Глава 14. Снова смутное время

Смутное время в России — явление повторяющееся. Оно наставало то после Ивана Грозного, то после Петра Великого, то после Сталина, пока Н. С. Хрущев не справился с «антипартийной группой» в составе Молотова, Маленкова, Кагановича и «примкнувшего» ним Шепилова. Смутными и нелепыми для истории останутся и три года после смерти Л. И. Брежнева, которые только внешне представали спокойными.

Смута началась на нашей земле и с августа 1991 года. И в государстве, и в умах. Легкость, с которой власть над громадной ядерной державой перешла сначала в руки заговорщиков, тут же став достоянием Б. Н. Ельцина, а через три дня вроде бы опять вернувшись к законно избранному президенту СССР, озадачивала и шокировала не одних только политиков. Люди искали ответ на вопрос, почему так могло произойти? Ответа не было. И давать его, как теперь можно судить, никто не собирался. Тогда народ стал отвечать на этот вопрос сам, на свой лад. По стране, а по Москве тем более, пошли густые волны слухов и сплетен.

Нам пришлось вернуться к задачам той комиссии, которую мы образовали на сессии Верховного Совета СССР 26–31 августа, приняв для этого специальный Закон «Об образовании, полномочиях и порядке деятельности парламентской комиссии по расследованию причин и обстоятельств государственного переворота в СССР». Возглавил комиссию депутат А. М. Оболенский, который запомнился соотечественникам своим самовыдвижением в председатели Верховного Совета СССР, когда избирали Горбачева, что сделало те выборы альтернативными. Следы работы этой комиссии ныне таинственно затерялись, во всяком случае в многочисленных книгах на тему переворота мне их обнаружить не удалось. Но после 5-го Съезда народных депутатов СССР ее работе придавалось чрезвычайное значение.

Не обошла комиссия своим вниманием и меня, запросив соображения о причинах путча. Тогда, по горячим следам, я направил Оболенскому следующую большую записку:

Народному депутату СССР

тов. ОБОЛЕНСКОМУ А. М.

Уважаемый Александр Митрофанович!

Возглавляемая Вами комиссия (т. Юдин В. Д.) попросила меня поделиться своими соображениями о причинах антиконституционного переворота 19–21 августа.

Каждый из нас, наверное, все еще пытается определить для себя эти причины и скрытые пружины путча. Но для того чтобы наши суждения были достоверными, мы должны обладать гораздо большей информацией, чем обладали и обладаем сегодня. Поэтому мои заметки будут закономерно субъективными и ни в коем случае не могут претендовать на какой-то законченный анализ.

Сейчас появилось немало трактовок того, что главный путчист — это пустой прилавок в магазине, что именно плохое состояние рынка товаров народного потребления вызвало это антиконституционное, антинародное выступление. Мне кажется, что это не так, что пустой прилавок, равно как и другие наши экономические проблемы, был лишь одним из поводов, но отнюдь не причиной и тем более не главной причиной событий 19–21 августа. Главная причина, на мой взгляд, состояла и состоит в том, что десятилетиями правившие этой страной структуры начали ощущать реальную потерю реальной власти. Эти структуры известны — КГБ, МВД, армия и в центре — партия, точнее ее руководство. Можно даже сказать, это была единая структура, потому что одни и те же люди составляли и Политбюро ЦК партии, и возглавляли «силовые» министерства. Положения проекта Союзного договора, будь он подписан, окончательно закрепили бы для них потерю власти. Вот почему, мне кажется, 19–21 августа был просто отчаянный бросок за ускользающей властью, хотя вернуть ее прежним носителям стало практически невозможно уже значительно ранее, может быть после выборов Президента РСФСР. Но, видимо, здесь они сами поверили той дезинформации, которую гнали «наверх» и образцы которой представили нам, когда Павлов требовал дополнительных полномочий.

Особого осмысления заслуживает роль «главных» властей страны: законодательной, исполнительной, судебной. Конечно, слабость исполнительной власти, ее некомпетентность объективно работали на путч. Но вряд ли есть смысл адресовать исполнительной власти основной упрек — ведь путч, по сути дела, именно исполнительную власть возводил на пьедестал верховной власти, снова сращивая власть политическую и экономическую и снова отбрасывая всякие представления о правовых основах этой власти. Можно даже сказать, что исполнительная власть в том виде, в каком она у нас была, не могла не оказаться участником путча, ибо реформа разрушает прежде всего тоталитарный режим, а значит — пирамиду исполнительной власти.

Судебная власть, по сути дела, себя никак не проявила ни в участии в путче, ни в защите от него, ибо до сих пор остается — во многом из-за Верховного Совета СССР — властью бессильной, зависимой, неустроенной, необеспеченной и потому неэффективной.

Самые сложные вопросы мы должны задать себе — представителям законодательной власти. Был ли путч возможен, если бы у заговорщиков не было серьезной надежды на законодательное оформление своих действий? На правовую индульгенцию совершаемого греха? На поддержку законодателями антиконституционных шагов, коль скоро они «во благо страны»? Мне кажется, есть не так уж мало оснований ответить на эти вопросы утвердительно. Покорность, управляемость Верховного Совета, постоянные призывы самих депутатов к твердой руке, к твердому порядку, звучавшие с трибуны союзного парламента предложения ввести чрезвычайное положение в отдельных регионах, президентское правление и т. п. — не могло ли все это морально содействовать возникновению идеи путча? И никто из нас не может с полной уверенностью сказать, в каком составе был бы собран Верховный Совет, скажем, 19 или 20 августа, или какое решение он принял бы.

Наконец, хочу записать еще одно свое наблюдение. Оно касается нашего отношения к страшным словам. Здесь слово страшные не приходится брать в кавычки. Сколько раз и мы, и Президент, находясь в нашем зале, слышали заявления о том, что надо наконец проявить решительность, о том, что когда-то надо и власть, т. е. силу, употребить, о том, что Президент должен навести порядок. Хотя все понимали, что речь идет о применении принуждения, эти слова ведь находили немалое сочувствие в зале. А из него летели на всю страну и убеждали народ, что, да, так и надо поступить. На эти слова и требования не реагировал Президент, не реагировал в том смысле, чтобы показать их неприемлемость, недопустимость. И постепенно многие и многие свыкались с мыслью: а может быть, только в этом и заключается выход? Думаю, что это назойливое навязывание силовых решений, эта молчаливая реакция Президента, наверное, иными принимаемая за согласие, тоже должны быть проанализированы и рассмотрены с полной объективностью.

И последнее. Одной из причин путча — это для меня несомненно, — явилась кадровая политика Президента. Позволяя расчищать вокруг себя «кадровое пространство» и соглашаясь на удаление людей мыслящих, смелых, «неудобных», он заполнял это пространство людьми послушными, несамостоятельными, не беря в расчет, что именно послушные и несамостоятельные бывают самыми завистливыми и злобными. Атмосфера серости, которая сложилась вокруг Президента и в которой он должен был осуществлять политический анализ обстановки и принимать решения, установленная, как мы теперь знаем, его ближайшими сотрудниками практика неполного информирования или даже дезинформации, по-видимому, создали у Президента ошибочные представления о положении в стране и «в высших эшелонах власти», а у членов ГКЧП — представление, что в этой мутной воде именно они являются главными щуками, и позвали их «на охоту».

Но частью этой кадровой политики была ведь и процедура утверждения в Верховном Совете. Это тоже нельзя сбрасывать со счетов. Верховный Совет оказался удивительно доверчив к «министерским сказкам». Рассуждения о легионах шпионов, лезущих в нашу страну со всех сторон, о готовности бесчисленных врагов в любую минуту напасть на Советский Союз и поработить нас, об организованной преступности, на борьбу с которой мы наперебой звали товарища Пуго, не озадачивая себя требованием представить и хоть какие-то результаты борьбы, все это как бы пресекало возможности дальнейшего анализа и, главным образом, не давало родиться вопросу: а является ли этот кандидат самым лучшим или все-таки надо еще подумать? Голосование шло почти всегда под конец дня в спешке, а если кто-то отклонял кандидатуру, то тут же поднимались доброжелатели и начинали рассказывать о том, какого замечательного человека мы недооценили, недопоняли, недоголосовали. Переголосуем? И зал дружно отвечает: «Переголосуем». Так комплектовалась команда. А теперь наступило время задавать себе проклятые вопросы: кто виноват в том, что она так комплектовалась? Виноват Президент и виноват Верховный Совет. Они создали команду, которая была призвана охранять государство, охранять Конституцию, а вместо этого решила опрокинуть Конституцию и, как итог, окончательно разрушила государство.

Я не буду вдаваться в рассуждения о состоянии общественного сознания, которое во многом остается сознанием люмпенизированным, сугубо восприимчивым к поиску врага, виноватого, ненашего человека, которое по характеру своему всегда отзывчиво к идее «большого хозяина», «крепкого кулака» или, по Оруэллу, «старшего брата». Рецидивы такого сознания весьма сильны, и, наверное, надежды на него во многом вдохновляли гэкачепистов. И хотя эти надежды не оправдались, вряд ли стоит данное обстоятельство расценивать как уже свершившееся изменение массового сознания. Расхожее выражение «народ уже не тот» не должно никого успокаивать в этом отношении. Когда речь идет о сотнях миллионов людей, то, как правило, отказывается, что где-то «уже не тот», а где-то еще ой как «тот»! Вот таковы мои соображения. Разумеется, неполные и, как я уже отмечал, субъективные. При этом я не касаюсь проблем организации работы Верховного Совета — они были у всех на глазах, и каждый может судить о них сам.

С уважением

И. Лаптев

В эти же сентябрьско-октябрьские дни возник еще один странный момент нашей общественной жизни. Бывшая печать КПСС и адвокаты членов ГКЧП начали явно согласованную кампанию по улучшению имиджа узников «Матросской тишины». Достаточно быстро к этому подключились и другие средства массовой информации, включая телевидение. Шли пресс-конференции, серии статей, заметок, трогательных подробностей из биографий, интервью с женами, воспоминания, фотографии, заключения врачей. Совершенно определенно выстраивались образы этаких политических Робин Гудов, которых подвигла на путч единственно боль за страну, за народ.

Это и побудило меня затеять одну беседу с М. С. Горбачевым, которая, как мне кажется, глубоко задела его, заставила раскрыться глубже, чем обычно, но была ему неприятна.

В кабинете президента России В. В. Путина стоит виденный нами всеми сотни раз светло-коричневый стол для совещаний, за которым он принимает визитеров, если их больше одного — в том случае он усаживает гостя за приставной столик у рабочего стола. При Горбачеве в этом кабинете стоял другой стол для заседаний — черного дерева, не очень длинный, но широкий, с закругленными углами. За ним могли разместиться восемь, от силы десять человек.

За этим столом сидели — М. С. Горбачев, Р. Н. Нишанов, Г. И. Ревенко, сменивший гэкачеписта Болдина на посту руководителя аппарата президента СССР, и я. Как помечено в моем ежедневнике, обсуждались вопросы, которые, говоря словами Горбачева, «подбрасывала» нам пресса сразу после 5-го съезда, — о полномочиях народных депутатов от КПСС и самого президента СССР. Ведь если Б. Н. Ельцин своим указом приостановил деятельность компартии на территории РСФСР, то в какое положение попадают депутаты от КПСС? Если Съезд народных депутатов СССР, избравший президента, больше не собирается, то сохраняет ли президент СССР свою легитимность? Нашим юристам пришлось основательно изучить эти вопросы и подготовить справки, которые мы как раз докладывали М. С. Горбачеву.

С полномочиями все было нормально. Депутаты избирались от КПСС, а не от республиканских партий, КПСС имела официальную регистрацию в Минюсте СССР, выборы проходили в соответствии с законом и были признаны действительными. Так что действия российского руководства не влекут за собой каких-либо последствий для «красной сотни», как, скажем, ликвидация ВЦСПС не затрагивает полномочий депутатов от профсоюзов. Еще более четко в законе прописан статус президента СССР. Будет съезд, не будет съезда, срок его полномочий истекает лишь 15 марта 1995 года.

Ознакомившись со справками, Горбачев вернул их нам, попросил принести кофе. Разговор пошел о каких-то второстепенных вещах. Кабинет ярко освещался солнцем, казался даже уютным, телефоны молчали.

В этот момент черт дернул меня за язык. Я спросил у президента, как он оценивает кампанию, которая развернулась в средствах массовой информации.

— Какую кампанию? О чем ты? — встрепенулся Горбачев.

— Ну, я думаю, кампанию, как тащить и затащить вас в очередную ловушку, — ответил я.

Президент потребовал объяснений.

Тогда еще не был опубликован ни один «мемуар», не делились своими версиями с читателями ни следователи, ни подследственные, не выступали со своими умозаключениями аналитики. Никто еще не обвинил Горбачева в том, что он сам себя арестовал в Форосе, что он лишь ждал, когда заговорщики придавят реформаторов и позовут его обратно в Кремль. И мне эти мысли также не приходили в голову, хотя один из вопросов возник у меня уже 21 августа, когда я узнал, что почти весь ГКЧП полетел к Горбачеву. Зачем полетел? Почему полетел? Ответить не могу до сих пор…

Объясняясь, я сказал президенту, что кампания в пользу заговорщиков очень опасна для него лично. После того как к ним привлекли такое большое общественное внимание, закрытым судом их судить невозможно. А открытым могут начать судить совсем не их. Залы судебных заседаний будут переполнены благожелательной к подсудимым публикой, и когда двое-трое «радетелей за народ» скажут, что да, президент все знал, был с ними в сговоре, то это произведет тем больший эффект, чем больше удастся разжалобить людей сегодня.

— Да брось ты! — нервно отреагировал Горбачев. — Я могу чем угодно поручиться — никто этому не поверит! Ты думаешь, кому-нибудь все еще не ясно, что я начинал это дело не для того, чтобы самому же его сворачивать. Я столько сил затратил на то, чтобы начать, развернуть процесс демократизации! И что, у кого-то мозги повернутся представить меня душителем этого процесса? Убежден: никто не поверит! Чепуха все это!

И повторил:

— Чепуха!

В ответ я только заметил, что он недооценивает пусть уже и порядком разрушенную, но все еще мощную машину партийной пропаганды и опыт бывших идеологов партии, о чем я могу судить, как ему известно, не по наслышке. Что партийные структуры на местах куда как более влиятельны, чем думают люди, сидящие в Кремле. Что антиперестроечные, антигорбачевские силы никуда не исчезли, и они припомнят ему все.

В этот момент Горбачев, очевидно, потерял над собой контроль. Измотанный путчем и тем, что развертывалось позже, президент приоткрылся и сказал то, что в других условиях осторожно обходил:

— А я что — этого не чувствую, не понимаю? Еще в 1985 году, начиная новый курс, я четко представлял: пока не отойдут от власти, не обессилют, не разрушатся партийные структуры, ничего не выйдет. Каждый последующий день убеждал меня в этом. Но я знал и другое, и мы с тобой об этом не раз говорили: оставь я партию, уйди с поста генсека, она в кратчайшее время могла бы стать самой страшной антиперестроечной силой, и в первую очередь призвать к ответу всех нас…

Мы действительно не раз говорили об этом. Во время одного из таких разговоров коснулись политической судьбы Берия и Маленкова. Вся власть, мыслимая и немыслимая, была после смерти Сталина в их руках. Возглавив исполнительные структуры, один — председатель правительства, другой — его первый заместитель, они отдали Хрущеву не самый важный, по сталинским временам, пост — Генерального секретаря ЦК КПСС. При Сталине он, возможно, и был не самым важным, сравнивать очень трудно — «отец народов» был над всеми постами. Но его наследники не учли, что весь аппарат государственных и общественных структур — это, по сути дела, партаппарат. Тот, кто контролирует аппарат, контролирует кадры, а кадры, как заявлял Сталин, «решают все». Н. С. Хрущев получил контроль над этим всеобъемлющим аппаратом, и мы знаем, что произошло потом: партия «скрутила» и КГБ, и правительство. Мне казалось, что Горбачев очень чутко реагировал на все колебания в системе «партия — государство». Будь на посту генсека другой человек, КПСС даже в первой половине 1991 года еще могла бы заблокировать, казалось, так далеко продвинутую политику новых рубежей.

Президент продолжал:

— Разве ты не видел, какая война шла на каждом Пленуме ЦК? А на двадцать восьмом съезде? Ты это тоже видел. Надо было терпеть, надо было держаться, даже когда на меня чуть ли не с кулаками шли. Но я добивался одного — чтобы номенклатура поняла: либо партия изменится, либо сойдет со сцены. Для многих секретарей оказалось легче сойти со сцены, чем допустить хоть какие-то перемены. Поэтому я сегодня еще больше убежден: мы правильно сделали, начав с политических реформ! Вся история нашего советского общества отмечена тем, что у нас политика давит любую экономику, а уж о демократии и говорить нечего. Разве мы этого не знаем? Сколько раз пытались начать реформы, а результат? Все разбивалось о партийные политические структуры. Они должны были либо измениться, либо уйти. Либо раздавить всю перестройку. Сегодня их заставили уйти. Неужели ты думаешь, что я не предполагал такой вариант? Да главное в перестройке было — передать власть от партии к легитимному парламенту! И только круглый идиот поверит, что я вдруг стал препятствовать этому, что я разваливал партию для того, чтобы все вернуть назад…

К сожалению, вошел дежурный секретарь и что-то сказал Горбачеву. Я и сейчас, как в замедленной съемке, вижу его переходящим к рабочему столу, поднимающим телефонную трубку. Мы хотели выйти, он махнул рукой: сидите. Возвращаясь на прежнее место, коротко бросил: «Назарбаев».

Думаю, что нестандартная реакция Михаила Сергеевича на мои рассуждения о «ловушке» вызвана была совсем не ими, не рассуждениями. Очевидно, у Горбачева уже была какая-то информация о том, что задержанные по делу ГКЧП начинают «подбрасывать» заявления о его причастности к августовским событиям: он якобы все знал, все мог изменить или отменить, сам путч был его спектаклем и тому подобное. И безусловно, он понимал грозную силу таких заявлений, которые, кроме всего прочего, придавали Ельцину дополнительную мощь в его борьбе с Центром. Парадокс состоит в том, что и в наши дни информации на эту тему не прибавилось и яснее она не стала.

Вот как описал первый визит путчистов в Форос начальник личной охраны президента СССР В. Медведев:

«…Мне позвонил дежурный по объекту:

— Владимир Тимофеевич! Пограничникам поступила команда: через резервные ворота дачи никого не выпускать!

— От кого поступила команда?

— Не знаю.

Я стал выяснять, и в этот момент в кабинет ко мне вошли оба моих начальника — Плеханов и Генералов… Мы поздоровались, и я сразу же спросил:

— Кто отдал команду перекрыть выход?

— Я, — Плеханов улыбался. — Не волнуйся, все в порядке.

Когда на объект приезжает начальник управления, все бразды правления переходят к нему, он имеет право отдавать любые распоряжения любому посту.

— К Михаилу Сергеевичу прилетела группа, пойди доложи.

— А кто приехал? По какому вопросу? Как доложить?

…Он назвал прибывших — Шенин, Бакланов, Болдин, Варенников. Перечень имен исключал всякие подозрения, больше того — успокаивал… Все свои. Самые, самые свои.

Плеханов остался у меня в кабинете, в гостевом доме, остальные находились в комнате отдыха. Я направился к Михаилу Сергеевичу…

— Прибыла группа. — Я назвал по именам. — Просят принять.

Он удивился:

— А зачем они прибыли?

— Не знаю.

Горбачев надолго замолчал…

А я отправился к себе в кабинет.

В кабинете у меня по-прежнему сидел Плеханов. Я сказал, что приказание выполнил, доложил, но Михаил Сергеевич не сказал ни «да», ни «нет».

Плеханов сам повел группу к Горбачеву.

…Вскоре вернулся.

— Что случилось-то? — снова попытался я выяснить.

— Да дела какие-то у них.

…Я снял домофонную трубку. У Горбачева должен загореться огонек, если он на месте — поднимет трубку… Но Плеханов объявил:

— Не трогай. Телефон не работает.

Тут я понял: хрущевский вариант. Вся связь отключена.

Мы вышли на улицу, остановились возле нашего подъезда. На выходе из гостевого дома появились визитеры. Плеханов громко, через дорогу, спросил:

— Ну, что там?

Болдин также громко ответил:

— Да ничего… Нет, не подписал.

Для меня, как начальника охраны, главный вопрос: угрожало ли что-нибудь в тот момент жизни президента, его личной безопасности? Смешно, хотя и грустно: ни об угрозе жизни, ни об аресте не могло быть и речи.

Прощаясь, обменялись рукопожатиями. Делегация вышла от Горбачева хоть и расстроенная, но, в общем, довольно спокойная…"[38]

Значит, все-таки ездили что-то подписывать… Указ о чрезвычайном положении? Отречение? Или Медведев ошибается. Ответ дает сам Горбачев.

Из протокола его допроса:

Вопрос. Они документов никаких не представили?

Ответ. Нет, документы мне не предъявлялись… Бакланов мне заявил примерно следующее: «Михаил Сергеевич, да от вас ничего не потребуется. Побудьте здесь. Мы за вас сделаем всю грязную работу…» Я еще раз повторил, что ни на какие авантюры не пойду, никому полномочий не передам, никакого указа не подпишу.

Варенников сидел напротив меня: «Подайте в отставку!» Я ответил, что этого не будет.[39]

Чтобы опытнейший политик с университетской юридической подготовкой ни с того ни с сего заговорил о некой передаче полномочий, о неком указе, который ему «не предъявлялся» (обратите, кстати, внимание на промах следователей: они спрашивают о представлении документов, Горбачев отвечает о предъявлении, и следователей это, очевидно, удовлетворяет), — не могу поверить. Маршал Язов подтверждает, что «поехали, чтобы предъявить ультиматум президенту: или сдавайся, или будешь изолирован», «сказали, что неплохо бы вам, Михаил Сергеевич, уйти в отставку или временно поболеть".[40]

И совершенно потрясающее подтверждение сказанного Медведевым. Опять из уст самого Горбачева:

«Они поняли, что задуманное не проходит. Стали прощаться. Я еще раз повторил: «Уезжайте и доложите немедленно мою точку зрения».

Вопрос. Вы попрощались с ними за руку?

Ответ. Да. Я все же считал, что после такой встречи, после этого «душа» доложат все и взвесят, обдумают.[41]

О том как «доложили, взвесили и обдумали», лучше всех, по-моему, рассказал премьер-министр СССР В. С. Павлов:

«Рассказ прибывших товарищей был коротким. Вполне определенно было сказано, пока президент будет выздоравливать, кто-то из двоих, Янаев или Лукьянов, должен взять на себя исполнение обязанностей президента…»

Янаев все пытался узнать у вернувшихся из Крыма, что именно произошло с Горбачевым, действительно ли он болен, почему не Лукьянов должен исполнять обязанности президента. Но ему ответили: «А тебе-то что? Мы же не врачи… Сказано же — он болен!» Тогда Янаев стал говорить: «А как же тогда объяснить, почему я беру на себя исполнение обязанностей президента? Почему именно я? Пусть Лукьянов берет это на себя…»

В ответ Лукьянов заявил: «По Конституции ты должен исполнять обязанности президента, а не я. Мое дело — собрать Верховный Совет СССР». Они начали спорить между собой…"[42]

Это даже не приметы смутного времени, это подлинный театр абсурда. Где-то в уголке Крыма и в одном чиновном кабинете десяток человек играют во власть. Одному угрожают отставкой, он жмет на прощанье руки. Другому предлагают возглавить государство, он хнычет: почему я? Нет никакого плана, никакой подготовки, все либо пьют, либо несут несусветную чушь. Власть валяется буквально под ногами, и если бы ее не поднял Ельцин, нашелся бы кто-то другой.

Апофеозом же этого «старомодного», как выразился президент США Джордж Буш-старший, путча стало бегство в Форос почти всего состава ГКЧП. Наперегонки, обманывая российское руководство, своих товарищей и подчиненных, заговорщики кинулись на аэродром и полетели к Горбачеву. Зачем? Доложить, что подумали и… передумали? Покаяться? Интересно было бы получить ответы на эти вопросы.

Но есть один любопытный штришок в этом «паломничестве». Медведев пишет о том, что вынужден был подчиниться приказу своего начальника и не только допустить путчистов к Горбачеву, но и покинуть затем дачу в Форосе. Начальником охраны дачи был оставлен В. Генералов, известный своим рвением по службе и беспрекословным «начальстволюбием», а обязанности начальника личной охраны президента были поручены Олегу Климову — заместителю Медведева. То есть как бы не очень надежного с точки зрения руководства КГБ Медведева Плеханов заменил на более верных людей. Тем не менее, когда через три дня самое наивысшее начальство в лице товарищей Крючкова, Язова, Лукьянова, Ивашко и других в сопровождении того же Плеханова примчалось к Горбачеву, охрана их не пропустила.

Горбачеву, конечно, доложили о том, кто приехал. Когда с этим же известием к нему прибежал А. С.Черняев, один из самых близких его помощников, Горбачев его успокоил: «Я им ультиматум выдвинул — пока связь не восстановят, я с ними разговаривать не буду. И ребятам своим сказал, чтобы их никуда с дачи не выпускали…»

А разве три дня назад нельзя было так же сказать «ребятам»? Да, охрана президента тогда не подчинялась президенту, она входил в состав Девятого управления КГБ и подчинялась КГБ. Но она и теперь находилась в том же подчинении. И ни Плеханова, ни Крючкова еще пока никто от их должностей не освобождал. Так что же произошло? Еще один вопрос без ответа.

Считаю, что коварство таких вопросов Горбачев сознавал лучше, чем кто бы то ни было. Просто я нечаянно наступил ему на больную мозоль. Следствие вела прокуратура России, повлиять на нее он никак не мог, судебные процессы могли стать для него очень острой проблемой. Но когда я, упрямо продолжая свою мысль, сказал, что лучше бы процессы эти не проводились вообще, он посмотрел на меня с сожалением и прекратил разговор.

С этой беседы практически прекратились и наши встречи. Я продолжал «по крохам» комплектовать полный состав парламента, удалось опять включить в дело ту инициативную группу депутатов, которую мы сформировали перед съездом и которую потом так бесцеремонно отодвинули в сторону. Теперь эта группа отодвигала в сторону нас.

Но меня это уже волновало не слишком сильно. Еще ночью в кабинете Горбачева, когда я читал Заявление одиннадцати, и даже раньше, когда понял, что не сумел разобраться в паутине, которую плели самые близкие «соратники» президента, я решил, что взялся не за свое дело, что самое правильное будет — уйти. Я не мог сделать это в такой экстравагантной, драматической форме, как Э. А. Шеварднадзе, и не хотел быть так же равнодушно отодвинутым в сторону, как А. Н. Яковлев. Дал интервью нескольким газетам и «сжег за собой мосты», объявив о твердом желании не иметь больше ничего общего с руководством Верховным Советом. Лучше было бы вообще уйти из Верховного Совета, но мои коллеги — сопредседатели Движения демократических реформ А. И. Вольский, Э. А. Шеварднадзе и А. Н. Яковлев не были с этим согласны. Вместе с Г. Х. Поповым они предприняли какие-то усилия, и я снова оказался членом союзного парламента.

С огромным трудом, но сессию парламента нового состава мы подготовили, кворум собрали. Теперь мне оставалось собрать свои бумаги в кабинете № 417 здания Верховного Совета СССР. Как обычно, самым рабочим днем оказалось воскресенье. Я сортировал бумаги — эту в секретариат, эту в свой архив, эту в корзину, — когда сработал аппарат АТС-1. Президент СССР звонил из машины, он тоже ехал в Кремль.

— Так ты твердо решил не выдвигаться на должность председателя новой палаты? — спросил он, поздоровавшись и задав несколько вопросов о процедуре открытия сессии.

Помня о почти необъяснимой способности Горбачева уговаривать людей, я напрягся:

— Совершенно твердо! Кроме того, я уже и поддержку обещал депутатам, которые внесут альтернативные кандидатуры.

— Значит, Лубенченко проходит?

— Думаю, что да.

— Но тогда надо позаботиться о тебе, — сказал Президент.

— Вообще-то было бы неплохо, — согласился я.

— Ну, у тебя не должно быть сомнений на этот счет, — заверил меня Горбачев.

Через день после этого разговора старейший член Верховного Совета нового состава, по-моему, это был депутат Урусов от Казахстана, открыл сессию, которой предстояло проработать около двух месяцев и закрыться навсегда.

Сразу же после открытия я попросил слово и обратился к собравшимся в зале:

— Уважаемый председательствующий!

Уважаемые народные депутаты!

Полномочия и обязанности председателя Совета Союза Верховного Совета СССР старого состава заканчиваются с открытием сегодняшнего заседания палаты, и я должен передать их в установленном порядке новому председателю. Таким образом, норма старого регламента о праве на внеочередное выступление на меня уже не распространяется. И я тем более признателен за возможность краткого обращения к членам Совета Союза и старого, и нового составов.

Я проработал на посту председателя палаты год и семь месяцев, хотя кажется — для меня во всяком случае, — прошла целая вечность. Все было за это время: и дружная работа, и глухое непонимание, и согласие, и жестокие противоречия. Я объясняю это как личными качествами каждого из нас, так и тем, что именно в этот срок наша страна, а значит и парламент, переживали драматические события. Впрочем, переживали — не то слово. Мы живем в этих событиях, да и завтрашний наш день будет определяться ими же.

Но трудности и горести, которые нам всем достались в избытке, не должны быть единственным критерием оценки работы, которая прошла в этом зале. Здесь нашими общими усилиями был впервые в советской истории нашей страны начат и отлажен нормальный процесс законодательства. Впервые законотворчество вышло из аппаратных кулуаров на арену широчайшего общественного внимания. Впервые оно по-настоящему вершилось людьми, уполномоченными на то народом.

Не менее важным представляется мне и другое. Именно в этом зале, именно в процессе, о котором я говорил, проявляли себя будущие президенты суверенных республик, председатели Верховных Советов, министры, руководители крупнейших городов. Именно на этой трибуне складывалась популярность многих народных депутатов, которые пришли сегодня в новый состав Верховного Совета.

Благодарю всех, с кем мне посчастливилось здесь совместно работать, за сотрудничество, не всегда легкое, но всегда — товарищеское, за взаимопонимание, не всегда полное, но всегда являющееся нашей целью.

Слова о том, как мы работали, я сказал для того, чтобы призвать Совет Союза самым бережным, самым хозяйским образом распорядиться и тем опытом, который уже накоплен, и тем громадным материалом, который сосредоточен в комитетах и комиссиях, и тем потенциалом профессионализма, который за это время возник. Все, что важно и полезно для дела, надо сохранить, отдавая себе отчет в том, что с открытием этой сессии процесс реформирования Верховного Совета не завершается, а только начинается. Предстоит затратить еще много усилий, чтобы старая надреспубликанская структура стала не на словах, а на деле структурой межреспубликанской, межгосударственной.

Второй момент. Возможно не ко времени, не для первого заседания, но я считаю своим долгом сказать о нем. Он связан с проблемами, возникающими перед членами Верховного Совета старого состава — народными депутатами, работавшими на постоянной основе в комитетах и комиссиях, при их возвращении на места, при их трудоустройстве. Мне уже немало пришлось заниматься этими проблемами, обращаясь за помощью и к президенту, и к руководителям республик, и порой кажется, что местные бюрократические структуры просто берут реванш за свои потери, мелко отыгрываются на депутатах как главных выразителях демократического обновления. Комиссия по труду и социальной политике подготовила по этому поводу специальный документ, и я прошу новый Совет Союза рассмотреть его в числе первоочередных. Исхожу при этом из того, что речь идет вовсе не о каких-то привилегиях, как это было уже объявлено некоторыми органами печати, а всего лишь об исполнении Закона о статусе народного депутата СССР.

И последнее. Наш новый временный регламент в новой форме фиксирует процедуру выборов председателя Совета Союза. Кандидатуры на этот пост вносятся в список для тайного голосования по письменным предложениям групп депутатов числом не менее двадцати. Некоторые из уважаемых коллег уже сказали мне о своем намерении предложить таким образом и мою кандидатуру, несмотря на мои заявления. Я сердечно признателен им за это, но убедительно прошу этого не делать, заранее снимая возможность неловких и нелепых ситуаций и дискуссий вокруг самоотводов.

Объяснение тут простое. В парламенте возникла новая реальность. Палаты обрели новую компетенцию. Они должны по-новому строить всю свою деятельность, в них другой состав — обновление Совета Союза составляет около 80 процентов. И во главе этих новых палат должны стоять новые люди, способные предложить новые решения. Я считаю это деловым подходом, более того, единственно возможным и справедливым.

Что касается меня, то я хотел бы, и надеюсь в этом на вашу поддержку, сосредоточиться на исполнении депутатских обязанностей на постоянной основе в Верховном Совете, членом которого я избран, и на работе председателя Парламентской группы СССР, которую нам еще только предстоит вывести из-под аппаратного контроля и через которую — при всей нашей невозможной бедности — мы все-таки должны поддерживать отношения с другими парламентами, не роняя чести и достоинства нашего государства, пока оно существует как общепризнанный субъект международного права. Разумеется, при этом я будут готов оказать любую, какую только смогу, помощь новому руководству палаты, особенно на первых порах. Еще раз благодарю старый состав Совета Союза, народных депутатов за сотрудничество, а новому составу палаты всемерно желаю успеха.

Спасибо.

Прошу принять мое выступление к сведению.

Даже сегодня, десять лет спустя, когда все уже отгорело и многое поглощено или искажено временем, нельзя не удивиться тому, какую работу мы успели выполнить в промежуток между 5-м Съездом народных депутатов СССР и открытием сессии нового Верховного Совета, то есть менее чем за два месяца. Нам нужно было хоть как-то конкретизировать компетенцию нового парламента, структуру палат, иначе говоря, перечень комитетов и комиссий для каждой из них, сформулировать вопросы, которые надо было направить руководителям республик, осуществить реорганизацию аппарата и многое, многое другое. Практически все это наши юристы и помощники успели сделать, да еще и переделать не по одному разу.

Совершенно неожиданно возникли сомнения, а не заложил ли съезд, настояв на ряде позиций, касающихся Верховного Совета, мину под этот самый Совет. Ведь в заявлении президента СССР и высших руководителей союзных республик речь шла только о Совете представителей — по 20 человек от республики. Ни о какой другой палате речи там не было. Может, следовало действительно создать однопалатный парламент? В истории государственного строительства такие примеры известны, достаточно вспомнить хотя бы Парламентскую ассамблею Совета Европы. И пусть там межгосударственные отношения строятся по конфедеративному типу, но ведь работает же! А у нас в то время что было — федерация, конфедерация? Скорее, некий конгломерат государств, стремящихся как можно дальше отойти друг от друга. Процесс настолько болезненный, что республики не воспринимают даже само название — Верховный Совет. Над кем он верховный? Над независимыми государствами? Да они — и это закономерно — в переходный период с величайшим подозрением относятся не только к надгосударственным структурам, но и вообще к любому посреднику в отношениях.

Выяснилось и еще одно обстоятельство. Хотя Совет Союза вроде бы становится нижней палатой и без одобрения Совета Республик, ни одного закона принять не может — ну, чем не сегодняшняя Государственная дума в отношениях с Советом Федерации! — но суть-то не в этом. Без Совета Союза не может быть ни принят ни один конституционный акт, ни утвержден союзный бюджет, он занимается вопросами международной политики, войны и мира. Его полномочия остаются такими, что без него, даже при поддержке парламентов всех союзных республик, верхняя палата ничего решить не может. То есть палаты скорей всего будут блокировать деятельность одна другой. Да ведь еще кто-то обязательно обратит внимание, что в Совете Союза представителей России больше, чем представителей всех остальных республик, вместе взятых: 146 против 125…

Подобные вопросы ранее в практике советского парламентаризма никогда не только не решались, но и не возникали. Мы прорабатывали десятки вариантов, но республики отвергали их, что называется, с ходу. Там стояли уже другие задачи.

Занятые этим «бегом на месте», мы только со стороны наблюдали, какие поистине титанические усилия предпринимал М. С. Горбачев, чтобы снова вернуть президентов союзных (пока еще) республик к работе над Союзным договором. Он совершил невозможное — к 14 ноября довел работу до парафирования текста документа. Но после совещания Госсовета ему опять пришлось отступить — договорились парафировать 25 ноября. Однако в назначенный день, как увидит читатель в главе «Движение к крушению», все началось сначала…

В это время меня уже не было в Кремле. После того как Верховный Совет принял мою отставку, мы с Р. Н. Нишановым передали свои кабинеты и дачи новым председателям палат — К. Д. Лубенченко и А. Алимжанову и переселились в две маленькие комнаты недалеко от них. Процесс передачи дел — не такая простая задача, и мы порой по нескольку раз в день встречались с новыми руководителями парламента, рассматривая и обсуждая «заделы» законодательной работы. На нас была переключена почти в полном объеме прежняя связь, это давало возможность сохранять прежний круг общения и быть в курсе происходящего в стране.

30 октября 1991 года я подал Лубенченко и Алимжанову последнюю записку. Открытым оставался вопрос о Парламентской группе СССР, которую я все еще возглавлял. Верховный Совет СССР в 1955 году вступил в Межпарламентский союз, который объединял к 1990 году парламенты 116 государств. Организация, что и говорить, мощная, и именно принятая в нее наша парламентская группа обеспечивала участие Верховного Совета СССР в деятельности Парламентской ассамблеи Совета Европы (ПАСЕ). Через эту же группу шли наши контакты с Европейским парламентом, с Североатлантической ассамблеей — парламентской организацией стран НАТО, с ассамблеей Западноевропейского союза и т. д. Опыт был накоплен уже довольно значительный, и теперь предстояло со всей проведенной работой определяться заново, так как Верховный Совет СССР принципиально изменился. Я сформулировал несколько предложений, которые так и остались только на бумаге, и передал записку председателям палат.

А сам стал пробиваться к Горбачеву.

В президентской канцелярии уже давно, как и положено по бюрократическим канонам, «вылеживалась» просьба газеты «Известия» и одноименного издательства о создании концерна «Известия». К просьбе был приложен проект указа о назначении меня директором этого концерна. В ожидании решения я несколько раз звонил Михаилу Сергеевичу, никак не мог на него попасть. Может быть, ему было не до встреч с «отставником», ни до его просьб. Между тем, я хотел просить вовсе не за себя, а за своего коллегу Нишанова, который и вовсе оставался у разбитого корыта и тоже не мог встретиться с Горбачевым.

6 ноября, наконец, я дозвонился до президента СССР. Попросил разрешения зайти.

— Но я же подписал распоряжение о твоем назначении, — сказал Горбачев.

— Попрощаться хочу, — сказал я.

— Если успеешь в пять минут — заходи, а то у меня официальная встреча, — согласился Горбачев.

Через пять минут я был у него.

Он встретил меня, стоя посреди кабинета, где кроме нас был еще мой давний товарищ Андрей Грачев, пресс-секретарь президента. Я поблагодарил Горбачева за поддержку предложений «Известий» и без всяких дипломатических предисловий спросил, почему он не принимает Нишанова.

— А что я ему предложу? — недовольно спросил президент. — Куда его назначить? Ему 64 года, где я его пристрою?

— Ну, если вы считаете, что он должен пойти на пенсию, то примите его и прямо скажите. А может, он еще как-то пригодится. Ведь за ним — немалые связи в среднеазиатских республиках. Они могут не любить Нишанова, но обязательно обидятся за него.

— Да приму, приму я Нишанова, — сказал Горбачев. — А ты создай мне газету, чтобы хоть кто-то поддерживал президента, а то даже твои «Известия» перестали сообщать о самых принципиальных моих встречах.

Я обещал, что постараюсь сделать это.

Ни Горбачев, ни я не знали тогда, что скоро ему не потребуется газета, а у меня не будет возможности ничего серьезного в этом плане создать…

После этого я приезжал в Кремль только на заседания Верховного Совета. Все более отчетливо было видно, как на глазах тает власть президента СССР, уменьшается его влияние, все более призрачным становится сам институт союзного президентства. В Кремль все еще приезжали послы иностранных государств, мы спорили по поводу формулировок различных союзных законов, пять ЗИЛов президента регулярно тревожили седую тишину кремлевских соборов и площадей… Но… Союз ССР — странное образование, вместившее «двунадесять язык и народов», завершало свое существование, а человек, который больше всех сделал для этого, не узнавал плоды своих усилий.

28 ноября 1991 года я в последний раз приехал на заседание Верховного Совета СССР. Был какой-то серый, туманный день, все, кто встречался, казались такими же тусклыми, как этот день. Опять промчался к сенатскому корпусу, где размещалась резиденция Горбачева, президентский кортеж. Вроде бы опять удалось установить рутинный порядок, более менее размеренную жизнь государства. Но где-то далеко от Москвы, в знаменитом экологическом заповеднике Беловежская пуща, в поселке Вискули уже начинали топить бани и чистить дорожки от снега…