"На перекрестках времени. Научно-фантастические рассказы" - читать интересную книгу автора (Войскунский Евгений, Лукодьянов Исай)

ГЛАВА ВТОРАЯ,

Не знаю даже, с чего начать: уж очень взволновала меня эта история.

Начну так:

Я, Андрей Калачев, старший научный сотрудник Института Времени-Пространства, обвиняю Ивана Яковлевича Рыжова, заведующего Сектором хронокибернетики нашего же института, в…

Нет. Лучше расскажу все по порядку. В хронологической последовательности (употребляю это выражение в житейском смысле слова: мы вообще-то имеем дело в основном с хроноалогическими категориями).

Утром в понедельник 27 августа Ленка мне сказала:

— Знаешь, по-моему, Джимка сегодня не ночевал дома.

— Где же он был? — спросил я, приседая и одновременно растягивая на груди эспандер.

— Спроси у него самого, — засмеялась Ленка. — В полшестого я выходила, он сидел на крыльце, и шкура у него была мокрая от дождя.

Я наскоро закончил зарядку, умылся и пошел в кухню. Джимка лежал на своей подстилке. Обычно в это время он уже не спал. Я забеспокоился: не заболела ли собака? Я тихонько просвистел первый такт из «Марша Черномора» — наш условный сигнал, и Джимка сразу встал и подошел ко мне, работая хвостом на высшей амплитуде колебаний. Пес был в полном порядке.

Мы с Ленкой напились кофе и пошли на работу: она в свою фундаменталку, а я в «присутствие».

«Присутствием» мы называли третий этаж нашего корпуса, в котором помещается Сектор хронокибернетикп. Там можно потрепаться с ребятами, почитать документы и выслушать нотации Жан-Жака. Работаем мы обычно на первом этаже, в лаборатории точной настройки.

Сегодня у меня на столе лежал отчет электронно-счетной машины — так, ничего особенного: сгущаемость — ноль три, разрежаемость — без особых отклонений. Я быстренько расшифровал отчет, записал показатели в журнал и вышел из-за стола в тот самый момент, когда заявился Жан-Жак. Он благожелательно поздоровался с нами и сказал Горшенину, который развернул перед ним гигантскую простыню синхронизационной таблицы:

— Потом, Виктор, сейчас некогда.

И прошел к себе в кабинет. А следом за ним прошли двое гостей — кажется, французы. К нам в институт вечно приезжало столько иностранных гостей, что мы на них не обращали особого внимания.

Мы с Виктором сбежали на первый этаж, в лабораторию, и занялись входным блоком хронодеклинатора.

Виктор моложе меня на полтора года, но выглядит он, со своей ранней лысиной, куда старше. У нас в институте вообще собралось немало вундеркиндов, но Виктор Горшенин — ученый, что называется, божьей милостью. Он еще в девятом классе средней школы разработал такую систему Времени-Пространства, что только высшие педагогические соображения помешали тогда сходу «приклепать» ему докторскую степень. Теперь-то он уже без пяти минут член-корреспондент.

Мы начали определять дилатацию времени для сегодняшних работ — варианты отношения времени рейса к собственному времени нашего СВП-7. Программировать вручную короткие уравнения для большой ЭСМ не стоило, и мы крутили все на малом интеграторе.

Виктор подавал цифры мне, да так, что я еле поспевал укладывать их в клавиатуру.

— Пореже, старик, — взмолился я. — Не устраивай мотогонок.

— Сто восемь ноль три, — сказал Виктор. — У тебя только в волейболе хорошая реакция. Дельта-шесть — семьсот одиннадцать.

Всегда у него так, у подлеца: все должно крутиться вокруг в бешеном темпе, иначе он работать не может. Наконец, мы закончили настройку блока, запустили его и получили, на мой взгляд, совершенно несусветный результат. Я так и сказал Виктору, но он пренебрег моим замечанием. Он стоял, скрестив на груди руки и наклонив голову так, что его длинный нос лег на отогнутый большой палец. Было ясно, что его гениальная мысль витает в межзвездных областях, и я не стал прерывать ее полета.

Конечно, я знал, о чем он думает.

Когда-то не верили, что удастся победить тяготение. Говорили: «Человек не птица, крыльев не имат». А ведь нам теперь предстояла борьба с самым сильным противником — Временем!

Мы хотим воплотить в действительность задорные слова старинной песни:

Мы покоряем пространство и время,

Мы — молодые хозяева земли.

Только не в отдельности — время и трехмерное пространство — в нем-то мы научились двигаться, — а в комплексе. Двигаться в четырехмерном континууме Времени-Пространства.

Что нам даст победа над пространством? Ну, будем летать в космос на субсветовых скоростях. Не в этом дело. Чем скорее летит корабль, чем быстрее идет время для его экипажа, тем больше времени пройдет на Земле, — вот что ужасно!

Слетаем мы, допустим, в Туманность Андромеды и обратно. Для экипажа пройдет лет шестьдесят. А на Земле — три миллиона лет. Вылезут из звездолета усталые, измученные, старые люди. Их будут жалеть, кормить синтетиками, лечить. Их сведения, добытые с нечеловеческим трудом, вряд ли будут нужны науке того времени…

Понимаете, весь ужас положения в том, что, по Эйнштейну, движущиеся часы всегда отстают. И получается, что «полет в прошлое» противоречит принципу причинности. Он до недавнего времени считался принципиально невозможным.

Но… я не хочу сказать, дескать, после Ньютона — Эйнштейн, а после Эйнштейна — Рыжов и Горшенин. Просто накопилось много предпосылок, а Жан-Жак и Виктор их суммировали.

Так вот, мы и хотим летать во Времени-Пространстве (а не во времени и пространстве) вперед и назад. Чтобы дальние космические рейсы укладывались в разумные сроки и чтобы космонавтов встречали на Земле те же люди, что их провожали. Пусть нам самим не доведется побывать за пределами солнечной системы, но проложить туда дорогу для потомков мы должны.

Довольно человечеству бессильно плыть по Реке Времени!

Наш СВП-7 — Семиканальный Синхронизатор Времени-Пространства — не средство передвижения и не «машина времени», а все вместе. Конечно, это только начало. Ему бы хроноквантовую энергетику помощнее, да хронодеклинатор «поумнее», — была бы еще та машина!

Наш пыл несколько охлаждал Жан-Жак.

— Не заноситесь, — говорил он нам. — Не выскакивайте из плана, нам не под силу объять необъятное.

Может быть, он и прав, но… Нельзя же в конце концов все перекладывать на плечи потомков!

Как-то я восхищался вслух научной эрудицией Ломоносова и Фарадея, а Жан-Жак сказал, что нынешний первокурсник знает больше их вместе взятых. А я возразил: если бы Ломоносов и Фарадей не думали о людях будущего, то у него, Жан-Жака, не было бы легкового автомобиля и ходил бы он в пудреном парике. Он замолчал, вынул расческу и причесался — значит, рассердился…

Виктор отнял большой палец от носа.

— Пошли в «крааль», — сказал он. — Посмотрим на месте.

Ангар, в котором стоял СВП-7, мы обычно называли «стойлом». Виктор терпеть не мог этого слова. Он упорно говорил «крааль».

Мы отсоединили входной блок хронодеклинатора, поставили его на автокар и выехали из лаборатории.

Площадка перед «стойлом» была разрыта: вернее, канава, в которую на прошлой неделе уложили новый кабель, была уже засыпана, но еще не покрыта асфальтом.

Грунт, размокший от ночного дождя, мило прочавкал под колесами автокара.

Вот он, СВП-7, наш белый красавец, наша гордость и божество. Много лет мы бились над ним, и много лет бились до нас, начиная с того момента, когда Козюрин впервые высказал поразительную догадку о связи времени с энергией.

Сейчас нет времени рассказывать, но когда-нибудь, достигнув пенсионного возраста, я напишу об этом двухтомные воспоминания, а Виктора, который к тому времени, конечно, станет академиком, попрошу написать к ним один том комментариев.

Мы с Виктором поднялись по трапу в рубку СВП-7.

Каждый раз, как я попадал сюда, меня охватывало… не скажу — молитвенное — не то слово, но какое-то торжественное ощущение… Нет, не могу выразить. Должно быть, именно такую глубокую отрешенную тишину называли когда-то «музыкой сфер».

Но сегодня что-то тревожило меня. Я не мог понять, что именно, но, помогая Виктору подсоединять блок к коробке автомата, я то и дело оглядывался, прислушивался, и беспокойное ощущение нарастало, нарастало.

На полке возле пульта лежало несколько номеров журнала «Кибернетика Времени-Пространства» и томик Жюля Верна — это, должно быть, Виктор бросил здесь, он вечно оставлял свое чтиво где попало.

Заработал автомат, по экрану поползли зеленые звездочки, однако было сразу видно, что совмещения не получится.

— Сдвиг систем, — сказал Виктор и почесал мизинцем лысину. — Проверь собственное время синхронизатора.

Я направился в кормовую часть рубки, и вдруг до меня дошло. Ну, конечно, звучала высокая нота, кажется, верхнее «си». Она дрожала на самом пределе слышимости. Тончайшая, почти неуловимая ниточка звука…

Я подскочил к коробке автомата и щелкнул клавишей выключателя. Но звук не прекратился. Виктор воззрился на меня.

— Что с тобой?

— Ты ничего не слышишь? — спросил я шепотом.

Должно быть, вид у меня был, как у нашего институтского робота Менелая, когда у него кончается питание и он застывает с поднятой ногой.

— Ничего я не слышу, — сердито сказал Виктор, — но вижу, что ты переутомился. Возьми отпуск и поезжай на какое-нибудь побережье для неврастеников.

Слух у меня абсолютный, в детстве я здорово играл на виолончели, но, может, у меня просто в ушах звенело? Знаете, ведь бывает такое: «В каком ухе звенит?» «В левом». «Правильно!»

— Неужели не слышишь? — Я потащил Виктора в коридорчик, соединявший рубку с грузовым отсеком. — А теперь?

Теперь, кажется, и он услышал. Он стоял с открытым ртом — видно, так он лучше воспринимал звуковые колебания.

И тут я понял, в чем дело. Рукоятка кремальеры замка на овальной двери грузового отсека была не довернута. Уж не знаю, на что резонировала не затянутая длинная тяга, но звук исходил именно из замка. А может, он и вправду улавливал «музыку сфер», наш СВП-7? Сработали-то мы его своими руками, но теперь он жил собственной жизнью, и кто его знает, какие сюрпризы готовился нам преподнести. У меня даже мелькнула шальная мысль: вот дожму сейчас рукоятку — и перед нами возникнет красная девица из сказки и начнет слезливо благодарить за избавление от какого-нибудь там дракона.

Я уже хотел взяться за длинную никелированную рукоятку, чтобы дожать ее, но Виктор остановил меня.

— Постой, Андрей. Выходит, кто-то здесь побывал и пользовался грузовым отсеком, — так?

— Так, — сказал я. — Я просто изумлен твоей сообразительностью.

— Кто же в таком случае мог здесь быть?

— Витька! — вскричал я. — Не станешь же ты меня уверять, что это был не ты?

Виктор почти каждый день работал в СВП-7, у него были ключи и от машины, и от «стойла». Кроме Виктора, ключи были только у директора института и у Жан-Жака.

— Но я после проверки ни разу не дотрагивался до кремальеры, — сказал Виктор. — Утверждаю это, будучи в здравом уме.

Недели две назад мы начали готовить СВП-7 к первому пробному полету в прошлое — в десятый век нашей эры. В пространстве это недалеко, километров двести пятьдесят отсюда. Наш палеосектор облюбовал какую-то полянку, они ездили туда, брали образцы грунта и растительности нашего времени и возились с ними — готовились сравнивать их с образцами десятого века, которые предстояло взять на том же месте.

Эти лирики из палеосектора всерьез полагали, что СВП-7 создан специально для их археологических дел. А ведь пробный полет в прошлое был задуман только для проверки автомата предметного совмещения. Понимаете, у Жан-Жака давно уже тянулся принципиальный спор с академиком Михалевичем об «эффекте присутствия». Иными словами: сможем ли мы, путешествуя в прошлое, активно воздействовать на материальные объекты. Мы с Виктором, по правде сказать, тоже несколько сомневались, а Жан-Жак утверждал, что сможем, и сердился на нас…

Леня Шадрич из палеосектора, которому предстояло лететь с нами, лазил тогда по грузовому отсеку, знакомился с автоматом предметного совмещения. Но после этого мы с Виктором тщательно осмотрели машину и уж, конечно, люк грузового отсека задраили как следует, я за это ручаюсь. Если Виктор потом не лазил туда, то кто же, черт побери?

Виктор стоял в своей глубокомысленной позе — уложив нос на палец. На сей раз я не стал дожидаться окончания его мыслительного процесса. Я тряхнул Виктора за плечо и сказал, что нужно доложить о чрезвычайном происшествии Жан-Жаку.

— Вряд ли он ответит, — отозвался Виктор. — У него сейчас французы. Но — попробуем.

Он нажал кнопку вызова. Коротко прогудел ревун, а потом мы услышали спокойный голос Жан-Жака:

— Это вы, Горшенин?

— Да, Иван Яковлевич. Срочное дело. Мы тут обнаружили… — И Виктор рассказал о не дожатой рукоятке люка.

— Странно, — сказал Жан-Жак. — Не трогайте ничего, сейчас я приду.

Он пришел очень быстро. Мы показали ему рукоятку, и он, по своему обыкновению, полез в нагрудный карман за расческой, но передумал и пригладил желтые волосы ладонью.

— Вы точно помните, Виктор, что не открывали люка? — спросил он.

— Абсолютно точно.

— А кто из сотрудников работал здесь с вами?

— Только Андрей.

Жан-Жак посмотрел на меня с обычной благожелательностью.

— Ну, а вы, Андрей…

— Нет, — сказал я. — Исключено.

— Странно, странно. — Жан-Жак плавным движением повернул рукоятку и открыл люк.

Конечно, в грузовом отсеке никого не было, если не считать автомата предметного совмещения, который своими изящными очертаниями напоминал мне распахнутую пасть бегемота.

Мы постояли, посмотрели, похлопали глазами, потом Жан-Жак затворил люк и аккуратно дожал рукоятку до упора. Верхнее «си» теперь, понятное дело, не тревожило моего абсолютного слуха.

— Прошу, товарищи, пока никому ничего не говорить, — сказал Жан-Жак. — Семен Семенычу я сам доложу о происшествии.

Ну, ладно. Мы вышли из «стойла», и Жан-Жак лично запер Дверь своим ключом.

— Смотрите, — сказал я, указывая на грязь возле канавы, — сюда ночью подъезжала машина.

— Да, — подтвердил Виктор, разглядывая следы. — Но мы здесь крутились на автокаре.

— Посмотри хорошенько. — сказал я. — След автокара — вот он, тоненький. А это отпечаток больших двускатных колес. Видишь, елочка.

— Н-да, елочки-палочки, — глубокомысленно подтвердил Виктор.

А Жан-Жак сказал:

— Безобразие, третий день не могут заасфальтировать.

И пошел напрямик, через березовую рощицу, к главному корпусу — должно быть, докладывать директору.

В хорошую погоду мы обычно проводили обеденный перерыв на пруду. Сегодня день был прохладный, серенький, но тихий, так что купаться в общем-то было можно.

Это очень здорово, что наш институтский городок раскидали по лесным просекам. После такой работы, как наша, просто необходимо выйти не на пропахшую бензином городскую улицу, а в лес. Хлебнуть дремотной смолистой лесной тишины…

Виктор не умел чинно и неторопливо прогуливаться. Он летел сквозь лес на второй космической, я еле поспевал за ним. Все же я успел изложить свои соображения относительно следов возле «стойла».

— Чужие машины — не могут — территория огорожена… — Ввиду высокой скорости говорить приходилось в манере диккенсовского Джингля. — Значит, своя, — шоферов потрясти…

Ленка была уже на пруду, стояла в синем купальнике на мостках. Она помахала нам и прыгнула в воду вниз головой. Виктор, почти не снижая скорости, разделся на ходу, ракетой влетел в воду и поплыл по прямой, колотя руками и ногами зеленую воду. Его круглая крепкая плешь скачкообразно двигалась среди всплесков, султанов, смерчей или как их там еще.

Я подплыл к Ленке и разрешил ей топить себя, и каждый раз делал вид, что ужасно пугаюсь. Она визжала от восторга, ей нравилась эта игра. Но вода была холодная, не очень-то раскупаешься, так что мы вскоре вылезли.

На берегу пруда стоял павильон — стекло, алюминий и железобетонные криволинейные оболочки, хитро растянутые на стальных тросах. Это архитектурно-торговое эссе довольно эффектно выглядело среди берез и сосен.

На веранде павильона было полно народу. Виктор уже сидел за столиком с Леней Шадричем, очкариком из палеосектора, и поглощал сосиски. Мы с Ленкой подсели к ним, и я пошел за едой. Когда я вернулся с подносом, Виктор уже покончил с сосисками. Прихлебывая чай, он вел с Шадричем ученый разговор о голубоглазых пелазгах, загадочном племени, населявшем некогда древнюю Грецию. Леня Шадрич тихим голосом опровергал доводы Виктора и при этом листал толстенную книгу с репродукциями. Он всегда читал, даже когда разговаривал с людьми, — скверная, на мой взгляд, привычка.

Я не стал влезать в разговор, пелазги меня не особенно интересовали, да к тому же я увидел в углу веранды дядю Степу, нашего институтского завгара. Он-то и был мне нужен. Я сказал Ленке, чтобы она подождала меня, и направился к дяде Степе, на ходу здороваясь И перешучиваясь с ребятами, сидевшими за столиками.

Дядя Степа утолял полуденную жажду ленинградским портером с добавкой небольшого количества водки, игравшей роль катализатора процесса наслаждения. Биохимическим стабилизатором процесса ему служил моченый горох.

— Садись, — приветливо сказал он, не то подмигнув мне, не то просто зажмурив один глаз. — Налью?

Видно, портер вызывал в нем повышенную потребность в общении. Я не стал капризничать: чокнулся с дядей Степой и выпил стаканчик.

— Как жизнь, дядя Степа? — начал я издалека. — Ездить много приходится?

— Мы далеко не ездим. Это вы далеко ездите. — Он засмеялся икающим смехом.

— Что верно, то верно, — сказал я. — Готовим пробный рейс, работы по горло. Тебе, наверно, тоже приходится по ночам работать?

Дядя Степа осторожно посмотрел на меня одним глазом. Потом на его широком простодушном лице появилась ухмылка. Он ловко кинул в рот горсть гороха, прожевал его и сказал:

— Не, по ночам мы спим. Ты, Калач, разъясни мне: вот вы в прошедшее время хотите ездить. А в будущее — как?

— В будущее проще, дядя Степа. Понимаешь, движущиеся часы всегда отстают и…

— Что-то я не замечал. — Дядя Степа взглянул на свои часы. — Если, конечно, часы в порядке. Я к чему спрашиваю — ведь прошлого, куда вы хотите ездить, уже нет?

— Но оно было, — сказал я, начиная терять терпение. — Дядя Степа, если хочешь, я тебе объясню все, только в другой раз. А теперь, будь друг, скажи: этой ночью ты или кто из твоих ребят не проезжал случайно мимо ангара?

— За других не знаю, а я не проезжал. — Дядя Степа мощным глотком прикончил портер и принялся аккуратно подбирать просыпавшийся горох.

— Ты же завгаражом, — не унимался я. — Без твоего ведома ни одна машина…

— Ну, бывай. — Дядя Степа поднялся, нахлобучил кепку и пошел к выходу, плавно неся на коротеньких ногах крепко сбитое тело.

Так мне и не удалось ничего выведать.

Когда мы с Виктором к концу перерыва возвращались на работу, то увидели на площадке перед «стойлом» каток. Он усердно утюжил дымящийся асфальт. Вот это оперативность!

Прошло два дня. Мы с Виктором стали нащупывать совмещения, которые можно было не считать бредовыми. Виктор развил такой бешеный темп работы, что возникла опасность завихрений, и хронографисты прибежали к нам со скандалом. Жан-Жак тоже заглянул в лабораторию и прочитал небольшую нотацию, впрочем, одобрительно отозвавшись о полученных нами результатах.

— Иван Яковлевич, — сказал я, когда он собрался уходить, — а как с тем делом? Ну, насчет кремальеры?

— А что, собственно, я должен вам сообщить? — Он холодно взглянул на меня. — Директора я поставил в известность тогда же. А вас, в свою очередь, прошу ставить меня в известность, когда вы работаете в СВП.

Не понравилось мне это. Вроде бы он намекал, что мы сами нашкодили и что вообще нас нельзя оставлять без присмотра.

Ну, ладно.

В четверг мы с Виктором убедились, что наши обнадеживающие результаты гроша ломаного не стоят. Пора бы мне уже привыкнуть к разочарованиям и неудачам на тернистом, как говорится, пути науки. Но каждый раз у меня просто опускаются руки. Ничего не могу с собой поделать — переживаю. А Виктор — хоть бы хны.

— Превосходно, — сказал он, выхватывая у меня из пачки сигарету. — Еще одна гипотеза исключена.

Мы покурили и вернулись в лабораторию. Работа что-то не клеилась, но я все же занялся разблокированием хронодеклинатора. Возня с отверткой и тестером всегда успокаивает мои нервы.

По четвергам Ленка обычно уезжала в город по библиотечным делам, так что мы с Джимкой сами пообедали, а потом я вывел пса погулять.

Был ранний вечер, такой тихий, что я слышал, как дятел долбит сосну в Нащокинском лесопарке, за два километра отсюда. Я мирно шел по тропинке и бормотал нашу походную песню:

Джимка носился, как угорелый. Подбегал ко мне, тыкался влажным носом в руку, и снова его темно-серое тело мчалось среди берез, точно стрела, спущенная с тугой тетивы.

Так мы дошли до коттеджа, в котором жил Виктор. Джимка скромно уселся на крыльце, а я вошел в комнату.

Виктор сидел за столом и делал дудочку из камышинки. Он даже не оглянулся на меня.

— Пошли погуляем, старик, — сказал я.

Виктор сунул свою дурацкую свистульку в рот и извлек из нее печальный звук. Затем он скосил на меня карий глаз.

— Не та частотная характеристика, — сказал он и снова принялся ковырять дудочку ножом.

— Пошли погуляем, — повторил я.

— Не хочу. Сейчас Шадрич придет играть в шахматы.

И тут же вошел Леня Шадрич, который занимал комнату в том же коттедже, по соседству. Под мышкой у него была зажата книга.

Шахматы, так шахматы. Мы поблицевали несколько партий на высадку, вернее, Леня и я сменяли друг друга, а Виктор выигрывал подряд, да еще издевался над нами. Потом я все-таки вытащил их погулять — не хотелось сидеть в комнате в такой чудесный тихий вечер, пахнущий близкой осенью.

Мне приходилось сдерживать Виктора, который совершенно не умел гулять, но все равно мы летели с изрядной скоростью, к великой радости Джимки, полагавшего, по собачьей наивности, что мы это делаем для его развлечения.

Возле коттеджа Жан-Жака мы остановились перевести дух и пропустить машину, которая выезжала из гаража. За рулем сидел сам Жан-Жак в элегантном темно-сером костюме. Он благожелательно кивнул нам, проезжая мимо, и на повороте подмигнул красным глазком стоп-сигнала. Впрочем, мое внимание привлек не Жан-Жак (он часто ездил по вечерам в город), а дядя Степа.

Я знал, что он присматривает за машиной Жан-Жака. Вот и сейчас дядя Степа запер гараж, степенно вытер руки платочком и, покосившись на нас, пошел своей дорогой.

Не хотелось упускать удобного случая. История с не дожатой кремальерой и следами возле ангара никак не шла у меня из головы. Я пошептался с ребятами, и мы в один миг догнали дядю Степу. Он не очень-то дружелюбно ответил на наши преувеличенно-радостные приветствия, но когда понял суть дела, сразу смягчился. А суть заключалась в том, что у Лени Шадрича сегодня день рождения (о чем сам Леня минуту назад не имел ни малейшего представления), и Леня решил отметить это дело и приглашает всех, кто пожелает, выпить за его здоровье. Тут я толкнул Шадрича локтем в бок, и он, смущенно заулыбавшись, подтвердил свое приглашение.

Дядя Степа для порядка слегка поотнекивался, ссылаясь на неотложные дела, а потом сказал:

— Ну что ж, надо уважить человека.

Мы прямиком направились в то самое кафе у пруда и принялись «уваживать человека». Леня Шадрич захмелел после первого же глотка и ужасно развеселился. Он читал вслух листок с «замеченными опечатками», вклеенный в книгу, громко хихикал и придерживал прыгающие очки. Виктор был настроен скорее мрачно. Молчал, брезгливо пил коньяк. Зато мы с дядей Степой разглагольствовали в свое удовольствие. Он был отличным собутыльником, дядя Степа. Очень убедительно он объяснил мне, что нигде ему не было так интересно работать, как в нашем институты, потому что он, дядя Степа, ничто так сильно не уважает, как науку. Это была чистая правда.

— Раз так любишь науку, старина, — сказал я, — ты должен им помочь. Наука в опасности.

— Ну? — изумился он. — Кто же ей угрожает?

— Я уже говорил тебе. Кто-то по ночам крутится возле ангара. — Я подлил ему коньяку.

— Хватит. — Дядя Степа отодвинул рюмку; — Спасибо за угощение, хлопцы. Пора мне.

— Почему ты не хочешь сказать? Знаешь ведь.

— Не знаю я ничего. — Он встал. — Отвяжись, Калач.

— Нет, знаешь, — повторил я с пьяной настойчивостью. — Машина с двойными скатами ночью подъезжала. Все равно ведь мы узнаем кто, анализы проделаем.

Дядя Степа разозлился.

— И тогда что? — спросил он вызывающе.

Тут Виктор вдруг подал голос.

— Голову оторвем, — сказал он, — руки пообломаем и скажем, что так и было.

Эти слова произвели поразительный эффект. Дядя Степа прямо-таки рухнул на стул, глаза его так и забегали по нашим лицам.

— Братцы, — пробормотал он поникшим голосом. — Не виноват я, чем хотите клянусь… Он ее такую и привез…

Мы с Виктором переглянулись. Мы ничего не поняли, кроме одного: надо делать вид, что мы кое-что знаем, иначе Степа смекнет и…

— Значит, говоришь, он ее такую и привез? — осторожно переспросил я.

— Без головы, без рук, — мелко закивал дядя Степа. — Мне еще чудно стало… А я ее аккуратно брал, ничуть не обломал, как на духу…

— Где же она? — спросил Виктор.

— Я ему еще сказал… учтите, говорю, головы и рук у нее нет, чтобы не было потом нареканий на меня…

Как ни напрягал я свой мыслительный аппарат, ничего не мог я понять. Кто она? Кто он? Мне уже чудилось некое кошмарное преступление: труп женщины с отрезанными головой и руками…

— Ты не волнуйся, дядя Степа, — сказал я. — Мы тебя не обвиняем. Скажи только: где она сейчас?

— Да там же, у него в гараже.

— У него в гараже! У кого?!

Я встал и сказал, как только мог решительней:

— Ладно. Пойдем, покажи ее нам.

Степа заколебался.

— Ребята, не могу я… Он велел, чтобы я никому…

— Да не бойся, он ничего не узнает.

Мы расплатились и вышли из кафе. Уже порядком стемнело. В темном стекле пруда призрачно белели отражения берез, Я кликнул Джимку: «Пошел вон!», и он тотчас вынырнул из кустов, ткнулся носом мне в руку.

Да, забыл сказать: когда Джимке говорили: «Пошел вон?» он следовал за произнесшим эти слова. А чтобы выгнать пса, надо было ему сказать: «Джимочка, прошу вас». Так я его выучил — сам не знаю почему, из озорства, что ли.

Всю дорогу дядя Степа нервно оглядывался и бормотал: «Ну, будет мне на орехи». И вот он привел нас к гаражу Жан-Жака. Да, к личному гаражу Жан-Жака.

Не знаю, как у моих друзей, а у меня хмель выветрился из головы начисто. Жан-Жак никак, ну никак не ассоциировался с обезглавленным женским трупом. Это был какой-то бред.

Дядя Степа, оглядевшись по сторонам, тихонько открыл гараж, мы вошли, запах нитрокраски и резины ударил нам в ноздри. Затем Степа притворил дверь и включил свет.

С невольным страхом я обвел взглядом помещение, приготовившись увидеть… ну, не знаю, лужу крови, изуродованный труп…

Гараж был как гараж. Канистры, ведра, шланги, рваные камеры. Только у левой стены, возле двери, высилось нечто громоздкое, завернутое в рогожи, почти подпиравшее потолок. Дядя Степа сдернул рогожи, и нашим взорам предстала…

Мы просто обалдели от изумления. Огромная беломраморная женщина шла на нас широким победным шагом. За плечами у нее развевались округлые крылья, прозрачный хитон облеплял сильное тело, длинное одеяние трепетало от встречного ветра, билось вокруг ног. Она была вся в бурном движении, в полете — эта удивительная статуя. Мы не сразу поняли, что у нее нет ни головы, ни рук.

— Такую и привез, — пробормотал дядя Степа, — а я ни при чем… Я аккуратно краном взял…

Мы не слушали его. Мы не могли глаз оторвать от прекрасной статуи. Ей богу, я слышал свист штормового ветра, хотя отлично знал, что никакого ветра не было и быть не могло в застоявшемся воздухе гаража.

Наконец, я опомнился.

— Кто это? Откуда она здесь?..

— Кто это? — Леня Шадрич сверкнул на меня очками. — Это Ника Самофракийская! — Он приблизился к статуе, благоговейно разглядывая глубокие складки ее одеяния.

Теперь и я припомнил, что видел эту самую Нику на репродукциях. Кажется, она хранилась в Лувре.

— Где Жан-Жак раздобыл такую великолепную копию? — проговорил Виктор.

— И для чего? — подхватил я. — Неужели он поставит Нику в своем цветнике и будет в ее тени пить чай с вареньем?

— Скажешь тоже! — Дядя Степа, видя, что мы не собираемся обвинять его в порче статуи, успокоился и даже повеселел. — лан с вареньем! Он в субботу ночью обратно ее повезет.

— Куда? — спросили мы с Виктором в один голос.

— Это — не знаю. Откуда и куда — не говорил. Я по его просьбе подал автокран в четыре часа утра, выгрузил эту… гражданочку из СВП и сюда привез. Уж вы, ребятки, не выдавайте, он мне крепко молчать велел…

— Постой, — сказал я удивленно. — Ты выгрузил ее из СВП?

— Откуда ж еще?

Мы с Виктором переглянулись.

— Дядя Степа, — медленно проговорил Виктор. — Такими вещами не шутят. Ты уверен, что Иван Яковлевич привез эту статую в СВП?

— Да чего вы ко мне привязались? — рассердился вдруг дядя Степа. — Раз говорю, значит уверен. Ну, посмотрели и давайте отсюда.

— Ребята, — подал голос Шадрич. Он сидел на корточках перед постаментом статуи и что-то внимательно разглядывал. — Тут инвентарный номер Лувра. — Он показал нам овальную наклейку на постаменте. — Это не копия, это сама Ника.

Час от часу не легче!

— Давайте, давайте, — торопил дядя Степа. — Запираю гараж.

Скоро должна была приехать Ленка, и я потащил Виктора и Шадрича на станцию электрички. Я всегда встречал ее, когда она возвращалась из города.

Джимка, не отягощенный раздумьями, легко бежал впереди. А мы были именно отягощены. Господи боже, почему Жан-Жак летал на СВП-71? Один, втайне от всех, не дожидаясь пробного рейса! Признаться, я испытал некоторое восхищение. Даже зависть… Что ни говорите, а для такого дела нужна большая смелость. Не знаю, решился бы я полететь вот так — один, в неизвестность. Мало ли что: застрянешь в глуби веков — и никто тебя никогда не разыщет… И на кой черт понадобилась ему Ника Самофракийская? Похищение такой статуи — да это же скандал на весь мир! А может, не похищение, а… Ну, не знаю, некий эксперимент, в который нас почему-то не посвятили…

Ленка выпрыгнула из вагона электрички и пришла в восхищение при виде нашего почетного караула.

— Дамы и господа! — воскликнула она, поднеся ко рту кулачок наподобие микрофона. — Разрешите мне выразить вам благодарность за горячий и, я бы сказала, весьма теплый прием.

В общем у нее неплохо получилось. Но нам сейчас было не до хохм. Я отобрал у Ленки связку книг, и мы пошли в поселок.

— Представьте, кого я видела в публичке, — болтала Ленка, держа Виктора и Шадрича под руки. — Вашего Жан-Жака!

Мы навострили уши.

— Что же он там делал? — спросил я.

— Я увидела его в зале и говорю Наташе: «Знаете ли вы, что сей ученый муж — руководитель отдела, в котором работает мой ученый муж?» — Ленка засмеялась, и Шадрич вдруг неестественно громко заржал. — А она мне говорит, — продолжала Ленка: — «Ну и задал мне работы этот ученый товарищ. Ему понадобилось несколько номеров разных парижских газет за последние числа августа 1911 года…»

— Одиннадцатого? — воскликнул я.

— Да. Наташа разыскала ему подшивку «Пари-суар». Кажется, он изучал там объявления. «Пожилой коммерсант ищет молодую блондинку, склонную к полноте, для чтения вслух…»

По-моему, Ленку забавлял оглушительный хохот Шадрича, и она старалась вовсю.

Я же шел и мучительно соображал, пытаясь составить единую картину из разрозненных кусков. Итак, Жан-Жак тайком летал на СВП-7 в Париж и привез оттуда Нику Самофракийскую. Судя по тому, что сказала Ленка, летал он в 1911 год. Во всяком случае, он проявлял интерес именно к этому году. Спрашивается: для чего ему это понадобилось? Проверка возможностей контакта на малых удалениях во времени? Но вряд ли он стал бы это делать без нас. Изучение эстетической ценности древнегреческого шедевра? Опять же сомнительно: Жан-Жак физик, а не искусствовед.

Я вспомнил, как Ленка рассказывала мне с месяц назад, что Жан-Жак берет у нее в институтской фундаменталке французские учебники и словари. Я думал, что он готовится к приезду французов, а теперь этот незначительный факт предстал передо мной в новом свете. Он свидетельствовал о том, что Жан-Жак заранее готовился к путешествию во Францию начала века. Да и вообще я знал: все, что он делает, всегда бывает основательно подготовлено. Он не то чтобы тривиальный педант, а просто в нем сидит очень точно выверенный механизм. Одна только слабость была у Жан-Жака: он любил читать нам нравоучения на морально-этические темы. «Андрей, — говорил он мне, к примеру: — не кажется ли вам, что вы слишком развязно ведете себя в присутствии Семен Семеныча? Вы перебиваете его, закуриваете, не спрашивая разрешения. Нельзя же так, дорогой мой. Вы забываете, что…» Впрочем, он умел вовремя останавливаться, гак что его назидания обычно не выходили за вполне терпимые рамки того, что называют «отечески пожурил».

Не помню уж, кто первый прозвал его Жан-Жаком. Может быть, даже я. Но кличка прилепилась к нему прочно. Да и верно: Жан-Жак Руссо — это точный перевод на французский язык имени, отчества и фамилии Иван Яковлевич Рыжов.

Задает, однако, нам загадки наш уважаемый Жан-Жак.

Мы с трудом дождались субботы. Если дядя Степа не соврал, сегодня ночью Жан-Жак собирался отвезти свою мраморную богиню обратно, и мы хотели поймать… вернее, застать его на месте… Словом, нам нужно было кое-что выяснить.

Ночь была довольно темная. Сквозь облачное покрывало процеживалось ровно столько лунного света, сколько требовалось для того, чтобы в двадцати метрах отличить человека от дерева. Слабо белел ангар, площадка перед ним, мокрая от недавнего дождя, слегка отсвечивала.

Мы долго ждали, укрывшись в тени деревьев, и порядочно озябли. Виктор беспрерывно шмыгал носом и бормотал что-то относительно ночного зефира, который струит эфир, хотя он не хуже меня знал, что гипотеза эфира давно уступила место теории поля. Леня Шадрич был тих и задумчив. Джимка, вызвавшийся провожать меня, немного нервничал, вздрагивал при каждом шорохе и чуть слышно скулил.

Я уж думал, что ничего сегодня не будет, когда вдруг послышалось далекое ворчание мотора. Через десять минут на площадку перед «стойлом» выехал автокран, слабенько высвечивая себе дорогу подфарниками. Под стрелой крана покачивалось на тросах нечто громоздкое. Мы притаились и наблюдали. Шадрич довольно громко лязгнул зубами — кажется, его била дрожь. Да и у меня, признаться, что-то тряслось внутри, должно быть, поджилки. Слишком уж фантастическим выглядело это ночное представление.

Из кабины автокрана вышел человек в плаще и шляпе. Он осмотрелся и отпер ворота «стойла». Затем мы услышали, как заработал мотор крана.

— Пошли, — сказал я, и мы тихонько перебежали к воротам «стойла».

Я заглянул внутрь в тот самый момент, когда раздалось характерное низкое пение автомата предметного совмещения. Ника, обернутая рогожами, исчезла в грузовом отсеке. На мостике СВП появился Жан-Жак. Он сказал дяде Степе, высунувшемуся из кабины автокрана:

— Поезжайте, Степан. Встречать не нужно.

Автокран задним ходом выехал из ангара, а Жан-Жак спустился с мостика, чтобы запереть ворота изнутри.

Дальше медлить было нельзя. Не затем мы мерзли тут полночи, чтобы увидеть, как Жан-Жак улетит по своим загадочным делам, махнув на прощанье голубым платочком. Дядя Степа заметил нас, выехав из ворот, лицо у него было испуганное. Я приложил палец к губам — молчи, мол, — и шагнул в ворота, но Джимка опередил меня.

— Пшел вон! — услышал я сдавленный голос Жан-Жака.

Джимка подбежал к нему, ласково виляя хвостом.

— Пошшел вон! — Жан-Жак огляделся, должно быть, в поисках чего-нибудь, чем можно метнуть в собаку, и увидел меня, а за мной безмолвные фигуры Виктора и Шадрича.

— Так, — сказал он, помолчав. — Что вам здесь нужно?

Ей-богу, я малость оробел, услышав его начальственный голос.

— Добрый вечер, Иван Яковлевич, — стесненно сказал я и прокашлялся. Конечно, глупее этой фразы ничего нельзя было придумать. — Куда это вы собрались?

— Что за скверная манера — подсматривать? — строго сказал он. — Мало ли какое у меня задание, я не обязан вам докладывать. Сейчас же идите по домам.

Вот как! Мы же еще и виноваты…

— Позвольте, — вступил в разговор Виктор. — Вы хорошо знаете приказ о подготовке первого рейса. На каком основании…

— При чем тут рейс? — Жан-Жак повысил голос. — Мне надо кое-что проверить. Ступайте, я не нуждаюсь в вашей помощи.

— А Ника Самофракийская? — воскликнул я; меня уже зло начало разбирать. — Как она попала из Лувра в багажник СВП?

— Ну, если вы в курсе, — уже другим тоном проговорил он, — то вам, вероятно, известно, что сегодня я должен отвезти ее назад.

— Разрешите, мы вас проводим, — сказал я.

— Не надо. Я сам знаю дорогу.

— И все-таки мы вас проводим. Верно, ребята?

Жан-Жак махнул рукой и полез в СВП, а мы за ним. Жан-Жак сразу прошел к пульту и защелкал клавишами путевой программы. Затем он кивнул Виктору, и тот включил хронодеклинатор. Коротко пропели пускатели… На мгновенье застлало глаза… Я огляделся. Все было привычно в рубке. Но я-то знал, что мы уже мчались против течения Времени!

Как хотите, а это был исторический миг! Я удивлялся Виктору: вид у него был самый будничный. Но потом и я взял себя в руки.

То, что я узнал в полете, потрясло меня настолько, что…

Нет, пусть дальше Леня Шадрич рассказывает. Он не из нашего сектора, и поэтому из нас троих он самый объективный.