"Вариант "Ангола"" - читать интересную книгу автора (Борисенко Игорь, Лапицкий Денис)

ЧАСТЬ III

Александр ВЕРШИНИН,

10-11 декабря 1942 года.

Как я потом ни старался, я так и не смог точно вспомнить, что я делал после гибели лодки. В памяти остались только какие-то бессвязные обрывки, разрозненные детали, которые никак не хотели складываться в единое целое. Помню, как лихорадочно колотил камнем по ящику, пытаясь сбить крышку и достать автомат – хотя что от него толку? Помню, как бегал по берегу, выкрикивая вслед давно улетевшему самолету проклятия – хотя от них толку было еще меньше, чем от автомата… Помню, как всматривался в то место, где радужно блестела на воде пленка солярки с черными разводами масла, да плясали на мелкой волне обломки. Помню, как оттаскивал в тень нависшего над песчаным пляжем камня тела Вейхштейна и Данилова… Помню, как лежал на горячем песке, не чувствуя его обжигающего прикосновения, и просто орал, глядя в равнодушное блекло-синее небо. Помню, как плакал – от боли и страха.

Но этого было слишком мало, чтобы заполнить тот час, которые прошел между гибелью лодки и моментом, когда ко мне вернулась способность мыслить связно. Что я делал в остальное время, я так и не вспомнил. Впрочем, какое это имеет значение?

Ровным счетом никакого… Ибо значимым было только то, что лодка погибла.

Что экспедиция провалилась.

И что живых с "Л-16" нас осталось всего трое.

Солнце стояло близко к зениту, когда я поднялся с песка.

Окружающий пейзаж был совершенно идиллическим – море ласково облизывало песчаный берег, торчащие из воды камни были оторочены белым кружевом пены, на утесах шумели деревья… Сияло солнце, и все предметы отбрасывали резкие и четкие тени. Кипела жизнь – над волнами кувыркались чайки, временами выхватывая из воды серебряно-блестящих рыбешек, деловито ковыляли по песку маленькие крабики, в глубине рощи перекликались птицы, чьих голосов не мог заглушить даже мерный рокот прибоя.

Я подошел совсем близко к воде. По песку скользнула волна, пенной кромкой, словно кружевной перчаткой, невесомо прикоснувшись к моим башмакам. А может, на лодке еще есть кто-нибудь живой? Может быть, хоть у кого-нибудь хватит сил и удачи пробиться к люку, или к торпедным аппаратам – они ведь широкие, сквозь них можно вылезти, мне кто-то из подводников говорил, что это один из путей спасения с лодки! Влезть, закрыть крышку, заполнить водой – и вылезти наружу… "Ага", возразил какой-то холодный и чужой голос в голове. "Только нужно, чтобы кто-то остался в лодке – закрывать крышку, заполнять аппарат водой. И сначала нужно пробиться через мешанину рваного металла, сквозь нагромождение ящиков, которым был забит весь носовой отсек, вытащить торпеду из аппарата… Сколько часов уйдет на это? Пять? Десять? В любом случае, пригодный для дыхания воздух кончится много раньше – даже если допустить, что в едва ли не мгновенно затонувшей лодке кто-то успел задраить люки, и укрыться в одном из отсеков, это лишь отсрочит гибель". И чудом спасшийся от взрыва матрос успеет тысячу раз проклясть свое везение, прежде чем его дыхание, эхом отдающееся от стенок стальной могилы, оборвется, и в погруженном в кромешный мрак отсеке воцарится полная и окончательная тишина.

По спине пробежал холодок, словно кто-то бросил мне за шиворот пригоршню мелко наколотого льда. Я всхлипнул.

Все мертвы.

И серьезный Гусаров.

И говорливый Смышляков.

И ни минуты не сидящий без дела Глушко. И еще почти полсотни людей, с которыми я делил многочисленные тяготы и немногочисленные радости двухмесячного пути…

– Чертовы немцы, – прошептал я. – Чертовы немцы…

– Это не немцы, – послышался рядом глухой голос. – Союзники.

Данилов стоял, тяжело опираясь на массивный черный камень, наполовину обросший глянцевым зеленоватым мхом, изукрашенный соляными разводами – словно загадочные иероглифы бежали по темному телу глыбы. Левый рукав матросской куртки Данилова висел на нескольких нитках, штаны разорваны на коленях.

– Союзники, – повторил он. – На самолете звезды белые были… Чтоб их черти взяли…

Какая чудовищная ирония! Преодолеть тысячи миль на утлой подводной лодке, и найти гибель в двух шагах от цели – да еще от рук союзников! Впрочем, какая разница, кто потопил лодку? От английской или американской бомбы умирать ничуть не приятнее и не легче, чем от немецкой…

Я был готов к тому, что Степан сейчас шваркнет пудовым кулачищем по камню, или загнет со злости какое-нибудь витиеватое морское выражение этажей на семнадцать да с мансардой, но матрос, выдержав долгую паузу, лишь мрачно сказал:

– Нельзя нам тут оставаться, Саня. Нельзя.

– Что ж ты предлагаешь? – голос у меня вдруг стал каким-то глухим, надтреснутым.

– Да ты не смотри на меня так. Не надо… Думаешь, мне ребят не жалко? Да я ж за каждого из них хоть сейчас на дно пойти, если б это их вернуло-то. Так ведь не вернешь…

На его скулах заходили желваки.

– Не вернешь… А потому надо нам не мешкать, а уходить.

– Куда? Куда уходить-то? А? Туда? Или туда? – я крутился на месте, тыча руками в разные стороны. Впрочем, берег в обоих направлениях был совершенно одинаков – широкая полоса мелкого песка, тянущиеся к небу пальмы, округлые черные туши камней, белая полоса прибоя. – Скажи!

– В лагерь, – тяжело уронил Степан. – На завод этот алмазный, про который вы нам с товарищем капитаном говорили. Вот как товарищ Вейхштейн оклемается – сразу и уходить.

Мне вдруг стало стыдно за свою минутную слабость. Я чувствовал себя как марионетка, у которой вдруг обрезали все ниточки. Но Данилов был прав – нам нужно было исчезнуть с места гибели лодки.

– Да, – прошептал я. – Уходить. Нужно уходить… Извини, что сорвался.

– Бывает, – сказал Данилов.

Развернувшись, он тяжело зашагал к камню, в тени которого лежал в беспамятстве Вейхштейн.

…Володька очнулся только полтора часа спустя. За это время мы успели укрыть в расселине ящики с оружием – подходящее место подыскал Данилов, определив по высохшим водорослям верхнюю границу прилива. Ящики мы забросали наломанными в прибрежном кустарнике ветвями, надежно скрыв тайник от чужих глаз – зато сложили в двадцати метрах левее небольшую пирамидку из камней. Себе из оружия мы оставили три автомата, с которых я, не пожалев носового платка, счистил слой смазки, по два снаряженных диска и по паре гранат. Пока я приводил оружие в боеспособное состояние, Данилов сходил за водой к найденному поблизости небольшому роднику (из реки мы воду набирать не рискнули), наполнив под крышечку обе имевшихся у нас фляжки, а потом набрал пару десятков довольно крупных рыбин, которых оглушило и выбросило на берег при взрыве лодки. Правда, пришлось повозиться: несмотря на то, что рыбы на берегу было немало, большую ее часть уже попортили чайки или крабы, обрадовавшиеся неожиданному пиршеству. Данилов выпотрошил добычу и почистил – насколько позволял это сделать наполовину обломанное лезвие ножа, купленного еще в Датч-Харборе (как давно это было!). Теперь, нанизав рыбу на прутики, он поджаривал ее над почти невидимым в ярком солнечном свете пламенем костра – костер мы развели, позаимствовав коробок спичек из кармана Вейхштейна. На голове у Данилова смешно топорщился импровизированный тюрбан из половинки разодранного рукава его матросской куртки. Второй половиной рукава я обмотал голову себе, так что вряд ли выглядел менее комично.

Когда я наклонился, чтобы сунуть коробок обратно в карман Вейхштейну, Володька открыл глаза. Наверное, мне нужно было обрадоваться, но сил на эмоции уже просто не было. Потом, надеюсь, я смогу снова радоваться и огорчаться, но сейчас… сейчас внутри у меня словно воцарилась гулкая пустота. То же самое, похоже, чувствовал и Данилов: во всяком случае, ни у него, ни у меня не было никакого настроя говорить. Впрочем, обязанности распределились как-то сами собой, и никакой заметной нужды в долгих диалогах не возникало.

– Очнулся? – вот и все, что я сказал.

Вейхштейн только глазами хлопнул. Ему тоже было не до разговоров.

– Голова не болит? Не тошнит?

Если у него сотрясение мозга – то дело дрянь. Это, пожалуй, было единственное, чего я опасался. Володька здорово приложился головой, и хотя характерной бледности я не замечал, дело могло повернуться по-всякому.

– Нет, – просипел Вейхштейн, разлепив ссохшиеся губы.

Хоть в чем-то повезло.

Послышался треск – Данилов оторвал второй рукав от своей куртки, и бросил Вейхштейну.

– Обвяжите голову, товарищ капитан. Неровен час, солнечный удар будет… И это… Рыба готова, в общем. Поедим, да двигаться пора.

Двадцать минут спустя, забросав костер песком, мы скрылись в прибрежных зарослях. Теперь все зависело от того, сможем ли мы отыскать советский алмазный прииск.

Наш путь лежал на юго-восток, вглубь материка.


* * *

Уж не знаю, что тому виной – все та же опустошенность, или нечто иное, но Африка пока меня разочаровывала. За те несколько часов, что мы были в пути, нам так и не попалось ничего примечательного.

"В Африке жирафы, в Африке гориллы, в Африке большие злые крокодилы…", повторил я про себя строчку из Чуковского, которого как-то читал соседской малышне. Ага, как же. Ничего подобного. Только раз мы видели маленькое стадо антилоп (ну то есть это мы думали, что это антилопы), неторопливо шедшее к югу, а в остальное время вокруг нас простиралась заросшая высокой желто-зеленой травой холмистая степь. Ну то есть саванна, по которой довольно щедро были разбросаны островки леса – этакие маленькие рощицы в десяток-полтора деревьев с разлапистыми ветвями, словно тающие в горячем воздухе, в ослепительных солнечных лучах. И никакого движения, только маленький крестик – орел или гриф – кружит в бездонном небе. Словом, ничего похожего на приключенческие романы, герои которых едва ли не каждые полчаса спасаются от львов и гепардов, истребляют легионы крокодилов и страшно ядовитых змей, да не жалея патронов, палят из "ли-энфильдов" по слонам и носорогам. Но по поводу отсутствия живности мы не очень-то и переживали, потому как ничего кроме сложностей, встреча со слоном или львом доставить не могла, а вот как раз сложностей нам сейчас хотелось меньше всего.

Впрочем, гораздо больше мы опасались не животных, а людей. В конце концов, зверь не побежит доносить португальцам, что в округе появились три чужака в изодранной одежде и с автоматами, а человек на подобное вполне способен. Конечно, местные наверняка стонут под игом португальских колонизаторов, но… Стонут-то они стонут, однако наверняка есть и такие, кому колонизаторы по душе. Даже у нас – у нас, в первом государстве рабочих и крестьян, после 25 лет Советской власти! – на оккупированных территориях есть всякие выродки, пошедшие в услужение к немцам – всякие старосты да полицаи. Что уж там говорить про несознательных африканцев…

Короче, рисковать было совершенно ни к чему. Поэтому мы условились, что как только заметим человека – неважно, белые это будут, или негры – мы первым делом падаем в траву, и затаиваемся. Ну а уж потом будем действовать по обстановке.

К счастью, пока оправдывались слова Стерлигова, сказанные им в Москве несколько месяцев назад – мол, хоть и близко прииск от населенных мест, а глушь тут небывалая, и местные сюда не суются. Впрочем, мы все равно старательно таращились по сторонам, выглядывая потенциальную угрозу. В пути не разговаривали – любая беседа неминуемо свелась бы к катастрофе с лодкой, а сыпать соль на раны никому не хотелось. И все же я не мог не заметить, что мои спутники ведут себя по-разному: Данилов был хоть и хмур, но невозмутим, а вот Володька был чернее тучи. Иногда тяжело вздыхал, иногда что-то бормотал вполголоса, словно спорил сам с собой, успевая при этом смотреть по сторонам не в пример больше меня или Данилова. Вот только как-то странно он себя вел: вздрагивал, заслышав вскрик какой-нибудь птицы (вот птиц тут, в отличие от зверей, была масса, но увидеть их было непросто, потому как они укрывались – от жары, наверное – в кронах деревьев), и даже автомат нес не на плече, а постоянно перекладывал его из одной руки в другую. Да еще и курит часто: сразу видно, что нервничает.

Признаться, меня это вовсе не радовало. Я еще во время перелета до Камчатки понял, что Володька немного… ну, слишком опаслив, что ли. Впрочем, нет, это не совсем верно. Он обычный человек – такой может прожить всю жизнь, не попадая в сложные ситуации, и быть в глазах окружающих не просто хорошим парнем, но и настоящим другом. Всяких успехов даже добьется – Шекспира там всего изучит, или целую кучу самых разных языков. Вот только когда дело дойдет до чего-то серьезного… Даже в наших беседах, когда я ему рассказывал про геологические экспедиции, я не замечал в его глазах того интереса, на который надеялся. Казалось, что ему гораздо больше по душе тихая домашняя гавань и устроенный быт, чем возможность сделать что-то действительно необычное. Что тому причиной? Не знаю…

Осознавать это было неприятно, и я даже думал, что мне это поначалу просто почудилось – мало ли как можно ошибиться насчет человека – но… Но потом я получил еще несколько аргументов в пользу своего мнения. Да что там: вот сегодня утром на берегу, когда самолет, врезавший бомбами по "Л-16", делал новый заход, Володька, говоря словами из старых книжек, "бежал в страхе". Конечно, само по себе это ничего не значит, на его месте всякий бы побежал, но собранные все вместе, этот и подобные ему факты просто не позволяют не обращать на себя внимания… Впрочем, раз все обстоит именно так, значит главная задача – не допустить ситуации, в которой Володька останется один на один с врагом. И тогда все получится. Во всяком случае, мне хотелось в это верить.

Час проходил за часом, мы шагали как заведенные: впереди я, за мной Вейхштейн, замыкающим Данилов. Только один раз, остановившись на четверть часа, съели по рыбешке из сделанного запаса, и похлебали воды из фляжек. По правую руку саванна, по левую – река. Близ нее растительность быстро густела: оно и понятно, кусты да деревья воду и у нас любят, а уж в Африке в особенности…

Ночь обрушилась внезапно. Вот только что, всего несколько минут назад солнце окрашивало кармином небо на западе, и наши тени тянулись далеко вперед и вправо, и вдруг наступила темнота: словно на театральных декорациях кто-то опустил темно-синий полог, густо испещренный серебряными россыпями звезд.

Идти в темноте было совершенно невозможно, да и устали мы здорово, поэтому предложение Вейхштейна остановиться на ночлег в ближайшей рощице было принято единогласно – да что там, он просто опередил с этим предложением меня и Данилова на несколько секунд.

Расположиться решили у подножия баобаба: этот исполин высился в самом центре рощицы, окруженный десятком деревьев помельче. Отдышавшись – минут десять мы сидели на земле, привалившись спинами к стволу баобаба – мы взялись за обустройство ночлега.

От баобаба Данилов пришел в восторг.

– Не, это ж надо, какое здоровенное дерево! Поди, неделю его всемером пилить надо, и еще останется… Зато как напилишь – на всю зиму хватит печку гонять и баню топить. Ух, и здоровое! А запах какой… Будто духами политое!

В самом деле – с ветвей баобаба свисали крупные белые цветки, круглые и мохнатые. Я смутно припоминал, что с этими цветками связано что-то не совсем обычное, но что именно? Впрочем, думать о цветках баобаба было некогда, хватало и других забот.

Чтобы не рисковать, и скрыть костер от чужих глаз, огонь решили развести в ямке, благо их возле корней баобаба было несколько. Правда, сухих веток рядом набралось всего ничего.

– Сейчас дрова притащу, – сказал Данилов. – Тут неподалеку видел упавшее деревце. Совсем высохло…

– Автомат возьми, – сказал ему Вейхштейн.

– А-а, – махнул рукой Данилов. – Ни к чему. Здесь два шага всего…

Я как раз сумел разжечь костер – с одной спички, между прочим! – и подложил в огонь первые крупные ветви из той небольшой охапки, которую удалось собрать в рощице, когда из темноты раздался вскрик, а потом звучный удар. И как раз с той стороны, куда ушел Данилов!

Мы с Володькой вскочили, словно подброшенные мощной пружиной. В следующее мгновение мы уже мчались на голос: оба с автоматами, а у меня в левой еще и горящая головня.

Первое, что мы увидели в неверном свете пламени – трясущегося Данилова, держащегося за живот.

– Что случилось? – закричал я.

– Наверное, змея укусила! – воскликнул Вейхштейн. – Говори, куда! Ну же!

Данилов помотал головой, и тут мы поняли, что он… хохочет! Он давился смехом, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не расхохотаться.

– Я… ха-ха… я дерево беру… – сдавленно сказал Данилов, тыча пальцем вперед, – а там вот это! Ну я… ха-ха… как шарахнул!

Проследив, куда показывал Данилов, я только покачал головой:

– Ну и тварь…

Вейхштейн поддел палкой чешуйчатый хвост, и скривился от отвращения:

– Фу, гадость…

Создание было небольшим – чуть больше метра длиной. Его тело и хвост сплошь покрывали крупные серые ромбовидные чешуйки, а голову рассмотреть было невозможно: Данилов почти полностью размозжил ее, обрушив удар древесного комля.

– Ничего себе, когти-то какие, – пробормотал Вейхштейн. Короткие лапы существа и впрямь оканчивались устрашающих размеров когтями. – Такими врежет – мало не покажется…

– Это панголин, – наконец сообразил я. Все же не зря читал книжки про Анголу!

– Как?

– Панголин. Вроде бы совершенно неопасен для человека – муравьями всякими питается, и прочей мелюзгой. Точно, когда на него нападают, он в клубок сворачивается, навроде ежа, для того и чешуйчатый. А когтями в земле ковыряется…

– Да-а? – с сомнением протянул Вейхштейн. – Но все равно – пусть лучше держится от нас подальше…

– Этот-то точно больше нам не помешает, – хохотнул Данилов. – А есть его можно? Хотя наверное нет, это же ящерица какая-то…

– Ящериц тоже едят. Только на самом деле это не ящерица, а млекопитающее. И есть его вроде можно, – не совсем уверенно сказал я. – Но рисковать чего-то не хочется…

– Точно, ну его, – сказал Вейхштейн. – А еще лучше подальше оттащить, а то мало ли кого кровь привлечет…

– Вот это правильно, – кивнул посерьезневший Данилов. – Вы тащите бревно к костру, а я этого… мандолина отволоку.

– Автомат возьми, – снова сказал Вейхштейн, и в этот раз матрос не стал артачиться.

– Дерево-то тяжеленное, – оценил я, когда приподнял его верхний конец. – Как же ты им орудовал, а?

Данилов усмехнулся.

– Я знаешь, как перетрухал, когда чуду эту увидел! Не только этим деревцем – баобабом мог бы зашибить…

Забросив на плечо автомат, он взял панголина за хвост, и поволок в саванну. Из разбитой головы существа сочилась кровь, да тянулся из расплющенного рта липкой желтой макарониной длинный, с ладонь, язык. Мы же с Володькой потащили деревце к костру.

Хотя и тяжелое, оно оказалось сухим до звона, и довольно хрупким: минут за двадцать мы голыми руками сумели разломать его на вполне пригодные для костра "поленья".

Вскоре огонь, получив новую порцию топлива, хорошо разгорелся, и мы расселись вокруг костра, чтобы, наконец, поужинать остатками жареной рыбы.

Но не тут-то было! В кронах деревьев неожиданно раздался шум, и какое-то попискивание. С каждой секундой шум нарастал, между ветвей с дикой скоростью метались небольшие тени: в отсветах костра казалось, что крона баобаба окутана мельтешащими угольно-черными хлопьями.

– Это что? – спросил Володька. – Птицы, что ли? Нет, непохоже, уж больно быстрые… А, понял – летучие мыши!

Я едва удержался, чтобы не хлопнуть себя по лбу. Ну конечно! Вот почему мне не давали покоя цветки баобаба! Их запах привлекает летучих мышей: они для баобабов словно пчелы для цветов – опыляют эти огромные деревья.

– Летучие мыши… Вот уж повезло, вот уж выбрали же местечко…, – пробормотал Степан. – Ни поесть, ни поспать… да еще, поди, нагадят сейчас сверху. Вон их там сколько – не отмоемся.

К счастью, летучие мыши не нагадили, да и баобабом интересовались недолго: помельтешив в его кроне полчаса, они исчезли так же неожиданно, как и появились. И мы, понадеявшись на то, что больше нам сегодня никакие из обитателей африканской саванны не помешают, уселись ужинать.

Ужин не затянулся – во-первых, мы чертовски устали, во-вторых, на человека пришлось всего по две рыбешки, да по несколько глотков воды. Можно было бы поискать какие-то плоды, хотя надежды на них было мало: все же сейчас в Южном полушарии весна, а какие плоды весной? Кроме того, я не мог вспомнить ни одного плодового дерева, которое росло бы в саванне. Хотя, с другой стороны, Африка настолько ассоциируется с изобилием фруктов, разными бананами, ананасами и кокосами, что кажется, будто бы они должны здесь поспевать всюду и круглый год: только собирать успевай. Впрочем, как бы там ни было, а ночь в любом случае время не самое подходящее для сбора даров природы. Завтра будем искать, вдруг и в самом деле чего-нибудь отыщем? Только главное – не забывать об осторожности, и не тащить в рот, что попало: не хватало еще отравиться или заболеть дизентерией…

Было уже за полночь. Мы решили, что постараемся выступить как можно раньше – часов в шесть утра, так что спать нам оставалось совсем недолго. "Сонное время" мы разбили на три вахты – первым "заступил на пост" Данилов. Вейхштейну выпала вторая вахта, мне третья. Привалившись к стволу, я мгновенно заснул.

Казалось, что я едва успел сомкнуть глаза, а Володька уже толкал меня в бок. Стоило мне проснуться, как он буркнул "Твоя очередь", и тут же отключился.

Проклятье, как же быстро пролетели три часа! Поморщившись от боли в спине – все же спать, прислонившись к древесному стволу, не очень удобно – я несколько раз присел, и помахал руками, чтобы разогнать застоявшуюся кровь, а потом примостился около костра.

Было необыкновенно тихо. То есть, конечно, ночь была полна своих звуков – где-то перекликались ночные птицы, потрескивал костер, распространяя вокруг себя волны тепла, шумела под прикосновениями ветра трава в саванне и листва в кронах деревьев, где-то далеко во тьме отвратительно захохотала гиена… Но тех звуков, которые стали мне столь привычны за время плавания, уже не было.

Не слышался лязг железа и гул дизелей, стук шагов в коридоре и приглушенные переговоры вахтенных в рубке. Все это уже в прошлом. Вместе с лодкой, вместе с командой… Я скрипнул зубами, сдерживая рвущийся стон. Ну ничего… Сейчас главное – сделать так, чтобы гибель экипажа лодки не была напрасной, и дойти до прииска.

А что потом? Потом… Вот потом и решим.

От костра поднималась тонкая струйка дыма, искры уносились вверх, туда, где в прорехи между листьями заглядывали яркие звезды… Звезды здесь совсем не такие как в Москве – яркие, крупные, складывающиеся в незнакомые созвездия.

Из окон нашего дома таких звезд не увидишь…

Что-то делает сейчас мама?

Собирается на работу? Наверное…

А может, всю ночь смотрела на небо, надеясь, что и я сейчас смотрю на звезды?

Кто знает…

Главное, чтобы она не переставала верить в то, что я вернусь домой. Будет это не скоро, но я вернусь…

– Я вернусь, мама, – прошептал я, не спуская глаз с особенно яркой звезды. – Я вернусь…

Признаться, я так и не понял причины, по которой я снова заснул – то ли тишина тому была причиной, то ли расходившееся от костра тепло – но в какое-то мгновение мои веки сомкнулись, и я провалился в сон.

А потом незнакомый голос прошипел по-русски:

– Не двигаться.

Звучало убедительно – возможно, потому, что в висок мне уперся ствол пистолета.


* * *

– А теперь – кто вы такие?

Человек, задавший вопрос, внимательно смотрел на меня.

Невысокий, худощавый, с ежиком седых волос и дочерна загорелый, он был облачен в защитного цвета рубашку, и такие же штаны, заправленные в высокие ботинки. Чувствовалось, что человек не молод, однако он был чертовски сильным, и до невозможности жилистым: это я почувствовал в тот момент, когда он связывал мне руки. Его помощник, рослый мужик лет эдак тридцати, привалившийся плечом к стволу баобаба в полудесятке шагов от нас, ненавязчиво демонстрировал нам автомат – к слову сказать, мой. Остальные были разряжены, и прислонены к стволу дерева – на всякий случай вне пределов досягаемости, хотя вряд ли кому-то из нас пришла бы в голову идея рвануться к оружию: ноги от долгого сидения затекли, руки связаны. Там же, у дерева, лежала сумка с шестью нашими гранатами, и два карабина – оружие наших пленителей.

Я, Вейхштейн и Данилов сидели возле баобаба на корточках, со связанными руками. Двое незнакомцев пленили нас за какую-то минуту – пока я сидел с раскрытым ртом, чувствуя кожей виска холодное прикосновение вороненой стали, седой накинул моим спящим товарищам на руки хитро сложенные петельки: одно движение, и путы затянулись. Затянулись, судя по всему, на совесть – во всяком случае, Данилов, собаку съевший на морских узлах, поглядывал на седого с долей уважения.

– Кто вы такие? – повторил вопрос седой.

– Уже сказал.

– Ну да… капитан НКВД… краснофлотец… и геолог. Предположим, я вам верю. И что же вы делаете в Анголе?

– Наш корабль немцы торпедировали, – сказал я. – Спаслись только мы втроем. Боялись преследования, старались отойти как можно дальше от берега…

Вот черта с два он добьется от меня другого ответа.

– И что за корабль?

– Э-э…

– Сухогруз "Микоян", – нашелся Данилов.

– Советский корабль – в этих водах? Врете, – лениво сказал седой. – Причем очень неумело.

В следующее мгновение он атакующей змеей метнулся ко мне: его движение было настолько стремительным, что я отшатнулся, шваркнувшись головой о ствол дерева

– КУДА ВЫ ИДЕТЕ? – заорал он.

Пальцы его левой руки стальными клещами впились мне в горло, я зажмурился от резкой боли, а в следующее мгновение седой дважды выстрелил у меня над ухом из пистолета.

– Куда вы идете???

– На алмазный прииск!

Голос у меня сорвался, я самым постыдным образом "дал петуха" – но хуже всего было то, что я с перепугу назвал реальную цель нашего путешествия. Я застонал сквозь стиснутые зубы. Трус проклятый! А еще на Володьку напраслину возводил…

Данилов только покачал головой, а Вейхштейн обреченно вздохнул.

– Опаньки, – тихо сказал автоматчик.

Было похоже, что седой и сам не ожидал такого ответа. Однако голос его был ровен, словно и не он только что орал, как паровой гудок:

– Интересно, – седой закусил губу.

– А может, вывести их в расход? – сказал его помощник, привычным движением сбросив с плеча ремень автомата. – А, Степан Семеныч?

У меня мурашки пробежали по спине: я в который уже раз ощутил, насколько тонка ниточка, связывающая меня и моих товарищей с жизнью. Седой несколько раз покачался на пятках – каблук левого башмака вмял в землю хрустнувший сучок.

– В расход, Миша, никогда не поздно. В расход, Миша, завсегда вывести успеем… А вот назад вернуть уже не получится. Понимаешь?

Миша кивнул, и подхватил с земли автоматы и сумку с гранатами.

Степан Семеныч сунул пистолет в кобуру.

– Так, жертвы кораблекрушения… Собирайтесь, да пойдем.

– Куда? – глухо спросил Вейхштейн.

– Куда? – Степан Семеныч вдруг улыбнулся. – Пойдем мы, дорогой товарищ, "куда следует" – вроде, так у вас в НКВД говорят? И зарубите на носу: больше никаких вопросов.

Он повернулся к Данилову.

– А ты, краснофлотец, нашу поклажу возьмешь. Не к лицу тебе, такому могутному, порожняком идти…

С этими словами он навьючил на Данилова огромный, и – с первого взгляда ясно – тяжелый мешок. Для этого краснофлотцу пришлось ненадолго развязать руки. Конечно, в приключенческом романе герой ловко обезоружил бы пленителей, а потом вернул нам свободу, но жизнь – не книжка, и Данилов только хмуро размял запястья: было ясно, что при первой же попытке освободиться будет пущено в ход оружие.

Судя по характерному запаху, в мешке, взваленном на плечи моряка, было сырое мясо. Это они что же, на охоту ходили? Странное дело…

И мы пошли – не раньше, впрочем, чем Миша аккуратно засыпал ямку с угольями, а Степан Семеныч отыскал в траве и спрятал в карман две пистолетных гильзы.

Похоже, следов оставлять они не привыкли.

Интересно, хорошо это или плохо?


* * *

Солнце пекло невыносимо. Ночная прохлада улетучилась уже давно, а в тень небольших рощиц мы не заходили: нашим конвоирам было удобнее вести нас по открытой местности. Немного странным казалось то, что они, судя по всему, не испытывали ровным счетом никакого беспокойства по поводу того, что кто-то может их заметить. Если ничего не боялись, то зачем скрывали костер и собирали гильзы? Впрочем, у этого факта могло быть простое объяснение: привычка…

Местность постепенно повышалась. Воздух становился суше: если я правильно считал, со вчерашнего дня мы отдалились от моря километров на тридцать, и здесь влажное дыхание Атлантики было уже не так заметно. Порой я замечал неподалеку довольно крупные выходы горных пород. Словом, даже если бы я не видел громоздящиеся на горизонте темные каменные громады, признаков того, что мы приближаемся к горам, было более чем достаточно.

Чувствовал я себя неважно. Топать по жаре и без того удовольствие небольшое, а уж топать на пустой желудок неприятно вдвойне. Голова гудела, с непривычки болели ноги – все же месяцы, проведенные в тесном стальном чреве лодке, нашу физическую форму отнюдь не улучшили. Впрочем, хуже всего были, конечно же, не жара и голод, а то, что мы находились в плену.

Личности наших пленителей не давали мне покоя. Кто они? Наверное, я не учитывал всех фактов и деталей, но если все максимально упростить, то вариантов было всего два: либо это враги, либо друзья. Причем друзьями, по сути, могли быть только сотрудники прииска, каким-то образом обнаружившие нашу небольшую группу. А вот что касается врагов, то тут открывался широкий простор для вариантов. Они могли быть оперативниками португальской контрразведки. Или немецкими спецами – все же, как ни крути, а португальцы у немцев "на подхвате", и вполне могли обратиться за помощью к "старшим товарищам". А могли и вовсе работать на союзников – англичан или американцев. Что в данном случае было вряд ли многим лучше, чем вариант с португальцами или немцами, потому как от союзников существование прииска также необходимо было скрывать. Поначалу я, как за соломинку, ухватился за то, что наши пленители в совершенстве владеют русским, да и морды у них самые что ни на есть рязанские, хоть и загорелые сильно, и даже воспрянул духом – наверняка наши! Но, подумав, отмел это "доказательство": в конце концов, мало ли кто может работать на врага? Что далеко ходить – в двух шагах от меня топал Вейхштейн, который вражескими языками владел получше многих иностранцев, что, однако, его иностранцем вовсе не делало.

Ну и конечно – это уж как водится! – оба варианта в свою очередь порождали массу вопросов. Если это враги (или союзники, один черт), значит, им известно о существовании прииска. Зачем тогда они тащат нас с собой? А главное – тащат куда? Если свои, если люди с прииска – то как они нас нашли? Ведь сообщить им о появлении подлодки у берегов Анголы мы так и не сумели…

Я вздохнул. Как бы там ни было, совсем скоро мы получим ответы на эти вопросы. Обрадуют ли они нас – вот что важно…

Около полудня мы сделали привал. Наши конвоиры выдали нам по паре ржаных сухарей, да напоили теплым чаем из объемистой фляги. Чай оказался соленым. На вкус не слишком приятно, зато отлично помогает сохранить солевой баланс, это я по каракумским экспедициям знаю. Хоть солнечного удара можно не бояться. Пятнадцать минут передышки – Вейхштейн даже покурить успел – и мы снова в пути…

…Кажется, вчера я говорил, что Африка ничем нас так и не удивила? Что ж, ночь принесла некоторые неожиданности, но то, что я сейчас видел перед собой, с лихвой компенсировало прежний недостаток экзотики.

Впереди местность резко поднималась, образуя два колоссальных холма высотой этак метров в семьдесят. За массивным телом левого холма скрывалась река, вдоль которой мы шли со вчерашнего дня. Склоны холмов густо поросли лесом, но даже это не могло скрыть их… странности. Вот только если бы меня попросили объяснить, что в этих холмах странного, я бы, наверное, только развел руками: как объяснить то, что чувствуешь не разумом, а нутром? Но как ни крути, холмы казались совершенно неуместными здесь, на этой равнине. Вот, пожалуй, и все, что я чувствовал. Звучит не слишком-то тревожно? Ну, не знаю… У меня почему-то екнуло сердце – от того, что наш путь, судя по всему, лежал через расщелину между этими исполинами. И что самое важное: в десятке метров от нас была заметна старая колея. Хоть она и сильно оплыла и заросла травой, но спутать ее с чем-то другим было сложно. Причем это была определенно колея от грузовиков, а не от телег. Но, как оказалось, это не все сюрпризы…

Конвоиры не давали нам переговариваться друг с другом, да и сами языками не чесали. Может быть, поэтому Володька и услышал этот странный звук. Я же в тот момент был слишком поглощен изучением окружающего ландшафта.

Володька ускорил шаги, и толкнул меня плечом:

– Слышишь?

– А? Что?

– Говорю – шум слышишь?

В самом деле – где-то выше по течению реки, скрывающейся за холмом, рождался едва слышный гул.

– Понимаешь, что это? – прошептал Володька.

Я пожал плечами.

– Водопад?

– Или гидроэлектростанция, – блеснул глазами Вейхштейн.

У меня перехватило дыхание. Я сразу вспомнил слова Стерлигова о том, что прииск полностью обеспечивается энергией с собственной гидроэлектростанции. Раз здесь ГЭС – значит, есть плотина, хоть и небольшая. Ну а раз есть плотина…

Черт, похоже Володька прав!

Но если это прииск… значит… значит, это все-таки наши?

Или те, кто захватил прииск, а теперь и нас.

Черт! Куда ни кинь, все клин.

– Слушайте, как вас… Степан Семенович, – я повернулся к седому конвоиру. – Это и есть алмазный прииск?

Тот продолжал шагать, словно и не слышал вопроса. Разве что его напарник скользнул по мне равнодушным взглядом, да передвинул автомат на грудь.

Да какого черта! Я загородил дорогу седому:

– Я спрашиваю, это…

В следующее мгновение я упал навзничь – едва заметным движением седой сбил меня с ног. Странно, но это даже не было больно: просто земля в один миг ушла из-под ног, а удар спиной вышиб из легких воздух.

– Я же говорил – никаких вопросов… А вы, ребята, не дергайтесь – а то мигом в пузе лишних дырок наковыряю.

И Вейхштейн, и Данилов смотрели на него исподлобья: желваки на скулах играют, плечи напряжены, не иначе, веревки на прочность испытывают. Но два автомата, направленные в лоб – аргумент серьезный.

– Ты как, нормально? – Вейхштейн подошел ко мне.

– Да ничего…, – я с трудом поднялся на ноги.

Седой посмотрел на солнце, давно прошедшее зенит, и сказал, как ни в чем не бывало:

– А ну-ка, давайте шибче. Вечереет уже. Да и осталось тут три шага…

Идти и в самом деле оказалось недолго – полчаса мы топали по колее, а потом за густыми зарослями кустарника, обрамляющими подножие холмов, обнаружились ворота из проржавевшей металлической сетки на деревянных рамах. На одной половинке ворот болтался вылинявший деревянный кружок дорожного знака – самый обычный "кирпич" – а в обе стороны от ворот уходил забор: деревянные столбы, проволочная сетка. По верху забора тянулась спираль из колючей проволоки. По углам – там, где забор упирался в крутые склоны холмов – поднимались сторожевые вышки: ни дать, ни взять, треножники уэллсовских марсиан, только деревянные.

– Черт, забыл! – седой хлопнул себя по лбу. – Миша, тряпки давай!

– Какие?

– Какие… глаза им завязать, вот какие.

– Степан Семеныч, да зачем? Они ж уже все видели…

– Повыступай еще…

Похоже, седой злился на себя за забывчивость.

Нам завязали глаза – довольно плотно, так что не стоило и надеяться что-нибудь разглядеть через щелочку в повязке.

Потом скрипнули ворота, и нас быстро повели, подталкивая автоматными стволами в спину – сначала вперед, потом мы резко взяли вправо, потом влево… Я автоматически считал шаги: после ворот семьдесят шесть шагов по прямой, тридцать вправо, пятнадцать влево… Похоже, мы прошли мимо каких-то зданий: воспаленная от загара кожа почувствовала исчезновение солнце.

Потом лязгнул замок, и нас втолкнули в какое-то помещение.

Дверь захлопнулась. Слышно было, как в замке провернулся ключ.

Минуту царила тишина – только Данилов выругался, врезавшись во что-то коленом. А потом мы почти одновременно содрали с глаз повязки. Впрочем, особой разницы поначалу никто не заметил: в пещере – а это оказалась именно пещера с холодными, чуть-чуть влажными стенами – было темно. Но постепенно глаза привыкли, и я смог различить в темноте штабеля ящиков.

Мы быстро распутали друг другу руки. Пришлось поработать и зубами: узлы были затянуты на совесть. Потом мы осторожно, на ощупь, исследовали пещеру: два десятка метров глубиной и с десяток метров шириной, она была сплошь заставлена ящиками и коробками разных размеров. Маркировки обнаружить не удалось – то ли она отсутствовала вовсе, то ли мы просто ничего не могли разобрать в темноте. Ясно было одно: в этих ящиках вряд ли найдется что-либо, что можно использовать как оружие, потому что пленников рядом с оружием поместил бы лишь круглый дурак, а седой таковым не выглядел. А вот в глубине пещеры, вполне возможно, что-то подобное имелось: только заполучить это "что-то" мы не могли, потому как мешала массивная решетка, делившая пещеру на две части. Что было там, за решеткой? Напрягая зрение, мы могли разобрать только какие-то массивные предметы, больше всего похожие на несгораемые шкафы, а рядом с ними вновь штабеля ящиков – длинных, плоских.

– Ну, что будем делать? – негромко спросил Вейхштейн.

– А что делать… Остается только ждать, – также негромко ответил я. – И надеяться, что это все-таки наш прииск и наши люди.

– Какие ж они наши, – фыркнул Данилов. – Разве б наши такое устроили? Что ж они своих повязали, да за решетку упекли?

– Ты подумай, – сказал Вейхштейн, – поставь себя на их место. Они тут остались одни, больше года никакого контакта с родиной… Война идет. А тут появляются трое каких-то оборванцев неизвестно откуда, и… и говорят, что идут как раз на их прииск.

Я залился краской. Хорошо хоть, в темноте этого не видно! "Говорят"… Да не "говорят", а "говорит". Перетрусил, как второклассник…

– Так что правильно они все делают… Кто знает, кто мы такие? – закончил мысль Вейхштейн.

– Ну… может, и правильно…, – прогудел Данилов. – Только… мы ж сюда еле добрались, а нас мордой об стол…

Снова лязгнул замок, и раздался знакомый голос седого:

– Слышь, геолог… Давай-ка на выход.

Неприятный холодок внизу живота. Вот выведут сейчас, поставят лицом к стенке, и влепят пулю в затылок. Ерунда, конечно, хотели бы убить, давно бы убили, но все равно страшно.

Я вышел из пещеры, и сразу же зажмурился от ослепительного света.

– Резвые вы хлопцы, – послышался слева голос седого. – Только отвернулись, а вы уж веревки да повязки поснимали… Ну как, похож?

Это вроде как уже не мне. Но что значит "похож"? Если речь обо мне – а это определенно так – то кто меня может здесь знать? Неужели… Прохоров?

Горячая волна надежды буквально захлестнула меня. Пусть это будет Прохоров, пусть это будет наш прииск!

– Да вроде похож. Борода эта мешает только…

Нет, не Прохоров. Голос женский… Но тогда кто?

– Вы сказали, что шли на алмазный прииск. Кто им руководит?

Я вздохнул. Конечно, можно было ломать комедию и дальше, но какой в том толк?

И почему голос кажется мне знакомым?

– Прохоров. Если еще жив.

Секундная пауза.

– Какая собака была в Москве у Иннокентия Евгеньевича?

Ого! Но я ведь не называл имени…

– Не было у него никакой собаки.

– Ну что ж… Здравствуйте, Саша.

Наконец-то я смог разлепить глаза. Щурясь, я всмотрелся в стоявших передо мной людей. Слева – седой, рядом с ним его напарник, которого он звал Михаилом, чуть поодаль толпится еще человек пять. А прямо передо мной… Я надеялся, что глаза у меня не слишком сильно вылезли из орбит.

– Зоя?


* * *

Аж голова кружится. Что тому причиной? Не знаю… Наверное то, что слишком уж резко все изменилось. Полчаса назад мы сидели в кромешной тьме, в пещере, не зная, что нас ждет в следующую минуту – а потом бац: горячий душ, чистое белье… Но главное все же в другом – в том, что на душе легко и спокойно. Впервые за много дней.

Потому что мы среди своих.

Потому что это и в самом деле советский алмазный прииск, на который мы должны были попасть.

И поэтому далеко не теплый прием, оказанный нам седым и Михаилом, и все прочее кажется теперь такой мелочью, что даже и вспоминать не стоит… Уверен – теперь, когда все так счастливо прояснилось, отношение к нам будет совсем иным.

– Ты что, оглох совсем?

Только тут я понимаю, что Володька уже несколько раз окликнул меня из соседней душевой кабинки. А теперь и вовсе вытянул мочалкой по спине.

– Что, сдурел?

– Не, ну вы посмотрите на него! Я тут изорался весь, а он знай себе мылится стоит! И лицо такое довольное…

– Да ладно… Чего надо?

– Так ты мне объясни – ты эту девушку знаешь, что ли?

– А-а, вон ты о чем… Выходит, что знаю.

– Ну ты даешь! А еще скромником прикидывался… Так я и знал, что в тихом омуте…

– Ерунду говоришь…, – поморщился я. – Это дочь Прохорова, Зоя.

– И ты не знал, что он ее с собой взял? Ну ты даешь…

Я пожал плечами.

– Честно говоря – не знал.

– Ну да, ну да, – странно улыбнулся Вейхштейн. – То есть у вас с ней ничего и не было, что ли?

– Что, сдурел? – повторил я.

– Хм. А знаешь – это даже и неплохо…, – Вейхштейн ушлепал в свою кабинку.

– В каком смысле?

Вейхштейн не ответил – рьяно намыливая мочалку, так что пена летела выше стенок кабинки, он насвистывал первые аккорды "Тореадора".

Зоя… Я снова вспомнил наше первое знакомство – и то, что последовало за ним. Здесь она совершенно иная: волосы убраны назад, тонкие брови вразлет, и куда только застенчивость девалась… Все-таки как сильно людей меняет время! Хотя – только ли время? Все-таки после смерти Прохорова-старшего, как я понял, именно она руководит прииском, а чтобы удержать в руках людей и производство, тем более такое сложное, нужно уметь принимать решения и не бояться ответственности. Тут на отцовском авторитете не выедешь, тут самой надо быка за рога брать.

В коридоре нас, отмытых до скрипа и гладко выбритых, уже ждала Зоя. Стоило нам появиться, она, до этого момента совершенно серьезная, вдруг прыснула.

– Дайте угадаю – подбородки? – мгновенно среагировал Володька.

– Ой, извините… Ну… да. Просто здесь все давно уже загорели и такого…, – она покрутила пальцами около подбородка, – уже не увидишь. Хотя если дядю Лаврика побрить, то, наверное, будет что-то в том же роде…

– А кто это – дядя Лаврик? – поинтересовался Вейхштейн, словно бы невзначай становясь поближе к Зое.

– Я дядя Лаврик, – раздался густой бас. Это было настолько неожиданно, что я едва не подпрыгнул – из глубины коридора появился рослый, и очень плотно сложенный мужчина: под рубашкой перекатывались бугры мышц, ворот открывал могучую шею борца. Пожалуй, он был даже покрепче Данилова. В угольно-черной шевелюре "дяди Лаврика" виднелись белые пряди, а вот в ассирийской бородище, которой позавидовал бы и Карл Маркс, не было ни одного седого волоса. Он протянул для рукопожатия широченную, как лопата, ладонь. – Горадзе, Лаврентий Ираклиевич, главный тэхнолог этого прииска.

И неожиданно подмигнул.

– Ну что, гости дорогие – ваш выход. Публика ужэ заждалась…

С этими словами он распахнул дверь.

Баня и душевая размещались в одном из четырех типовых бараков. Три из них, как я понял, были жилыми, а в четвертом располагались оружейная, столовая и баня. Сейчас перед входом в барак столпились люди – похоже, весь персонал прииска. Восемь молодых парней, вероятнее всего, были бойцами охранения – помимо одинаковых светлых тужурок явно военного образца, но без знаков различия, на это указывала их выправка. Прямо перед входом приплясывал от нетерпения невысокий толстенький человек в бесформенной панаме и мешковатой рубахе, под мышками расплывались пятна пота. Слева от толстяка стоял, заложив руки за спину, мужчина в кипенно-белой рубашке, таких же шортах и – вот это да! – самом настоящем пробковом шлеме, справа – наш давешний знакомый, седой. Как мы уже знали, его звали Степан Семенович Радченко, в чине старшины он командовал охраной. Вот и весь комитет по встрече…

Не знаю, как у других, а у меня аж шершавый комок в горе встал: только сейчас, наверное, я окончательно уверился в том, что мы среди своих. Между тем все устремили взгляды на Зою. Она явно хотела что-то сказать, но смогла выдавить только:

– Ну… вот и они…

Это казалось диким: с одной стороны, люди, которые почти полтора года назад потеряли контакт с родиной, с другой мы, добиравшиеся сюда почти три долгих месяца – мы стояли друг напротив друга, и не могли ничего сказать. В воздухе буквально пахло озоном – казалось, еще мгновение, и начнут потрескивать электрические разряды: настолько велико было напряжение момента.

– Качать их! – вдруг закричал толстяк, люди бросились к нам, нас подхватили сильные руки, и в следующую секунду мы втроем мячиками взлетели в воздух. Все смешалось в небывалый коктейль: приветственные крики, смех, слезы… да-да, слезы! Именно из-за них, оказывается, так странно дробился на ресницах свет вечернего ангольского солнца… Потом были дружеские рукопожатия, объятия – все это напоминало сцену встречи в Датч-Харборе, но стоит ли говорить, что накал эмоций здесь был неизмеримо выше? Но все рано или поздно закончилось, закончилось и братание.

И тогда громом среди ясного неба прозвучал вопрос:

– А где остальные?

Вопрос задал тот самый толстяк – он улыбался, глаза его сверкали от восторга.

Мы молчали.

Люди все еще радостно всматривались в наши лица, но мы молчали – и вот уже радость сменилась недоумением, и вот уже они переглядываются, словно надеются услышать ответ на этот вопрос если не от нас, так друг от друга… У меня перехватило горло.

– Мы – это все, кто остался, – глухо сказал Вейхштейн. – Наша подводная лодка погибла. Больше никто не придет.

Слова упали чугунными чушками. Самое страшное было сказано. Мгновенно воцарилась оглушительная тишина: казалось, даже легкий ветерок стих, не решаясь колебать листья деревьев.

Мужчина в пробковом шлеме сплюнул, и длинно, со вкусом, выругался.

Дверь за нашими спинами распахнулась, и в проеме показался запыхавшийся человек в белом фартуке – повар. Круглое лицо лоснилось от пота.

– Праздничный ужин готов! – провозгласил он таким же голосом, каким, наверное, объявляли перемену блюд во время царских трапез. – Прошу к столу!


* * *

Конечно, никакого праздничного ужина не получилось. Нет, повар – его звали Павел Сергеевич Олейник – постарался на славу, и все было удивительно вкусно, но… Но аппетита после услышанного ни у кого не было, и все вяло ковырялись вилками в тарелках. Налегал на еду только толстяк-доктор, да еще один человек – невысокий мужчина в очках невозмутимо нарезал мясо на маленькие кусочки, макал в соус, и отправлял в рот. Он появился позже всех – как сказала Зоя, это был энергетик прииска, Илья Карлович Анте, он был на плотине, и не сразу смог добрался до лагеря – и с момента входа в столовую не проронил ни слова. А вот остальные словно исчерпали во время встречи весь запас сил, и теперь сидели, понурившись.

Некоторое оживление вызвал разве что большой графин разведенного водой спирта. Я вспомнил прощальный банкет на Камчатке, и у меня аж сердце екнуло: а ну как повторится этот пьяный разгул? Но обошлось – хотя пара солдат плотоядно косилась на выпивку. Впрочем, каким бы большим графин не был, а досталось всем только по паре стопок: все же за столом было полтора десятка человек. По первой выпили без тостов, молча: за погибших. Впрочем, я не пил, равно как и Зоя. Поставили рюмки, и снова уткнулись в тарелки.

Когда молчание стало невыносимым, с места поднялась Зоя.

– Так, – сказала она. – Да, наши новые товарищи принесли нам страшную весть. Да, погибших не вернуть. Но я вижу и добрую сторону в случившемся…

Внимание людей и без того было приковано к Зое, а уж теперь она и вовсе завладела им безраздельно. Чувствовалось, что каждому хочется не без ехидства поинтересоваться, что ж хорошего в происшедшем, но все выжидающе молчали: я не без радости отметил, что дочь Прохорова и впрямь пользуется авторитетом.

– Да, добрую, – вызывающе повторила она. – Во-первых, теперь нас стало на три человека больше. Что это значит? Это значит, что прииск будет продолжать работать, пусть и с минимальной загрузкой, будет продолжать добывать столь нужные алмазы. А во-вторых… Во-вторых, мы знаем, что наша Родина о нас не забыла.

Последние слова она произнесла с нажимом, вглядываясь в каждого из сидевших за столом.

– Раз была послана одна экспедиция – значит, будет и другая! Наша родина, наш народ сражаются, не щадя себя – и мы тоже будем делать то, что нужно от нас. И ждать помощи! А она обязательно придет, – рубанула воздух рукой Зоя. – Помните, что говорил мой отец, когда прервалась связь? Он говорил, что нас не оставят. И пусть кое-кто ему не поверил, он был прав – наши новые товарищи тому доказательство…

Интересно, мне показалось или нет, что при словах "кое-кто ему не поверил" некоторые из сидевших за столом вздрогнули? Если не показалось – то что бы это значило?

– …и нас спасут, – закончила Зоя. – Пусть через полгода, пусть через год, но помощь придет. И мы должны сделать все, чтобы нам не пришлось стыдиться за то, как мы работали все это время.

Врать не буду, речь Зои не произвела большого фурора. Может быть, потому что таких речей за минувшие полтора года люди слышали немало. А может и потому, что никакие слова, пусть бы их произносили три Цицерона и Демосфен в придачу, не могли перевесить того факта, что наша спасательная экспедиция закончилась катастрофой. Так что повторно наполненные рюмки вовсе не помешали.

– А не могли бы вы рассказать о вашей экспедиции? – вопрос задал тот самый невозмутимый человек в очках. Голос у него оказался на удивление тихим.

– Прямо с языка слова сняли, Илья Карлович, – воскликнула Зоя. Она повернулась к нам:

– В самом деле, расскажите. Нам не хочется сыпать соль на рану, но все-таки…

Прежде чем я успел открыть рот, Володька уже заговорил:

– Конечно, Зоя, конечно.

Почему-то меня покоробило это фамильярное "Зоя", равно как и то, что Вейхштейн мимоходом накрыл рукой ее узкую ладонь. Выглядело это совершенно естественно, вот только… Вот только мне это не нравилось. Сделав над собой усилие, я стал слушать.

То, что Володька неплохой рассказчик, я знал и ранее по его пересказам шекспировских трагедий, но тут он превзошел сам себя. Здесь, в душном полутемном зале я едва ли не физически ощущал, как раскачивается лодка, пробивающаяся сквозь шторм, вновь вспомнил все ужасы морской болезни и радость момента, когда ступал на твердую землю. Едкие комментарии в адрес американцев, в двух словах показанные характеры членов экипажа "Л-16", мгновенные и очень точные "зарисовки" наших походных будней – слушатели ахали, когда он описывал атаку японского самолета, и затаивали дыхание при рассказе о прохождении мыса Горн. Толстяк Попов всплескивал руками и хватался за голову, Раковский – тот самый мужчина в пробковом шлеме, нервно жевал папиросу, Горадзе что-то вполголоса бормотал по-грузински, временами сжимая широченными ладонями край стола, и тогда казалось, что прочная древесина в три пальца толщиной того и гляди затрещит. Правда, в Володькином описании наш поход выглядел предприятием не столько сложным и опасным, сколько увлекательным и интересным, и несколько раз столовая даже оглашалась смехом, когда Володька рассказывал о всяких забавных событиях, имевших место на лодке. А я, поглощенный событиями последних двух дней, уже и забыл, что было и такое… Вот только финал похода, как ни крути, нельзя было назвать ни интересным, ни веселым.

И еще мне чертовски не нравилась его ладонь, лежащая поверх ладони Зои.

Было около полуночи, когда Вейхштейн закончил рассказ. Несколько минут в столовой царила тишина, а потом Зоя сказала:

– Что ж, сегодня был трудный день. И у нас, и у наших новых товарищей…

Она сделала какой-то неуловимый знак Радченко. Тот понял ее и без слов:

– Так, родимые, – повернулся он к солдатам. – Командую отбой. Кондратьев, Яровец – на кухню, Пал Сергеичу поможете. Что касается остальных – дежурство по расписанию, Валяшко и Быстров в первую стражу, смена через два часа. Все поняли?

– Все, – нестройным хором ответили солдаты, поднимаясь из-за стола.

– Буду проверять, – пригрозил им старшина. – И если кто заснет, что будет?

– Накажете.

– Правильно. Причем страшно. У Пал Сергеича немытых котлов на всех хватит! Равно как у Якова Михалыча – всяких тяжеленных трансформаторов, которые нужно срочно тягать километров за шесть и обратно… Так?

– Так, – без тени улыбки подтвердили повар и обладатель пробкового шлема.

– Осознали перспективу?

– Осознали…

– Исполнять!

Солдаты нехотя удалились.

– Я, пожалуй, тоже пойду, – пробасил Данилов, поднимаясь из-за стола.

– Иди за мной, – сказал Радченко. – Выдам белье и покажу койку.

Они ушли.

– А мы еще побеседуем, – сказала Зоя, упреждая мой вопрос.

Второй стол за ненадобностью отставили к стене, благо, оставшиеся семеро (мы с Вейхштейном и весь "командный состав" прииска – и.о. начальника Зоя, врач Попов, энергетик Раковский, механик Анте и главный технолог Горадзе), вполне помещались за одним. Неяркая лампа бросала вниз конус теплого желтого света, по углам расползались густые тени.

Повар принес с кухни полуведерный чайник с крепким чаем, огромное блюдо свежего печенья, поставил на стол бутылку коньяка, и ушел, сославшись на то, что нужно перемыть много посуды, да замесить тесто на завтра.

– Кстати, Зоя Иннокентьевна… Раз уж у нас пополнение – наверное, стоит запустить третий электрический ледник (то есть холодильник – авт.).

– Конечно, Павел Сергеевич, делайте, как сочтете нужным. Кстати, мяса хватает? Чтобы ледник не работал впустую, можно завтра вновь выслать охотничью партию.

– Особенно если охота будет столь же удачной, как в этот раз, – хмыкнул Раковский.

– Да уж, в этот раз наши охотники превзошли сами себя, – кивнула Зоя, и улыбнулась Радченко, который только что вернулся в столовую, и сейчас устраивался на жестком стуле у дальнего края стола, возле Анте. – Отличная работа, Степан Семенович…

– А мне как раз этот вопрос покоя не дает, – я повернулся к старшине. – Как получилось, что вы нас нашли?

Радченко пожал плечами.

– Да случайно. Мы с Мишей, как сказали уже, были на охоте. Взяли антилопу, мясо посрезали, в листики завернули – это мясо потом матрос ваш тащил, и пошли к лагерю. Смотрим, следы. Тут глухомань, народ не суется, и вдруг сразу трое, да еще прут напролом, не скрываясь. Но видно, что налегке идут, без груза. Странно? Странно. И что хуже всего, движутся эти трое аккурат в сторону прииска. Ну не то чтобы совсем точь-в-точь, но направление верное. А это уже не странно, это уже тревожно. Ну, мы по следам и пошли. Весь вечер за вами наблюдали, да удивлялись – кто же вы такие? Долго думали, что делать: говорите по-нашему, а одеты как-то странно. Да и откуда тут нашим взяться? Непонятно. Вот и решили мы перехватить вас раньше, чем вы до прииска доберетесь…

– Ловко перехватили, – заулыбался Вейхштейн. – Я десятый сон вижу, а мне сапогом по ребрам, ствол под нос, и руки уже связаны. А уж как вы Сашку раскололи! Две секунды – и готово, "мы идем на алмазный прииск!"

Я нахмурился, но промолчал.

– Зря вы так, товарищ капитан, – равнодушно пожал плечами Радченко. – Не сработал бы этот способ – я бы другой попробовал. Не на нем, так на вас. И не факт, что вы бы устояли. Я в гражданскую в контрразведке у Фрунзе служил, знаю, что и как сделать, чтобы человек заговорил.

– Ладно, это все к делу отношения не имеет, – вмешалась Зоя, поняв, что разговор свернул не туда. – Думаю, вас гораздо больше интересует ситуация на прииске…

– Есть такое дело, – согласился Вейхштейн. – Признаться, мы с трудом представляем, как тут все организовано.

– А я хотел бы понять, что значили слова "кое-кто ему не поверил".

Вышло так, будто я на званом ужине высморкался в край скатерти. На несколько мгновений воцарилась полная тишина: слышно было, как шумят деревья на холмах. Механик снял очки в стальной оправе и начал протирать стекла замшевой тряпочкой. Раковский тем временем разлил чай по большим фаянсовым кружкам.

– Да, наверное, с этого и нужно начать, – помедлив, кивнула Зоя. – Все остальное уже вторично. В общем, на прииске далеко не все хорошо. Нет, механика и электрика работают без нареканий, алмазы добываются, пусть и в гораздо меньших количествах, чем раньше – мы в любой момент готовы отправить груз на родину, если бы такая возможность вдруг представилась. Но вот что касается людей…

"Ну конечно", я отхлебнул чаю, и взял с блюда румяное печенье. "Так и знал…"

– Во-первых, люди просто-напросто устали. Устали от неизвестности, устали от одиночества, от того, что здесь каждый день одно и тоже – работа, патрули, ремонт. Но работу мы прекратить не можем – только она хоть как-то оправдывает наше здесь пребывание. И только работа хоть как-то занимает время и мысли. Но все равно тошно. Мы тут прозябаем просто… Главным образом это, конечно, касается ребят из охраны. Как ни старается Степан Семенович, а с каждым днем все труднее держать их в узде. Да и нам тоже очень непросто. Особенно угнетает то, что нас в любой момент могут раскрыть. Если бы это случилось до войны, это было бы скверно, но терпимо. Нас бы выслали, а дело ограничилось бы дипломатическим скандалом. Теперь, нас, скорее всего, просто уничтожат. Но охранники прибыли с последней сменой, и находятся тут примерно по два года, а вот все остальные – гораздо дольше. Это очень тяжело, сидеть здесь безвылазно так долго. Илья Карлович и Яков Михайлович здесь с октября 1938-го, Савелий Осипович и того дольше, а уж дядя Лаврик…

– Как всегда, скромничаешь, – тепло улыбнулся Горадзе. – Почему про себя не говоришь? Когда я сюда в январе 38-го прибыл, ты уже была здесь старожилом…

– Да бросьте, дядя Лаврик, – смутилась Зоя.

– Это было "во-первых"…, – вернулся к теме я. – А что "во-вторых"?

– Во-вторых, один человек все же не выдержал. После… после смерти папы, – эти слова Зоя произнесла скороговоркой, словно стараясь причинить себе как можно меньше боли, – руководство прииском принял его заместитель, Алексей Петрович Коробов. Это было примерно полгода назад, в июле. Но полторы недели назад, 26 ноября, ночью он сбежал. Перед побегом он еще и рацию сильно повредил, уж не знаю, зачем. Взял с собой немного еды, автомат, и целый рюкзак алмазов – около семи килограммов. Хорошо, что Степан Семенович успел догнать его раньше, чем он дошел до Бенгелы…

– Чуть-чуть не дошел, – хищно улыбнулся Радченко. – Еще бы часа два, и пиши пропало. Добрался бы до португальской комендатуры…

– Но вы вернули его тело сюда? – напружинился Вейхштейн.

– Нет, – качнул головой Радченко. – Не боись, капитан, я его хорошо упрятал.

– Надо было вернуть, – упрямо сказал Володька.

– Степан Семенович ранен был, – вмешалась Зоя. – Хорошо, что обратно смог дойти. Да еще и алмазы вынес.

– Да-да, ранен, – закивал Попов, отставив кружку: во время всего разговора он уписывал печенье, и уже дважды доливал себе чаю. – Хорошо, инфекция никакая не привяза…

– Ладно тебе причитать, Савелий. Ну, ранен. Прямо героя из меня делаешь… В общем, не о чем беспокоиться, товарищ капитан, не найдут эту контру.

– А что насчет второго алмазоносного участка? – спросил я.

Зоя переглянулась с "дядей Лавриком".

– Работы там прекращены, – сказал Горадзе. – Ресурсов для освоения нет.

– Я и не говорю про освоение, – покачал я головой. – Оценка возможностей – вот что надо сделать.

– Папа там работал много, я ему помогала, – Зоя убрала за ухо выбившуюся прядку. – Судя по всему, участок гораздо менее перспективен, чем тот, который мы сейчас разрабатываем, но…

– Но побывать мне там все-таки нужно. Когда это можно будет сделать?

Зоя что-то прикинула в уме, беззвучно шевеля губами.

– Давайте так – завтра вы с товарищем капитаном осмотритесь на прииске, а послезавтра сходим на второй участок. Мне тоже нужно будет там побывать. Хорошо?

– Согласен.

На том и порешили.

Нам с Вейхштейном отвели приличных размеров комнату в "директорском корпусе": чуть наособицу стоящем бараке, где жило все руководство прииска. В нашей комнате, по словам Горазде, раньше проживали заместители Раковского и Анте. Правда, от прежних хозяев не осталось ровным счетом никаких вещей: в комнате стояли только две кровати, стол, четыре стула, небольшой платяной шкаф и пара этажерок, на одной из которых обнаружился томик Толстого с вытертой обложкой и пожелтевшими страницами. На стене зеркало и умывальник, окно затянуто противомоскитной сеткой, под потолком простенькая трехрожковая люстра. Вот и вся обстановка.

– Ну и что думаешь? – спросил я Володьку, когда Горадзе, пожелав нам доброй ночи, удалился.

В комнате было темно: только огромные мохнатые звезды заглядывали в распахнутое окно, да огонек папиросы чуть освещал Володькино лицо, когда он затягивался.

– Так себе обстановочка, – сказал Вейхштейн.

– Угу.

– Особенно мне известие про бывшего начальника не понравилось, этого, как его…

– Коробова.

– Ну. Если уж начальство начинает сбегать…

– Остальные-то, вроде, сбегать не собираются.

– А ты что, людей насквозь видишь? Про то, что этот Коробов собирался лыжи навострить, тоже вряд ли кто догадывался, пока он не сбежал.

С этим спорить было трудно.

– В общем, осмотреться тут надо хорошенько, в ситуацию вникнуть, – сказал я. – А уж потом…

– …действовать по обстановке. И думать, как нам отсюда выбираться, – закончил Вейхштейн. – Согласен.

Он выбросил за окно окурок, прочертивший во тьме оранжевый след, и захлопнул раму с сеткой.

– Давай спать. А то чую, подъем у них тут вовсе не в полдень…

Несмотря на все треволнения минувшего дня, заснул я на удивление быстро.


Владимир Вейхштейн,

10-12 декабря 1942 г.

В жизни у меня было уже немало крутых перемен. Тридцать седьмой год, когда пришлось срываться с насиженного места и уезжать в далекий Томск, не зная, чем все кончится. Потом война, перевернувшая привычный уклад у всего советского народа. Поступление на службу в НКВД и прием в партию тоже было для меня событием не рядовым. Ну и, наконец, эта необыкновенная операция, путешествие в жутком стальном гробу за два океана.

Теперь все осталось позади, словно смытое водой. Я в Африке – все равно, что на другой планете. Все связи с Родиной оборваны и ясно, что вернуться туда мы теперь не сможем. Какие остались перспективы? Прозябание на чужбине? Жить, дожидаясь, когда кончится война и за нами все-таки придет пароход? Однако здесь, в Анголе, под ее выцветшим небом и в окружении чужеродной природы трудно быть оптимистом. Когда мы покидали СССР, враг стоял на Волге, у Сталинграда, прорвался на Кавказ. Вести с фронта доходили скудные и предположить можно было что угодно. "Микоян" никаких новостей не доставил, а каково положение теперь, через два с лишним месяца? Может быть, как год назад, зимой немцы дали слабину и наши смогли обратить их в бегство? Или же сил больше не было, Сталинград и Кавказ сдали и немцы рвутся к Уралу? Обо всем этом можно было только гадать.

Впрочем, сначала-то мне ни о чем вообще не думалось. Когда на берегу, во время атаки самолета у меня потемнело в глазах, я думал, что теряю сознание. Видно все сложилось к одному: жара, испуг, даже то, что я кувырнулся вниз головой. Сознание вывалилось в какую-то мутную ночь, где нет ни звуков, ни света, ничего. Но чуть позже я стал медленно приходить в себя. Снова услышал плеск волн, крики разбушевавшегося Вершинина и затихающий рев мотора самолета.

Вот только открывать глаза я не стал. Словно бы верил, что если их не открывать, все беды останутся далекими и уйдут. Ты ничего не видишь – значит, ничего нет. К тому же, я боялся, что если сейчас попытаюсь встать, тут же упаду в истерике и зальюсь слезами. Эх, уж лучше бы этот самолет попал в меня, чтобы не мучиться…

Я лежал, зарывшись в песок и не в силах пошевелиться. Подошел Сашка, подхватил подмышки и потащил от воды прочь, к скалам – я изображал потерявшего сознание. Слышно было, как заговорил Данилов, как они, кряхтя, таскают тяжеленные ящики куда-то в укрытие – я позорно лежал в теньке и только мелко дрожал. Даже когда Вершинин подошел и залез ко мне в карман, и тогда мне не хватило сил "очнуться". Впрочем, бесконечно это продолжаться не могло, и стоило Сашке приблизиться во второй раз, я наконец открыл глаза.

Странно, должно быть, мы выглядели со стороны. Это была первая нормальная мысль, пришедшая мне в голову после гибели подлодки. Я даже чуть-чуть ухмыльнулся, представляя себе трех грязных, заросших неопрятными бородками оборванцев, которые сидя на корточках жадно жрут рыбу на пустом песчаном пляже. Вслух, правда, про это говорить не стал, так как никакого желания разговаривать не было, совершенно.

Напряжение во мне спало, но ненамного. Каждое мгновение, каждый миг я помнил о том, что с нами случилось, что мы остались втроем против враждебной чужой страны и помощи ждать неоткуда. Попытаться бы найти надежду на хороший исход, но как? Казалось, что вот-вот из-за скал выскочат машины с вооруженными людьми, нас схватят и будут пытать. Кто такие, что за лодка, зачем пришла? Я с ужасом понимал, что пыток не выдержку. Позор несовершенного еще преступления жег меня уже теперь. Может, пока не поздно, зайти в море и нырнуть поглубже, чтобы паникующее тело уже не смогло вырваться на поверхность? Нет, на такое я тоже не способен. Эх, гнилая вы деревяшка, Владимир Давидович!

Так, дожидаясь появления врагов, я и шел по саванне вслед за Вершининым и Даниловым. Горячий автомат жег руки; папиросы катастрофически подходили к концу. В папиросе было единственное спасение от страха, поэтому я курил их с ужасающей скоростью.

К счастью, ничего так и не произошло до самого вечера, а потом приключения с панголином и летучими мышами слегка расслабили меня. Получилось даже уснуть. Очень трудно было вставать сторожить в свою смену. Вот, забыл, не ее ли моряки "собакой" называют, потому что спать очень хочется? Кое-как, докурив предпоследнюю пачку папирос, я достоял свое и разбудил Вершинина.

Вообще-то мне казалось, что он из нас самый твердый человек. Данилов был шокирован гибелью товарищей-подводников больше других, я просто струсил, а вот Сашка вроде быстро пришел в себя и шагал по саванне, как будто даже почти беззаботно. Словно он в очередной экспедиции где-то в родных советских Каракумах, скажем. Много разговаривал, имел хороший аппетит… А тут утром взял да и заснул посреди вахты.

Пробуждение для всех нас троих вышло очень нехорошим. Только-только я успел успокоиться немного, как пожалуйста, черные предчувствия начали оправдываться. Сначала я даже не понял, что седой, дочерна загорелый человек в форме без знаков различия, неопределенного покроя, говорит по-русски. Некоторое время я опять дрожал, прижавшись затылком к стволу баобаба и напружинившись всем телом. Верх позора – разрыдаться, а то еще обделаться от страха. Сдержаться мне стоило немалых усилий. Только после этого пришла способность мало-мальски соображать. Вершинин и Данилов что-то отвечали на вопросы седого, я же их не слушал и пытался сформулировать приказ этим странным людям. Черт побери, ведь я прислан сюда, чтобы командовать охраной прииска; эти люди, несомненно, оттуда, больше неоткуда взяться здесь человеку с военной выправкой, явно русскому. Однако горло подвело: сжалось, заклинило и не желало выдавать ни звука. Хорошо еще, что Сашка нашелся и выпалил в ответ на резко заданный вопрос незнакомца:

– Мы идем на алмазный прииск!

Я выпустил воздух сквозь зубы. Наконец, все разъяснится… если только я не ошибаюсь.

К счастью, я не ошибся. Люди действительно были с алмазного прииска и, хотя они нам не поверили сразу (да и кто поверит внезапно обнаруженным посреди саванны оборванцам), дело не окончилось плохо. Могли ведь и расстрелять, как предлагал второй боец, Миша.


* * *

Можно сказать, в конце концов все повернулось довольно неплохо. Да, конечно, нам пришлось несладко, когда неумолимый Степан Семенович, как звали седого, погнал отряд быстрым шагом по горной местности, под солнцем. Хуже всего Данилову пришлось, которого нагрузили, словно мула. Мы стали еще более грязными и потными, а уж с ног фактически валились. Потом посидели немного в "тюрьме", что было даже кстати, потому что в темноте и прохладе. Там мы до того ожили, что смогли освободиться от пут, хотя нам это ни в чем не помогло. Суровый Степан Семенович увел Сашку с таким видом, будто на расстрел – но я уже догадывался, что кончится все должно хорошо. И точно, вскоре нас всех выпустили. На меня внезапно нашла непонятная эйфория, словно бы кто сказал: "завтра, Володька, будешь дома, рядом с мамой и папой, и больше никуда от них не уедешь". Стало казаться, что все плохое позади, что теперь все будет просто замечательно. После того, как мы помылись, побрились и переоделись, мир засиял перед глазами новым светом. И небо не было уже таким тусклым, и горы не представлялись мрачными, и люди вокруг вроде были милыми и дружелюбными. Я, признаться, слегка опешил, когда они кинулись нас качать. Как-то это странно. Ну, люди столько времени живут здесь отшельниками – имеют право на странности. Еще мне было их немного жалко, ведь сначала никто не понимал жуткой правды о неудаче похода "Л-16". Тем больнее им было потом разочароваться.

У меня же был еще один повод для радости, да еще какой. Никогда не верил в вещие сны, но тут поневоле задумался. К чему был тот нелепый, показавшийся постыдным сон про женщин в водопаде? Тогда показалось – бред и чепуха, а выходит, в руку. Ибо на прииске была настоящая, живая девушка, и не какая-нибудь там экзотическая негритянка, а самая что ни на есть белая. То есть, конечно, Зоя Иннокентьевна Прохорова была такой же, как и большая часть "аборигенов", загорелой почти дочерна. Зато все остальное в порядке: тонкие губы, точеный нос, прелестные серые глаза, как раз такие, как мне больше всего нравятся… Наверное, это было вознаграждение за все те тяготы, что я перенес в последнее время. Прелестная девица в конце долгого и опасного путешествия! Хватило пары разговоров, чтобы понять – она здесь на особом положении, вроде как начальница, несмотря на молодость. Ни у одного из находившихся рядом людей на Зою не было видов. Молодежь в солдатах, им не положено, а остальные люди в возрасте, они на девушку глядят как на дочку. Что это значит? Значит, что Зоя, так обворожительно встряхивающая копной своих густых каштановых волос, по праву должна принадлежать некоему капитану НКВД. Для приличия я подкатился к Вершинину – он ведь знал ее раньше. Тот что-то невразумительно пробурчал в ответ, дескать, они с ней дальше вежливых слов мимоходом никогда не заходили. Этому я совершенно не удивился. И то сказать, человек водки не пьет, папирос не курит, все время в экспедициях. Некогда ему о девушках думать! Не то что нам, грешным.

Одно только мне в ней не понравилось: больно властная. Ишь ты, совсем еще молодая, и так ловко командует всеми здешними дядьками. К такой не сразу подъедешь, да ничего. Время у меня есть, сноровка вроде тоже. Надо думать, и она здесь скучает. Девушка в самом соку, так сказать, а молодость проходит мимо. Сколько она здесь безвылазно? Лет пять, или шесть? Ужас. Даже если поломается, потом бросится прямо мне в объятия, закрыв глаза. Так что жизнь, судя по всему, должна была наладиться.

Процесс завоевания дамского сердца я начал, не откладывая в долгий ящик. Вечером был небольшой праздничный ужин по поводу нашей встречи. После пары стопок разведенного спирта на меня накатило вдохновение; перехватив инициативу у Вершинина, как обычно, перед аудиторией стушевавшегося и начавшего что-то мямлить, я в красках описал наше нелегкое путешествие. Зоя слушала с большим вниманием, что поощряло не жалеть красок и захватывающих сцен. Пришлось, конечно, немного приукрасить тут и там, как без этого. Если все как было рассказывать – уж больно скучно выйдет.

Только на одном я срезался, да и не могло быть по другому. На самой последней части, когда лодку разбомбил самолет. Тут у меня даже горло перехватило, но худа без добра нет. Зоя с навернувшимися на глаза слезами крепко пожала мне запястье в качестве жеста поддержки.

После ужина и разговора в тесном кругу я порывался проводить ее до "дома" – Зоя жила в конторе, прямо в кабинете своего отца. Однако девушка эта оказалась слишком шустрой. Пока я собирался, она исчезла.

– А где Зоя? – спросил я Вершинина. Он посмотрел на меня чуть ли не зло, огрызнувшись:

– А я знаю? Ушла.

Что это с ним? Если бы он не отозвался о Прохоровой так пренебрежительно утром, я бы подумал, что он приревновал. Варианта, на самом деле было два: либо он утром соврал (непонятно только, зачем?), либо ему на Зою на самом деле наплевать, но не нравится, что я вот так сразу стал за ней приударять. В любом случае, позлится – и перестанет.

И в самом деле, вскоре мы с ним, расположившись в комнате одного из бараков, живо обсуждали события прошедшего дня и ситуацию на прииске. А потом уснули, как убитые. По крайней мере, я – за Вершинина не поручусь.


* * *

По законам правильного ухаживания за женщинами мне полагалось встать ни свет, ни заря, нарвать большущий букет цветов и положить их на порог Зоиного дома. Вот только вставать раньше, чем поднимались остальные, нисколько не хотелось. К тому же, черт знает, где здесь цветы растут, и растут ли вообще? Да и утром, на совершенно трезвую голову, я подумал, что не стоит, наверное, так уж сильно гнать лошадей – можно ведь все испортить. Зою я не знаю совершенно, есть опасность сделать что-то неправильно и навсегда потерять шансы ее завоевать. Профессорские дочки они такие, с норовом. Знаю, сталкивался.

Потому, еще раз представив себе загорелое, улыбающееся лицо и точеную фигурку, я перевернулся на другой бок и снова уснул. Долго поспать, впрочем, не дали. За окном затопали, застучали дверями, закричали. Нарочно нас никто не будил, но мы, не сговариваясь, встали с Сашкой почти сразу.

После завтрака нам устроили краткую экскурсию. Впрочем, здесь было довольно много всего, так что даже беглый осмотр занял кучу времени.

Лагерь располагался в узкой короткой долине, зажатой с обеих сторон горами, густо поросшими тощими уродливыми деревьями. С юго-западной стороны есть проход к берегу реки – именно оттуда мы и пришли, будучи "в плену" у Радченко. Другой конец долины упирался в огромную яму почти идеальной круглой формы. Вершинин ею необычайно заинтересовался, мне же было все равно, откуда она взялась и почему в ней так богато алмазов. Я больше на Зою смотрел, которая у нас служила экскурсоводом. Сегодня она оделась в светло-платье с синим жилетом и смешную панамку, отчего гляделась еще привлекательнее, чем вчера. Впрочем, она мне и в грубом рабочем комбинезоне понравилась. Удивляло только одно – как она в таком наряде собирается по горам скакать? Неужели готова на любые жертвы, чтобы хорошо выглядеть перед вновь прибывшими мужчинами? Если так, то это новость очень даже замечательная.

Кое-как оторвав Вершинина от изучения кратера, Зоя повела нас по лагерю. За двумя вышками (часовой был только в одной) стояли промышленные постройки – открытая камнедробилка, приземистая и просторная лаборатория и главный рабочий корпус. Внутри стоял насос для закачки воды из реки, грохоты для отсеивания камней и мельницы для их нового дробления, а также сортировочный конвейер и жировые столы. Точную технологию обработки я не уловил, но поразился, как со всей работой справляются таким малым числом людей. Зоя пообещала показать позже, когда процесс будет запущен.

– Вам тоже придется участвовать! – строго сказала она. – Нас тут очень мало, поэтому все без исключения заняты в основном производстве. Внесем вас в график.

– Для вас – все что угодно! – сказал я, расшаркавшись, чем вызвал очередное недовольство Вершинина. Э, да он смог оторваться от родимых камушков!

За главным корпусом был вырыт пруд, в котором я по дурости предложил выкупаться. Зоя посмотрела на меня косо. Я и сам понял нелепость своего предложения, когда наконец увидел этот водоем: большая грязная лужа, вода покрыта серой пленкой, берега завалены камнями.

– Да уж, пожалуй, лучше до моря сбегать, – высказался я. На сей раз Зоя улыбнулась, однако слегка рассеяно. Наверняка со мной бежать откажется. Пока.

С другой стороны долины от пруда стоял дом, покрашенный зеленой краской – контора. Внутрь нас не пригласили, однако Зоя рассказала, что там есть библиотека из пары сотен томов, кабинет начальника, в котором она сейчас жила, а также радиостанция и оружейка.

– Раковский уже почти починил рацию, говорит, со дня на день будет работать, – сказала Зоя, задержавшись около зеленого домика.

– Значит, скоро будет связь? – с ноткой воодушевления в голосе откликнулся Сашка.

– Да, будет, – без всякой радости подтвердила девушка. – Только связаться нам не с кем. До Москвы не достает. Будем продолжать сеансы прослушивания эфира на случай, если к нам придет помощь. Хотя надежды нет.

– Как же нет! – воскликнул я, осторожно подхватив Зою за локоть. Она посмотрела на меня своими бездонными глазами.

– А откуда к нам может прийти помощь?

– Советский Союз никогда не бросит своих граждан, где бы они не находились! Вспомните, как спасали папанинцев! Рано или поздно, нас отсюда вытащат. Можно даже посчитать: если через три месяца "Л-16" не вернется на Камчатку, руководству станет ясно, что экспедиция не удалась. Пошлют новую. Через полгода или чуть больше стоит ждать помощь.

– Ах, Володя! – ласково сказала Зоя. – Вашими бы устами мед пить. Но мы так долго ждали, что больше ждать, кажется, уже нет сил. Люди на пределе. Я не знаю, какими словами им в очередной раз говорить "потерпите".

На мгновение мне показалось, что она сейчас расплачется, а то и уткнется мне в грудь носом. Это было бы очень кстати, но Зоя оказалась не из таких. Она взяла себя в руки, аккуратно высвободила локоть из моих пальцев и как ни в чем ни бывало пошла дальше.

– Вот эти большие здания без окон – склады с запчастями, техникой и инструментами. Еще есть один склад, с которым вы, так сказать, знакомы – в пещере. Там сложено все наиболее ценное: продовольствие, медикаменты, готовая продукция в сейфах.

С бараками, коих было четыре штуки (три жилых и один бытовой, с баней и столовой) мы успели познакомиться еще вчера. От стен в гору шла кривая тропинка, петляющая между деревьями. По ней мы поднялись метров на тридцать, обнаружив небольшую террасу, очищенную от растительности. Вернее, растительности там было много – только сплошь полезной: капуста, помидоры, огурцы, морковка, редиска. Словно кусочек родной советской деревни перенесли сюда, за много тысяч километров. Я не удержался, вынул из земли одну морковину побольше, обтер платком и схрумкал. Да, за такой не жалко было в гору карабкаться, а потом назад спускаться!

Рядом с бараками, у самых деревьев, на подошве горы, стояла электрическая подстанция. Провода от нее уходили мимо еще двух сторожевых вышек, за забор. Зоя повела нас в ту сторону. Как оказалось, по горам никому лазать не пришлось, потому что к реке, к плотине, которая снабжала лагерь и прииск электричеством, вела сносная, хотя и едва заметная, дорога. Она огибала сторожившую лагерь гору и выводила прямо к небольшой запруде.

– Плотина небольшая, – снова пояснила Зоя. – Но нам очень большой мощности и не нужно. Киловатт пятьсот, наверное.

Я, конечно, плотину изучать не стал – так, мельком взглянул. Гораздо интереснее ведь на девушку глядеть. Зоя после путешествия раскраснелась, несколько прядей прилипли ко лбу. Эх, прелестница!

После прогулки весьма кстати подоспел обед. Вчера мы как-то еще не поняли своего счастья, много было всяких других переживаний, а сегодня чуть ли не плакали за едой. Это ж надо подумать – свежий хлеб! Яйца! Суп с настоящей капустой и котлеты!

Сразу после обеда под действием приятной сытой тяжести и расползшейся по прииску жары больше всего хотелось забраться на койку и уснуть. Ничего не поделаешь – привычка! Именно так мы и делали последние три месяца на лодке. Здесь же никто не собирался предаваться послеобеденной лени. Отдых длился разве что полчасика. После этого Зоя (которая сама, к слову, ела очень мало) предложила пойти и поглядеть на рабочий процесс. Вершинин, конечно, с радостью согласился – а вот я отказался. Умысел у меня был такой: во-первых, не очень хотелось сейчас вникать в эти скучные производственные тонкости. Во-вторых, была идея пойти туда для ознакомления вдвоем с Зоей, безо всяких лишних сопровождающих. Ну и, в-третьих, было у меня дело, которое не терпело отлагательств.

Дело было напрямую связано с заданием, с которым я прибыл сюда. Честно говоря, на лодке я не вполне представлял себе, каким образом стану выполнять в Африке обязанности начальника охраны прииска. На месте ситуация тоже не прояснилась. Судя по всему, Радченко прекрасно справлялся здесь со всем и без меня; как же теперь быть? Сидеть рядышком, как свадебному генералу? Может быть я с этим и согласился, если бы не одно "но". Зоя. Стоило вспомнить о ней, как сердце переполняло воодушевление, желание действовать и свершить какие-нибудь героические деяния. Тихие рохли и трусы девушкам не по вкусу, это дело ясное.

Радченко квартировал в одном бараке со своими подчиненными – восьмерыми бойцами. Я мельком видел уже всех или почти всех. Как один рослые, загорелые, немногословные. Вместе они никогда не собирались, потому как один или двое постоянно несли дозор на вышках, двое выходили в секрет далеко за пределы долины, в сторону ближайшего поселения под названием Чиквите. Свободные от нарядов бойцы предпочитали спать.

Сам Радченко после обеда сидел в своей каморке, заполняя какие-то бланки желтой бумаги. На мой стук он только буркнул что-то неразборчивое. Когда я зашел, старшина некоторое время смотрел снизу вверх, потом все же встал и степенно одернул добела выгоревшую гимнастерку.

– Да вы сидите, – махнул рукой я.

– Спасибочки, – ухмыльнулся старшина. Не говоря лишних слов, он вернулся к своим бумагам. Писал он медленно, тщательно выводя буквы – судя по всему, с грамотой был не в особых ладах. Я мельком оглядел комнату. Ничего особенного: деревянная кровать с тонким матрасом, под ней сундук, рядом стол и стул, в углу шкаф. Над кроватью, в головах, висела какая-то картинка. Присмотревшись, я с удивлением узнал в ней небольшой образ – женщина с младенцем.

– Это что ж вы… верующий? – спросил я неодобрительно. Радченко не взглянул на меня. Дописав слово, он сказал бумажке:

– А что, ежели у человека образ висит, это плохо?

– У нас социалистическая страна! Это с мракобесием несовместимо.

– Ты погодь ругаться, капитан. Я ведь до твоих лет с Богородицей жил, как с родной матерью. Встал – с молитвой, за работу с молитвой, за еду тож. Это потом уж понятно стало, что попы нам головы дурили, спасибо советской власти. Только вера – она штука крепкая. Ежели верил по-настоящему, ее из головы выкинуть трудно. Так и я… Богу свечей не жгу, молитв больше не читаю, но с Богородицей, случается, советуюсь. Пока не подводила.

– Ну-ну, – я топтался на месте. Не так разговор пошел, как я планировал, ох не так! Вроде как надо возмущаться старшиной и примером, который он подчиненным подает – а с другой стороны не хочется с ругани начинать.

– Будем считать, что это не мое дело, – наконец стыдливо вымолвил я. – Надеюсь, вы тут пропаганды не ведете?

– Не веду, – эхом откликнулся Радченко. – Скажите лучше, слово "подлодка" как пишется? Через "а" или через "о"?

– "О", – машинально откликнулся я. – Вы что, отчет пишете?

– А то. Порядок соблюдаем. Приедет комиссия – а у нас все прописано, все учтено, не подкопаешься.

– Какая комиссия? – удивился я. – Как она сюда доберется?

– Известно как – пароходом.

– Да вы что, старшина! Комиссия… Тут бы эвакуировали, а не комиссию присылали.

– Видно плохо вы, товарищ капитан, знакомы с бумажным делом, – вздохнул старшина. – Чего-чего, а комиссию у нас запросто могут к черту на кулички послать. Так что лучше написать. Коли не приедет, бумагам чего – как лежали, так и лежат, сиську не просят.

– Ладно, предположим, – поспешил согласиться я. – Бумаги в каком-то смысле даже полезны. Они дисциплинируют, они показывают, что тут не шарашкина контора, а воинская часть. Но я к вам, Радченко, пришел вот по какому вопросу. Первым делом, мне надо с личным составом познакомиться.

Старшина оторвался от бумажки и хитро поглядел на меня вприщур.

– Никак командовать собираетесь?

– Вы против?

– Не, я не против. Хоть сейчас принимайтесь, вот только бумазейку допишу.

От такого легкого согласия я потерял нить беседы. Предполагалось, что старшина полезет в бочку, пытаясь показать мне, что он просто так бразды военного управления не отдаст.

– На самом деле, все немного не так, – пробубнил я. Черт возьми, вот положение! Хорошо еще, что мы тут с ним одни. – Вы ведь умный человек, Радченко. Вы понимаете, что я здесь новичок и командир из меня будет никакой. Местность неизвестная, положение неясное. Я вовсе не хотел вас как-то принизить или отстранить от командования! Просто субординация предполагает, что старший по званию… как бы это сказать…

– Субронация – дело конечно сурьезное, – кивнул старшина. Он любовно оглядел исписанный крупными буквами листок бумаги и спрятал его в большую картонную коробку, стоявшую под столом. Встав со стула, Радченко указал на него своей широкой ладонью. – Вы садитесь, в ногах правды нет. Чаю хотите?

– Хочу, – обрадовано кивнул я. Если предлагает чай – значит, дружить хочет. Ура, победа!

Старшина принес чай и уселся на кровать, потому что больше сесть в его комнатушке было некуда. Прихлебывая кипяток, мы с ним как следует поговорили. Быстро придя к общему мнению, мы решили, что текущей деятельностью будет по прежнему руководить Степан Семенович. Единственное отличие – построение личного состава утром, на котором я буду принимать отчет о прошедших сутках. Дань военной дисциплине, так сказать. Ну и если возникнут какие-то необычные вопросы, решать их будем мы со старшиной вместе.

Договорившись о разграничении полномочий, мы немного побеседовали по душам, так сказать. Старшина был из-под Смоленска и на родине не бывал уже целых четыре года. Дома у него оставались многочисленные родственники: жена, дети, родители, братья и сестры. О том, что родные места оккупированы врагом, старшина знал – я уж не стал уточнять, откуда. Может, по радио слышали?

– Когда мы отбыли, немцы на Волге стояли. Но из-под Москвы турнули их сильно. Есть надежда, что товарищ Сталин зимой новое наступление организует и погонит немцев поганой метлой до самого Берлина! – доказывал я старшине. Тот кивал, задумчиво глядя в окно, на серые камни и блеклое небо.

– Год назад я должен был домой воротиться, – сказал он наконец, дохлебывая чай. – С летним пароходом. Тут у нас гости два раза в год бывали: летом и зимой. Оно, конечно, по местности незаметно, только календарь. Здесь в феврале дожди сильные начинаются, а больше ничего не меняется. В любой день одно и тоже, одно и тоже. Новый год на носу, а поди ж ты… Так я по снегу соскучился, просто страсть.

– Как здесь ситуация вообще? Что поменялось за время войны?

– Да ничего – только пароходы перестали приходить. Что к чему, мы еще в июле прошлого года поняли, когда по радио сказали про нападение германцев на СССР. Я ж с этими сукиными детьми еще в шестнадцатом году повоевал. Вот поди ж ты, опять – а я не при деле. Жалко.

Старшина сжал узловатый кулак и легонько стукнул им по кровати. На лице его отражалось большое сожаление о том, что вместо матраса нельзя вмазать по башке германца.

– Так-то у нас тихо. Места глухие – местные сюда не суются. Уж не знаю почему, вы у Зойки спросите, ежели интересно. Боятся чего, или делать им просто тут нечего? Народ ведь безбожный, с виду сами как сатана. Я с ними дела не имел и не собирался. Майор Денисов, покойничек, этот да. Даже по-ихнему балабонить научился. Его ведь слабость к женскому полу подвела. Сошелся с одной из негритяночек, но не та оказалась, что надо. Или она замуж за него захотела, а майор отказал? Темная история. Только помер он. Пришел в барак, спать лег – и все. Наутро не встал, лежал в постели синий, страшный, в пене весь. Осипыч сказал, отравили. Я грешным делом, хотел взять хлопчиков и в деревню наведаться, чтобы допрос там учинить да наказать кого. Но, спасибо Господи, одумался.

Радченко поглядел на икону, потом на меня. Наверное, хотел перекреститься, но не стал меня смущать.

– Может, стоило? – спросил я.

– Нет, товарищ капитан. Ни к чему шум было поднимать. Так мы здесь сидим – никто про нас и не знает. Негритянские крестьяне сюда нос не суют, белых тут почти и не бывает. Было пару раз, ехали машины, да все мимо. Самолеты, опять же, пролетают – тут не очень далеко в городишке Люсира аэродром есть. Только против самолетов мы отлично замаскированы. Дома все в серое или зеленое покрашены, блестящих предметов нет, крыши плоские и сверху камнем битым посыпаны. Его у нас тут ох как много! А уж коли бы мы кого в деревне обидели, они могли бы властям пожаловаться. Войска бы прислали – надо оно нам? Денисова все равно не воротишь, да и сам он виноват, я так думаю. Чего бабу обижать?

– Много тут вокруг деревень?

– Нет почти. На юго-восток до Чиквиты тридцать верст (Радченко называет верстами километры– авт.), на запад до Канхоки столько же. На север Эквимина, но она еще дальше. Речка тут течет, тож Эквимина. Наша речушка в нее впадает недалеко. Что еще? До Чикамбе сорок верст, а до Люсиры, пожалуй, все пятьдесят. Больше тут ничегошеньки и нет. Глухие места, говорю же. Майор, пока жив был, историю мне сказывал. В двадцатые годы тут где-то на берегу пароход разбился. Большой! Дали они радио, но ждать не стали. И то, видят – кругом камни да вода. Сели в лодки и поплыли сами вдоль берега. Только одна лодка и выбралась, остальные сгинули. Правда, дураками они оказались, потому что на их радио на следующий день другой пароход подошел. Постоял, смотрит – нету никого, и дальше поплыл. Так бы всех подобрал.

За разговорами мы с Радченко незаметно выпили по три кружки чая. Потом он провел меня по окрестностям, показав вблизи вышки, сводил на горы, где были оборудованы пулеметные гнезда. Старые добрые "максимы" были тщательно замаскированы и стояли в боевой готовности, только без затворов. Обзор сверху был очень неплохой, только вот патронов к пулеметам было маловато – около тысячи на все. Считая две точки внутри лагеря, выходило на ствол по 250 штук. Негусто – а мы свои выгрузить не успели. Зато я обрадовал старшину, когда поведал о спрятанных на берегу ящиках с автоматами, патронами и гранатами.

Еще старшина показал мне подробную самодельную карту, сделанную геологами. Здешние горы, как оказалось, назывались Сьерра да Неве; речек тут было просто неимоверно много. Высшая точка недалеко от нас – 878 метров.

На следующий день я предложил старшине сделать вылазку к побережью, чтобы забрать ящики с вооружением. На прииске были две машины, грузовая и легковая, но увы, обе стояли на приколе из-за отсутствия бензина.

– Вернее, бензин есть, только мало, – сокрушался Радченко. – Зойка не дает их трогать, бережет на крайний случай.

– Может, это и есть крайний случай? – спросил я.

– Нет. Знаю, что она скажет: торопиться некуда, пешочком сходите. Делать все равно нечего.

– Ух ты, суровая она у вас! – сказал я. Видимо, что-то такое проскользнуло в голосе, что старшина сразу хитро прищурился всеми своими морщинками.

– Она такая. Огонь-девка! Был бы я лет на двадцать моложе, я б за ней приударил с нашим удовольствием.

Я благоразумно предпочел свернуть разговор с такой скользкой темы. К тому времени мы вернулись с гор обратно. Надо было мыться да поменять потную одежду, потом и до ужина недалеко. Вроде солнце стояло еще довольно высоко, но времени прошло уже много, да и тени в горах ложатся рано.

Не успел я выйти из бани – голый по пояс, с полотенцем на плече – как рядом раздались крики. Плотный человек в шортах по фамилии не то Раков, не то Раковский бежал по направлению от конторы к баракам и потрясал руками в победном жесте.

– Получилось! Получилось, товарищи! Радиостанция заработала!!

В тот момент я еще не знал, как много это будет означать в нашей дальнейшей судьбе.


Интерлюдия II

– С вашего позволения, господин гауптман…, – в приоткрывшуюся дверь просунулась голова Диаша, – осмелюсь потревожить вас, так как наши люди доставили срочное донесение.

Майор Жозе Диаш, как всегда, был чертовски многословен. А еще чертовски осторожен, чертовски пуглив, и чертовски утомителен. Сорокалетний пузан, любитель вкусной еды, вина и сигар, он вот уже десять лет кряду руководил комендатурой колониальных сил в Бенгеле. И, наверное, только поблажками в отношении "колониалов" можно было объяснить и его назначение на эту должность, и сам факт его продвижения по службе. Будь воля Герца, этот майор, несмотря на возраст, выслугу и все прочее, ходил бы в лучшем случае в лейтенантах.

За минувшую неделю тучный португалец надоел Герцу до невозможности. Ну почему не открыть дверь, и не сказать просто: "Срочное донесение, господин гауптман?"

Гауптман Абвера (гауптман – капитан, Abwehr, сокр. от "Auslandsnachrichtenund Abwehramt" – военная разведка и контрразведка – авт.) Дитрих Герц оторвался от бумаг.

– Давайте.

Диаш протянул два листа бумаги, сцепленных чудовищных размеров скрепкой: если у такой отогнуть один усик, запросто можно использовать в качестве крючка для ловли акул. Интересно, что других скрепок в комендатуре не водилось.

– Благодарю, – отчеканил Герц, приняв документ. – Не задерживаю.

Диаша мгновенно вынесло из кабинета.

Нужный стиль в разговоре с этим пустозвоном Герц нашел почти сразу же после прибытия: чем меньше слов – тем лучше. Сдержанность Герца произвела на Диаша огромное впечатление: несмотря на то, что по чину он был выше немца, и мог рассчитывать как минимум на равенство в общении, майор сразу же занял позицию подчиненного. Впрочем, Дитрих допускал возможность того, что Диаш хитрит, желая свалить на прибывшего немецкого контрразведчика всю работу – Герц, как и каждый истинный немец, был знаком с трудами партайгеноссе Розенберга, неопровержимо доказавшего склонность многих неарийцев к хитрости. А хитрость порой даже заменяет ум – это уже личное наблюдение Герца. Как бы то ни было, подобная ситуация Дитриха полностью устраивала: ему не нужен был здесь офицер со своим мнением – от португальцев из колониальных сил требовалось подчинение и содействие.

И ничего больше.

Так, что тут у нас… Две страницы текста, напечатанного на пишущей машинке из хозяйственного отдела: она определялась по западающим "r" и "d", Герц в первый же день после прибытия изучил шрифты всех машинок комендатуры. На первый взгляд это могло показаться совершенно ненужной блажью, но на самом деле частенько помогало при работе с большим количеством документов. А работать с бумагами в последние дни Герцу приходилось много.

Угу, а вот это уже интересно…

Сутки назад, если верить рассказам местных рыбаков, над Заливом Слонов видели большой самолет. Не то чтобы они тут большая редкость – два-три раза в месяц, а то и чаще, обязательно пролетают – но для местных появление самолета всякий раз есть событие из ряда вон, потому наблюдают за ними во все глаза, даже работу бросают. Хотя, конечно, никуда о самолетах не докладывают – кому в комендатуре это может быть интересно?

Однако в этот раз случилось так, что вскоре после появления самолета близ Эквимины там оказался португальский патруль. Это было "повезло" номер один. Обычно патрули больше озабочены тем, как бы вытрясти с рыболовов пару связок копченой рыбы, а потом соснуть в тенечке, опустошив пару фляг с вином: настолько местные колониалы уверены в отсутствии каких бы то ни было угроз и неожиданностей. Но этот патруль оказался иным – это было "повезло" номер два. Командовал патрулем лейтенант Фабиу Абреу – по мнению Герца, один из немногих действительно толковых офицеров, запомнившийся еще в первый день своей выправкой. Возможно, именно толковостью и объяснялось его прозябание в лейтенантах… Как бы то ни было, Абреу внимательно выслушал жителей деревушки, и узнал от них интересные подробности: самолет пришел со стороны моря и, сделав круг близ берега, вновь ушел в сторону моря, а самое главное – с того места, где он кружил, доносились какие-то глухие раскаты.

Выслушав рыбаков, лейтенант погрузил патрульных на две рыбацкие лодки, и направился к заливу. С ходу ничего примечательного на берегу обнаружить не удалось: если какие-то следы и были, то их стер прилив. Однако Абреу закусил удила: несмотря на роптание патрульных, он заставил их едва ли не просеять песок. Время шло, патрульные роптали все громче, пока один из них не обнаружил небрежно присыпанную ямку с углями и обугленными рыбьими косточками. Стало ясно, что поиски не напрасны. Впрочем, радость это вызвало только у самого лейтенанта – солдаты прекрасно понимали, что находка была из разряда "на свою голову", и означает продолжение работы. Они были правы: работать им пришлось еще несколько часов, однако находка стоила затраченных усилий – выше линии прилива обнаружилось несколько ящиков с оружием, хорошо укрытых среди камней.

Но что это были за глухие раскаты, которые слышали люди в деревеньке? Пока патрульные обшаривали берег, Абреу заставил рыболовов, на чьих лодках он добрался до залива, обследовать дно, посулив щедро вознаградить за всякую необычную находку.

Час спустя один из рыбаков подгреб к берегу, и потребовал обещанную награду. Абреу привел в своем докладе описание находки.

Пробежав его глазами, Герц сглотнул.

Близ берега, на глубине в два десятка метров, лежала подводная лодка.

Дитрих подошел к двери и приоткрыл ее:

– Лейтенанта Абреу ко мне.

Прикрепленный к нему ординарец – тоже, конечно же, из числа португальских колониалов – принялся накручивать ручку телефона.

Не прошло и пяти минут, как на пороге возник Абреу. Интересно: совсем недавно вернулся, а уже успел и душ принять, и переодеться.

– Присаживайтесь, – Дитрих указал на стул. – Отлично поработали, лейтенант.

На лице офицера, казавшемся непроницаемым, мелькнуло слабое подобие улыбки, и плечи чуть расслабились.

"Не знал, зачем вызвали", сообразил Герц, "но готовился к худшему".

Положительно, толковый парень.

– Благодарю, господин гауптман.

– Курить будете? – Дитрих раскрыл портсигар.

Чуть помедлив, лейтенант взял сигарету, размял в пальцах. Дитрих щелкнул зажигалкой.

– Итак, каковы ваши соображения?

Лейтенант выпустил в сторону струю дыма.

– Похоже на то, что субмарина должна была высадить людей на побережье, но сделать этого не успела. Вероятно, ее потопил противолодочный самолет. По словам рыбаков, один борт у лодки страшно разворочен – то ли прямое попадание бомбой, то ли торпеда. Высадиться успело очень малое количество людей, судя по следам – три или четыре человека.

– По следам? – нахмурился Герц. – В докладе нет ни слова о следах.

Абреу взял скрепленные листки, и перевернул второй – окончание отчета было на его обороте.

– Понятно, – кивнул Дитрих, пробежав глазами текст. – И куда ведут следы?

– К сожалению, удалось проследить не дальше полукилометра от побережья, потом мы их потеряли. Почва сухая, трава жесткая…

– Угу. А поисковых собак, как я понимаю, в комендатуре нет?

– Нет, – подтвердил лейтенант. – И никакого местного Кожаного Чулка тоже нет, к сожалению. Охотники из аборигенов аховые, одной рыбой пробавляются, в саванну не выходят. Так что в следах ровным счетом ничего не понимают…

– Но вы зафиксировали, куда они пошли?

– Конечно, – лейтенант взял карандаш и, подойдя к висящей на стене крупномасштабной карте провинции, отметил точку высадки и нарисовал стрелочку, указывающую примерное направление движения. – Если это только не ложный след.

– Не думаю, – покачал головой Дитрих, и выпустил кольцо дыма. – Вернее всего, те, кто успел высадиться, находились в полной растерянности из-за произошедшего.

Поймав вопросительный взгляд Абреу, пояснил:

– В их интересах было как можно быстрее затеряться, а вместо этого они довольно долго ошивались на берегу. Да и с продуктами у них, вероятнее всего, скверно, раз уселись рыбу есть. То есть высадились, снаряжение переправить не успели, тут самолет, лодка гибнет, они на берегу одни. Мне не верится, что это подготовленные диверсанты или разведчики – слишком непрофессионально действуют. Поэтому не думаю, что они стали бы пытаться наводить нас на ложный след. Кстати, а какое именно оружие в ящиках?

– С вашего позволения, господин гауптман…, – Абреу вышел в коридор, и тут же вернулся. – Вот.

На стол легли автомат и граната.

– Хм-м, интересно… Знакомые системы?

– "Суоми"? – неуверенно указал Абреу на автомат.

– Немного похож, – кивнул Герц, – но не он. Это ППШ.

Абреу выжидающе посмотрел на немца.

– Русский автомат. Хорошая машина. Только зачем-то переделан под… ага, под обычный патрон "парабеллум". И граната, кстати, тоже русская, Ф-1.

По лицу Абреу было ясно: если бы Герц сказал, что это оружие марсианское, он бы удивился гораздо, гораздо меньше.

– Но… Но Россия – это ж черт знает где, – пробормотал лейтенант.

– Вот именно, – кивнул Герц. – Вот именно.


* * *

…Полчаса спустя Герц задумчиво цедил пиво, доставленное рассыльным из кабачка, потерявшегося в хитросплетениях улиц поблизости от комендатуры. Пиво было более чем посредственным, но оно было холодным – и это искупало все недостатки.

Итак, что мы имеем? Неизвестный противолодочный самолет топит у берега подлодку, предположительно – предположительно! – русскую.

Размышляя, Герц тонко очиненным карандашом чертил на листе рыхлой желтой бумаги схему. Вот овал с надписью "Лодка", рядом с ним – квадратик с пометкой "Самолет". Самолет не португальский и не немецкий, на этот счет майор Диаш – конечно же, по поручению Герца – уже успел снестись с соответствующими ведомствами. Хотя это задание в большей степени было продиктовано стремлением перестраховаться, равно как и желанием не давать португальцам протирать штаны в то время как он, Дитрих Герц, работает.

Но если самолет не португальский и не немецкий – тогда чей? Британский? Американский? Они не такие уж редкие гости в этих районах Атлантики – но зачем им топить русскую лодку? Своих – Герц слегка усмехнулся – союзников? Рядом с квадратиком "Самолет" появился вопросительный знак.

Высадившиеся с лодки трое (или все-таки четверо?) неизвестных, побегав по берегу, словно курицы с отрубленными головами, постепенно берут себя в руки, и уходят в глубь материка. Причем, если верить словам Абреу – а с чего бы им не верить? – неизвестные направляются в сторону Тихого Леса, странного места, о котором никто ничего не знает толком, но вместе с тем с готовностью распространяет самые невероятные слухи. Во всяком случае, за те несколько дней, что минули с момента прибытия Герца в Бенгелу, ему об этом месте уже успели изрядно прожужжать уши. Мол, проклятое место, мол, всякие ужасы там случаются… Вот только когда начинаешь отделять зерна от плевел, понимаешь, что за цветистыми рассказами – практически полная пустота. И с уверенностью можно сказать только одно: аборигены в Тихий Лес не суются, а португальцы предпочитают следовать их примеру.

Дитрих передернул плечами. Черт, а похоже, что его прибытие сюда вовсе даже не было ошибкой!

Неделю назад, в самый разгар коротенького – всего десять дней! – отпуска его срочно вызвали на набережную Тирпица, в штаб-квартиру абвера. В одном из бесчисленных кабинетов Дитриха принял оберст Кауфман из отдела "Ausland", который недвусмысленно намекнул на то, что распоряжение об отправке гауптмана Дитриха Герца в Анголу "для помощи португальским союзникам в одном щекотливом деле" исходит с самого верха – в разговоре была в совершенно определенном контексте упомянута фамилия шефа Бюркнера (глава отдела абвера "Ausland" ("Заграница") – авт.) – и, следовательно, исполнять задание нужно со всем возможным тщанием. Впрочем, работать иначе Дитрих не умел – он так и сказал своему визави. В ответ на это Кауфман холодно улыбнулся, сказал, что именно поэтому выбор командования пал на Герца, посоветовал не ершиться, и пожелал удачи. Двадцать часов спустя Дитрих уже был на борту Ju.290, который уносил его на юг…

В пути у него было время ознакомиться с подборкой документов, озаглавленной "Досье капитана Виэйру". Один из офицеров комендатуры в Бенгеле, некий капитан Густаву Виэйру – еще один неравнодушный человек среди толпы лентяев и засонь – на протяжении многих месяцев собирал факты, не имевшие более-менее удобоваримых объяснений. В результате изучения этих документов капитан Виэйру пришел к испугавшему его выводу: по мнению капитана, где-то в округе действовала некая тайная организация. Капитан не раз обращался к своему руководству, но поддержки не встретил – главным (и едва ли не единственным) аргументом противников его теории была фраза: "Ну что может случиться в такой глуши?".

Отчаявшись пробиться сквозь препоны колониальных военных властей, капитан пошел ва-банк – обратился к своим знакомым в Лиссабоне. Сколько обивали пороги знакомые капитана, Дитрих точно не знал, но в один прекрасный (а может быть, и нет) день "Досье капитана Виэйру" попало к одному из высокопоставленных офицеров португальской контрразведки. Не вникая в хитросплетения клановых разборок, сдержек и противовесов внутри организации, Дитрих понял: контрразведчик, поверивший Виэйру, как и капитан, пошел на риск – понимая, что "Досье" может быть похоронено под сукном, он, в свою очередь, обратился к своим знакомым в абвере. В Берлине на тревожные сигналы, пусть и на не очень четко определенные, реагировали не в пример быстрее, чем в Лиссабоне. И вот уже колесики завертелись, в результате чего гауптман Дитрих Герц отправился в Анголу для того, чтобы разобраться в ситуации на месте.

По прибытии Дитрих намеревался в первую очередь переговорить с капитаном. Но, как выяснилось на месте, Виэйру умер от лихорадки еще до визита Дитриха на набережную Тирпица…

Впрочем, это уже дело прошлое. Важнее другое – похоже, неясные подозрения капитана Виэйру начинали обретать под собой реальную почву. Неизвестная лодка, а главное, неизвестные люди, направляющиеся как раз в Тихий Лес, многочисленные упоминания о котором Дитрих встретил на страницах "Досье" – более чем достаточно для того, чтобы сделать стойку.

И вот ведь что странно – никто туда, в этот Тихий Лес, по своей воле не пойдет, однако неизвестные с погибшей лодки направляются прямиком в это проклятое место. Выходит, знают что-то, чего не знают ни аборигены, ни португальцы, ни – Дитрих скривился, словно откусил от лимона – ни гауптман Герц? При этом оружие – на бумаге появился заштрихованный треугольничек – неизвестные старательно прячут на берегу. Рассчитывают вернуться? Вполне возможно…

И что из этого следует? А следует то, что в распоряжении Герца есть вполне приличная наживка, на которую – если повезет – можно выловить очень крупную рыбу…

Зазвонил внутренний телефон.

– Герц… Угу. Хорошо, доктор. Сейчас буду.

Он смял листок с каракулями, и сжег в пепельнице, тщательно размяв пепел. Опасаться тут, конечно, некого, но привычка – вторая натура… Тем более привычка, столь прочно вбитая в подсознание.

Что ж, проведаем доктора.

Дело в том, что новости, доставленные Абреу, были отнюдь не единственным сюрпризом последних суток. Не далее как вчера дорожные рабочие, трудившиеся в пяти километрах от Бенгелы, обнаружили труп. Обнаружили случайно – рвали динамитом скальный выход, и от сотрясения осыпался склон небольшого холма, обнажив недавнее захоронение. Может быть, никто бы и не обратил особого внимания на эту находку – мало ли как решают свои вопросы местные жители, но была причина, по которой руководитель дорожной бригады постарался как можно быстрее добраться до телефона и связаться с властями. Дело было в том, что это был труп белого человека – это было совершенно ясно, несмотря на то, что над телом уже основательно потрудились представители местной фауны. Тело доставили в комендатуру, и передали доктору Пилару, который работал и на комендатуру, и на полицейский участок.

В кабинете доктора царила удушающая жара. У Герца мгновенно взмок лоб, по спине поползли липкие струйки пота. А вот доктор нисколько не потел. Более того – словно бросая вызов здравому смыслу, он знай себе прихлебывал из толстостенной фаянсовой кружки обжигающий кофе. Хорошо хоть, что аромат крепко заваренного кофе хотя бы отчасти перебивал запах медикаментов и характерный трупный душок, которыми кабинет доктора был буквально пропитан.

– А-а, господин гауптман… Добрый день, – доктор отставил кружку. – Включить вам вентилятор?

– Если не затруднит, – Герц опустился на жесткий стул, чувствуя, как рубашка прилипает к взмокшей спине. – Какие новости, доктор?

Под потолком медленно начал вращаться вентилятор, перемешивая лопастями густой воздух. К сожалению, никакого облегчения Герцу это не принесло.

– Я закончил работу с доставленным… образцом, – осторожно сказал Франшику Пилар. – Не знаю, чего вы ожидали, но ничего особенного обнаружить не удалось. Так что сказать особенно нечего.

– Ну а все-таки, доктор?

– Труп принадлежит европейцу. По всей видимости, этот человек долго прожил в этих краях – об этом говорит характерное… словом, при жизни у него был очень густой загар. Скорее всего, не брезговал тяжелой физической работой – на руках хорошо заметны мозоли. Но никаких особых примет, кроме разве что нескольких шрамов.

– Шрамов? – напрягся Герц. – Это может быть полезным…

– Нет-нет, ничего особенного, – разочаровал его Пилар. – Первый шрам – это шрам от аппендицита, который ему вырезали, по всей видимости, около десяти лет назад. Есть еще пара шрамов – на спине, на голени – но они он пулевые и не от ран, нанесенных холодным оружием. Зубы тоже все на месте, причем на редкость хорошие – ни пломб, ни коронок. Даже завидно.

– А как его убили?

– Четыре пулевых ранения – одно в голову, одно в живот, оставшиеся – в грудную клетку. Поражены тонкий кишечник, правая почка, сердце, левое легкое. Даже без выстрела в голову шансов у него не было. Кстати, выстрел в голову был сделан, как мне кажется, позже остальных. Пули калибра 9 миллиметров, "парабеллум". Вряд ли можно найти что-либо более распространенное. Одежда и обувь тоже совершенно "безликие" – я не эксперт в этой области, но, насколько я понимаю, ткань и фурнитуру отследить вряд ли получится. Да и возможностей у нас таких просто нет.

– Скажите, доктор, а он может быть…, – Дитрих запнулся, -…русским?

Пилар нахмурился, побарабанил пальцами по столу.

– Не буду исключать такой варианта, – наконец сказал он. – Пигментация волос и радужки глаз говорит о том, что он, скорее всего, выходец из Восточной или Северной Европы – встретить сероглазого светлого шатена на юге континента гораздо труднее. Хотя и не невозможно, так что это вряд ли можно считать точным доказательством. Одно могу сказать точно – это не житель ближайшей округи. У нас тут из белых никто не пропадал в последнее время…

Герц совсем погрустнел. А вот доктор вдруг улыбнулся, и с видом фокусника, извлекающего из-за уха потрясенного зрителя монету, сказал:

– Впрочем, один сюрприз для вас у меня все же имеется, господин гауптман. Взгляните.

С этими словами он протянул Герцу конверт из плотной коричневой бумаги.

Герц раскрыл конверт, перевернул – и в ладонь высыпалось несколько крупных, неправильной формы кристалликов, больше всего похожих на битое стекло.

– Что это?

– Насколько я понимаю – алмазы, – сказал Пилар. – Я нашел это в нагрудном кармане у мертвеца.

Несколько минут Герц лихорадочно соображал. Ну конечно! Если организация, о которой писал Виэйру, существует, вполне вероятно, что ее интересуют именно алмазы – ведь в Анголе есть богатейшие алмазные месторождения! Интересно…

Он рывком поднялся, пожал Пилару руку.

– Большое спасибо, доктор. Вы мне очень сильно помогли.

И быстро вышел.

– Гауптман, могу я кремировать труп? – выкрикнул вслед Пилар. – Он ужасно воняет!

"Конечно, доктор", донеслись из коридора слова стремительно удаляющегося Герца.

– Хм-м, и чего он так обрадовался? – задумчиво сказал Пилар. Он глотнул кофе и поморщился: – Ну вот, уже остыл…

Выйдя во двор комендатуры, Дитрих окликнул майора Диаша, сидевшего в тенечке и обмахивающегося сложенной газетой.

– Майор, где лейтенант Абреу?

– Час назад отправлен в Лобиту. Будет послезавтра. А что случилось?

– Жаль… Мне нужны солдаты, – сказал Герц. – Не меньше отделения.

– Хорошо. А с какой целью?

– Об этом я пока не могу вам сказать, – сказал Дитрих.

Диаш странно посмотрел на него.

– Майор, вы обязаны оказывать мне полное содействие, – напомнил Герц.

– Полнее некуда! – совершенно по-женски всплеснул руками майор. – Вы получите отделение, и я не буду задавать вопросов. Хотя это и идет вразрез со всеми требованиями субординации…

Дитрих едва сдержался, чтобы не рассмеяться. Субординация… Неужели этот пузырь еще что-то помнит из устава?

Вслух же он сказал:

– Майор, я обязательно введу вас в курс дела – только чуть позже. А пока распорядитесь, пожалуйста, насчет выделения бойцам полного боекомплекта и сухого пайка на трое суток. Это им понадобится. И я хотел бы переговорить с командиром…

– Сержант Велосо сейчас подойдет, – кивнул Диаш.


Александр ВЕРШИНИН,

12-13 декабря 1942 года

Я размял в руке пригоршню почвы. Темные комочки посыпались с пальцев, зашуршали в пожелтевшей, вытоптанной траве.

Странно.

Поднял еще пригоршню почвы, растер в ладонях. Ошибиться нельзя – это довольно типичная для ангольских саванн и предгорий тяжелая красновато-бурая почва. Она ожелезненная, оттого и цвет такой. Ближе к горам почвы тоже будут красными, но уже с другим оттенком и совсем другими характеристиками – там будут ферралитовые песчанистые почвы, довольно легкие и с низкой плодородностью: черта с два там можно будет растить такие здоровенные морковины, какую Вейхштейн недавно схрумкал.

Но это же абсурд!

Прииск – даже в том полусонном запустении, в котором он пребывал после эвакуации большей части персонала – производил впечатление. Чувствовалось, что обустраивались тут надолго: капитальные строения, солидные корпуса… Правда, сейчас, когда народу здесь было едва ли десятая часть от обычного "населения", прииск казался заброшенным, но было ясно, что он в любой момент оживет – для этого нужно лишь доставить специалистов и рабочих. У меня на мгновение даже дыхание перехватило, когда я глядел на Зою, с видом заправского экскурсовода рассказывающую нам о прииске, на прячущего улыбку в бороде Горадзе, на невозмутимого Анте, на забавного толстяка Попова. Удивительно, как эти полтора десятка людей сумели не опуститься, не забыть о том, для чего они здесь, да еще и сохранить прииск в рабочем состоянии. Конечно, тяжело им пришлось, но… Какие все же молодцы…

Немного разочаровала разве что плотина. Глядя на нее, я вспомнил свою давнюю поездку на ДнепроГЭС – высоченная бетонная стена сдерживает натиск могучей реки, вниз с чудовищным грохотом и ревом обрушиваются феерические каскады воды, вращая лопатки колоссальной мощности турбин. Каждая из турбин – это могучее механическое сердце, вместе они стучат уверенно и ровно, и словно кровь по артериям от человеческого сердца, разбегаются от этих механических сердец по проводам реки слепящих энергий, заставляя биться другие механические сердца тысяч станков, миллионов машин. Конечно, плотине гидростанции прииска до ДнепроГЭСа далеко, она просто не может – да и не должна – быть большой, здесь не нужны десятки мегаватт, но… Впрочем, Раковский настолько красочно расписал все преимущества именно такой небольшой, но эффективной электростанции, что под конец прогулки я с легкостью пересмотрел первоначальное мнение.

Но и здания, и электростанция отошли на второй план, стоило мне увидеть рабочий участок. Его видом я был поражен еще во время утреннего знакомства с лагерем. Сначала я подумал, что ошибся и даже переспросил – что, алмазы добываются именно здесь? Да, ответила Зоя, и увлекла нас дальше – какие-то склады показывать. Но этот участок, больше всего похожий на воронку от чудовищных размеров бомбы, не давал мне покоя, и после обеда я сразу же помчался обратно.

– А я думаю – куда вы делись? Только вроде собирались вместе к участку отправиться, а вас уж и след простыл…

Зоя. Она подошла и встала слева от меня, в двух шагах от края воронки.

– Да-да, – я рассеянно покивал. – Знаете, все это очень странно.

– …и опять головной убор забыли, – Зоя сунула мне в руки панамку.

Очень кстати, потому что ангольское солнце пекло немилосердно.

Впрочем, сейчас я не чувствовал палящих лучей. Я не сводил взгляда с Зои. Она стояла на самом краю циклопической воронки – невысокая, изящная… Прямо как в тот день…

На самом деле я не все рассказал Вейхштейну. Было между мною и Зоей и еще кое-что, о чем я умолчал. Умолчал по одной-единственной причине: я стыдился того, как повел себя тогда, шесть лет назад. И я сам не хотел вспоминать о том, что было – но теперь, когда Зоя стояла в двух шагах от меня, не вспоминать просто не мог…

Это даже нельзя было назвать отношениями – даже самые строгие ревнители нравов нарекли бы это максимум дружбой. Несколько раз сходили вместе в театр и кино, гуляли по вечерним парковым аллеям, зимой выбирались в лес на лыжах, вот и все. А картинки из прошлого встают в памяти, словно оживает кинопленка: вот Зоя взбегает по мраморным ступенькам театра, вот она, размахивая эскимо, рассказывает мне о своем споре с преподавателем, вот раскрасневшаяся Зоя высовывается из-за сосны, и в лоб мне летит увесистый снежок… А вот она стоит на краю обрыва – невысокая, изящная. Внизу – серебристая лента реки, за которой тают в вечерней дымке поля и перелески, лучи низкого солнца пронизывают сосновый бор.

Никаких сердечных мук, никаких "вздыханий при луне"… Может быть, потому, что я так и не решился в тот вечер ее обнять?

А потом было это известие о вредительстве Прохорова, потрясшее весь институт. И я малодушно решил, что, может быть, оно и лучше, что Зоя отправилась к родственникам в другой город. Я долго старался забыть ее, забыть все, что было между нами. Не из страха забыть, не из трусости – а потому лишь только, что тогдашняя минутная слабость была противна мне самому. И, похоже, попытки закрыть дверь за тем, что было, принесли результат – иначе бы я вспомнил о Зое раньше…

И от этого я сам себе становился еще более противен. Мне сейчас и говорить-то с ней тяжело, а она удивляется, почему я на участок один пошел, ее не дождался…

– А что странно? – вопрос Зои вернул меня к реальности.

– Это, – я обвел рукой колоссальную воронку.

– Хм-м… Вы первый, кто называет участок странным. Первый – после папы…

– Он тоже так считал?

Зоя кивнула.

– Все находили другие слова – потрясающий, впечатляющий, невероятный… И только папа говорил, что это место странное. А почему оно вам таким кажется?

Все эти слова были верными – открывавшаяся взору картина и в самом деле была потрясающей, впечатляющей, невероятной. Слева, справа, впереди вставали огромные, поросшие лесом холмы, словно кольцом обнимающие огромную стометровую воронку. Кольцо холмов было в трех направлениях рассечено долинками, в самой крупной из которых примостился лагерь. Внизу были видны деревянные настилы: двое бойцов наполняли тачки породой, а еще трое – плюс Горадзе и Анте, от "трудовой повинности" не был свободен никто – возили по настилам эти тачки к транспортеру. Его лента поднимала породу с пятнадцатиметровой глубины, унося в черный зев приемного узла дробилки.

– У вас тут все организовано так, словно вы ведете добычу в кимберлитовой трубке. Извлекается порода, дробится, промывается, раствор проходит по жировым столам, с них собираются алмазы – так?

– Так.

– Но трубки тут, как я понимаю, нет. Здесь совершенно обычная ожелезненная почва. И, насколько я успел заметить, тут нет пиропов (минерал из группы гранатов, в кимберлитах является спутником алмазов– авт.), тут нет "синей глины" (разновидность вулканического туфа, находящаяся в кимберлитовых трубках и содержащая алмазы – авт.) – я прав?

Зоя кивнула.

– Да. Ничего этого здесь нет.

– Однако при всем при этом участок – не россыпь. Это не трубка, это не россыпь – что же это? Ведь алмазов здесь быть просто… просто не должно!

– Вот и папа все время так говорил. Остальные-то особо не вникали – им главное, чтобы машины работали, да план выполнялся. А папа все старался понять, откуда здесь алмазы взялись…

– И как? – я надеялся, что Прохоров все же докопался до разгадки. Но Зоя лишь покачала головой:

– Не знаю. Но он считал, что все остальные загадки этого места связаны с алмазами.

– Какие еще загадки? – насторожился я.

– Ну, может быть, "загадки" – неправильное слово, – нахмурилась Зоя. – Но что-то непонятное тут есть… Незаметное на первый взгляд – но если бы вы походили по округе пару дней, тоже бы призадумались. Во-первых, судя по отложениям, которые мы с папой изучали, около трех десятков лет назад местная река изменила русло. Такое ощущение, что на ее пути внезапно вырос холм, и ей пришлось пробивать новое русло, в обход. Кстати, судя по всему, именно тогда сформировалась та складка местности, где сегодня размещена наша гидростанция. Во-вторых, почвы вокруг участка содержат слой зольных остатков. И возник этот слой примерно тридцать-тридцать пять лет назад, когда что-то одномоментно выжгло в этом месте всю растительность. А те деревья, которые сейчас растут на холмах – их возраст, судя по годовым кольцам, почти одинаков. Им примерно…

– …лет тридцать – тридцать пять, – закончил я. Зоя кивнула. – В самом деле, странно… Только вот по деревьям этого не скажешь. Я небольшой спец по африканской флоре – но мне кажется, что деревья слишком велики… хм-м, для своего возраста.

– Так и есть, – кивнула Зоя. – Мы даже специально вылазку делали за несколько километров, чтобы сравнить местную растительность с деревьями в других районах. Здесь они явно крупнее.

Мне почему-то снова вспомнилась съеденная Вейхштейном морковка. На редкость здоровенная она была.

– А в чем причина?

Зоя пожала плечами.

– Это не меньшая загадка, чем наличие здесь алмазов. Мы провели несколько сотен анализов почвы, и в большинстве своем они показали присутствие какого-то странного агента с неясными характеристиками. Вернее, мы предположили его наличие, однако само вещество выделить не удалось. Похоже, оно присутствует в исчезающе малых количествах – у нас просто нет оборудования, чтобы в нужной степени обогатить почву для выделения этого вещества.

– Загадка на загадке… Алмазы, теперь еще это загадочное вещество… Это все?

– Если бы. На участке довольно много мест, где грунт спекся – получаются такие причудливые слоистые структуры, некоторые настолько крупные, что приходится рвать аммоналом. А в других местах почва совершенно вырожденная, практически стерильная. Чем это объясняется, мы выяснить не смогли. Правда, была у папы одна версия…

– Какая же? – спросил я, хотя ответ уже забрезжил у меня в сознании. Чудовищной силы удар, подвижка почвы, одномоментное воздействие крайне высоких температур, спекание грунта…

– Он думал, что это мог быть метеорит.

– Возможно, – прошептал я, – возможно. В конце концов, это могло бы многое объяснить…

Я знал, что алмазы могут быть связаны с метеоритами. Еще в 1886 году в Пермской губернии упал метеорит – из его осколка профессор Ерофеев извлек несколько небольших алмазов. Ходили даже слухи, что какой-то сибирский охотник предложил искать алмазы в месте падения Тунгусского метеорита, но экспедиция туда так и не отправилась (До войны с заявкой на поиск алмазов в районе падения Тунгусского метеорита в геологическое управление Иркутска обратился охотовед Константин Янковский. В 1947 году была создана специальная Тунгусская экспедиция. В ходе работы был обнаружен Вилюйский алмазоносный район, а потом и "Зарница", первая кимберлитовая трубка на Сибирской платформе (1954 год). Справедливости ради надо сказать, что никакого отношения к метеориту эту находки не имеют– авт.).

В самом деле, чем не версия? А то, что метеорита нет – так и от Тунгусского метеорита не нашли ни кусочка, как ни старались…

– Да, сказал я. – Тут есть над чем подумать. Но для начала, наверное, нужно поближе познакомиться с вашим рабочим процессом…

Я поднес ко рту сложенные рупором ладони:

– Лаврентий Ираклиевич, вас подменить?

Горадзе, направлявшийся с тачкой к транспортеру, задрал голову, прищурился.

– А, Саша! Вы лучше Илию подмените! А то совсэм наш немец ослаб!

Я быстро спустился вниз – как раз вовремя, чтобы увидеть, как пошедший красными пятнами Анте говорит "дяде Лаврику":

– Никогда, слышишь, никогда больше не смей называть меня немцем!

Анте говорил громко, что, насколько я понимал, уже само по себе было событием из ряда вон:

– Мой прадед был немцем, а я русский человек. Раньше я гордился, что мои предки происходят из народа, давшего миру Шиллера и Гете, но сейчас, когда идет эта чудовищная война, мне стыдно за свои корни! И знай, Лаврентий, если ты еще раз назовешь меня немцем, то знай, ты… ты мне больше не друг!

Руки его тряслись – и тряслись вовсе не потому, что он несколько часов возил тачку с породой.

– Прости, Илия, – прогудел Горадзе. В глаза главному механику он смотреть избегал. – Нэ подумав, ляпнул…

Анте нервно снял очки, протер и снова нацепил на нос. Потом повернулся ко мне, и прежним тихим голосом – который, как он ни старался, все же заметно дрожал, сказал:

– Александр Михайлович, тачку можно взять наверху, в подсобке с инструментами. Я пока совсем не устал, так что, с вашего позволения, продолжу работу…

Он покатил тачку по мосткам в сторону транспортера, обойдя Горадзе, как телеграфный столб.

– Ну же, хватит, Илия! – Горадзе, подхватив тачку, затопал следом. – Нэ обижайся, дружище, э?

Когда я поднялся к подсобке, Зои на краю участка уже не было.


* * *

…Еще с утра казалось, что этот день будет всего лишь еще одним обычным днем. Позавтракали, потом я отправился в промышленный корпус, где Анте долго, подробно и с видимым удовольствием демонстрировал мне машины и установки. В это время Вейхштейн вместе с Радченко "изучали окрестности". Зою я не видел – похоже, сидела в конторе с бумагами. Потом обед, после которого я снова взялся за рукоятки тачки – как это может быть ни странно, простой физический труд доставлял мне сейчас изрядное удовольствие: я буквально чувствовал, как мышцы вновь наливаются силой. А самое главное – порой нужно сменить вид деятельности, чтобы мысли пришли порядок. И сейчас был как раз тот случай: катая тачку к транспортеру и обратно (туда с породой, обратно – порожнюю), я пытался привести в систему все, что успел узнать о прииске.

А вот вечером произошло то, из-за чего самый обычный день вдруг превратился в день необыкновенный.

Горадзе уже скомандовал конец работе, как вдруг на краю участка возник запыхавшийся Раковский.

– Что случилось, Яша? – забеспокоился Попов – сегодня, согласно графику, работал и он.

Раковский, тяжело дыша, указал пальцем в сторону конторы, и что-то пробормотал.

– Не понял…, – Горадзе нахмурился. – Ты чего такой взъерошенный?

В самом деле – Роковский, обычно безукоризненно одетый, в этот момент выглядел так, словно облачался впотьмах.

– Я говорю, рация заработала! Починил я ее, понимаешь! – на одном дыхании выпалил Яков Михайлович.

Нас словно подхватила какая-то могучая сила, и мгновенно вынесла на поверхность.

– Что? – "дядя Лаврик" затряс Раковского за плечи. – Ах ты, чертяка!

– Я лампу-то в гнездо посадил – ну, думаю, все. Была не была! Аж зажмурился с перепугу-то! А она как захрипит! А потом ррраз – и заговорила! – сбивчиво рассказывал энергетик.

– Молодчага! – прыгал вокруг Попов, который радовался, пожалуй, даже больше самого Раковского. – Я же говорил, я же говорил, что Яков Михайлович все сделает в лучшем виде! У него же руки золотые! Ах, какие у него руки!

Десять минут спустя радиорубка была битком забита народом – сюда сбежались все, кроме дозорных. Да и они, наверное, отсутствовали только по причине того, что о радостном известии не знали, иначе бы сразу же примчались сюда, невзирая на разного рода кары, которые мог обрушить на них Радченко.

Радиостанция жизнеутверждающе подмигивала зеленым глазком и попискивала. Панели кожуха были сняты, и в ее загадочных внутренностях алым светились лампы, ровно гудел трансформатор.

Яков Михайлович уселся напротив радиостанции, и с видом фокусника, извлекающего кролика из шляпы, начал щелкать тумблерами и крутить ручки.

Все затаили дыхание.

Примерно с полминуты из динамика слышалось только заунывное гудение или шелест несущей частоты. А потом вдруг динамик громко щелкнул, и в радиорубку звонким горохом посыпалась стремительная дробь морзянки.

– Передача из Луанды, – пробормотал Раковский. – Треплются почем зря… Конечно, им-то там станции никто не ломал!

Впрочем, сейчас мы даже были готовы простить болтливых португальцев. Ведь и нашему восторгу не было предела – наверное, так же радовались ученые, которым тезка нашего врача, изобретатель радио, продемонстрировал более полувека назад свой радиопередатчик.

Хотя, конечно, если бы радио могло доносить новости – или даже музыку – я лично радовался бы гораздо больше. Но все же радость переполняла меня: радио было той едва ли не единственной ниточкой, которая связывала нас со внешним миром. И пусть нам отсюда не докричаться до далекой Родины, изнемогающей в чудовищной войне, но когда сюда прибудет еще одна экспедиция, мы будем готовы откликнуться на ее зов…


* * *

14-15 декабря 1942 года

– А вы ящики хорошо спрятали?

За последние несколько часов с этим вопросом ко мне не обратился только ленивый. Сейчас этим "неленивым" был мой тезка Саша Валяшко, один из охранников лагеря. Отвечать на один и тот же вопрос мне, понятное дело, уже порядком утомило, но… Но к Вейхштейну бойцы с вопросами по понятным причинам не обращались, так что мне приходилось отдуваться за двоих.

– Спрятали, как могли, – пожал я плечами. – Некогда нам особо было место выбирать…

– Оно понятно, – кивнул Саша. И вдруг добавил: – Надоели уже, да?

– То есть?

– Ну, мы – расспросами своими.

– Не то чтобы надоели, но…

– Да ладно, чего там, – Саша понимающе улыбнулся. – Только мы ж того… мы ж для дела спрашиваем, а не абы как. А то мало ли…, – он доверительно понизил голос, и я понял, что вопрос о ящиках был задан затем лишь только, чтобы начать разговор. – Ты, Михалыч – ничего, что я тебя так называю, нет? – я гляжу, вроде мужик правильный. В этой самой геологии разбираешься, и все такое… Ты мне вот чего скажи, Михалыч – это ничего, что я тебя так, по-простому, нет? Ну ладно… Ага, ты мне вот чего скажи, слышь – этот капитан-то он как, серьезный мужик, али так, портянка? Просто тут опчество интересуется – не подведет нас командир новый под монастырь-то, нет?

– А обсуждать командира с гражданским – это, по-твоему, правильно?

Валяшко странно поглядел на меня, сплюнул сквозь зубы.

– Вы, Александр Михайлович, не так меня поняли, – совсем другим тоном сказал он, мгновенно превратившись из показушно-простоватого деревенского парня в толкового, собранного бойца.

Он уже шагнул было в сторону, но я удержал его за рукав.

– Ладно, Саш, погоди. Вот ты говоришь, что я неглупый – так чего ж дурака валяешь?

Я ухмыльнулся, позабавившись неожиданному каламбуру: "Валяшко – валяешь".

– "Опчество", "али как"… Что за детский сад?

Валяшко испытующе посмотрел на меня – мол, ну-ну, продолжай.

– Можешь сказать…, – я чуть улыбнулся, – сказать опчеству… что насчет командира беспокоиться не нужно. Не пропадете с ним. Понял? Да и Степан Семенович никуда ж не делся.

Боец хмыкнул. Потом слегка улыбнулся.

– Вот и я думаю – раз с лодки только вы трое спаслись, то это не хухры-мухры. И насчет Степан Семеныча правильно. Ну хорошо, если так. Врать не буду, полегчало… Но это только это между нами, а, Михалыч?

– Конечно.

– А насчет ящиков – главное, чтобы вода внутрь не попала, – снова громко сказал Валяшко. – Правильно я мыслю?

– Правильно, – кивнул я.

Вейхштейн, не подозревая о разговорах, которые ведутся о нем в "опчестве", шагал впереди, о чем-то оживленно беседуя с Радченко. Честно говоря, меня радовало, что он нашел общий язык со старшиной – не хватало нам еще раздоров из-за того, кому командовать. Но вот разговорчики бойцов заставили меня призадуматься. Конечно, солдаты имели право беспокоиться на этот счет, но вот то, что их опасения так сильно совпадали с моими собственными, одолевавшими меня по пути на прииск, меня пугало…

"Ладно, потом разберемся", решил я, и задвинул тревожные мысли на задний план. За оружием отправилось аж семь человек – Радченко, мы с Вейхштейном, и четверо бойцов: Саша Валяшко, Ваня Быстров, Леша Клушин и Миша Новиков, тот самый, который на пару со старшиной так ловко скрутили нас в наше второе ангольское утро. В поводу Миша вел кобылу Звездочку – смирную каурую лошадку, одну из трех имевшихся на прииске. Конечно, взяли ее не просто так – на обратном пути именно Звездочка должна была волочь на себе тяжелые ящики с оружием и гранатами.

Пожалуй, в отправке к берегу такого количества народу не было никакой необходимости – на прииске людям нашлась бы работа. Но Зоя и Радченко рассудили верно: работа работой, однако иногда и перемена обстановки необходима, чтобы люди на стенку не полезли. Впрочем, старшина не был бы самим собой, если бы не убил одним выстрелом двух зайцев – бойцы шли с оружием и сухим пайком на четверо суток.

– Будет вам вместо работы учеба, – обрадовал их Радченко. – Как товарищ Суворов говорил? "Тяжело в учении, легко в бою". Вот так и у нас. Ибо не прогулка это по парку с мороженым и каруселями, а боевая вылазка, уяснили? Вот и хорошо. Заодно и жиры свои порастрясете.

Где он нашел "жиры" у этих крепко сложенных, мускулистых парней, понять было непросто. Впрочем, ему виднее… Но и нам с Вейхштейном, чтобы особо не выделяться, пришлось взять автоматы и сидоры (они только так назывались, на самом же деле вместо привычного вещмешка нам выдали по довольно удобному квадратному ранцу, конечно же, без всяких меток и надписей) с припасами: повар Олейник напек в дорогу вкуснейших пирогов и выдал каждому по солидному куску вареного мяса и по караваю хлеба. Пироги мы уписывали по пути к берегу – а то пропадут на жаре, а мясо и хлеб оставались на обратную дорогу.

Прииск мы покинули 14 декабря. Согласно плану вылазки, прибыть на берег мы должны были во второй половине следующего дня, взять ящики, и сразу же отойти в саванну. Места безлюдные, но долго "светиться" на берегу – а уж тем более становиться там лагерем – все равно никому не хотелось. Потом мы планировали переночевать в одной из баобабовых рощиц (может быть даже в той, где несколькими днями ранее останавливались мы), и днем – в крайнем случае, вечером – 16-го декабря вернуться на прииск.

На прииске на дни нашего отсутствия была объявлена профилактика: Раковский и Анте, засучив рукава, шерстили свои "вотчины": электрику и машинерию, Зоя и Горадзе устроили масштабную ревизию запасов, Попов, как обычно, ввиду отсутствия пациентов пропадал на огородике, ну а на кухне у Олейника работа не прерывалась никогда. Оставшиеся же в лагере солдаты – Матвей Грищенко, Боря Клюйко, Гриша Кондратьев и Федя Яровец, а также наш бравый Данилов – только и могли, что обеспечивать охрану на вышках. Даже в секрет в эти три дня они не выходили, какие уж там рабочие смены…

Шли быстро – не в пример быстрее, чем мы плелись от берега до прииска. И дело было отнюдь не в том, что во многих местах мы шли под горку, спускаясь с предгорий к побережью, и не в том, что Радченко вел нас более коротким маршрутом, чем тот, которым мы шли на прииск. Несколько дней назад мы были буквально раздавлены случившимся, да и шли, по сути, наудачу, особо не надеясь на скорую встречу со своими – скорбь и неуверенность были словно чугунные гири на ногах. Зато сейчас вокруг были самые что ни на есть наши, советские люди, оттого и шагалось легче. Да еще Ваня Быстров, тащивший на плече ручной пулемет, оказался балагуром, каких поискать и, казалось, мог сыпать анекдотами и прибаутками день напролет. Саванна то и дело оглашалась взрывами хохота, и даже суровый Радченко временами прятал улыбку в усы.

Так и топали – левой-правой, час за часом.

Пекло солнце, на горизонте пылило стадо каких-то зверей – может, антилоп, а может быть даже и слонов, один раз странной подпрыгивающей рысью медленно пробежали жирафы. Они почему-то всегда казались мне самыми ущербными из животных – неуклюжие, несуразные, они вызывали жалость своими ломкими длинными ногами и неестественно вытянутыми шеями. С большого расстояния жирафы казались составленными из спичек скелетиками, и двигались примерно с такой же грацией. С другой стороны – лучше уж пусть вокруг бегают такие несуразные, но безобидные создания, чем грациозные хищники из семейства кошачьих. Львов и гепардов, насколько я понимал, в ангольской саванне обитает немало. Встречаться с ними не хотелось.

Вечером встали лагерем на краю небольшого плато, в десятке метров от родника, выбивающегося из-под камней. Выкопать ямку для костра, нарубить дров, наломать веток для лежанок – все эти дела заняли совсем немного времени, да и могло ли быть иначе, если за работу взялись пятеро мужчин? Новиков и Клушин тем временем, отойдя на полсотни шагов, разделывали тушу бородавочника, которого Клушин же и подстрелил. Вышло это неожиданно для нас, и уж, конечно, совершенно не ожидал такого поворота событий сам бородавочник. На небольшое семейство этих дальних родственников обычной свиньи мы наткнулись, когда спорили, пришла ли пора разбить лагерь или можно до наступления сумерек отмахать еще пару километров. И вдруг Клушин отработанным движением сбросил с плеча карабин, а в следующее мгновение раздался выстрел. Бойцы мгновенно опустились на одно колено, изготовившись к стрельбе, Быстров так и вовсе рухнул в траву, припав к "дегтяреву" – наш маленький отряд ощетинился оружием, и только мы с Вейхштейном стояли в середине, ничего не понимая.

Совсем неподалеку от нас замерли в странных позах – опираясь на коленки передних ног – несколько странных созданий, карикатурно похожих на кабанов: из нижних челюстей торчали огромные, загнутые вверх клыки, при виде которых удавилась бы от зависти половина кабанов из европейских лесов. В дополнение к этим клыкам у животных имелись огромные, отвратительного вида бородавки по обе стороны морды. Две или три секунды животные стояли на коленках, а потом вскочили, и с топотом понеслись прочь, смешно подняв вверх хвосты. А один кабанчик – самый небольшой из группы – так и остался лежать. Морда его была залита кровью, сочащейся из круглой дырочки посреди широкого лба.

– Отбой, робяты, – хохотнул Клушин, обильно уснащая свою речь неподражаемым "оканьем". – Это ж не враги, это мясо. Знатный кабанчик!

– Дурак ты, Леша, и не лечишься, – сказал Валяшко, закидывая автомат за плечо. – Сходи к Попову, пусть тебе порошков от глупости каких выпишет, что ли. У вас там в Вологде что, все такие дурни? С этими кабанчиками шутки плохи, сам знаешь. А ну как на нас бы поперли? Клычищи видал? Доберется – не обрадуешься… На меня один раз такой напрыгнул – до сих пор мороз по коже.

– Тю, – махнул рукой охотник, – ужель бы не отстрелялись? Или патрона пожалел? Так свежатина же!

– Свежатина, – очень похоже передразнил его Валяшко. – Все б тебе жрать, дубина…

– Лагерем здесь станем, – сказал Радченко. – А ты, меткий стрелок, вперед – свою добычу свежевать. Понял?

– Понял, – хмуро сказал Клушин. – Вот завсегда так – захочешь доброе дело сделать, так еще дураком останешься…

– Не ной, я тебе помогу, – хлопнул его по плечу Новиков. И с усмешкой добавил, обращаясь к остальным бойцам: – Посмотрим, как вы это мясцо уминать будете, чистоплюи…

Мясцо "чистоплюи" и в самом деле уминали с аппетитом – только за ушами пищало. Не отставал от бойцов Радченко, не отставали и мы с Вейхштейном. Вдобавок Новиков заварил в котелке какие-то неизвестные африканские травки, и получился отличный кисловатый напиток, подчеркнувший вкус свежего, хорошо прожаренного мяса. Мы икали, мы рыгали, мы утирали рты ("ой, больше ну ни крошечки не влезет!"), а потом ("ну, вот самый-пресамый последний!") тянулись за новым жирным, сочным ломтем. Так что "по итогам" сытного ужина – тем более что мяса осталось еще много, и завтрак обещал быть не менее сытным – все были Клушину скорее благодарны, чем недовольны, и даже освободили его от дальнейших "работ по кухне".

Лучи заходящего солнца еще касались верхушек деревьев на плато, одевая их багрянцем, а внизу, под обрывом, уже сгущалась непроглядная тьма. Здесь, на верху, густо насыщенный пряными чуждыми запахами воздух был недвижим, а ниже по склону шумели во тьме деревья, перекликались ночные обитатели, и где-то далеко впереди уже чуть-чуть отливала серебром морская гладь. До берега было еще километров десять, и шум прибоя до нас, конечно же, не доносился, но я словно чувствовал, как ворочается в ночи океан…

А потом солнце кануло за горизонт, и ночь затопила плато. Бесчисленная масса звезд усыпала небо – надеюсь, что я никогда не перестану удивляться этому сияющему великолепию – и сквозь них, торя свой путь в небесном океане, тяжело пробивалась огромная желто-багровая луна.

…Эта африканская ночь – луна и звезды в угольном небе, силуэты деревьев, вырываемые из мрака отблесками костра, хохот гиен – будила какие-то чудовищно древние воспоминания. Воспоминания из тех времен, когда далекие предки человека, едва научившиеся откалывать бритвенно-острые пластинки от кремневых желваков и защищаться от ночного холода шкурами животных, бродили по этим равнинам, завоевывая себе в схватках со страшными хищниками древнего мира право на жизнь. Десятки тысяч лет минули, шрамы избороздили лицо планеты, да и мы, люди, уже давно не грязные дикари в шкурах – а здесь, кажется, ничего не изменилось… Я вздрогнул и поежился. А потом, повторяя путь древнего охотника, зашагал к костру, чтобы найти рядом с ним тепло и покой.

– Ты где пропадал? – поинтересовался Вейхштейн, укладываясь поудобнее на свежесрубленных ветках. – Мы тут вахты… ну то есть дежурства делим.

– И что мне досталось?

– Хорошее время, – сказал Новиков. – С полуночи до часу. Только вы, Александр Михайлович, уж дежурьте посерьезней, чем давеча…

Я хотел было ответить колкостью – но на лице Новикова играла такая обезоруживающая улыбка, что я только рассмеялся в ответ. Засмеялись и бойцы – беззлобно, по-товарищески.

– Ну ладно, повеселились, и будет, – махнул рукой Радченко. – Живо спать!

Команда относилась к бойцам, но и мы против такого развития событий ничуть не возражали. Через несколько минут наш маленький лагерь погрузился в сон, и только Ваня Быстров, которому выпало первое дежурство, нахохлившись, сидел у костра, да позвякивала в темноте уздечкой стреноженная лошадь…


* * *

…К морю мы вышли около полудня. Укрывшись в прибрежных зарослях, выжидали, пока Валяшко и Клушин обследуют берег. Муштровал их Радченко не зря: когда бойцы устремились вперед, я мгновенно их потерял из виду: они словно сливались с растительностью. И – не хрустнет сучок под подошвой ботинка, не шевельнутся листья, не затрепещут верхушки кустов. Новиков поглаживал морду Звездочки, чтобы она не вздумала заржать.

Они отсутствовали около четверти часа. А потом появились неожиданно, словно призраки: только что не было – и вот они, пожалуйста.

– Все чисто, – вполголоса сказал Валяшко.

– Можно идти, – так же тихо подтвердил Клушин, и аккуратно отвел в сторону паутинку, по которой к нему на плечо пытался спуститься какой-то смешной зеленопузый паучок.

Вейхштейн посмотрел на часы:

– Думаю, минут за двадцать управимся.

Радченко кивнул:

– Хорошо бы. И сразу отходим. А то мало ли…

– Что, Степан Семенович, что-то не так? – тихо спросил Новиков.

– Ох… не знаю, – старшина скривил рот. – Как-то мне не по себе… ладно, все хорошо будет. Только работаем быстро, и уходим.

От этих слов мне стало не по себе – очень уж странное выражение лица было у Радченко.

– Пошли, – выдохнул Вейхштейн.

Мы выбрались на берег. Все также облизывало песок море, все так же кувыркались над волнами чайки, оглашавшие воздух своими криками, все также громоздились матово-черные тела валунов в белых соляных разводах… И уже ничто не напоминало о том, что несколько суток назад здесь нашли страшную смерть полсотни советских подводников.

Впрочем, размениваться на сантименты было некогда.

Отыскать приметную каменную пирамидку было делом пары минут. Теперь двадцать метров вправо, отбросить придавленные камнями ветки с нашего схрона…

Вейхштейн распрямился и повернулся ко мне.

– А разве наверху был ящик с гранатами?

Я чуть не подпрыгнул – последний ящик ставили мы с Даниловым, и я хорошо помнил, что в нем были патроны.

Это что же, значит… значит, здесь кто-то побывал?

– А ну-ка, взяли быстро! – рявкнул Радченко бойцам.

И в ту же минуту слева послышался хруст веток и крик:

– Alarma! Estar! (Тревога! Стоять! (порт.) – авт.)

– Робята! – заорал Клушин. – В ружье!

Почти одновременно ударили два выстрела. И события понеслись так быстро, что не складывались во что-то цельное, а представлялись множеством отдельных картинок – словно с размаху бросили на стол пачку фотографий.

Роняя карабин, заваливается на бок Клушин – а в десятке метров от него корчится, зажимая руками дырку в животе, солдат в незнакомом мундире: подошвы ботинок с обмотками взрывают мелкий белый песок, брызжет сквозь пальцы темная кровь.

Валяшко, схватив Клушина за воротник, тянет его за камни: карабин за спиной, в вытянутой левой руке дергается тяжелый автоматический "кольт", посылая пули в заросли, где хрустят ветки, и кто-то заполошно кричит по-португальски.

Новиков и Вейхштейн с колена бьют по зарослям короткими экономными очередями: вспышки дульного пламени почти не видны при ярком солнечном свете, зато пули срывают листья, разбивают в белые волокнистые клочья узловатые ветви, находят тела вражеских бойцов. Но и оттуда тоже стреляют – пули буравят воздух, султанчиками взлетает песок, визжат, разбрасывая острую каменную крошку, рикошеты.

По кустам словно прошлась чудовищная коса – заработал пулемет Быстрова. "Дегтярев" грохочет, и за его грохотом практически не слышно, как Иван орет, костеря врага на все корки.

Ору и я – ору непонятно что, ору от ярости, страха, растерянности, а еще, наверное, чтобы просто доказать самому себя, что я еще жив. Спуск у ППШ тугой, приклад толкается в плечо, коротенькие пузатые горячие гильзы горячим дождем сыплются на горячий песок – я одной длинной очередью высаживаю в заросли весь магазин, отщелкиваю его, дрожащими непослушными пальцами пытаюсь присоединить запасной…

Радченко поднимается, и, словно разрядник, сдающий на нормы ГТО, вышвыривает в кусты гранаты: одну, вторую, третью… Мне кажется, что эти смертоносные яйца в насеченной квадратами тяжелой чугунной скорлупе на долю секунды замирают в воздухе – и я вижу, как они, медленно вращаясь, уходят в заросли.

– Ложись! – орет Радченко, и, подавая пример, сам падает как подкошенный. Вжимается в песок Быстров, падает за камни Валяшко, накрывая собой Клушина, валятся Новиков и Вейхштейн… Из-под меня словно выдергивают ковер песчаного побережья: я падаю, больно ударяясь грудью об автомат, и закрываю голову руками.

Хлопки взрывов кажутся какими-то ненастоящими, но над головой свистят куски горячего чугуна, с небо дождем сыплются сорванные листья и какая-то труха, а в прореженных, полысевших зарослях кто-то страшно, с подвывом кричит. Крик сменяется не менее страшным клокотанием – наверное, у раненого пошла горлом кровь. Не жилец.

И наступает тишина.

Нас спасло то, что мы вышли на берег чуть раньше португальского отряда, который должен был организовать засаду.

Нас спасло то, что мы не бросили оружие на время возни с ящиками.

Нас спас Леша Клушин. Он увидел португальцев, он выстрелил первым. Сейчас он лежит на черном камне, а Новиков, закусив губу, закрывает ему глаза.

Леша погиб.

Больше из наших никто даже не ранен.

Остро пахло порохом, во рту стоял железистый привкус крови.

На берегу распластался один мертвый португалец, в зарослях тела еще семерых. Этим хотя бы в чем-то повезло, потому как двоих гранатой просто разорвало в куски. Рядом с кусками, словно металлический паук, лежал покореженный взрывом пулемет. Всюду кровь, на чудом уцелевшей ветке какая-то серо-лиловая гирлянда. Это же… О, проклятье…

Меня вывернуло – от увиденного, от мерзкого запаха, от пережитого ужаса.

– Выпей, – Радченко протянул фляжку в войлочном чехле. Я безропотно сделал два больших глотка.

Водка. Легче почему-то не стало, разве что только спирт напрочь отбил все прочие привкусы. И на том спасибо. Я несколько минут бесцельно слонялся по берегу, все еще в шоке от произошедшего. Что же за место тут такое проклятое – сначала лодка погибла со всем экипажем, теперь вот Леша…

За спиной слышались голоса.

– Семеныч живого нашел, – сказал Володька Саше Валяшко.

– Живой? – взревел Валяшко. – А ну-ка, дайте! Я за Леху его, падлу!

– Остынь. Нам "язык" очень нужен, – ровным голосом произнес Володя, а Радченко положил руку на плечо Саше, и тот остановился: только широкие мосластые ладони сжали автомат, и показалось, что сейчас хрустнет дерево, треснет металл.

– Берем все и уходим, – сказал Радченко.

Кто-то привел Звездочку, мы вытащили из-за камней и начали навьючивать на нее ящики с оружием, патронами и гранатами, которые дались нам такой дорогой ценой.

Валяшко и Быстров вырубили жерди, содрали с двух португальцев мундиры. Из жердей и мундиров сделали двое носилок – на одних мы будем тащить тело Клушко, на других – оглушенного португальца. Надеюсь, что Радченко и Вейхштейн смогут выбить из него полезные сведения. В противном случае – на кой он нам сдался…

Некоторое время спустя на берегу было пусто: только дымялись воронки от взрывов и гнал сорванные листья ветер. Сужающимися кругами спускались с небес вездесущие стервятники – им было, чем поживиться здесь, на залитом кровью песке.


Владимир ВЕЙХШТЕЙН,

15-16 декабря 1942 года.

Простому человеку очень тяжело видеть рядом с собой смерть в любых ее обличьях. Рано или поздно любой с этим сталкивается, но одно дело тихо умершая от старости бабушка, и совсем другое – разорванный на твоих глазах гранатой на куски незнакомец. Возможно, на войне это быстро проходит, не знаю. Здесь и сейчас я хотел, чтобы все происходящее оказалось дурным сном, а я мог проснуться, открыть глаза, отереть пот и пойти на кухню, кушать мамину кашу.

Сам бой меня испугать не успел. Я только задумался, что с ящиками что-то не в порядке – и уже крики, стрельба, свистят пули. Тело действовало само. Присел на колено, сдернул автомат с плеча, щелкнул предохранителем и нажал на спусковой крючок. Не представляю, куда я там мог попасть. Автомат дергался как бешеный, выплевывая в кусты короткие очереди. Это я еще мог понимать: начнешь стрелять длинными, половина пуль, если не больше, уйдет в небо. Точность у ППШ аховая.

Потом Радченко кинул гранаты и все свалились на песок. Я оказался за камнем и оттуда слышал, как страшно кричат в кустах наши враги. Кто такие? Откуда они взялись и как здесь оказались? Неужели сейчас нам придет конец – сейчас, когда уже казалось, что жизнь немного налаживается?

Однако пока я вжимался в песок, вокруг все затихло. Даже жуткий вопль в кустах резко прервался. Радченко легко вскочил на ноги и, пригибаясь, двинулся в сторону вражеских позиций. Новиков, опершись на камень, целит из автомата в кусты, готовый в любое мгновение поддержать командира огнем. Я медленно сел и поглядел на лежащего в трех метрах Клушина. Грудь в крови, песок рядом тоже черный от крови, рот приоткрыт и глаза закатились. Валяшко, согнувшись над товарищем, вперился в него невидящим взглядом. Мне подумалось, что спрашивать сейчас "Как он?" смысла не имеет.

Я тоже встал, причем выпрямился во весь рост, не задумываясь о том, что в кустах еще могли засесть недобитые португальцы. Португальцы? Ну да, орали-то то на их языке. Да и откуда здесь взяться кому-то другому? Издалека раздался свист. Странный, будто азбукой Морзе: два коротких и один длинный. В ответ Новиков поднял вверх правую руку и помахал. Почти тут же из кустов вышел Радченко.

– Всех положили, кажись, – хмуро сказал он. – Повезло нам, что они – дурачье. Все в куче собрались, так что и одной гранаты бы хватило.

Вершинин медленно прошел мимо. Странный он какой-то, с открытым ртом, будто контуженный. Я тоже двинулся следом, но через пару мгновений мне пришлось уворачиваться, потому что Сашка ринулся обратно с лицом белее полотна. Тут же, рядом с трупом успевшего выйти на пляж португальца, Вершинина вывернуло наружу.

– Выпей! – Радченко сунул ему фляжку. Сашка выпил и побледнел снова. На этот раз, видимо, потому, что от содержимого фляжки у него перехватило дыхание.

– Гранатами их там на куски порубило. Кишки на ветках качаются – а он, стало быть, непривычный к такому, – понимающе сказал старшина и внимательно поглядел на меня.

Заходить в кусты мне сразу расхотелось. Сквозь заросли я мельком успел заметить какие-то странные комки на кустах и нечто, похожее на багровые цветы. Меня тут же стало трясти, несмотря на то, что солнце уже изрядно припекало. Отвернувшись, я сделал два шага и попросил у Радченко тоже глотнуть из фляжки. Очень трудно было говорить так, чтобы зубы при этом не стучали. Слова вылезли из горла кое-как.

– Первый раз, – понимающе кивнул головой Радченко. – Так со всеми бывает.

К нам приблизился Валяшко, они со старшиной обменялись хмурыми взглядами. Степан Семеныч разом сгорбился и тяжело вздохнул. Повернувшись, снова шагнул в кусты, но потом остановился и сказал:

– Ступай за Звездочкой, Саша. Быстров пусть позиции не меняет, ведет наблюдение. Погрузимся сейчас – и быстрее ходу.

Валяшко коротко кивнул, круто развернулся на каблуках и побежал прочь, взметая ботинками песок. Меня кольнуло какое-то смутное чувство стыда. Это же ведь я должен командовать! Отдавать приказы, подбадривать, планировать следующие шаги… А вместо этого тупо стою, трясясь от страха и не могу даже повернуться в сторону кустов.

Вершинин молча побрел к камням, за которыми по-прежнему настороже стоял Новиков.

– Все чисто! – крикнул из кустов старшина. И через мгновение добавил: – Товарищ капитан! Подойдите…

Голос доносился словно со стороны, плюс к тому же водка, которой я глотнул как следует, помалу начала действовать расслабляющее. Дрожь прошла, так что я медленно двинулся в сторону Радченко.

Семеныч сидел на корточках около недвижного тела. Португалец был одет в мятую форму из грубой ткани неопределенно бурого цвета. Ни головного убора, ни оружия. Словно какой-то дезертир или окруженец, честное слово. Потом я понял, что этот солдат бросился убегать, возможно, еще в самом начале боя, и именно это его спасло. Когда взорвалась граната, взрывной волной его опрокинуло наземь; падая, он стукнулся головой о камень и теперь лежал без сознания.

Подошел Новиков, все еще настороженный и держащий автомат наготове. Я вдруг вспомнил о своем. Где же я его бросил, дурень? Видно, за тем самым камнем, за который я свалился перед взрывами.

– Ловко вы, товарищ капитан, из автомата строчили, – вдруг сказал Новиков. Я тупо нахмурился, пытаясь понять, издевается он надо мной, или нет. Лицо у бойца было серьезней некуда.

– Это точно, – поддакнул Радченко. – Люди, когда в первый раз в перестрелку попадают, все больше маму поминают, или обделываются. А капитан вон пару человек срезал.

Я криво усмехнулся, но внутри разлилось что-то теплое, воодушевляющее. Или это все от водки? Это хорошо, что они меня поддерживают, значит, на самом деле я вел себя не так плохо, как казалось. На волне успеха, я деловито огляделся и сказал:

– Надо этого контуженого допросить.

– Точно! – согласился старшина. – Вы же по-португальски хорошо балакаете? Мы-то через пень-колоду: покушать, руки вверх, до свидания, больше никак. А узнать, откуда они тут взялись, ой как хочется! Нехорошо мне от всего этого делается…

Радченко, крякнув, встал.

– Быстрее надо убираться. Давай, Михаил, подхватим его, да на берег, чтобы на виду лежал. Потом надо будет носилки сварганить.

– Сделаем, – ответил Новиков.

Я вышел обратно на пляж. Валяшко уже привел кобылу и они с Вершининым подтаскивали к ней ящики. Сашка выглядел, словно лунатик. Эк его все эти события пришлепнули! По сравнению с ним я чувствовал себя бывалым солдатом, и это тоже прибавляло мне сил и уверенности.

– Все взять не получится, – сказал я Валяшко. – Надо выбрать пару. Думаю, автоматы и пулеметы по одному ящику. Больше на лошадь не стоит навьючивать. Гранат наберем в мешки и карманы.

Никто не возражал. Валяшко достал нож, чтобы отрывать крышки.

– А там чего, в кустах? – спросил он, отдуваясь и вытирая пот. Вершинин при его словах вздрогнул.

– Семеныч живого нашел, – пояснил я. Неожиданно, Валяшко взвился и перехватил нож.

– Живооой? А ну сюда его давайте! Я за Леху его, падлу!

– Остынь! – воскликнул я. Потом добавил, стараясь говорить как можно ровнее и тише. – Нам "язык" очень нужен. Придется с собой взять, здесь оставаться нельзя. Допросим на прииске.

Сборы заняли около часа, причем с каждой минутой Радченко становился все мрачнее и злее. Солдатам от него попало не раз – за то что копаются, за то что носилки из форменных курток португальцев неправильно связали…

Затем мы двинулись в обратный путь.

Все планы после столкновения с врагом рухнули. Неизвестно было, один здесь отряд, или есть другие, неизвестно, что знают о нас местные власти и как скоро они начнут поиски пропавших. Сильнее всего Радченко опасался появления самолета, ведь совсем рядом, в Люсире, имелся аэродром. Поэтому мы пошли немного другим путем, более длинным, но зато по дороге попадалось больше рощиц, в которых можно спрятаться. Двое носилок изрядно отягощали нас, поэтому на второй короткой остановке Радченко, скрепя сердце, велел похоронить Клушина. У Валяшко на глаза навернулись слезы, когда на тело его товарища стали падать первые комья коричневой африканской земли.

– Не дождется его Дашка, не дождется! Как же она – одна, с дитем? – шептал он, сжимая и разжимая кулаки. Я осторожно покосился на пленного, лежавшего неподалеку – а ну как Валяшко кинется да задушит голыми руками? Однако вершининский тезка больше не пытался устроить самосуд. Радченко заметил могилу, сложив на земле крестом несколько камней. Неужели надеется вернуться? Чуть позже, когда бойцы начали собираться в путь, я спросил его об этом.

– Оно, конечно, хорошо бы, – пробормотал старшина, подтягивая подпругу у Звездочки. – Только боюсь я, завтра же его гиены разроют. Не по-христиански мы поступаем, что тут его зарыли… но не можно дальше тащить. Не дай боже, из-за него и нас побьют. А камни я для ребят выложил, чтобы они чего не подумали. Может, завтра кто из них так вот ляжет?

– Неужели они про гиен не догадываются? – прошептал я.

– Может и догадываются, только не в этом дело, – уклончиво сказал старшина. – Беритесь за своего языка, товарищ капитан, ваша очередь.

На самом деле, пошли мы быстрее. Носилки тащили вчетвером, один вел кобылу и один уходил вперед в качестве охранения. Периодически мы менялись, пока наш пленник не очнулся. Я в это время нес его слева, в головах, поэтому сразу увидел открывшиеся глаза. Португалец издал протяжный стон и сморщился.

– Qual И? Onde estou? (Что случилось? Где я? (порт.) – авт.) – пробормотал он очень слабым голосом.

– Mentira calmamente. VocЙ estА em cativeiro. Quero viver – ser obediente (Лежи тихо. Ты в плену. Если хочешь жить, будь послушным (порт.) – авт.), – немедленно отозвался я. Не уверен, все ли слова я говорил правильно, но пленный, кажется, понял, что я хотел до него донести.

Португалец, едва напрягшись, безвольно откинулся и закрыл глаза. Даже смуглая кожа не могла скрыть сильной бледности. Может быть, его тошнит из-за сотрясения мозга, а может быть, это у него от страха. Вряд ли это большой смельчак, если бросился удирать при первых выстрелах.

– Очнулся, собака, – сквозь зубы процедил Валяшко, которому "посчастливилось" идти впереди меня. – Пора его на ноги поставить, а то несем, как фон-барона.

– Вот, сделаем привал для приема пищи, там и разберемся, – отрезал Радченко – он как раз только встал к нам в носильщики, рядом с Валяшко.

И вправду, в следующей роще сделали привал чуть побольше. Звездочку разгрузили и расседлали, чтобы стереть пот и грязь. Быстро поели всухомятку, хотя мясо уже стало слегка пованивать. Все молчали. Португальцу дали только воды, и с той его чуть не стошнило, однако нести его больше никто не собирался. Я объяснил ему положение, хотя слова иногда подбирал с трудом. Он понял меня и заверил, что постарается идти, хотя ему очень, очень плохо. Тошнота, больная голова, круги перед глазами, слабость во всем теле – явные признаки сотрясения. Или он врет, опасаясь расправы, пыток, или чего еще там. Я сказал, что скидок на болезнь ему никто делать не будет. Станет обузой – расстреляем. В тот же момент на глаза бедняги навернулись слезы, и я понял, что говорил с ним совершенно серьезно. Неужели я на самом деле был готов расстрелять этого человека просто так, потому что он не может идти, а мы не можем его тащить? Он, конечно, враг… но что это значит? Начальники послали этого бывшего крестьянина или рабочего выполнять приказ. Он ведь даже не стрелял в том бою. И все же, я осознал, что готов буду приказать убить его, а уж Валяшко сделает это без всяких колебаний.

И португалец тоже понял это. Поэтому, когда настало время идти, он встал на подгибающиеся ноги и поплелся, конвоируемый Новиковым. Сначала мы двигались заметно медленнее, чем когда несли его на носилках, однако потом пленный пошел бодрее. Наверное, он все же больше притворялся пострадавшим, чем пострадал на самом деле. К тому же наступал вечер, с океана дул ветер, жара спадала.

Так мы шли остаток дня и всю ночь. Никто нас не видел, и мы никого не встретили, самолеты не пролетали, саванна была совершенно пустынной. Утром, часов около десяти, совершенно вымотанные, мы вернулись на прииск.


* * *

– Assim, seu nome, unidade, quem И o comandante, que deveria ser sobre a terra (Итак, твое имя, часть, кто командир, что нужно было на берегу? (порт.) – авт.), – я старался говорить медленно и четко, хотя ясно было, что произношение у меня совершенно никуда не годится. Некоторые слова приходилось подолгу подбирать, но я был уверен, что пленный меня понимает.

Его звали Эдуардо Салвеш, он служил рядовым колониальных войск в Бенгеле. Отец – португалец, мать из местных мулатов – не негритянка, но и далеко не белая. Отец был мелким лавочником, но давно умер, и они разорились. Мать сейчас зарабатывала шитьем, а Эдуардо пошел в солдаты. Занятие казалось весьма непыльным и приносило стабильный доход. Одежда, еда, небольшое, но постоянное жалованье. Через несколько лет можно было стать капралом, а там и сержантом. Или перейти в полицию. Полицейский в Анголе – очень уважаемый человек, таким просто не станешь.

Конечно, рядовой не мог многого знать о том, какое задание предстояло выполнять. Нам повезло, что сержант Велосо был очень болтливым человеком и за то время, пока их отряд (Салвеш называл его взводом, но что это за взвод из десяти человек?) добирался до места, успел поведать все, о чем знал сам. Велосо был тем, кто так глупо выскочил на пляж из кустов и кричал нам "стоять!". Возможно, именно он успел перед гибелью смертельно ранить Клушина.

В Бенгеле с некоторых пор всем заправлял немец. Настоящий немец, прибывший недавно из Германии для выполнения какого-то особого задания. В чем оно заключалось, Салвеш не знал, но Велосо уверял, будто их вылазка с этим самым заданием связана очень сильно. По словам сержанта, немец узнал, что на берегу с подводной лодки высадились диверсанты, на которых надо устроить засаду. Два или три человека, так что десять притаившихся португальцев без труда справятся с ними. Было приказано взять как минимум одного живым, так что остальных можно было на всякий случай убить, пока они не начнут отстреливаться. План выглядел вполне исполнимым и безопасным, так что во взводе царило хорошее настроение. Велосо позволял хлебнуть вина и изнурительных маршей не устраивал, поэтому до Эквимины они доехали на грузовике только поздним вечером, встали тоже не с первыми петухами – и в результате оказались на берегу уже после нас. Увидев возле схрона сразу шестерых вооруженных людей, Велосо, видимо, совершенно растерялся. Поэтому вместо стрельбы из укрытия он тупо шагнул навстречу бесславной гибели.

Во время разговора я поражался беспечности и глупости португальцев. А еще говорят, будто у нас разгильдяйство царит. Да если бы я с такой "расторопностью" выполнял поручения начальства, как этот Велосо, меня бы сразу разжаловали в рядовые и послали на фронт! Впрочем, для нас это большая удача… для всех, кроме Клушина.

Больше от Салвеша, по сути дела, добиться было нечего. Я пытался узнать, есть ли у немца какие-либо сведения о нашем прииске, но португалец не знал. Оно и понятно. Сам он никогда не слышал о подобных подозрениях ни от Велосо, ни от самой большой шишки в Бенгеле – майора Диаша. Можно было с большой долей уверенности сказать, что власти ничего не знают – иначе бы раззвонили об этом на весь свет. Вот только этот немец… Мысли о нем не давали мне покоя. Зачем он прибыл сюда? Подтянуть разваливающиеся органы колониального управления? Вымуштровать батальон головорезов для отправки на Восточный фронт? Это звучит как анекдот. На самом деле ответ только один: есть у португальцев кто-то похитрее и поумнее, чем все эти Велосо и Диаши. И он вызвал себе на помощь настоящего разведчика. А это значит, что все мы в большой опасности.

После допроса Салвеша я позвал Радченко и рассказал ему все, сопроводив полученные сведения собственными догадками. Старшина на минуту задумался, после чего тяжело вздохнул:

– Ну, вот и сюда фрицы добрались.

Видно было, что новость вызывает у него большое беспокойство.

– Может быть, мы зря паникуем? – попробовал усомниться я. – Сколько лет было тихо, неужто теперь все разом рухнет? Один в поле не воин, так ведь говорят. Много ли этот немец сможет сделать с таким вот олухами?

– Немец – он и в Африке немец, – изрек старшина. – Тут ведь этим… обалдуям чего не хватает? Командира хорошего, который их муштровать станет и толковые приказы отдавать. Народу у них много, вооружение есть, грузовики, самолеты, опять же. Рано или поздно немец поймет, где мы прячемся. И велит прочесать весь район. Самолет пустит, не абы как, а нарочно, высматривать. Прииск может он при удаче и не заметит, а вот за плотину я боюсь. Как ее спрячешь? Толковый человек сразу догадается.

– И что же делать?

Старшина долго и тяжело вздохнул.

– Уходить, товарищ капитан. Взрывать тут все, и уходить.

Радченко достал кисет, обрывок бумажки и стал делать самокрутку из ядреного африканского табака. Видно было, что он хочет сказать еще что-то, но не знает, как начать.

– Что такое, старшина? – спросил я.

– Энтот… португалец пленный, – нехотя ответил Радченко. – С ним что делать будем? Отпускать нельзя, слишком он тут у нас много видал.

– Так уж и много? Вы ж ему глаза завязывали!

– Что с того? В доме, где он сидел, окно было без занавесок. Да и завязанные глаза, товарищ капитан, я вам скажу – больше для собственного спокойствия. Ежели бы вы мне глаза закрыли и куда провели, я бы вас потом нашел, не сомневайтесь.

– Да ну, – обескуражено протянул я.

– То-то и оно, – вздохнул Радченко. – Кто его знает, этого португальца? Может, он нам врет все про себя с три короба, а сам закоренелый фашист и вояка. Отпустим – он в два дня до ближайшей деревни доберется, и еще через пару они уже тут у нас будут.

– Так ведь через четыре дня нас самих тут не будет! – возразил я. Но старшина непреклонно покачал головой и чиркнул спичкой.

– И что же это значит? – спросил я, уже догадываясь, каким будет ответ.

– Кончать его надо, – сурово ответил Радченко. – Так оно надежнее будет.

Мне стало не по себе. Вроде уже был в бою, видел там и кровь и всякое другое, однако здесь ведь все не так! Получается, надо хладнокровно убить беззащитного человека. Казнить, по сути дела! Сначала я хотел возмутиться и запретить старшине даже думать о таких вещах. Впрочем, быстро пришла другая мысль. Пора бы перестать думать, как простому интеллигенту, сидящему под крылом у мамочки в глубине могучей и миролюбивой советской державы! Это там можно поиграть в милосердие, здесь же, если не убьешь ты, то назавтра тот, кого ты пожалел, может убить тебя. Так что Радченко совершенно прав, и то, что это он высказал идею, очень даже хорошо.

Сжав зубы, я кивнул.

– Сделайте это тихо, чтобы наши не увидели. Ни к чему лишние волнения… их и так много.

Старшина тоже кивнул.

– Все будет чинно-благородно. Сейчас, пока темно, выведу его за ворота. Скажите ему по-ихнему, что отпускаем, он и трепыхаться не будет. На голову мешок, вроде чтоб он дорогу опять не видел. Уведу на берег, там пристукну и в воду.

Он деловито подхватил свой автомат и выскользнул. Я некоторое время сидел неподвижно, потом потушил лампу и вышел следом. Недалеко раздались приглушенные голоса – Радченко принимал у Валяшко пленного. Рядом никого не было видно. Пока они не подошли, я поднял руки и посмотрел на них. Как говорится, его кровь будет на твоих руках, товарищ Вейхштейн, как бы ты ни хотел отвертеться. Странные тени, отбрасываемые крышей барака, на самом деле оставляли на ладонях темные пятна…


* * *

Сразу как только закончился допрос и пленного увели, я помчался к Раковскому. Еще до выхода нашей группы к берегу океана мне пришло в голову дать ему задание перехватывать все идущие из Бенгелы сообщения. Нужную частоту он знал – на прииске занимались перехватом еще до того, как сломался приемник. Беспечные португальцы не утруждали себя никакими шифрами, так что всякий, кто понимал морзянку и португальский язык, мог быть в курсе событий. Раньше перехваты худо-бедно переводил майор Денисов, теперь эта обязанность лежала на мне. Спеша через прохладную ночь к бараку с радиостанцией, я хвалил себя за предусмотрительность и искренне надеялся, что от нее будет хоть какой-то толк. Возможно, сейчас я узнаю такие подробности…

В "радиорубке", как я ее прозвал про себя, меня ждало разочарование. Раковский спал, уронив голову на сложенные на столе руки. Вокруг него валялись исписанные корявым почерком бумажки.

– Яков Михайлович! – позвал я. Энергетик не шелохнулся, только едва слышно замычал. Пришлось взять его за плечо и трясти. – Проснитесь! Это я, Вейхштейн!

– А!? – Раковский встрепенулся и резко поднял голову. – Владимир? Вы уже вернулись… Извините меня. Заснул на посту, так сказать… Не смог вторую ночь подряд сидеть здесь, у приемника!

– Ничего, – успокоил его я. – Надо же человеку спать когда-то. Есть у вас что-то интересное?

– Если бы я знал! – всплеснул руками энергетик. – Кроме слов "Бенгела" и еще пары названий я ничего разобрать не могу. Вот записи… немного неаккуратные, но вы знаете, их радист, похоже, учился на одни двойки, да к тому же помехи проскальзывают. Много ошибок.

Он поглядел на меня снизу вверх виноватым взглядом – в точности, как нашкодивший щенок.

– Ничего, Яков Михалыч, ничего. Попробую разобраться.

Я сел за другой стол, где была лампа поярче. Раковский быстро сходил на улицу, чтобы умыться, и вернулся, готовый помочь мне разбираться с перехватами.

Всего он смог записать текст восьми радиограмм. Пять были из Бенгелы, две из Люсиры и две – от некоего "Каравана". Бенгела велела, чтобы с аэродрома в Люсире послали самолет на поиски группы сержанта Велосо. В ответ им докладывали, что ничего выслать не могут, потому как все три аппарата не готовы к полету. Вторая грозная радиограмма из Бенгелы требовала починить хотя бы один самолет, Люсира ответила, что он вылетит завтра утром.

Еще одна радиограмма была циркулярной и отличалась от прежних, где было много лишних слов, суровой краткостью. Мне даже показалось, что сменилась манера передачи, словно за спиной радиста вдруг встал какой-то требовательный командир.

"Гарнизонам Люсиры, Камукулу, Импуло. Объявляется тревога в связи с исчезновением группы сержанта Велосо. Организовать патрулирование населенных пунктов, быть готовыми немедленно выступить с боекомплектом и пайком на три дня".

Все это было предсказуемым. Не знаю, каким образом расстрелянная нами засадная группа должна была держать связь с командованием – мы у них никаких раций не нашли. Однако на эту связь она не вышла, командование уже беспокоилось. Пока они привели войска в боевую готовность, а вскоре начнут оцеплять район, устраивать прочесывание и так далее. Видимо, времени у нас в обрез.

Мне подумалось, что из Бенгелы наверняка уже отправлена новая группа, которая должна искать пропавшую. И теперь нам на внезапность рассчитывать не придется.

Только в этот момент, когда я застыл, сгорбившись над бумагами при свете лампы, на меня обрушилось осознание всего, что произошло в последние два дня. Свистевшие у головы пули, трупы вокруг и сжимающееся кольцо опасности. Я сдержал комок, подступивший к горлу, и постарался успокоиться. Рано паниковать… ну или поздно, в зависимости от того, что рассматривать. Что-то уже миновало, что-то еще не наступило. Надо жить сегодняшним днем.

Трудно было сосредоточить внимание, чтобы прочитать оставшиеся радиограммы. "Караван" докладывал в Бенгелу, что груз с объекта "Каруньямба" принят в Чикамбе и упакован. В ответ командование требовало немедленно везти груз по назначению, в Квиленгес. "Караван" отвечал, что у них сломалась машина. Бенгела велела пытаться ее починить, а в случае неудачи реквизировать мулов и выступать по маршруту с максимальной скоростью и осторожностью.

Чепуха какая-то. Я уже было отбросил в сторону мятые бумажки с перепалками по поводу какого-то неведомого груза. Странные они все же люди. Под носом, значит, черт-те чего творится, солдаты пропадают, враги прячутся, а по радио треплются про мулов. Что важнее? Я встал со стула и потянулся. Раковский, которому не пришлось мне ничего объяснять, уже снова пристроился за столом и дремал, подперев щеку локтем. Надо, наверное, ему кого-то на помощь дать. "Часового", так сказать. Морзянку понимать он, конечно, не сможет, зато разбудит Якова, когда начнется передача. Нам никак нельзя ничего пропустить – и так, возможно, упустили чего. Я уже сделал шаг к энергетику, как вдруг меня пронзила неожиданная мысль.

С чего, собственно, я решил, что трепля Бенгелы с "Караваном" не стоит выеденного яйца по сравнению с нами? Груз ведь может быть очень даже важным. Очень. А что такого ценного в забытой богом стране под названием Ангола? Долго думать не приходится.

Алмазы.

Пребывая в легком замешательстве от своего просветления и ломая голову над тем, как это все может помочь нам, я разбудил Раковского и убедительно попросил его не спать, пока не придет кто-нибудь. Эх, не повезет кому-то из бойцов, да что делать.

Я снова вышел в ночь и нашел Семеныча, который уже вернулся со своего мрачного задания. Спрашивать я его ни о чем не стал: очень уж тошно было. Впрочем, и так ясно, что он все сделал. Так что я дал Радченко приказ отправить самого надежного бойца в "радиорубку", а потом не удержался и рассказал о странном "караване".

– Это хорошо, что у них другая заботушка есть, – прогудел старшина. – Хоть людей, как я думаю, у португальцев много, а все ж разом два дела делать им трудно будет. Глядишь, повезет нам.

– Вы с другими говорили? Ну, по поводу вашего… гм… предложения.

– Пока только с Зоей погутарил.

– И что она?

– Промолчала. Но я-то вижу – расстроилась девка. Оно и понятно: отец ведь ее тут все обустраивал, жизнь свою положил на этот прииск, можно сказать. А теперь взрывать…

– Хорошо, пойду и я с ней поговорю, – решительно сказал я. Прежде, чем я повернулся, старшина бросил на меня быстрый косой взгляд. – Что?

– Вы с ней того, товарищ капитан. Поосторожнее. Она нам всем – как дочка все равно, ну или сестра. Вы ее не обижайте.

Я крепче сжал губы. Ах ты старый… Так и хотелось сказать в ответ старшине какое-то крепкое, злое слово, или отчитать его, как командир подчиненного. Его ли дело указывать мне, как себя вести? Что хочу, то и делаю.

Сдержаться стоило больших усилий. Я коротко кивнул и выскочил из барака на улицу. Неужели у меня на лице было что-то такое написано? Откуда он взял, что я на самом деле могу не только поговорить с Зоей, но и попытаться сделать кое-что еще? Как говориться, утешить расстроенную девушку? Вот же старшина, вот же греховодник! Однако стоило признать, что он был совершенно прав, но никакие его слова не могли заставить меня отказаться от задуманного.

Небывалое нервное напряжение, не отпускавшее меня уже второй день подряд, надо было как-то снимать. Вариантов, на самом деле немного. Заняться каким-нибудь важным, трудным и интересным делом, или напиться, или же найти себе женщину. Важных интересных дел в ближайшее время не намечалось, напиться я себе позволить не мог. Оставалось только последнее. Я подумал, что Зоя не обрадуется, если узнает, как образом я о ней думаю. Но я ей об этом, конечно, не скажу. Есть совсем другие слова, от которых дамы теряют неприступный вид и дают себя поцеловать, а потом и целуют сами, все жарче и страстнее.

В ее комнате горел свет. Это хорошо. Железо нужно ковать, пока оно горячее. Я подумал было о том, чтобы залезть на огород Попова: кажется, я видел там какие-то цветочки. Однако через мгновение мысль о цветках показалась глупой. В самом деле, к черту букеты! У девушки горе. Здесь нужно по-другому. Я завернул в столовую, пустую и темную. В шкафу там стояло вино в самых разных емкостях – слабое, не очень вкусное, но может пригодиться. Я выбрал бутылку поменьше, плоскую, как фляга. Она удобно влезла в карман галифе и не бросалась в глаза.

Постучав в дверь, я услышал слабый вопрос: "Кто там?"

– Это Владимир. Вейхштейн.

– Заходите.

Комнатушка была маленькая и почти ничем не напоминала жилище молодой девушки. Разве что цветные занавески на окне и скатерка на столе – в других местах я ничего подобного не видел. Полки с книгами и образцами породы, самодельная карта прииска на стене, узкая кровать, два табурета и стол с графином и стаканами. Так, стаканы – это хорошо.

Зоя подала мне руку, но лицо старательно отворачивала. Впрочем, даже в полумраке при свете ночника я видел, что у нее красные глаза. Плакала.

– Давайте свет включим, – предложила она, но я решительно возразил.

– К чему? У нас ведь с вами не производственное совещание будет.

– А что? – резко спросила Зоя. Я немного опешил от ее тона. Хотя, чего стоило ожидать? Что она бросится мне на грудь?

– Надо кое-что обсудить. Это не займет много времени, но вопрос важный.

– Хорошо. Садитесь.

Когда девушка говорит, словно рубит топором, да еще и норовит все время отвернуться, это плохой признак. Я вдруг не смог найти слов, с которых следовало начать разговор.

– Ээээ… Зоя, я понимаю, что вам тяжело думать о прииске, как об отрезанном ломте. Но надо понимать, что в сложившейся ситуации другого выхода у нас просто нет.

– Вы так считаете? – мы сели на табуреты за стол, один против другого. Сейчас Зоя в первый раз взглянула мне прямо в глаза. Лицо у нее раскраснелось, слезы блестели на щеках, губы исказились, готовые исторгнуть плач. – Все бросить? Все, что создано с таким трудом, с такими… жертвами?

– Не бросить. Мы должны уничтожить прииск, чтобы он не достался врагу.

– Ха! Мы можем взорвать несколько самых важных зданий и плотину. Все остальное останется. Кратер останется!

– В любом случае, возобновить добычу здесь будет трудно.

– Не в этом дело, Владимир! Неважно, взрывать или просто бросать, – Зоя говорила так, словно все это причиняло ей физическую боль. Она покачала головой. – Вам не понять. Вы появились здесь несколько дней назад и с легкостью пойдете дальше. А я… Прииск стал моим домом. Здесь могила моего отца! Ее мне тоже прикажете взорвать?

Тут я не нашелся, что ответить. Начал бормотать что-то о маскировке до лучших времен.

– Вот выиграем войну и вернемся сюда, чтобы возобновить добычу, – закончил я с воодушевлением. Зоя некоторое время сидела неподвижно, глядя на меня и не мигая.

– Владимир, вы думаете, я глупая?

– Нет, что вы, совсем даже наоборот…

– Почему же вы думаете, будто меня должна успокоить ваша наивная ложь? СССР не воюет с Португалией. Как только власти узнают о нашем прииске, вернуться сюда будет невозможно.

– Э-э-э… можно будет потом тайно вернуться, чтобы вывезти прах вашего отца, – ляпнул я.

– Очередная наивная идея, – грустно вздохнула Зоя. Кажется, она стала понемногу успокаиваться. – Но все равно, спасибо вам за эти попытки.

– Хотите вина? – выпалил я. Она пожала плечами.

– А это поможет?

– Трудно сказать, – я помедлил и достал из кармана бутылку. – Есть несколько способов забыться или заглушить душевную боль.

– Предлагаете напиться?

– Здесь совсем немного и вино слабое. Напиться будет трудновато.

Зоя усмехнулась и, медленно повернув голову, посмотрела в темное окно.

– Значит, как-то по-другому? Вы знаете, Владимир, вы очень милый молодой человек.

Кажется, после этих слов меня бросило в жар. Никогда не замечал за собой чего-то подобного! Тихие слова, брошенные вскользь девушкой в ночи. Быть может, дело в обстановке? Я никогда не пил вина на свидании с девушкой в ангольских горах.

Рука дрожала, поэтому я несколько раз звякнул о края стаканов, разливая вино. Не говоря ни слова, Зоя взяла свой и выпила вино залпом. Я поспешил сделать тоже самое. Вино было сладким, крепким и почти без аромата. Что-то вроде портвейна, только весьма низкокачественного.

Зоя больше не смотрела на меня. Она крутила в руках стакан, о чем-то размышляя и будто бы изучая потрескавшуюся краску на оконной раме.

– Хм… Еще вина? – предложил я.

– Нет, спасибо. Вы меня уже успокоили, – ответила девушка. Сейчас нужно было встать, сделать шаг и положить руку ей на плечо. Или провести по волосам. Или же потянуться через стол и погладить ее по щеке. Только я не мог заставить себя сделать ни того, ни другого. Она выглядела неприступной – даже после того, как выпила со мной вина.

На самом деле, женщины всегда дают знать, когда они готовы с тобой на что-то большее, чем дружеский разговор. Блеск глаз, многозначительные улыбки, поощряющие фразы. Ничего этого не было здесь и сейчас. Я не мог идти дальше, не получив условного сигнала, а это значило, что сегодня снимать напряжение мне все-таки придется другим способом. Еще раз звякнула о стакан бутылка.

– А я, пожалуй, выпью, – заявил я. – Хоть мне и не предстоит разрушать и бросать дело всей жизни, на душе хреново.

Вольно или невольно, это была последняя попытка. Вызвать жалость, заставить ее если не желать утешения, то вызваться в утешительницы самой.

Встрепенувшись, Зоя снова поглядела на меня. В глубине ее серых глаз таилось нечто манящее, возбуждающее, заставляющее трепетать. Или же это была игра теней, влияние выпитых на пустой желудок двух стаканов крепленого вина?

– Вы очень милый молодой человек, – повторила она, слегка наклонившись вперед. – Но вам придется допивать вино в одиночестве. Спасибо за поддержку, и до свидания.

Это был уже даже не намек – это было прямое указание идти куда глаза глядят. Я попробовал улыбнуться, позорно кхекнул, прежде чем совладал с предательски сжавшимся горлом и выдавил:

– Спокойной ночи, Зоя.

– И вам того же. На самом деле, допивать вино не обязательно – лучше как следует отдохнуть, потому что нам предстоит сделать очень много тяжелой работы.

Как во сне, я вышел на крыльцо и, запрокинув голову, выхлебал остатки вина прямо из горлышка. Потом, что есть силы размахнувшись, забросил бутылку подальше на склон горы.

Вот это фиаско! Такого еще не бывало. Наверное, раньше у меня был выбор и к тем девушкам, которые не готовы были принять ухаживания Владимира Вейхштейна, я просто не подбивал клиньев. Смешно… сколько уже лет она одна? Сомнительно, что кто-то из бойцов был у нее в тайных любовниках. Про "дедов" тем более говорить не стоит. Вроде бы, казалось, беспроигрышная ситуация. Чем я ей так не угодил? Лицом не страшен, в обхождении не груб, положение имею соответствующее. Никто ведь здесь больше не подходит для молодой симпатичной девушки на руководящей должности!!! Вдруг меня снова осенила гениальная догадка – уже вторая за каких-то два часа. Эх, дурак я, дурак!! Единственный, говоришь? А вот и нет. Конечно, меня сбило с толку поведение того, кто на самом деле мог занять ум и сердце "царевны-недотроги". Есть такая штука, первая любовь. Даже если ей не дать волю и заглушить в себе, при случае она вырвется наружу и станет бушевать, как лесной пожар. Как там сказал Вершинин? Пару раз видел, "здрасьте – до свидания"? А я и поверил, дурень!

По непонятной причине, очередное прозрение вернула мне хорошее настроение и спокойствие духа, как будто я был ребенком, которому читали страшную сказку, но с хорошим концом. Теперь больше не надо было напиваться. Весело насвистывая, я пошел в барак, потом свистеть перестал и потихоньку пробрался к кровати. Из окна сочился слабый свет – не то месяц, не то звезды, которые тут очень яркие. Вершинин, осунувшийся и взъерошенный, посапывал на подушке. Я погрозил ему пальцем и тоже лег спать. Зоя была права. Завтра будет тяжелый день.