"Власть без славы" - читать интересную книгу автора (Лаптев Иван)

Глава 2. «Вожди»


Власть Политбюро ЦК Компартии Советского Союза была запредельной. Сейчас трудно и представить себе, как волей нескольких человек определялась вся жизнь громадной страны. Да и не только нашей страны. «Братья по классу» из Восточной Европы, Монголия, Северная Корея, даже Китай тоже должны были так или иначе учитывать позиции и мнения «кремлевских старцев». По мановению их руки, по их подписям на листке бумаги распахивались или закрывались горизонты развития целых регионов и больших городов, кому-то выделялись или у кого-то отнимались миллиардные ресурсы, направлялись на «стройки коммунизма» сотни тысяч людей, передвигались могучие армии. Все, за что голосовали съезды КПСС, осуществлялось не иначе как через конкретные решения Политбюро. Собственно, и съезды-то обсуждали и принимали только то, на что указывало им Политбюро. Оно давно было и над съездами, и над пленумами. А уж судьбу отдельного человека — о правах тогда не говорили — с таких высот даже рассмотреть было невозможно.

В свою очередь, рядовой гражданин не мог в заоблачных высях власти узреть ничего человеческого. Он каждый божий день видел квадратные лица на красочных стендах, позже сменившихся рекламными щитами, в книгах, носил портреты вождей на демонстрациях в дни Первомая и Октября, но от этого вожди не становились ему ближе, суть их политики и действий — понятнее. Суждения их его уже давно не волновали и не вдохновляли по той простой причине, что его собственная жизнь никак не хотела к этим суждениям приноравливаться. Безусловно, нависавшую над ним мрачную силу он не мог не ощущать, на этой почве развивались всяческие страхи, но, в конце концов, чем они могли грозить ему, эти страхи? После Сталина массовое рекрутирование в бесплатные для государства трудовые ресурсы, по сути — в рабы, прекратилось, а больше терять ему было нечего… Хотя и интересно было порой, что это за личности обитают там, за Кремлевской стеной, какие они.

Так получилось, что мне пришлось познакомиться и даже иметь некоторые деловые контакты с тремя почти полными составами Политбюро ЦК КПСС — с последним брежневским, первым горбачевским и горбачевским же последним, которое целиком состояло из людей, если не очень близких мне, то уж, безусловно, знакомых. В разных главах этой книги они присутствуют в меру необходимости, но назвать их вождями я уже не рискну. Вообще с избранием М. С. Горбачева Генеральным секретарем ЦК КПСС вожди тихо исчезли из жизни нашей страны, ни сам он, ни его коллеги по высшей власти в партии и государстве облик вождей не примеряли на себя, избрав совсем иные маски и манеры. Правильным, считаю, будет сказать, что последний состав брежневского Политбюро — это последние официальные «вожди» советского общества, поэтому о них и пойдет речь, за исключением Горбачева, которому посвящена отдельная глава. Главным же критерием отбора я взял следующее: эти несколько человек могли стать или стали Генеральными секретарями ЦК КПСС.

В 1969 году Л. И. Брежнев полностью контролировал обстановку в партии и в стране. Разделение Н. С. Хрущевым КПСС на «промышленную и сельскую» было ликвидировано и давно уже забыто, парткомы опять стали едиными. Косыгинские реформы, начатые в сентябре 1965 года, ушли в историю, не успев хоть сколько-нибудь заметно повлиять на состояние советской экономики. «Пражская весна» 1968 года была разгромлена как ревизионистское поползновение на наше марксистско-ленинское бытие. С руководящими кадрами на всех уровнях управленческих структур полностью разобрались — даже запах хрущевского «волюнтаризма» исчез из чиновничьих кабинетов. «Ленинский курс» стал обязательным клише пропаганды, свидетельством безусловной верности того, что сказано генсеком. Защитники этой верности становились все более многочисленными и громкоголосыми.

На таком фоне и в это время меня угораздило подвернуться «под горячую руку» одного из «вождей». По совершенно пустяковому вопросу.

В «Коммунисте», теоретическом и политическом журнале ЦК КПСС, работал заместителем главного редактора В. В. Платковский, человек шумный, обожавший высказываться по любому поводу. Он часто утверждал, что всю жизнь положил на защиту чистоты марксизма-ленинизма и каждый материал, публикуемый в журнале, проверял: а не запачкано ли там великое учение. Обожал Платковский читать лекции, впадая при этом в состояние экстаза, теряя контроль над своей речью и начиная кричать так, что ревизионисты всех стран и времен, наверное, содрогались хоть на этом, хоть на том свете.

Однажды он выступал с лекцией, посвященной проблемам идеологической борьбы, во 2-м доме ЦДСА, что совсем рядом с Красной площадью, по-моему, и адрес-то у него был Красная площадь, 5. Распалившись от собственной речи, Платковский внезапно от идеологических битв на международной арене перешел к домашнему ревизионизму и объявил, что это гнусное идейно-теоретическое течение, оказывается, существует в чистейших рядах нашей ленинской партии. А чтобы не быть голословным, он назвал фамилии конкретных людей — четырех докторов и кандидатов философии. Эффект был потрясающий.

Сегодня такие обвинения ничего, кроме смеха, не вызывают. Но это — сегодня. Тогда же они были смертельно опасными. Уличить кого-то в ревизионизме означало, как минимум, исключить его из партии, а значит, уволить с работы, и вот уже вчерашний профессор подметает улицы, да и то если повезет. Но не думаю, чтобы из-за четырех ученых кто-то на высшем уровне стал бы беспокоиться. «Крамола» Платковского была в другом.

Незадолго до злополучной лекции Л. И. Брежнев в одном из своих выступлений провозгласил, что всякого рода фракционные течения внутри КПСС изжиты окончательно и бесповоротно — ревизионизм он выделил при этом «персонально». И вдруг в пику генсеку некий Платковский заявляет, что нет, ревизионизм жив, ревизионисты — вот они! Получается, что кто-то ошибся — либо Брежнев, либо Платковский. Ну, а кто — понятно без объяснений.

Член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь Московского горкома партии В. В. Гришин, прослышав о выступлении Платковского, счел, что дело это архиважное. Он распорядился создать комиссию и рассмотреть «вопрос» на специальном заседании бюро МГК. Идти на заседание предстояло мне. К этому времени я работал в редакции «Коммуниста» лишь год с небольшим — главный редактор журнала академик А. Г. Егоров пригласил меня из «Советской России», тогда газеты боевой и популярной. Новенького избрали секретарем парторганизации. До этого мне ни в комсомольской, ни в партийной работе участвовать не приходилось, а тут вот оказался у кормила.

В аппаратных играх я тогда ничего не понимал, да и сейчас понимаю мало, и никак не мог уяснить, почему А. Г. Егоров упорно уклоняется от того, чтобы пойти на бюро МГК. «Это же дело чисто партийное, ты и иди», — говорил он, намекая в то же время, что Платковского надо защищать. Дважды меня приглашал председатель Комиссии партийного контроля МГК КПСС, проверявший редакцию по этому поводу, некто Крестьянинов. Вроде бы мы с ним объяснились — случай, дескать, ерундовый, с Платковским мы сами разберемся. Но на бюро все-таки пришлось идти.

При появлении Гришина все работники горкома, присутствующие в зале заседаний бюро, встали. Невольно встал и я.

Я впервые видел «живьем» да еще так близко члена Политбюро и рассматривал его с большим интересом. Невысокого роста, узкоплечий, когда сел за председательский стол — видно, что сутулый. Голова непропорционально крупная, волосы прилизанные, располагаются прядями, создавая впечатление неопрятности. Нахмурен, как черная туча, просто веет холодом.

Дали слово Платковскому, но наш лектор успел сказать буквально одну фразу о том, что он всю жизнь верно служил делу партии. Гришин резко оборвал его:

— Кто дал вам право сеять раздор в партии, подрывать авторитет Центрального Комитета?!

Платковский пытался что-то сказать:

— Товарищ Гришин… Товарищ Гришин…

А тот, как будто не слыша, продолжал:

— Вы хотите сказать, что ленинский Центральный комитет, что Леонид Ильич недостаточно, не глубоко анализируют состояние партии? Что мы переоцениваем ее монолитность? Вы это хотели сказать? — он извлек из-под бумаг магнитофонную кассету и угрожающе «нацелил» ее на Платковского. А потом с силой шмякнул ее об стол.

Голос у Гришина был, можно сказать, железный, скрежещущий, в нем действительно звучал металл. От этого его речь производила еще более жуткое впечатление.

Резко приказав Платковскому сесть, все, дескать, ясно, Гришин вытащил на трибуну меня:

— А вы, секретарь парторганизации, что скажете? Что у вас за порядки, если каждый может выступать с политически вредными заявлениями, да еще в массовой аудитории, где, между прочим, его слушали политработники армии? Как вы работали с коммунистом Платковским?

И тут Крестьянинов голосом мелкого ябедника подсказал:

— Товарищ Лаптев защищает Платковского.

Гришин опешил:

— Как защищает? От кого? От нас защищает? От бюро Московского горкома партии? Что это за секретарь!

Повернулся и, испепеляя меня взором, спросил:

— Вы сколько времени секретарь?

— Около года, — ответил я, и на этом мое выступление закончилось.

— Вы — незрелый секретарь! Садитесь. С вами тоже надо разобраться.

Платковскому объявили выговор, правда, не строгий. Но больше и не требовалось, учитывая место его работы. По установленному в партийном аппарате порядку, человек, получивший выговор, увольнялся. Даже пенсию, на которую он имел право, выговор автоматически снижал: вместо положенных ему 200 рублей Платковский получил 170, что, правда, моментально излечило его от страсти защищать чистоту марксизма-ленинизма.

Меня описанное выше действо не очень расстроило, но сильно озадачило. Это потом я насмотрюсь и наслушаюсь всего, общаясь с партийными руководителями всех рангов, а пока недоумевал: что заставило члена Политбюро, многих работников московского горкома придать столь принципиальное значение глупости, изреченной одним из тысяч болтунов-лекторов, которых, по большому счету, и слушать-то никто не слушал? Что заставило их отложить серьезные дела и заниматься форменной ерундой?

Во всяком случае, ясно было одно: истину в таких разбирательствах не ищут, о целесообразности стрельбы по воробьям из пушек не задумываются. Видимо, важно только, чтобы пушка ухнула погромче.

О втором контакте с В. В. Гришиным, находящимся все в тех же партийных чинах, читатель узнает из главы «Делаем первые «Известия», он мало отличался от первого. Суть, однако, не в этом. Суть в том, что этот человек мог стать Генеральным секретарем ЦК КПСС, рассматривался в последние месяцы жизни К. У. Черненко как возможный его преемник. Именно это во многом объясняет решительность Горбачева, убравшего Гришина, к тому времени как по заказу уже достаточно скомпрометированного различного рода делами вокруг московской торговли, из состава Политбюро практически первым среди брежневских соратников.

Иным по характеру и содержанию было знакомство с Г. В. Романовым, много лет возглавлявшим ленинградскую парторганизацию (тогда город и область не были уравнены в правах), а затем в качестве секретаря ЦК КПСС курировавшим «оборонку».

Мы познакомились в Смольном, когда Романов был еще вторым секретарем обкома, сидел в сравнительно небольшом кабинете, имея всего одного помощника А. К Варсобина, позже — редактора «Ленинградской правды». Кабинет был практически пуст — ни шкафов с книгами, ни образцов продукции ленинградских предприятий, ни всяких там моделей самолетов, танков, катеров, украшавших трудовые будни многих советских начальников. Больше всего поражал рабочий стол Романова. Не размерами — обычный канцелярский стол, обтянутый зеленым сукном. Но абсолютно пустой! Ни книги, ни газеты, ни папки с бумагами, ни подставки с авторучкой, ни перекидного календаря — ничего! Как будто его только что доставили из магазина и еще не успели оформить.

Романов собирался выступать в центральной печати со статьей о развитии профессионально-технического образования. Молодежь не хотела пополнять ряды рабочего класса, поголовно стремилась в высшие учебные заведения, и руководство Ленинграда придумало несколько программ, — кстати, довольно эффективных — совершенствования профессиональной рабочей подготовки. Но сам по себе рассказ об этих программах вряд ли кого мог убедить, нужны были другие аргументы. Мы с Варсобиным уговорили Романова опубликовать таблицу сравнения зарплат инженерно-технического персонала и рабочих, положение было тогда такое, что инженер, проучившись 15–16 лет, приходил на зарплату в 90 — 120 рублей, проработав 10 лет, мог «подняться» до 170–190. Рабочий же именно со 170 начинал, для чего ему хватало двух лет профессионально-технического училища и школьной восьмилетки. Данные об этом не являлись секретными, они приводились во всех статистических справочниках, но народ, как известно, статистику изучает не по справочникам. Мы составили такую таблицу. Романов поколебался, но все-таки решил ее опубликовать.

Появление статьи в печати совпало с вызовом Г. В. Романова к Брежневу. Я узнал об этом от самого Григория Васильевича, он позвонил в редакцию «Коммуниста» и пригласил меня в гостиницу «Москва». Встреча состоялась опять же поздним вечером, этим же вечером Романов возвращался в Ленинград «Красной стрелой», которая и тогда отправлялась в 23.55. Времени на беседу у нас было часа полтора. Романов сообщил, что только что был у Леонида Ильича, но по какому поводу — не сказал. Видно было, что эмоции его просто распирают. Он открыл свой чемоданчик, достал бутылку «Русского бальзама», мне до того неведомого. Взял из серванта рюмки, разлил, извинился, что закусить нечем, а горничную «вызывать не хочется».

Мы дегустировали сладковатую, густую, почти черную жидкость, беседовали о Ленинграде, который, по словам Романова, обречен быть в двух ипостасях — и как крупнейший научно-промышленный центр, и как величайший исторический памятник. Город растет, застраивается бессистемно, качество и старого, и нового жилья очень низкое.

Эти слова насторожили меня. Дело в том, что первым секретарем Ленинградского обкома был тогда В. С. Толстиков, строитель по образованию, влияние его на развитие северной столицы было определяющим. Я сообразил, что в Ленинграде грядут большие перемены.

Действительно, они не заставили себя ждать. Толстиков отправился послом в Китай, Романов стал первым секретарем обкома. Это произошло в 1970 году, а в 1976-м Романов был избран членом Политбюро ЦК КПСС.

Как это ни покажется странным, его проблемы начались с восхождения в высшее руководство партии. Пресса вдруг замолчала о том, как живет и работает Ленинград, упоминания о нем вообще стали редкими. Зато стали частыми слухи: Романов в Зимнем дворце устраивает свадьбу дочери, гости побили музейную посуду; Романов переселился в великокняжеский особняк, Романов переехал в квартиру Кирова и тому подобное. Он пытался оправдываться, показывал журналистам свое жилье, государственную дачу, даже справки из ресторана, где гуляла свадьба дочери, — ничего не помогало. Как будто кто-то специально закрывал Романову возможность претендовать на высший пост в КПСС… Потом широко разошлась — правда, на сей раз небезосновательная — информация о том, что Романов злоупотребляет спиртным.

Уверен, что генератором разговоров и слухов о Романове было желание некоторых членов Политбюро не допустить, упредить его усиление. Со времен Сталина, расстрелявшего таких влиятельных руководителей ленинградской парторганизации, как Г. Е. Зиновьев и А. А. Кузнецов, и до наших дней, когда А. А. Собчака не пустили на федеральный уровень власти, московские «вожди» боялись питерских. И современный реванш северной столицы, олицетворяемый В. В. Путиным, не должен никого вводить в заблуждение. Поживем — увидим.

Опиравшийся на многочисленную армию ленинградских коммунистов, активно поддерживаемый на первых порах интеллигенцией, особенно научно-технической, молодой, в сравнении с коллегами-старцами, 53-летний Романов, возможно, сам и не думал о развитии своей карьеры. Куда уж выше-то! Но другие думали. И страховались на всякий случай. Сначала Ю. В. Андропов переводит его в Москву секретарем ЦК КПСС по оборонным вопросам. Вроде бы повышение, но главную свою опору — Ленинградскую парторганизацию — Романов теряет. В Москве он на глазах, под контролем, и несмотря на партийные чины — всего лишь один из партократов. Затем М. С. Горбачев, знающий, что кандидатуру Романова некоторые престарелые члены партийного руководства считали предпочтительней кандидатуры Горбачева, с легкостью выкидывает его из Политбюро. Характерно, что даже противоречивая и не очень симпатичная фигура Гришина вызвала некоторое сочувствие и сожаление после «разжалования», а Романов — нет. Это говорит о том, что в Москве он так и остался чужаком, не создал себе политической опоры, не пустил корней. Теперь о нем и вспоминать-то не вспоминают.

Еще один «небожитель», который мог стать советским лидером в послебрежневскую эпоху, — А. А. Громыко. Но здесь придется уточнить: теоретически мог стать. По трем причинам: во-первых, Громыко слишком долго задержался на посту министра иностранных дел СССР, и все привыкли видеть его только в этом качестве; во-вторых, он никогда не был секретарем ЦК КПСС, пост первого заместителя Председателя Совета Министров СССР, который он занимал в 1983–1985 годах дополнительно к министерскому посту, не в счет; в-третьих, он поторопился родиться и к решающему 1985 году уже отпраздновал свое 75-летие. Тем не менее «фактор Громыко» вынуждены были учитывать все три последних секретаря ЦК КПСС. Андропов, как бы компенсируя ему свое собственное выдвижение, повышает его ранг до уровня первого вице-премьера. Черненко назначает Громыко руководителем сразу нескольких комиссий Политбюро ЦК КПСС, в том числе идеологической комиссии. Это в некотором роде символические, но очень почетные роли. Наконец, Горбачев делает Громыко формальным главой Советского государства, и три года, с 1985-го по 1988-й, Андрей Андреевич выполняет свою последнюю работу в качестве Председателя Президиума Верховного Совета СССР.

Впервые я побывал в кабинете легендарного министра иностранных дел на Смоленской площади в конце октября 1973 года, опять же поздним вечером — просто какой-то сумеречный образ жизни получается. Громыко должен был делать доклад на торжественном собрании в Кремле по случаю очередной годовщины Октябрьской революции. Меня только что отозвали из Академии общественных наук на работу в аппарат ЦК КПСС и почти сразу же включили в рабочую группу по этому докладу. С участием трех представителей МИДа мы доклад довольно быстро сочинили, отшлифовали стиль с учетом особенностей разговорной речи Громыко и отправили ему.

Нас вызвали на Смоленскую площадь почти в полночь. Громыко всегда так работал да еще и «домашнее задание» с собой увозил — толстенную папку шифротелеграмм, все читал сам, поэтому и был непоколебим на своем посту. Он не встал навстречу нам из-за своего стола, жестом показал, чтобы мы взяли стулья и придвинулись к приставному столику (кстати, мебель в кабинете министра иностранных дел до сих пор сохраняется та же). Мы сели. Громыко выдержал паузу и сказал одно слово:

— Засушили!

Это означало — сделали доклад скучным, формальным, не способным привлечь внимание аудитории.

Так как я «отвечал» за литературную форму текста и вместе с Ю. Н. Мушкатеровым сочинял «ударные» абзацы, меня суждение Громыко задело. И потом: отсутствие аппаратного опыта, может быть, и не недостаток вовсе, а достоинство… Во всяком случае, я возразил, причем в открытой форме:

— Нет, Андрей Андреевич, вы не совсем правы. Доклад хорошо прозвучит именно в вашем прочтении. Ну, разве это сухо, не интересно?

Я начал читать отдельные места из доклада, хотя дикция у меня никудышная:

— Разве на это зал не откликнется? Здесь будут аплодисменты. И здесь. И здесь.

Я прочитал Громыко пять или шесть абзацев из доклада «с выражением». И — чудо: он повеселел. Наклонив голову, еще послушал.

— Так вы считаете, что это все прозвучит?

— Да еще как прозвучит! — с жаром воскликнул я. — Просто здесь надо немного поднажать голосом и не торопиться читать дальше.

Когда мы вышли в приемную, мидовцы — А. Л. Адамишин, будущий посол и министр, О. А. Гриневский, в дальнейшем известный посол по особым поручениям, Ю. Н. Черняков, многолетний генеральный секретарь МИДа (была и такая должность) — стали мне возмущенно выговаривать:

— Ты с ума сошел! Спорить с министром!!!

Оставалось только пожать плечами. Позже они кое-что рассказали мне о правилах отношений с начальством в МИДе. Думаю, что именно разговор «не по правилам» более всего убедил Громыко. Доклад он и на самом деле прочитал хорошо.

В решении вопроса о кандидатуре на пост Генерального секретаря ЦК КПСС в марте 1985 года А. А. Громыко был ключевой фигурой. Обладая острым умом и умением учесть влияние происходящего в СССР на международную обстановку, он понимал, что череда похорон первых лиц советского государства больше продолжаться не может. Ядерная держава просто по определению лишена права ежегодно отпевать своих лидеров. И если даже какая-то мысль о манящей власти посещала Громыко, он ее решительно отбросил. 75 лет — это не 50 и даже не 60! Андрей Андреевич безоговорочно поддержал Горбачева и сам внес на мартовский Пленум ЦК КПСС предложение избрать того Генеральным секретарем.

Может быть, потом Громыко и жалел об этом. Не знаю. Я много раз бывал у него в кремлевском кабинете, на котором в 1988 году появится сначала табличка «Председатель Верховного Совета СССР М. С. Горбачев», затем — «Президент Союза СССР М. С. Горбачев», а в июне 1991 года — «Президент РСФСР Б. Н. Ельцин». Громыко сидел в этом кабинете, явно скучая, — по сравнению с работой, которой он занимался десятилетия, это была синекура. Он радовался посетителям, долго и подробно расспрашивал о делах. Телефоны на столе молчали. Я приглашал его в «Известия», он с удовольствием приехал и провел в редакции полдня. Однажды позвонил с обидой: «Вот вы опубликовали материал Кондрашова о Карибском кризисе, а почему же ко мне-то не обратились? Я ведь непосредственно вел переговоры с Кеннеди по этому вопросу!» Мы немедленно сделали полосу его воспоминаний об этой острейшей международной ситуации, поставившей мир на грань ядерной войны, он был доволен. Но когда я предложил ему, мол, давайте, Андрей Андреевич, поговорим о том, как начиналась война в Афганистане, как принималось решение о вводе наших войск, он замкнулся: «Это решение принимали Брежнев, Устинов и Андропов. Я тут не участвовал». Потом, на 1-м съезде народных депутатов СССР, мы поднимем документы Политбюро и выясним: Громыко участвовал в той же степени, что и названная им тройка. Но не дрогнул при разговоре, отказался. Кремень-человек был А. А. Громыко.

Раз уж мы упомянули Д. Ф. Устинова, надо посвятить несколько строк и этому члену Политбюро. Обязательно надо, так как именно ему, Маршалу Советского Союза, министру обороны СССР принадлежало после смерти Брежнева решающее слово, кому быть во главе партии и страны. И я не поручусь, что, проживи Устинов еще год, события на пленумах ЦК КПСС в марте и апреле 1985 года развивались бы так же, как они пошли без него. Это Дмитрий Федорович сказал председателю Совета Министров СССР Н. А. Тихонову после заседания Политбюро, предопределившего избрание Генсеком К. У Черненко, слова, которые потом много раз цитировал А. И. Вольский: «Ничего, Коля. Костя (Черненко. — Авт.) для нас более подходящий». Да и Горбачева он «успокоил», сообщив ему, что скажет Косте, чтобы тот поручил вести заседания секретариата именно Михаилу Сергеевичу, как это потом и произошло, несмотря на возражения некоторых членов Политбюро.

Сам Д. Ф. Устинов был колоритнейшей фигурой. В 33 года, в самом начале войны, Сталин назначил его наркомом вооружений. С тех пор он прошел практически все должности и в правительстве СССР, и в ЦК КПСС. Всу, что имела Советская, а сегодня имеет Российская армия — самолеты, танки, ракеты, артиллерия, боевые корабли, военная наука, любое снаряжение, — всё это, прямо или косвенно, связано с именем Устинова, с 1941 по 1984 годы «задававшего тон» отечественной оборонной промышленности. Его авторитет в армии, в партии, в народе был совершенно непоколебим и недосягаем даже для генсеков. И хотя справедливости ради надо отметить, что именно под влиянием Устинова страна из года в год взваливала на себя непосильные ей военные расходы, а экономика все в большей степени обслуживала «оборонку» и милитаризировалась, тем не менее, пожелай Дмитрий Федорович возглавить партию и страну, никто бы не смог ему препятствовать, уступили бы и Андропов, и тем более Черненко.

Почему же не пожелал?

Мне кажется, я услышал ответ Устинова на этот вопрос, который ему, разумеется, никто не задавал, еще в 1978 году, перед самым своим уходом из аппарата ЦК КПСС.

В тот год исполнялось 60 лет Советской Армии. Естественно, в Москве и в других городах СССР эту дату торжественно отмечали, а член Политбюро ЦК КПСС, министр обороны СССР Д. Ф. Устинов должен был выступить в Кремлевском Дворце съездов с соответствующим докладом. Пресс-группа Минобороны подготовила доклад, но Политбюро его фактически забраковало. Кто-то порекомендовал маршалу в качестве спасателя меня. Доклад удалось быстро поправить, но возник конфликт с генералами из «пресс-группы»: я вписал в текст абзац о роли союзников, то есть США, Англии и Франции, в победе над фашистской Германией, генералы были против — победа только наша. Спорящие стороны стояли на своем. Доложили докладчику. Он пригласил на разговор меня одного, кабинет министра обороны тогда располагался на втором этаже здания Генштаба на бывшей улице Фрунзе, нынешней Знаменке. Там сидели раньше и Жуков, и Малиновский, и Гречко.

Мы были с Устиновым вдвоем и присели у стола заседаний только на минутку.

— Сынок, — так вот обратился он ко мне. — Ты считаешь, что сказать о союзниках нужно? Это важно?

Я стал объяснять, что это абсолютно необходимо, что славы Советской Армии от этого не убудет, а, напротив, прибавится. И кроме того, доброе слово о бывших союзниках — это возможность еще раз пригласить их к сотрудничеству.

Устинов внимательно выслушал и согласился.

Думаю, что этот эпизод многое объясняет. Дмитрий Федорович не был политиком и не считал себя таковым. Его стихией было производство, а политические тонкости он воспринимал трудно. Потом, когда мы с ним много раз встречались на заседании упомянутой выше идеологической комиссии Политбюро ЦК КПСС, возглавляемой Громыко, я имел случай убедиться в этом. В. М. Чебриков, Б. Н. Пономарев, М. В. Зимянин и другие отнюдь не мягкие люди выглядели рядом с ним карьерными дипломатами. Устинов это чувствовал и оценивал свои возможности адекватно. Почему и не давал повода даже для разговоров о том, что он присматривается к посту генсека.

Сказывалось, конечно, и сталинское партийное воспитание. Когда Ю. В. Андропов стал секретарем ЦК КПСС, опытные партийцы все поняли: это готовится замена Брежневу, и Устинов такой выбор открыто поддержал.

Об Андропове я уже не раз упоминал, но думаю, что нелишне будет и добавить кое-какие штрихи, к облику, может быть, самого яркого и крутого из кагорты «вождей», особенно впечатления от первой встречи.

…Накануне мы договорились, что Юрий Владимирович приедет на встречу с рабочей группой. Утром встали пораньше, приготовились. Часов в 8 у въезда на территорию Горки-10 заняли места два лейтенанта баскетбольного роста в крытых полушубках. Минут через 15 пришла «Волга», трое «ребят», вежливо поздоровавшись с нами, расположились в вестибюле. В 8.45 лейтенанты распахнули ворота, «членовоз» легко подрулил к каменным ступеням парадного входа. Стекло правой задней дверцы было опущено, Андропов сидел не на основном заднем сиденье, а на откидном стульчике, которые в ЗИЛах и «Чайках» крепятся к спинке переднего сиденья. Оказалось, он всегда так ездит — с опущенным стеклом и на откидном сиденье, видимо, в машине ему просто не хватало воздуха.

Мы встречали его у входа, он поздоровался за руку, все вместе поднялись на второй этаж в кабинет Горького. За стол пролетарского писателя он сесть не захотел, сел в рядок с нами. Поговорили о том, какие проблемы были в работе над его докладом. Неожиданно он спросил:

— Как вы считаете, какие идеи мы здесь упустили? Что важного и актуального, по вашему мнению, следовало бы добавить?

Помню одно предложение из многих, что мы тогда высказали «заказчику», — усилить второй раздел, где речь шла о демократических процессах, конечно, подкрепленных цитатами из Ленина. Андропов подумал:

— Ну что же, давайте попробуем.

Мы «прошли» весь текст доклада, что-то подправили, что-то сняли. Андропов посмотрел на часы, извинился — мол, ехать надо. Мы стали уговаривать его выпить чаю, он отказался. Охрана во время беседы отсутствовала. Поскольку я был руководителем команды, то проводил Андропова до машины, мы обменялись еще несколькими фразами о том, как лучше подготовиться к выступлению. Ю. В, как мы его называли между собой, оказывается, очень хорошо запомнил эту встречу, и, когда ему снова потребовалось крупное выступление, он дал помощникам задание разыскать «тех, кто работал тогда».

В целом же, думаю, что, когда наши революции и реформы немного «устаканятся», историкам придется заново оценивать короткий и неоднозначный период власти Андропова. Все еще неясны мотивы его суровой, жесткой, кажется, даже вызывающей политики в международных переговорах по ракетному вопросу, по знаменитым СС-20. То же можно сказать и о попытке начать сверху (!) решительную борьбу с коррупцией, многие подготовленные на этот счет материалы, к сожалению, так и остались в архивах. Он сразу стал искать какие-то пути искоренения того вселенского разгильдяйства, которое поразило во времена застоя все слои общества. Наведение порядка, о котором наши соотечественники тоскуют до сих пор, он начал с элементарного — с требований нормального отношения к работе.

Но еще более важным представляется другое. Андропов, считаю, первым почувствовал тектонические содрогания в том таинственном слое общественных отношений, который называется национально-этническим поведением. Уже находясь на смертном одре, он готовил Пленум ЦК КПСС, где намеревался обратить внимание партии и государства на необходимость определения современной национальной политики. Ему не пришлось выступить на этом пленуме, речь Андропова зачитали без него, и кое-что из этой речи исчезло, а что-то было смикшировано. В частности, я знаю (так как видел соответствующие документы), что Андропов определил для себя отношение по проблеме немцев Поволжья, и, проживи он еще год-другой — на карте России могла бы появиться новая автономия.

Кажется, Ю. В. Андропов понимал и то, что по нашему строю, по нашему режиму уже звонит колокол. Но, привыкнув за 15 лет работы председателем КГБ СССР к роли «верного Руслана» системы, он делал все, чтобы предотвратить грядущее крушение. Разделяемая с Брежневым ответственность за два десятилетия советской истории, изнуряющая болезнь тяжкими веригами висели на нем все короткое время его генерального секретарства, пока он, полупокойник, не уступил место другому полупокойнику. Страна напрягла слух, чтобы услышать астматический, прерывающийся голос нового «вождя» — Константина Устиновича Черненко, и скорее почувствовала, чем поняла, что все вернулось на круги брежневской политики.

Впервые я оказался в кабинете Черненко в 1981 году, опять же по поводу писанины. Уже три года я работал в «Правде», но кто-то в аппарате ЦК КПСС имел хорошую память, и вот новое поручение — «помочь Константину Устиновичу». Черненко был тогда вторым «я» Брежнева, влияние его в партии, следовательно — и в стране, превосходило все мыслимые измерения. Почему — об этом ниже. Не могло быть и речи о том, чтобы увильнуть, а тем более отказаться от высокой чести.

Черненко принял нас в своем кабинете на пятом, «секретарском», этаже первого подъезда дома на Старой площади. Того самого дома и того самого подъезда, где теперь висит огромная черная в золотом вывеска: «Администрация Президента Российской Федерации». В кабинетах, понятно, сидят другие люди, но сами кабинеты, мебель в них, ковровые дорожки — все осталось прежним. Только заметно поизносилось…

Бригада была слишком велика — 10 человек. Каких-либо установок Черненко не дал да и не стремился к этому, зная, сколько всякого рода докладов и речей написал каждый из разместившихся за длинным столом «спичрайтеров». Он просто угостил нас чаем, сообщил, что Политбюро поручило ему выступить на торжественном заседании по поводу 111-й годовщины со дня рождения Ленина, и оставил все на наше усмотрение. Тут же, в его кабинете, мы договорились, что каждый предложит свою концепцию доклада, а потом уже Черненко определит и общую. Мы с В. А. Печеневым, будущим помощником Черненко, составили совместные предложения, сдали их в секретариат «заказчика», после чего нас… вычистили из рабочей группы — вокруг Черненко уже выстраивался круг «самых своих». Так что можно сказать: знакомство ограничилось чаепитием.

Вторая встреча было вообще мимолетной. Черненко вел заседание Политбюро 25 апреля 1984 года, на котором меня за полторы минуты из заместителя редактора «Правды» превратили в редактора «Известий». Это «историческое» событие описано также в главе «Делаем первые «Известия».

О К. У. Черненко мало написано и мало известно. Аппаратчик, бесцветная личность, всегда в тени — что в этом интересного? Между тем будущие историки, вознамерившиеся ознакомиться с архивами политической партии, три четверти века распоряжавшейся страной под названием СССР, думаю, с изумлением обнаружат, что в развитие чудовищной по сложности несущей конструкции КПСС Константин Устинович внес вклад, сравнимый разве что с вкладом самого Иосифа Виссарионовича. Именно благодаря Черненко и во многом его усилиям партийный аппарат полностью подмял под себя не только аппарат государственный, но и само государство, осознал это и открыто пользовался своим положением. Именно Черненко сделал общий отдел ЦК КПСС, то есть, по сути, канцелярию, главным отделом в системе партийной бюрократии сверху донизу. Тем отделом, который позволит потом В. И. Болдину создать информационную блокаду даже такого человека, как Горбачев. Именно при Черненко в структуру общего отдела были включены помощники всех секретарей и членов Политбюро ЦК КПСС, в том числе и Генерального секретаря, что означало их двойное подчинение и создание прямого канала влияния Черненко на всех руководителей партии и государства. Наконец, именно при Черненко появилось на свет такое чудо-юдо, как «перспективное планирование партийной работы», означавшее полнейшую бюрократизацию всей КПСС и в первую очередь — ее руководящих органов.

Наши «руководящие круги» (определение, появившееся в последние годы жизни Брежнева) были воспитаны в благоговейном почтении к слову «план». Но при этом считали, что к ним самим планирование не относится, планируют только они. Поэтому они легко согласились с идей Черненко, пропустив ее затем через Пленум ЦК КПСС. И оказались птичкой, попавшей в надежные сети.

Вот как это было в конкретной практике: на каждые полгода, а затем и на год все отделы ЦК КПСС (следовательно, это же повторялось и на уровне ЦК компартий союзных республик, крайкомов, обкомов, горкомов, райкомов и даже партийных комитетов предприятий, организаций, колхозов и совхозов) должны были представить в общий отдел перечень вопросов, которые они собираются изучить, рассмотреть, решить, даты заседаний, пленумов, конференций, намечаемых проверок, соображения о перспективе и численности приема в КПСС и так далее. Идеологическим отделам предписывалось планировать кампании по разъяснению решений еще не состоявшихся пленумов, конференций или выступлений Генерального секретаря, составлять перечень разного рода будущих публикаций, лекций, симпозиумов.

Никто не задавался при этом вопросом: а как же жизнь-то пойдет? Чего она потребует, куда повернет? Очевидно, считалось, что она вторична и должна приспосабливаться к перспективному плану.

Прошу читателя не спешить с осуждением или возмущением. В этих планах, с их помощью решалась еще одна, очевидно, главная задача аппарата — подчинение себе не нижестоящих, они и так были подчинены, а вышестоящих структур. Для общего отдела ЦК это были Секретариат и Политбюро, для общих отделов крайкомов и обкомов — соответствующие бюро и так далее.

Задача решалась так: в перспективный план, скажем, отделов ЦК КПСС — а они часто возглавлялись секретарями ЦК, — включались два-три вопроса, которые данный отдел считал необходимым вынести на рассмотрение Секретариата ЦК КПСС, то есть придать им общепартийный характер. Отделов в ЦК было много, около 20, кроме того общий отдел мог «по согласованию с Леонидом Ильичом» включить в план любое количество любых других вопросов. В результате Секретариат ЦК КПСС — основной рабочий орган в системе управления партией, а в то время — и государством — получал от товарища Черненко детальное расписание, что делать. И не просто расписание! Оно утверждалось на Политбюро, и уже никто не мог от него отступить. Пусть там дрожит земля, рушатся города — если на этот вторник (секретариат заседал по вторникам) запланирован вопрос, скажем, об атеистическом воспитании, можно было не сомневаться: именно этот вопрос и будет рассматриваться. Иными словами, секретариат работал по партитуре Черненко, а Политбюро — по партитуре секретариата. Один «композитор» навязывал музыку всей колоссальной системе управления КПСС. Подчеркну еще раз: это дублировалось по всем структурам 19-миллионой правящей партии!

Постепенно это привело к такому возвышению общих отделов, которого они никогда не имели и не должны были иметь. Практически они, сборища канцеляристов, возглавили де-факто все остальные партийные структуры.

Началась странная партийная жизнь. Заседания или совещания стали самоцелью — что-что, а отчет всегда был наиважнейшим делом в КПСС. Планы-то составлялись легко, порой, чтобы «отписаться», но потом они возвращались к составителям утвержденными и подчиняли себе всю их деятельность. Да ведь еще и проверки потом были, организуемые все тем же общим отделом!

Подчеркну еще раз: общий отдел был не только «наверху», в ЦК КПСС, общие отделы, существовавшие до Черненко в республиканских, краевых, областных, партийных комитетах в виде секторов по делопроизводству, обрели новый облик и новую силу, объединились в стройную общепартийную структуру, в некую, как теперь говорят, вертикаль. По сути дела, в КПСС возникла чисто бюрократическая, чиновничья система тотального контроля. Не случайно остался после похорон К. У. Черненко анекдот: прохожий смотрит на похоронную процессию и спрашивает: «А что он такого совершил?» Вдруг из-за плеча ему кто-то многозначительно шепчет: «Он создал общие отделы!» На фоне этого бюрократического мельтешения, подменяющего реальную политику и реальное дело, фигура Черненко высвечивалась все более ярко, приобретала все большее значение. И приобрела! Так что непрост, непрост был Константин Устинович!

Недолгое генеральное секретарство Черненко отмечено еще одной особенностью. Все послесталинские «вожди» с явным пренебрежением относились к системе советской власти, в первую очередь, к ее законодательной ветви. Н. С. Хрущев совместил свой партийный пост с должностью Председателя Совета Министров СССР, а в Верховный Совет «командировал» сначала К. Е. Ворошилова, потом Л. И. Брежнева. Последний, став Генсеком, поручил парламент А. И. Микояну, которого затем сменил Н. В. Подгорный, и только в 1977 году, через 13 лет после своего прихода к власти, Брежнев сам возглавил советскую власть. Мне хорошо известно, как долго и упорно отказывался от совмещения двух высших постов Ю. В. Андропов — он, несмотря на свою бесспорную политическую компетентность, считал, что должность и функции председателя Президиума Верховного Совета СССР будут только отвлекать его от действительного руководства страной. Даже М. С. Горбачев, глубже других понимавший, сколь велики потенциал и значение законодательной власти, более трех лет отклонял предложения занять пост ее главы. А К. У. Черненко, став Генеральным секретарем ЦК КПСС, сразу же избрался и формальным главой советского государства. Украсил себя тремя Звездами Героя Социалистического Труда и… отошел в мир иной.

Читатель может сам судить, насколько эти «вожди» могли быть конкурентами Горбачеву. Перекрывая все личные качества и таланты носителей абсолютной власти, выбор, по сути дела, определяла сама природа — нет вечной жизни на Земле даже для тех, кто может распоряжаться чужими жизнями.

Ну, а других-то разве не было? Были. Их имена тоже широко известны: Н. А. Тихонов — Председатель Совета Министров СССР, В. В. Щербицкий — первый секретарь ЦК Компартии Украины, Д. А. Кунаев — первый секретарь ЦК Компартии Казахстана, В. М. Чебриков — председатель КГБ СССР, Г. А. Алиев — первый заместитель Председателя Совета Министров СССР, М. С. Соломенцев — председатель Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, В. И. Воротников — Председатель Совета Министров РСФСР. Но почти все они были по возрасту близки к последней черте. Исключение составляли Алиев и Воротников. Оба, как говорится, «непроходные». Первый, может быть, самый подготовленный и работоспособный член Политбюро, пугал своим кавказским происхождением, тень «кремлевского горца» многим виделась за его спиной. Второй, на мой взгляд, так и остался в душе провинциальным секретарем обкома, подобострастно взирающим на Политбюро снизу вверх. Многомиллионная КПСС оказалась неспособной выдвинуть из своих рядов хотя бы несколько политических фигур, из которых сама же могла бы выбирать себе и стране соответствующего лидера. В результате выбор оказался без выбора.

Во многом это обстоятельство и развенчало саму идеологию вождизма. Брежневское Политбюро стало как бы переходным мостиком к тому, чтобы никто уже больше не претендовал на роль и облик вождя в родном Отечестве. Хотя с властью Политбюро не собиралось расставаться, что и предопределило его политическую близорукость, позволившую Горбачеву начать перестройку.