в долг возьмешь, перекрутишься и отдашь. Правильно? А фамильные драгоценности...

   — Точно! — Кол ударил кулаком по столу так, что подпрыгнула чугунная сковородка. — Обобрала меня, пусть теперь расплачивается.

   Он поспешно вылез из-за стола, едва удержал равновесие, схватился руками за висевшую на стене хлебницу и чуть не оторвал ее. Большими шагами, как человек, решившийся на отчаянное действие, Кол рванулся в прихожую, сметая все на своем пути. С минуту он боролся с курткой, которая никак не хотела надеваться, затем, что-то вспомнив, ринулся обратно на кухню, схватил со стола бутылку, где еще оставалось грамм сто, на ходу заткнул ее и сунул в карман. Затем уже на пороге чуть опять не растянулся и свалил с вешалки шелковый Маринин пиджак, затем наконец оказался на лестничной клетке и, выкрикнув: «Я ей покажу», исчез за закрывшейся дверью.

   Щелкнув замком, Марина облегченно вздохнула, закрыв глаза. Стихийное бедствие кончилось. Правда, и на кухне, и в прихожей оставались его следы, но главное — все позади. Как ей ловко удалось его спровадить. Пусть теперь идет к Ветлугиной. Марина спокойно взяла тряпку, чтобы убрать с паркета мазки серой с красным глины. «Могилу рыл»,— вспомнила она.

   Марина бросила тряпку и, несмотря на поздний час, стала звонить маме в Красногорск.

   — Завтра рано утром привезу к тебе Федьку. Все расскажу. Это срочно, — взволнованно сказала она.

9 ИЮНЯ

00.45. Квартира на Ленинском проспекте

   Максим приехал к Алене поздно с роскошным букетом белых лилий, в белом костюме и соломенной шляпе. Он выглядел так, будто сошел с картинки ретро. Алена была тронута. Всякая женщина любит, когда ей дарят цветы, даже если она знаменитая тележурналистка и, казалось бы, должна привыкнуть к знакам внимания.

   Алена поставила лилии в высокую вазу венецианского стекла, включила тихую музыку и вынула из бара бутылку киндзмараули, своего любимого вина.

   — Я так сегодня устала,— сказала она, улыбаясь. — Смонтировали мы сегодня нашего Скунса. По-моему, получилось хорошо. Это надо отметить.

   — Ну разве я не молодец? — гордо сказал Максим. — Какого я тебе кадра нашел.

— Ты просто прелесть, — ответила Алена.

   Она разлила вино в высокие хрустальные бокалы. Подняла свой.

— За успех! — сказала она.

   — Да, за успех нашего безнадежного предприятия, — подхватил Максим.

И тут раздался длинный настойчивый звонок в дверь.

   — Ты кого-то пригласила? — недовольно спросил Максим.

— Да нет, я никого не жду.

Алена встала и прошла в прихожую. Звонок снова повторился, еще более долгий и настойчивый.

— Кто? — спросила Алена.

   — Я! — ответил пьяный голос, показавшийся Алене очень знакомым.

Хозяйка посмотрела в глазок.

   На лестничной площадке стоял мужчина, в котором она после некоторой заминки узнала своего бывшего пасынка Колю.

   — Николай!— рявкнул Шакутин.— Что, не узнаешь родственника? Открывай, разговор есть.

   — Одну минуту, — холодно сказала Алена и на всякий случай добавила: — Мне надо одеться. — Она вернулась в комнату. — Максим, — обратилась она к гостю, — выйди на минуту. Это Шакутин, сын моего мужа, по-моему, в дым пьяный. Не знаю, что ему надо.

   — Я сейчас с ним разберусь! — сжал кулаки Максим, раздосадованный, что так хорошо начавшийся вечер грозит быть испорченным. — Что он себе позволяет!

   — Успокойся, — остановила его Алена. — Я с ним разберусь сама. Выйди лучше в другую комнату. Я попробую его выставить.

   Тем временем Шакутин, которому надоело ждать у закрытой двери, снова нажал кнопку звонка и уже не отпускал ее. Когда Алена подошла к двери, он уже был готов начать колотить в нее ногами.

   Кол был взвинчен до предела. По дороге, пока он ехал с Беговой на Ленинский проспект, он все накручивал себя, вспоминая все обиды, реальные и воображаемые, которые нанесла ему когда-то молодая жена отца. И еще эта могила... Было от чего сойти с ума. И то, что Алена открыла не сразу, подлило масла в огонь. Он был готов даже взломать дверь, если бы она не была стальной. К счастью, Алена наконец открыла, и Кол ввалился в прихожую.

— Коля, что с тобой? — спросила Алена.

   — Что со мной?— пьяным голосом передразнил ее Кол. — Черт со мной! Вишь, какие мы внимательные. Коля, что с тобой? А если бы я сдох, мною бы даже и не поинтересовались наши волшебницы экрана. Короче, Склифосовский, разговор есть.

   — Коля, — железным голосом сказала Алена, — выпей воды и успокойся. А лучше отправляйся домой, выспись и приходи завтра. Тогда и поговорим. А сейчас, боюсь, разговора не получится.

   — А завтра я не могу, — развязным тоном продолжал Кол, — завтра я как раз занят.

   — А я работала весь день и устала как собака. — Алена и действительно казалась уставшей.

   На миг Кол было одумался, но на мозг накатила новая хмельная волна, в которой отчетливо прослеживалась только одна мысль: «Фамильные драгоценности».

   — Фамильные драгоценности! — выкрикнул он и угрожающе пошел на Алену.

   Та, хотя была меньше его почти в два раза по всем параметрам, тем не менее не сдвинулась с места ни на шаг. Алена принадлежала к той редкой породе женщин, нечастой даже в среде журналисток, которые ничего не боятся. Она стояла и смотрела Колу прямо в глаза.

Он остановился и опустил взгляд.

   — Мне очень нужны деньги, — скороговоркой начал Кол выкладывать все то, что собирался сказать. — Я завтра отдаю палатку, продаю машину, если ее кто-то возьмет, я тут ее побил, продаю квартиру. Я буду жить у тебя, и ты должна отдать мне наши фамильные драгоценности.

   — Так,— только и сказала Алена.— Опять двадцать пять. По-моему, Георгий Николаевич сам говорил тебе о том, что подарил эти вещи мне, когда я выходила за него замуж.

   — Ты выходила за него по расчету! Из-за квартиры и прописки! — выкрикнул Кол. — Он был тебя старше черт знает на сколько лет!

   — Этого мы сейчас обсуждать не будем, — холодно заметила Ветлугина. — И к проблеме украшений это не имеет отношения. Он мне их подарил.

   — А я не верю, — начал Кол спокойно, но затем вспомнил могилу на Востряковском кладбище, и ему стало так страшно, что он крикнул: — Ты врешь! Врешь!

   Он оттолкнул Алену и ворвался в комнату, где по-прежнему играла Сороковая симфония Моцарта, и увидел на столе бутылку киндзмараули и два хрустальных бокала.

   — А, ждешь кого-то! — заорал Кол, и этот факт, хотя и не должен был его задевать, разозлил его настолько, что он уже полностью потерял контроль над собой. — Мой отец умер по твоей вине, а ты теперь мужиков к себе водишь! — Он схватил со стола бокал, залпом осушил его и с силой швырнул на пол. Тонкий хрусталь разлетелся вдребезги.

   — Немедленно прекратить! — раздался за спиной у Кола грозный окрик.

   Алена умела ставить людей на место. Кол обернулся, и только благодаря этому второй бокал и ваза венецианского стекла уцелели.

— Давай драгоценности! — хрипло сказал Кол.

   — Я тебе ничего не дам,— спокойно ответила Алена, раздумывая, стоит ли вызывать милицию или ей удастся справиться самой. — Иди проспись, а завтра мы поговорим.

   Слово «завтра» напомнило Колу о том, что завтра он отдает за проценты ключи от своей палатки на Аминьевском. Его снова переполнило хмельное отчаяние.

   — Никакого завтра! — зарычал он.— Они мне нужны сейчас.

   Он ринулся к массивному дубовому буфету, на верхней полке которого углядел большую палехскую шкатулку, в каких обычно и хранят фамильные драгоценности. Издав звериный рык, Кол прыгнул на табуретку, схватил шкатулку, не удержал равновесия и с грохотом свалился вниз, рассыпав содержимое шкатулки по всей комнате. Тут были и дешевые деревянные бусы, и сравнительно недорогие броши с самоцветами, янтарные ожерелья и многие другие украшения, красивые, но не представляющие никакой сверхъестественной ценности. И где-то среди них находились жемчуг и бриллианты. В комнате было полутемно, и Кол не мог ничего разглядеть. Он встал на колени и пытался сгрести раскатившиеся безделушки руками. Тут вмешалась Алена.

   — Николай, — сурово сказала она, — мне бы очень не хотелось сдавать тебя в милицию. Но если ты немедленно не покинешь моего дома, мне придется это сделать. Ты понял меня?

   — Понял, понял, — забормотал Кол, продолжая сидеть на полу.

— Я еще раз повторяю...

   — Щас, только найду свое, — сказал Кол и схватил лежавшее перед ним янтарное ожерелье и еще несколько мелких предметов.

   Внезапно кто-то сильно встряхнул его за шиворот. Уж конечно не Алена, той просто бы не хватило на это сил. Кол обернулся и увидел, что его крепко держит непонятно откуда появившийся пижон в белом костюме. Он показался Колу отдаленно знакомым, но он не мог вспомнить, где видел его, да и охоты вспоминать не было.

   — Ну ты, в натуре, — тем временем грубо сказал пижон как-то уж очень по-простецки. Так скорее пристало бы говорить Виталию или кому-нибудь из других подручных Негреева. — Давай мотай отсюда, пока цел. Понял, нет?

Кол поднялся на ноги.

   — Твой хахаль, что ли? — спросил он Алену, мотнув головой на красавца.

   — А ну глохни, падла, — чуть выставив вперед нижнюю челюсть и сузив глаза, все тем же тоном московской шпаны сказал парень в белом. — Хиляй отсюда. Еще раз в этом доме увижу — мало не покажется.

   С этими словами он толкнул Кола в прихожую. Только очутившись у входной двери, Кол немного очухался от неожиданности и пошел на обидчика. Он хотел неожиданным ударом свалить пижона с ног, но тот каким-то немыслимым образом перехватил несущийся на него кулак, и Кол только успел увидеть метнувшийся белоснежный обшлаг рукава. В следующий миг что-то больно ударило его в скулу. А еще через момент он оказался на лестничной площадке, и металлическая с сейфовым замком дверь с оглушительным грохотом захлопнулась.

   Кол поднялся и стал колотить в дверь кулаками, затем каблуками ботинок, одновременно изрытая проклятия в адрес Алены, называя ее воровкой, сукой, тварью и так далее. Раздались шаги за соседними дверьми — видимо, Кол перебудил не один этаж. Наконец, продолжая громко материться на весь подъезд, Кол спустился вниз и сел обратно в свою «Таврию», дожидавшуюся у подъезда. Машина с помятым крылом и разбитой фарой всегда кажется несчастной, и теперь, увидев ее, Кол чуть не заплакал от досады.

   Он сел за руль, но не стал заводить машину, а просто сидел, смотря в одну точку и ни о чем не думая. Кисти болели от ударов по металлу. Кол сунул руку в карман и нащупал там какие-то округлые камешки. В первый момент он даже не сообразил, что это такое, затем вспомнил. Он выгреб из кармана янтарное ожерелье, брошь, похожие на малахитовые запонки, еще какую-то мелочь и без сожаления выбросил все из окна машины прямо на асфальт.

   «Может, свалить куда-нибудь из Москвы,— подумал он, — продать квартиру да и смыться?»

   Алена взволнованно смотрела на себя в зеркальную стену ванной. «Неужели совсем спился? — думала она о бывшем пасынке. — Жалко парня. Ведь надежды подавал. Да, свобода не для слабых. Слишком много соблазнов. В старое время жил бы спокойно, занимался своей наукой...»

   Она поправила прическу и вошла в комнату. Максим собирал в шкатулку разбросанные по полу украшения. Его костюм, еще полчаса назад выглядевший так, будто его только что сняли с манекена на витрине, теперь был безнадежно испорчен — надорванный рукав, пара оторванных пуговиц и, главное, пятна — несколько кровавых подтеков и множество каких-то серых, похожих на мазки глины. «Да, ведь Кол был такой грязный, — вспомнила Алена. — Наверно, уже валялся где-то».

   — Давай я тебе помогу, — сказала она и стала собирать закатившиеся под стол кольца и броши.

   Когда все было собрано, она задумчиво стала перебирать содержимое шкатулки. Ее Лицо приняло какое-то рассеянное выражение, какого Максим никогда еще не видел.

   — Чего-то не хватает ценного? — спросил он. — Этот подонок там что-то насовал себе в карман.

   — Да, но так, ничего ценного, — по-прежнему рассеянно ответила Алена. — Янтарь, я его никогда особенно и не носила, еще какие-то безделушки. Забудем об этом. — Она повернулась к Максиму. — Наверно, тебе лучше уйти.

— Но Алена! — взмолился Максим. — Пожалуйста!

   — Нет, нет, — Алена была непреклонна. — Это все ни к чему. И вообще, сегодня мне надо побыть одной. Я действительно устала, а еще...

   — Надо было с лестницы спустить этого мерзавца! — сжал кулаки Максим. — Если бы я знал, что он настолько нам все испортит, я бы его...

   — Успокойся, — мягко ответила Алена. — Не забывай, что он сын моего мужа, значит, в каком-то смысле и мой сын. Неужели ты думаешь, что, если бы на его месте оказался кто-то другой, я бы не вызвала милицию?

— А если бы я? — спросил Максим.

   — Вызвала бы, — усмехнувшись, ответила Алена. — Ты же мне не пасынок. — Она помолчала и добавила: — Жалко его, совсем запутался.

   Когда Максим ушел, Алена, не раздеваясь, легла на диван. Вечерняя сцена все не выходила у нее из головы. «Надо бы разыскать его, может быть, действительно ему нужна помощь, — думала она о Николае. — Вот только пройдет завтра передача, и я обязательно его разыщу. А то он неизвестно до чего дойдет».

   Дело в том, что после ухода Кола в шкатулке пропала подвеска с бриллиантом.

8.00. Веерная улица

   Кол добрался до дома очень поздно. Сон, однако, не шел. События так накрутились одно на другое, что под утро он ненадолго забылся, но с семи утра уже перекладывал совсем непротрезвевшую голову с одного уха на другое. Около восьми зазвонил телефон. Николай отсчитывал звонки, опасаясь снять трубку: «А вдруг они?» Звонков было восемь. Через полминуты телефон снова зазвонил: «Раз... два... три... а вдруг это не они?., четыре... пять... Может, это идет спасенье?., шесть...»

— Слушаю!

   — Колька? Не разбудил? А то я тебе вчера целый день названивал: нет и нет... Ты уж извини, что так рано...

— Здорово, Олежка, что там у тебя?

   — Слушай, ты мне багажник не одолжишь? На пару дней всего, мать просит кое-что на дачу отвезти.

   — Какой багажник? — Николай не сразу понял, о чем речь. — Верхний багажник, что ли?.. Игорек, слушай, забирай ты его совсем, в подарок!.. Что?.. Ну ладно, жду!

   Звонил одноклассник, Игорь Золотарев. Николай вспомнил, что сегодня пятница, что он должен сдать палатку, а через неделю выложить такую сумму, которую даже и представить трудно... Плохо еще соображая, он двинулся в туалет, потом на кухню.

    Посреди стола стояла початая бутылка «Распутина», валялись куски хлеба, в литровой банке болталась последняя маринованная перчина. Николай сделал пару глотков перечного маринада, налил полстакана водки, выпил и пошел досыпать.

Игорь позвонил в дверь минут через сорок.

   — Ну ты даешь! Только что говорили, вроде трезвый был... Чего это ты с утра пораньше?

   — А-а! Пропади оно всё пропадом! Нету меня, Игорек! Нету, понимаешь? Я вчера сам себя хоронил!

— Что, глюки пошли?

— Какие там глюки! Сам себе могилу рыл, понимаешь? Игорь, разумеется, не понимал ничего.

— Так как насчет багажника?

— А-а-а... Багажник? Забирай! Надоело все...

   Шатаясь, Николай открыл дверь на застекленный балкон. Вдвоем они вытащили оттуда пыльный багажник и притащили его в прихожую, ткнув по дороге стекло серванта.

   — Дзынь-ля-ля! Помирать, так с музыкой! — заорал полупьяный Николай.

   Игорь опешил, поставил багажник на пол и как-то робко спросил:

— Случилось что?

— Эх, много всего случилось... Ты сейчас куда?

— К матери, кровать прикручу — и в Апрелевку.

— Знаешь, давай я с тобой? А то худо мне.

— Ну чего, поехали. Поможешь заодно.

   По дороге Николай бегло пересказал события последних дней. Игорь молчал, только вставлял время от времени:

— Ну, дела!

   До родительской квартиры они добрались минут за двадцать. Николай остался возле машины.

   Вскоре Игорь спустился вниз, волоча с братом детали двуспальной кровати. Когда все было засунуто и привязано. Игорь обратился к младшему брату.

   — Слушай, Шерлокхомец, ты такого разбойника Скунса случайно не знаешь?

   — Скунса?! — Олег чуть не сел на месте. — Где ты про него слышал?

   — Да вот, в Очакове подвизается. Коляна совсем достали — видишь, какой плохой?

   Колян и правда был уже совсем плохой: откуда-то из-под сиденья он достал чекушку, хлебнул пару глотков и заорал:

   — Конфетки-бараночки... Шеф, поехали! Москва—Апрелевка, скорый поезд...

   Он не замечал, как серьезно слушает брата Олег Золотарев.

20:00

   Уже три дня Бояркин продолжал вести наблюдение за объектом Б-17, но больше ничего мало-мальски интересного не происходило. Мордатый сидел у себя в учреждении или ездил по делам, а в семь или чуть раньше возвращался домой на Сокольнический вал, однажды вечером выходил куда-то вместе с женой. Этот факт очень порадовал Бояркина, потому что он получил распоряжение в таком случае снимать наблюдение и ехать домой.

Это случилось вечером на четвертый день наблюдения.

   Сначала все шло как обычно — объект вышел из Дома, сел в свою машину и отправился в учреждение, откуда не выходил до шести часов вечера. Все происходило настолько обычно, что Петя даже позволил себе зайти в столовую, каким-то чудом сохранившуюся в соседнем переулке, и как следует пообедать, а потом даже подремал, сидя в машине, попросив Пашу понаблюдать за входными дверьми. Все было спокойно.

   В пять минут седьмого объект вышел из учреждения и поехал домой. На некотором расстоянии от его машины следовал на этот раз «Москвич» цвета сафари, — после того как Паша лихо подвез мордатого, его пересадили на другую машину — эту объект мог легко заприметить.

   Б-17 поставил машину у подъезда и пошел домой. «Москвич» остановился чуть поодаль у контейнеров для мусора. Водитель Паша лениво потянулся:

— Ну опять проторчим тут до ночи и ни с чем уедем.

   — Хорошо бы жена его опять куда-нибудь потащила, — отозвался Бояркин. — Может, ей такое условие поставить...

   Ни один, ни другой не испытывали ни малейшего энтузиазма.

   — Сколько нам еще с ним маяться? — мрачно спросил Паша.— Сегодня «С открытым забралом» по телевизору пропускаем.

   — Сивыч говорил, неделю вроде, — ответил Бояркин. — Если только не продлят заказ. И чего ей приспичило его выслеживать? Тоже мне сокровище...

   — Ладно, — ухмыльнулся Паша. — Твоя бы вдруг стала куда-то ходить, а тебе не докладывать, ты бы тоже занервничал.

   — Ну уж в «Глорию» не пошел бы, — отозвался Бояркин, — сами бы разобрались.

   Они замолчали. Снова потянулось томительное ожидание. Хорошо, что в июне поздно темнеет, и Петя с Пашей по очереди утыкались в «Страшную газету», которую Паша купил, пока стоял на красный свет у Рижского вокзала. Газета раздражала своей тупостью и полным неправдоподобием материалов, но ничего другого не было, и Бояркин читал и про мутантов, про мальчика с собачьей головой и прочую чушь.

Внезапно Паша толкнул его локтем в бок.

— Вышел!

   Петя отбросил газету. Действительно, мордатый вышел из подъезда и теперь открывал дверцу своих «Жигулей», явно собираясь куда-то на ночь глядя. Вот это уже было на что-то похоже.

   Паша приготовился, и машина наблюдения мягко соскользнула С тротуара через минуту после того, как оттуда съехали «Жигули», за рулем которых сидел Б-17.

   Он явно направлялся к центру. Проехав площадь трех вокзалов, он вырулил на Садовое кольцо, откуда затем свернул на Цветной бульвар. На Трубной площади они застряли на светофоре и чуть не потеряли своего объекта, но, по счастью, около «Узбекистана» образовалась плотная пробка. В конце концов Б-17 припарковал свои «Жигули» на углу Дмитриевского переулка и Петровки, как раз напротив Петровского пассажа. Места на еще одну машину не было.

   — Что-то не похоже, чтобы он к любовнице собрался. Или она у него продавщица? — заметил Паша, притормаживая. — Догоняй, а я попробую где-нибудь здесь втереться.

   — Черт его знает, — недоуменно пожал плечами Бояркин и, выбравшись из «Москвича», поспешил за мордатым.

   Объект тем временем направился по Петровке в центр, миновал Большой театр и оказался в небольшом скверике с фонтаном посередине. Бояркин шел следом за ним, стараясь предугадать, куда объект пойдет дальше.

   В скверике перед театром Б-17 остановился, нервно огляделся и сел на скамейку, заложив руки в карманы. Со стороны могло показаться, что он просто прогуливался в округе и решил присесть. Но Бояркин-то знал, что объект приехал сюда специально, значит, у него назначена с кем-то встреча. Петя не удивился бы, если бы увидел того типа из «Жигулей» первой модели. Он уже давно убедился, что объект занимается какой-то сомнительной деятельностью, а дура жена, у которой воображение не идет дальше своего носа, вообразила, что если муж что-то скрывает, то, значит, непременно речь идет о любовнице.

   Раздумывая об этом, Петя остановился у другой скамейки позади объекта. Прошло несколько минут. Никакого движения не было — Б-17 все так же сидел на скамейке, никто к нему не подходил.

   — Молодой человек, — внезапно услышал Петя совсем рядом, — вы не меня ждете?

   От неожиданности Петя вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял субъект неопределенного возраста со светлыми волосами, которые торчали на голове ежиком. Он был в яркой футболке, которая как-то не вязалась с тощей гусиной шеей и впалой грудью, на которой болтались модные темные очки на цепочке.

   — Молодой человек, — снова повторил странный тип каким-то нелепо высоким голосом,— чудесный вечер, не правда ли? — И он кокетливо повел тощими плечами.

Петя отпрянул, на миг забыв даже об объекте.

— Вы, кажется, ошиблись, — сказал он.

   — Вы уверены? — спросил тип. — А то мы могли бы провести этот вечер вместе. — И он придвинулся к Пете поближе.

   Тут только Бояркин начал кое-что понимать. Ему вдруг сделалось очень неприятно и захотелось немедленно покинуть этот садик.

— Отойди, — только и сказал он.

   Видимо, тип что-то понял, потому что, ни слова не говоря, сразу же отошел. Петя огляделся. Вокруг на скамейках сидели, стояли у фонтана, разглядывали друг друга такие же странные, не поймешь на кого похожие создания. Бояркин занервничал. «Вот тебе и любовница», — подумал он. Если бы не задание, он тут же бы унес отсюда ноги, но слежка есть слежка.

   В этот момент к объекту Б-17 подсел очень молоденький хорошенький мальчик. Несколько минут они сидели молча, не обращая друг на друга внимания, затем мальчик что-то спросил у мордатого, кажется, поинтересовался, который час. Объект ответил. Вскоре между ними завязалась беседа, говорили они тихо, и Петя ничего не слышал. Через несколько минут объект поднялся со скамейки, вслед за ним пошел и мальчик.

   Еще через минуту Петя Бояркин также покинул садик у Большого театра, решив во что бы то ни стало упросить Вячеслава Ивановича, чтобы его сняли с наблюдения за этим объектом. Такое было выше его сил.

21:00

   — Девушка!..— Облокотившись на прилавок, Алексей Снегирев всунул голову в галантерейный киоск. Продавщица, занятая разговором с подругой, едва покосилась на него, ожидая, чтобы покупатель перешел к делу, и Алексей не замедлил: — Девушка, у меня к вам жгучий вопрос!.. — Теперь на него смотрела не половина одного глаза, а целых четыре, и он продолжал: — Посоветуйте дураку: какие бусы пойдут яркой платиновой блондинке с синими глазами?..

   Милым дамам потребовалось некоторое усилие, чтобы хоть отдаленно вообразить себе подобное существо.

— Бирюзовые! — наконец авторитетно заявила подруга.

   — А лазуритовые не лучше? — спросил Алексей. — Темненькие такие?

   Женщины посмотрели на прилавок, потом друг на друга, и продавщица осведомилась:

— А сколько ей лет? Алексей чуть призадумался.

— Да около тридцати...

   — Тогда можно лазуритовые, — кивнула головой продавщица. — Тогда можно.

   — Спасибо, девушки, — заулыбался Алексей. — Ну вот так выручили.

   Дело происходило на Ленинградском вокзале, где наемный убийца околачивался уже часа полтора. Он покинул гостеприимный кров Лубенцова с более чем достаточным запасом времени и окольными путями отправился на вокзал, зайдя по дороге в общественный туалет — переодеться. Причины не доверять Евгению Николаевичу у него, впрочем, не было.

   И вот он ждал поезда, а в кармане у него лежал билет на СВ, только что купленный с рук. Завтра утром он будет уже в Питере.

   Покрутившись еще немного на открытом и относительно свежем воздухе, Алексей пошел в зал ожидания. Там уже было не протолкнуться. По каналу «3x3» вот-вот должна была начаться близкая сердцу народному передача «С открытым забралом», и никто из тех, кому вокзальные дела позволяли ее посмотреть, своего шанса упускать не желал. В углу мерцал над головами плохо работающий телевизор; в непосредственной близости от него толпа была плотнее всего. Оседлавший чемоданы народ горячо обсуждал, с кем сегодня познакомит своих почитателей Алена Ветлугина. Естественно, у кого-то нашлись знакомые, близкие к телевидению, и они совершенно точно сказали. «Ну и что, зато мама приятельницы своими ушами слышала по радио в утренней передаче...»

   Алексей был единственным на весь густонаселенный вокзал человеком, который действительно знал, кого любимица всей страны станет нынче подкармливать знаменитым своим пирогом. Он мог бы даже побиться об заклад на деньги, каким на сей раз окажется этот не поддающийся прогнозам пирог.

С яблоками.

   И выставит его Алена на круглый стол, застланный обширной клетчатой скатертью, под яркую лампу в круглом оранжевом абажуре.

А гостем передачи будет наемный убийца.

   Алексей, как и договаривались, просмотрел видеопленку, предназначенную для эфира, и без обиняков заявил, что отражением своего образа в искусстве отнюдь не доволен.

   Алена, решив, что он собрался накладывать вето, легла за свое творение костьми. «Я вашу анонимность обеспечила?» — воинственно поинтересовалась она. Мало кто из осведомленных о роде его занятий отваживался так на него нападать, и ему понравилась ее смелость.

    Он охотно признал, что да, обеспечила. Герой дня наличествовал на телеэкране в виде темной тени, невнятного расплывчатого силуэта. А в тех считанных случаях, когда силуэт чуть наклонялся вперед и из абстракции начинал превращаться в нечто конкретное, на месте лица возникали крупные разноцветные шашечки. Подвергся обработке и голос. Сложные и оттого незаметные слуху электронные ухищрения сохранили человеческий тембр, но тембр этот стал абсолютно не снегиревским. Видеопленку, где киллер говорил своим голосом и блистал незащищенным лицом, стерли при нем же.

   То есть во время просмотра можно было сидеть с киллером на одном диване и ни в коем случае не вычислить его по экранному изображению. Чтобы пробиться сквозь профессионально поставленную дымовую завесу, требовалось знать его как облупленного. А таких людей в России насчитывались единицы.

   «Я хоть одно ваше слово изменила? — спрашивала Ветлугина. — Или, может, местами что-нибудь поменяла?.. Ну а остальное — это, простите, творческие вопросы. Я дифирамбы вам петь вовсе не обещала. И свою часть договора не нарушила. А вы, стало быть, на попятный?»

Ладно, пусть думает, что взяла его на «слабо».

   Честно говоря, соглашаясь на это интервью, он был не вполне бескорыстен. Он никак не желал забыть московским авторитетам контракт на А. Б. Турецкого, следователя-важняка, который ему чуть было не всучили в прошлом году. Пусть-ка попрыгают, соображая, он это или не он, и если он, то с какой стати и что у него вообще на уме...

   Возле телевизора балансировал на шатком скрипучем стуле рослый милиционер и, привставая на цыпочки, что-то настраивал. Изображение окончательно возникло и устаканилось, когда уже звучала музыкальная заставка, и волновавшийся народ облегченно вздохнул

   — Сегодня, — улыбнулась с блеклого экрана Алена Ветлугина, — к нам пришел с открытым забралом поистине удивительный гость...

   Алексей поставил рюкзак возле стены и уселся прямо на крышку. Народ вокруг активно смотрел передачу, сопровождая замечаниями каждый пассаж.

   — Это что там за букашечки побежали?.. — спрашивала у стоявшего рядом мужчины деревенского вида тетка с обтянутой тканью корзиной.

Тот ответил:

— Это специально делают, чтобы лица не было видно.

   — Ну да, — понимающе кивнула тетка. — А то придет и убьет.

   Ее логика вызвала смешки среди молодежи. Два приблатненного вида балбеса заспорили между собой, обсуждая, какой марки у киллера был пистолет и держал ли он его при себе в момент интервью.

   — А платье-то от Зайцева небось, — вздохнула молодящаяся особа в леггинсах, готовых затрещать на обширном заду.

   Средних лет мужчина вдруг оторвал взгляд от экрана, с ужасом посмотрел на часы, подхватил дорожную сумку и опрометью кинулся к выходу на перроны.

   Алена Ветлугина как раз задавалась вопросом, кто лучше выглядел перед Богом: «нормальные» наемники, которым все равно кого, лишь бы за деньги, или же «киллеры с идеями», присвоившие право решать, стоит ли жить такому-то человеку.

   — ...Подплечная, — доказывал один охламон другому. — Мне кент один «Холстерс» примерять давал. Класс.

   Его приятель стоял на том, что за поясом все же кайфовее.

   — Кисонька-то какая прелесть, — сказала тетка с корзиной. — Моя трехцветная, а я все одно Мурашкой зову.

   Нормально, сказал себе Алексей. Он, в общем, предвидел, что народ будет реагировать так, как положено реагировать народу. Философскими вопросами пускай задаются яйцеголовые интеллектуалы. Однако почему-то народ все же охотнее смотрел передачи, в которых над пестрой помойкой жареных фактов просвечивали хрустальные айсберги. Алена Ветлугина это конечно же понимала. И потому все, у кого были телевизоры, смотрели сейчас ее, а не «Вслух про ЭТО» с конкурирующего канала.

   В это время на экране добрались до денежного вопроса, и кудрявая девушка подтолкнула локтем своего кавалера:

   — Может, нам тебя в киллеры определить? Во денег будет — не обобраться.

—     Все, — сказал парень. — Завтра иду записываться. Женщина в леггинсах подозрительно обернулась, а балбесы громко заржали.

   Появление на экране врезки из бессмертного фильма со Смоктуновским в роли Деточкина вызвало волну смеха. Так смеются, поняв, что пугали не всерьез, а понарошку.

   — Правда, а куда он деньги девает? — спросила тетка с корзиной.

   Алексей, нахохлившийся на рюкзаке в двух шагах от нее, подумал о том, что в Новгороде недавно справил семидесятилетие человек, которого окрестная пацанва называла, наверное, уже не дядей, а дедом Романом. Этому человеку начиная с восемьдесят пятого года каждый месяц с регулярностью хронометра приходил денежный перевод. Вместо обратного адреса на каждом стояла печать какого-то ветеранского фонда. Разузнать об этом фонде что-либо определенное не представлялось возможным.

   Снегирев отдавал себе отчет: знай дядя Роман, каким путем зарабатывался приварок, намного превосходивший его нищую пенсию, он предпочел бы пойти по миру, чем его получать.

Передача кончилась.

   И события вдруг понеслись вскачь, потому что судьба выкинула очередной фортель.

   После «Открытого забрала» предполагалась музыкальная заставка, потом спортивное обозрение. Однако едва кончились титры, вместо эстрадного певца на экране сразу возник спортивный обозреватель. Этого симпатичного молодого мужчину тоже знала в лицо если не вся Россия, то половина как минимум.

   Однако такого выражения на знакомом лице не видал еще никто и никогда. У парня были добрые глаза, светившиеся из длинных ресниц словно бы постоянной готовностью к веселой улыбке. Теперь в них стоял беспомощный ужас, и люди в зале, вовсю обсуждавшие между собой Аленину передачу, это заметили.

   — Друзья... — начал наконец обозреватель, и севший, чужой голос тоже был незнакомым. — Друзья! Соотечественники!..

   — Батюшки! Помер! — всплеснула руками тетка с корзиной. Кого она имела в виду, так и осталось неизвестным.

   — Буквально только что к нам в студию пришло страшное сообщение... Полчаса назад, как раз в момент передачи «С открытым забралом», в подъезде собственного дома была убита Алена Ветлугина...

   Стоявшие в зале замерли на местах, от стены до стены прокатился стон. Можно было не сомневаться, что такой же стон ужаса раздался сейчас в каждом доме, где сидели у телевизоров счастливые и несчастливые семьи. Отшатнулась, выронив дистанционный пульт, Елена Петровна, ахнула Ирина, мрачно выругался Слава Грязнов. Слитный вздох огромной страны пробил стратосферу и ушел в небеса, догоняя отлетевшую душу и кутая ее незримым саваном памяти и любви.

   Алексей Снегирев, которого жизнь давным-давно отучила от проявления бурных эмоций, перестал изображать дремлющего, вскинул голову и посмотрел на экран. Там уже висела фотография Ветлугиной, оперативно разысканная телевизионщиками. Алена яростно жестикулировала, сидя на краю заваленного бумагами стола. Ее засняли в момент обсуждения с коллегами какого-то животрепещущего вопроса; невысокая хрупкая женщина излучала такой могучий поток жизненной энергии, что у тетки с корзиной хлынули из глаз слезы.

   — Вот был человек... — всхлипывала она. — А теперь нету!..

   Фотографии стали меняться. Зрители, привыкшие лицезреть Алену Ветлугину в кадрах тщательно подготовленных передач, впервые видели ее, так сказать, на творческой кухне. Вот она в аппаратной, с чашкой кофе в руке, устало трет лоб ладонью, между пальцами свешиваются очки, держащиеся на одной дужке. Вот, облаченная в джинсики, задумчиво грызет ручку, стоя на коленях среди разложенных прямо на полу листков с фрагментами каких-то сценариев. Вот Алена стремительно входит в дверь, на ходу что-то объясняя скептически настроенному мужчине... Экранный имидж на глазах обрастал плотью и кровью, и мысль о том, что эта самая плоть остывала сейчас в покойницкой какой-то больницы, становилась физически невыносимой.

   Кудрявая девушка и молодой человек, собиравшийся в киллеры, стояли, прижавшись друг к другу, точно испуганные дети. Старший из «кентов» вдруг начал молча креститься.

   Одна фотография время от времени повторялась. Назавтра она так и провисит на экранах страны все двадцать четыре часа, да и позже появится еще не раз и не два. Алена смотрела на зрителей со смущенной и чуть виноватой улыбкой, обхватив пальцами подбородок. Очки она держала в свободной руке; без них вид у нее был такой трогательно-беззащитный, что сердце сжималось. Хотелось укрыть ее у себя на груди, согреть и утешить. «Поздно...»— отвечал глянцевый снимок. Алена смотрела как бы уже издалека, словно извиняясь за то, что ушла не простившись...

   Вокзальная трансляция объявила о посадке на поезд, которым намеревался отбыть Алексей, но он продолжал сидеть.

   Минут через двадцать пять фотографии и потрясенные лица Алениных коллег, пытавшихся что-то говорить о покойной, сменились репортажем с места события. Возле подъезда, где все произошло, стояли ошарашенные соседи по дому и сновали, проявляя запоздалую активность, милиционеры из ближайшего отделения. Появилась начальница МУРа Романова, знаменитый майор Карелин. Камера близко показала букетики цветов, уже положенные кем-то прямо на землю.

Оставалось только дивиться оперативности съемочной бригады. К сожалению, телевизионщики схватывали в основном эмоциональную сторону дела, холодным профессионализмом, который в данном случае предпочел бы Алексей, и не пахло. Соседи клялись в любви к несчастной покойнице, но ничего дельного, то есть способного пролить какой-то свет на убийство, не сказал ни один.

   Положение отчасти исправил милицейский начальник, возникший на экране некоторое время спустя. Было совершенно очевидно, что весь народ снизу доверху жаждал крови и просто не понял бы (особенно тот, что наверху), не прояви органы правопорядка должной оперативности. И органы проявили.

   — Свидетелям,— докладывал народу суровый полковник, — удалось заметить выходившего из подъезда человека в синих джинсах, кожаной куртке и серых кроссовках...

   Алексей чуть не вздрогнул. Дело принимало интересненький оборот. Одежда в точности соответствовала его собственной на момент выхода от Лубенцова.

   — Заканчивается посадка на поезд Москва — Петербург номер такой-то, — сказала трансляция.

   Далее полковник стал перечислять приметы подозреваемого. Алексей с интересом узнал о себе, что он «среднего роста, худощавого телосложения, широкоплечий», на вид около сорока лет, что глаза у него серые, а волосы — «светлые, коротко подстриженные».

   Нашлась и особая примета. Предполагаемый убийца ни при каких обстоятельствах не снимал перчаток.

И еще.

   Гражданам, случайно обнаружившим подозреваемого, в категорической форме возбранялось предпринимать попытки самостоятельного задержания. Ибо подозреваемый «владеет приемами рукопашного боя» и в схватке опасен.

Исключительно опасен.

   Алексею, естественно, показалось, что половина вокзала немедленно повернулась и пристально уставилась на него: это кто тут у нас среднего роста, худощавого телосложения, беленький и сероглазый?..

   Так, наверное, чувствует себя человек, выпихнутый без штанов на людное место.

   Конечно, это только казалось. Даже если бы знавшие его в лицо добросовестно выдали полное и подробное описание, получившийся словесный портрет подошел бы еще к половине мужского населения Москвы. Посмотрим, какой они сумеют изобразить фоторобот. Свою внешность Алексей когда-то сконструировал сам. Причем в расчете как раз на подобные обстоятельства.

   Киллер не шевелился, храня внешнюю невозмутимость. Одежда, описанная полковником, в настоящий момент грела ему зад, упакованная в полиэтиленовый мешочек и убранная внутрь рюкзака. Кроссовки и джинсы на нем теперь были черные, на голове красовалась синенькая бейсболка, прикрывавшая ежик. Что же касается особой приметы, то еще третьего дня он попросил Витю Утюга наведаться в магазин и купить там спортивную куртку, конкретно описав, что именно ему требовалось. Утюг все выполнил в точности, и теперь на плечах у наемного убийцы висело нечто бесформенное из сине-зеленой ткани под романтическим названием «Альпийское очарование». Но главным в ней были рукава, достойные огородного пугала. Как ни вытягивай руки, пальцы все равно не показывались дальше костяшек, за которыми начиналась воспаленная краснота, повязки и прочее безобразие.

   Полковник исчез с телеэкрана, и снова возникло беззащитное лицо Аленушки, окантованное траурной рамкой. Вот она-то, Леночка Ветлугина, единственная на всем вокзале, в упор смотрела прямо на Алексея. В этом у него никаких сомнений не было.

   Ушедший поезд давно набрал ход и, наверное, уже катился мимо усыпанной огнями Останкинской башни. Наемный убийца утвердительно кивнул Аленушке, слез с насиженного рюкзака, водворил его на законное место и не торопясь направился обратно к метро.

   А по дороге порвал и выкинул в урну так и не пригодившийся билет.