3

Много лет назад Гатле приехал в Наукан, эскимосское селение на берегу Берингова пролива.

Здесь жили морские охотники. Они вставали поутру и отправлялись в бурные воды пролива, предварительно умилостивив духов, стоящих на высоком мысу в каменном обличье.

Эскимосы полностью зависели от моря, и оленные чукчи представлялись им самыми счастливыми людьми — у тех еда сама ходит возле яранг, за ней не надо гнаться по торосистому или бурному морю.

Каждый эскимос старался обзавестись тундровым другом, к которому можно обратиться за помощью в трудное время — попросить шкур для одежды и полога, мяса для еды, когда морской зверь уходил от скалистого мыса.

Гость явился в облаке снега, поднятого мчащейся с перевала нартой. Только когда снежное облако рассеялось, вышедшие из яранг увидели при свете низкого красного солнца поднимавшегося с нарты Гатле. Самодовольно улыбаясь, оленевод направился в ярангу Рагтыргина.

Высокая фигура Гатле заслонила свет, и он не сразу увидел скопление детишек в чоттагине. А увидев, раскрыл рот от удивления, пробормотал:

— Какомэй! Чем вы тут занимаетесь?

Тщедушный юноша в матерчатом одеянии поднялся с бревна-изголовья. На его шее был намотан красный шерстяной шарф.

— Я учу детей грамоте, — по-русски ответил парень.

По виду парня нельзя было заключить, что он боится Гатле. А Гатле любил, когда его боялись. И сейчас независимость этого тщедушного была почему-то особенно неприятна ему.

— Грамоте? — переспросил Гатле.

Он прошел весь чоттагин, шагая прямо через головы притихших ребятишек, приблизился к небольшой черной грифельной доске, на которой были написаны буквы.

— Русская грамота? — снисходительно осклабился Гатле.

— Да, — ответил парень.

— У меня в стойбище жил Теневиль, — медленно начал Гатле. — Слышал про такого?

Учитель отрицательно покачал головой.

— Так вот, он выдумал чукотское письмо, и все равно оно оказалось бесполезным. Я выгнал этого бездельника. Теперь, говорят, он побирается, бродит от стойбища к стойбищу, словно бездомный пес. А ты учишь русской грамоте. Разве это дело?

В голосе Гатле послышалась добрая укоризна, и учитель с некоторым вызовом сказал:

— Я комсомолец! Меня послали сюда учить эскимосов грамоте. И они учатся, разве не видите?

— Вижу, — согласился Гатле. — Но ты еще глуп и жизни не знаешь. Эти маленькие люди, — Гатле обвел взглядом ребятишек, — не подозревают, какое ты им несешь несчастье. Ты возбудишь у них ненужное любопытство, и они забудут, как ходить на охоту. Они будут высматривать, что у соседа, что дальше соседа, и так, пока не потеряют собственное лицо и собственный разум.

— Вы говорите вредные слова! — выкрикнул учитель.

— Хорошо, — махнул рукой Гатле, — не буду больше. Делай свое черное дело.

Но учитель, разгневанный Гатле, отпустил детей:

— Сегодня учиться больше не будем. Приходите завтра.

Опустел чоттагин. Учитель медленно собрал тетради, свернул складную грифельную доску и, бросив на Гатле взгляд, полный ненависти, вышел из яранги.

Гатле уселся на бревно-изголовье.

— Зачем обидел комсомольца? — укоризненно заметил Рагтыргин.

— Ничего, — сплюнул Гатле. — Он все равно будет портить ваших детей… Где она?

Рагтыргин опустил голову.

— Сейчас придет…

Нутэнэу появилась в чоттагине почти мгновенно, и Гатле, глянув на нее, снова ощутил в груди давно утраченное нежное тепло, приятно согревшее стареющее сердце. Да, она стала настоящей женщиной. Это заметно было не только по ее походке, по тому, как ее тело напрягалось при каждом шаге, гнулось, как гибкий, распаренный над огнем березовый полоз, а и по ее мимолетному ответному взгляду, брошенному на гостя.

— Ты меня помнишь, Нутэнэу? — стараясь смягчить от природы грубый и низкий голос, спросил Гатле.

Девушка молча кивнула и отвернула лицо. Именно так полагалось поступать настоящей девушке, обладающей стыдом и благородным сердцем, распахнутым преданными чувствами навстречу будущему обладателю ее тела и жизни.

Гатле смотрел на девушку и громадным усилием воли отгонял совсем иные чувства, которые ему не годились сейчас, — покровительственные, почти отцовские. Откуда-то наползала мысль: а ведь и у него могла быть такая вот дочь, и он любовался бы ею, как прекрасным цветком над тихим тундровым потоком при свете догорающего солнца. Большое облако нежности, окутавшее его, готово было пролиться теплыми слезами умиления и восторга перед совершенством творения великого неведомого, неслышимого, но вездесущего создателя всего.

Гатле упорно вызывал другие мысли, будил в себе другие ощущения. Он напоминал своим ладоням, загрубевшим в жестких оленьих рукавицах, о существовании молодого теплого женского тела, слегка прохладного при первом прикосновении, потом разогревающегося до огненного жара, словно кусок железа в костре. Вспоминал женское сопротивление, которое распаляет угасающие силы сильнее всяких шаманских снадобий, непревзойденное сопричастие новому открытию неземного блаженства. Гатле помнил это, потому что был женат три раза и был уверен, что каждая женитьба обновляла его, возвращала ему убывающие силы.

— Ты знаешь, Нутэнэу, что должна поехать со мной и стать моей женой? — спросил он девушку, понизив голос.

Нутэнэу опять молча кивнула, и Гатле удовлетворенно посмотрел на Рагтыргина. Но тут же на его лице возникла гримаса пренебрежения: «Жалкий человек. Живет только промыслом морского зверя, которого надо еще выследить во льдах. А много ли пользы от мяса тухлого моржа? Только от силы идет сила, а сложенная слабость дает двойную слабость».

Как-то в год жестокого голода Гатле помог эскимосу Рагтыргину, дал ему две оленьи туши, чтобы совсем не пропал приморский житель. Поднялся Рагтыргин. Однако ненадолго и не очень высоко. Так, средний был охотник, хотя и уважали его на побережье, почитали за справедливость, рассудительность. С приходом большевиков все беднейшие охотники назвали Рагтыргина желанным главой новой власти…

Когда создавался совхоз в Снежном, куда сгоняли оленей, отобранных у тех, кто с оружием шел против новой власти, Гатле укочевал подальше. Он не стрелял в русских комиссаров, не выгонял учителей. Он просто уходил в далекие долины, до самой Якутской земли. И оттуда лишь время от времени приезжал на легких гоночных нартах в Наукан, чтобы осведомиться, как растет Нутэнэу, дочь Рагтыргина, обещанная ему при рождении. Гатле пытался забрать Нутэнэу к себе еще в малолетстве, когда умерла ее мать, хотел вырастить в своей яранге под бдительным присмотром старших жен, но Рагтыргин, убитый горем, умолил тогда оставить дочь с ним. Она росла рядом с отцом, вместе с подругами и мальчишками Наукана. Пошла учиться к первому науканскому учителю, Ивану Максимову, беловолосому парню, которого потом нашли задавленным снежной лавиной.

Днем Нутэнэу постигала грамоту, а вечерами в той же яранге, в том же чоттагине собирались стойбищенские бабки и рассказывали девочке старинные легенды о жизни оленных людей. Герой-революционер, буденновский конник из учительских рассказов, уступал место сильному, крепкому хозяину большого оленного стада, который не боялся слепящей пурги, мог пройти тундру от одного моря до другого, состязаться в скорости не только с самым быстроногим оленем, но и с ураганным ветром, ловко накидывать аркан на стремительно мчащееся животное. Герои из рассказов учителя были далекими, почти неправдоподобными, а тот, о котором рассказывали старушки, время от времени появлялся в отцовской яранге, вызывая смешанное чувство восхищения, страха и еще чего-то неясного, от чего даже те, кто никогда не зависел от него, понижали голос, разговаривая с ним, и смотрели не в глаза ему, а на кончик собственного торбаза. Нутэнэу с детства, как только начала помнить себя, слышала тайный шепоток о том, что он и есть ее суженый. Она давно ждала своего часа и, когда этот час наступил, была вне себя от счастья, головокружительного, расширяющего грудь до такого сладкого ощущения, когда сердце висело где-то возле самого горла, а потом колотилось в пустоте грудной клетки с оглушающим громом.

Нутэнэу приехала в далекое кочевье в отдельном возке, который тащил спокойный холощеный бык. Старшие жены Гатле усердно принялись ухаживать за ней, исполняли каждое ее желание, с утра до вечера трудились, готовя ей сразу несколько нарядных кэркэров из лучшего, непробиваемого ветром меха годовалого оленя.

Но все праздники кончаются, как бы они ни были продолжительны. Для Нутэнэу ее праздник кончился в одно утро, когда в чоттагин ворвался разъяренный Гатле и стал избивать ни в чем не повинных жен. Нутэнэу пыталась остановить его взглядом. Однако он, пахнущий спиртом и табаком, неумолимо приближался к ней с поднятыми кулаками и все-таки обрушил град ударов на ее хрупкое тело.

— Весь мир против меня! — кричал Гатле. — Даже природа Наргынэн оказалась на стороне большевиков и наслала на мое стадо великую беду — копытку…

Копытка? Нутэнэу знала, что это такое. Это когда тундра усеяна трупами павших оленей и вечную тишину рвут крики ворон. Птицы выклевывают глаза еще у живых, но уже обессилевших животных, и те с опустошенными, окровавленными глазницами бьются в последних судорогах, лишенные возможности унести в темноту смерти облик светлого неба.

К удивлению Нутэнэу, разъяренный Гатле не внушал ей ни страха, ни почтения. Это был жалкий, испуганный человечек, пытавшийся на женах сорвать свой бессильный гнев. Нутэнэу подставила себя под его удары так, чтобы сберечь живот, где уже начинало стучать сердце ее первого ребенка.

Стадо Гатле быстро сократилось более чем наполовину. Ставшие лишними пастухи ушли в другие стойбища, подались в колхозы и совхозы. Рядом с Гатле осталась ничтожная кучка преданных ему людей, которые, однако, не были усердны в оленеводстве, теряли оленей, уменьшая и без того оскудевшее стадо, когда-то топтавшее Верхнюю тундру так, что след его оставался на многие годы.

Гатле сразу превратился в старика. Бесконечно брюзжал или долгими ночами шептался со своими старшими женами. Стал придирчив и жаден, запретил домашним шить новую одежду. Все лучшее, в том числе и шкуры, он выменивал на спирт и напивался до такого состояния, что ему начинали мерещиться большевики на огненных драконах, угоняющие последних его оленей. Гатле то бросался за ними с обнаженным ножом, то прятался от них в пологе, то убегал в тундру. Глазами затравленного зверя обшаривал углы прокопченного чоттагина, пугался каждого звука, тихо всхлипывал.

С похмелья долго валялся в пологе, пил олений бульон и пытался овладеть то одной, то другой женой. Но и разнообразие не возбуждало его. Мужская сила ушла, словно просочилась в сухой песок. От былого владыки Верхней тундры остался жалкий, сморщенный символ, вызывающий лишь чувство презрения.

Даже путники перестали заворачивать в стойбище Гатле. Он оказался отверженным. От него отвернулись не только те, кто тянулся к новой жизни, но и вчерашние единомышленники, втайне враждовавшие с Советской властью: их пугали громкие разглагольствования Гатле о том, что надо перестрелять всех русских в тундре и на побережье.

Но однажды случай все же привел к нему гостя. Пурга бушевала по долине, намело много снегу, и одинокому путнику пришлось повернуть свою собачью упряжку к Гатле. Повинуясь закону тундрового гостеприимства, Гатле принял его, как родственника, велел крепко привязать собак и накормить их досыта, чтобы не сорвались с привязи.

Приезжий был приморским чукчей, заготовителем пушнины.

У него имелся запас спирта. Вечером крепко выпили, и гость повел речь о великих переменах:

— На побережье появились дома, в которых учат детей грамоте. Вместо шаманов больных лечат белые люди. Совсем белые! Даже одежду они предпочитают носить только белую, словно охотники на пушного зверя… И еще по всему побережью строятся новые стойбища, называемые культбазами. В них собирают взрослых и детей, чтобы учить новой жизни. Учат всему, даже как чистить зубы!

Нутэнэу представила себе диковинную картинку: лежит человек с разинутым ртом, а другой сидит на нем и большим шершавым рогом вычищает зубы, полирует их куском оленьей замши.

— Однако не это главное, — продолжал гость. — Иное страшит людей: стали преследовать тех, у кого много жен. Насильно разлучают.

— Да разве можно так? — с недоверием переспросил Гатле.

— И-и, — пропел гость. — Милютэгина знаешь? С одной женой оставили, а остальных передали в колхоз.

— В колхоз?

— А куда еще? Всех теперь в колхозы собирают.

— Ну хоть спрашивают, какую жену оставлять? — с затаенной надеждой спросил Гатле.

— Нет, — отрезал приезжий. — Решают все сами. Закон такой — у человека может быть только одна жена, если даже он может прокормить десятерых.

Трещал в чоттагине костер, освещая колеблющимся пламенем большую седую голову Гатле, поникшую, как у раненой птицы. Хищное тонкое лицо гостя плотоядно скалилось, словно он наслаждался смятением, охватившим хозяина.

Приезжий все ронял слова:

— Скоро и до тебя доберутся. Даль теперь уж не спасет: появились железные нарты, любое препятствие запросто перелетают

— Я видел их, — кивнул Гатле, — сильно гудят в небе.

— То самолеты, — уточнил гость. — А тебе говорят о нартах. Двигатель у них, как у самолета, а называются аэросанями. От них не убежать. Милютэгин со своими женами хотел убежать, так мигом догнали…

Погода утихла, и гость ускакал на хорошо отдохнувшей упряжке, оставив Гатле со смятенными мыслями. После этого еще два пастуха покинули его, отбили своих оленей и укочевали поближе к совхозу.

Стадо стало совсем крохотным и все продолжало таять: то пастухи теряли животных во время пурги, то тайно закалывали оленя и мясо делили между собой. А когда хозяин открывал это и накидывался на виновных с ругательствами, те дерзили, грозили оставить его в одиночестве. Гатле умолкал. И не от страха, а оттого, что раньше ему никогда не доводилось слышать такого

Нутэнэу родила девочку. Узнав об этом, Гатле протянул равнодушно:

— А говорили, что больше я не могу делать детей…

Он раскалил в огне костра маленькое личное клеймо, приложил на мгновение к нежной щечке новорожденной и, не обращая внимания на ее плач, растер на месте вздувшегося пузыря щепотку пепла.

После этого Гатле больше не вспоминал о своей дочери. Даже когда настало время дать имя новорожденной, он отмахнулся досадливо, — все равно, мол, она достанется большевикам.

Нутэнэу сама выбрала имя для дочери: назвала ее Тэгрынэ. В память о покинутом побережье, где пищу добывают гарпуном в открытом море

Рождение дочери вернуло Нутэнэу к жизни. Она вдруг открыла, какая эго радость, когда у тебя на руках другая трепетная жизнь, нуждающаяся в твоей заботе, в твоем покровительстве. Нутэнэу нянчила дочку, пела ей сочиняемые самой колыбельные песни, не подозревая, что и над дочерью и над нею самой собираются черные тучи

У Гатле уже не было сил делать далекие перекочевки. Он кружил на одном месте, выбирая остатки пастбищ. В стойбище стали наезжать представители новой власти. Считали, сколько людей кочует вместе с Гатле, предлагали избрать Совет, грозились забрать детей в школу. Даже доктор приехал и силой попытался раздеть больного старика Рультына, который все же вышел победителем в поединке с доктором — достойно удалился в тундру, сгибаясь на ходу от кашля и кровью сплевывая на белый снег. Доктора очень интересовали маленькие дети и беременные женщины, и это вызвало в стойбище такое неудовольствие, что ему пришлось поспешить с отъездом.

Не успели оправиться от визита доктора, как явился другой русский, подозрительно хорошо говоривший по-чукотски. Был он не в меру любопытен и говорлив. Кивнув в сторону ребенка, которого кормила Нутэнэу, спросил у Гатле:

— Внучка твоя?

— Дочка, — ответил Гатле.

— Дочка?! — удивился русский и обратился к Нутэнэу: — Нравится тебе жить со стариком?

Нутэнэу поразилась необыкновенному вопросу. Но ей не было страшно разговаривать с русским — в далекой молодости, хотя с той поры минуло всего года два-три, она училась у беловолосого русского учителя Ивана Максимова, который так хорошо рассказывал о героях революции, о буденновских всадниках, о первых ревкомовцах, поднявших красный флаг в уездном центре Чукотки Анадыре

— Коо, — неопределенно ответила Нутэнэу, и от ее голоса на Гатле вдруг повеяло холодом.

С отъездом этого русского Гатле еще больше сгорбился, перестал интересоваться своим стадом и все думал: почему его попрекают четырьмя женами, разве они голодают? Конечно, он уже не такой сильный, чтобы каждую ночь согревать их тела, но что поделаешь… Жизнь уже идет вниз, катится под гору, и, как ни тормози, вечная остановка ждет тебя у подножия.

Неужто начнут отбирать жен и его не спросят, с какой из них он желает остаться? Возьмут, и все… А если оставят с Нутэнэу? Ведь она даже плохо говорит по-чукотски. Молодая эскимоска так и не стала близким ему человеком. Еще в первые дни ее жизни в стойбище, когда Гатле был достаточно силен, чтобы проводить подряд несколько ночей в пологе новой жены, он почувствовал, что Нутэнэу ожидала чего-то другого. Правда, своего разочарования она не выказывала, но Гатле много пожил и хорошо разбирается в затаенных женских чувствах.

Интуиция не обманула его. Нутэнэу действительно давно разобралась в первоначальных своих заблуждениях, навеянных науканскими старушками. Сказка есть сказка. Она всегда отличается от реальности бытия. Молодая женщина только внешне смирилась со своей долей, а душой ждала каких-то перемен, и в грезах о будущей жизни почему-то вспоминались рассказы Ивана Максимова.

Перемена пришла неожиданно, страшная и обидная. До этого Гатле несколько дней предавался пьянству. Кто-то из пастухов привез ему много дурной веселящей воды. Кисловатым запахом пропиталась вся яранга, все оленьи шкуры, и Нутэнэу старалась поменьше бывать дома, чтобы уберечь от зловонного воздуха чистое дыхание Тэгрынэ.

— Уходите! — сказал Гатле. Эти слова были обращены к Нутэнэу и средней жене Эленеу, больной, полуослепшей женщине. — Уходите! Вы мне больше не жены. У меня нет надобности в вас.

«Нет надобности» — эти беспощадные слова, брошенные женщине, всегда имели страшную силу. Услышав такое, женщина должна была оставить ярангу мужа, искать себе другое пристанище. Без споров, без сопротивления.

Нутэнэу и Эленеу молча собрали пожитки и отправились пешком к реке Анадырь. Они прихватили небольшой запас мяса, приспособления для добывания огня и несколько оленьих шкур, чтобы не ложиться прямо на снег.

Яранги быстро растаяли в низком тумане, пронизанном лучами нового солнца.

Нутэнэу шагала твердо. Девочка помещалась у нее сзади, прильнув голым тельцем к теплой материнской спине.

Женщины надели в дорогу двойные кэркэры. В такой одежде можно было не опасаться холода, но все же дорога пугала.

Направление указал сжалившийся над женщинами старик Рультын:

— Спуститесь к реке и идите по течению. По берегу растет тальник, будет чем кормить огонь.

Эленеу было трудно идти. Она часто останавливалась, присаживалась и громко кашляла. Нутэнэу усаживалась рядом, перекатывала мирно спящую Тэгрынэ со спины на грудь и кормила.

Первую ночь провели в открытой тундре, вырыв яму в сугробе.

Нутэнэу долго не могла уснуть. Прислушивалась к далекому волчьему вою и с тревогой думала о том, как дальше жить. Надо искать нового мужа, который мог бы принять маленькую Тэгрынэ.

Мужа-то найти можно. Какого-нибудь вдовца, за которого молодые не идут. Но свершится ли то чудо, которого она ждала столько лет, сбудутся ли мечты о необыкновенной, новой жизни, если не для нее самой, то хотя бы для Тэгрынэ?..

Когда девочка начинала хныкать, Нутэнэу вынимала ее из кэркэра и держала над синим снегом. Желтый кружочек дымился теплом, а темно-коричневая, маслянистая кожа девочки становилась упругой, сопротивляясь морозу. Клеймо на щеке зажило, и маленькие оленьи рожки, засиненные пеплом, отчетливо выделялись. Солнце встало рано, и далекие еще холодные лучи его били в лицо Тэгрынэ, заставляя щуриться.

Нутэнэу опускала девочку обратно в кэркэр. Тэгрынэ опять распластывалась на теплой материнской спине и на некоторое время замирала.

Шли еще один полный день. В это время года дни в тундре длинные, да и в ночное время не бывает темноты. Останавливались надолго лишь раз — сварили в котелке мясо, попили горячего бульона. Но прошли немного: Эленеу едва передвигала ноги, все время хныкала, просила оставить ее в тундре.

Через два дня она наотрез отказалась подниматься со снежного ложа.

— Я все равно не дойду, — тихо сказала Эленеу, ловя полуослепшими глазами лицо своей спутницы. — Да и кому я нужна? Останусь здесь. А ты иди. Ты сильная, молодая, тебе еще жить и растить твою дочку.

— Я тебя понесу, — решительно сказала Нутэнэу.

— Не говори пустых слов! — прикрикнула Эленеу. — Иди.

Нутэнэу наварила полный котелок мяса, накормила больную, заставила ее выпить весь теплый бульон, разделила остаток мяса на две равные части, сказала на прощание:

— Дойду — пошлю за тобой людей.

Поправила движением лопаток уснувшую Тэгрынэ и зашагала по льду великой чукотской реки Анадырь вниз, к морскому побережью, к человеческому жилью. Впереди — единственный признак живого — запорошенный легким весенним снегопадом олений след.

Кончилось мясо. Тощала когда-то полная до ноющей боли грудь. Через три дня после расставания с Эленеу, когда уже притупилось чувство голода, Нутэнэу увидела на кончике своего коричневого соска окрашенную кровью бледно-синюю капельку — исчезло молоко.

Все чаще останавливалась женщина, и только плач дочери, требовавшей пищи, поднимал ее и гнал вниз по течению великой реки, скованной толстым льдом и закрытой плотным слоем затвердевшего снега.

Останавливаясь, Нутэнэу собирала тальниковые веточки, разжигала огонь и ставила набитый снегом котелок. Досыта пила теплую воду. Только после этого что-то живое приливало к пустым кожаным мешочкам грудей, и Тэгрынэ умолкала, зажав сосок твердыми, с уже намечавшимися зубками деснами.

Хотелось кричать от страха, от бессилия, от мысли, что нет ниоткуда помощи. Равнодушная красота холодной весны безмолвно наблюдала за молодой женщиной, идущей навстречу призрачному спасению.

Нутэнэу уже боялась останавливаться, чувствуя, что ей не хватит сил подняться, чтобы двигаться дальше. Иногда появлялась мысль — повернуть обратно. Но ведь так много пройдено, и дорога в обратную сторону одинаково гибельна, как и та, которой много дней брела Нутэнэу, бывшая четвертая жена бывшего владыки Верхней тундры, богатого оленевода Гатле.

А за спиной шевелилась его отвергнутая, ставшая сиротой дочь, продолжение некогда всесильного рода тундровых феодалов. От слабости Нутэнэу грезилось, что идет она к громадному костру, над которым висит большой котел с варевом. Или вставало перед ней прошлое. С обидой вспоминалось, как безразлично отнесся Гатле к рождению дочери, как выжигал на щеке новорожденной фамильный знак — крохотное изображение оленьих рожек; делал он это с таким равнодушным видом, словно метил теленка, а не свою родную дочь. Сначала щечка раздулась, и натертая древесной золой наколка воспалилась. Потом струпья отвалились, и на розовой, упругой щечке девочки появилось странное голубоватое изображение, в котором с одинаковой долей вероятности можно было угадать и оленьи рожки, и тальниковый куст, и диковинный головной убор.

Тэгрынэ на всю жизнь была отмечена знаком Гатле…

Был момент, когда Нутэнэу увидела себя в яранге, в просторном чоттагине; она шагала от костра до полога, баюкая плачущую Тэгрынэ, напевала сочиненную самой колыбельную:

Колыбельная была бесконечной. От жаркого костра, привидевшегося Нутэнэу, растекались волны теплого дыма, обволакивая все вокруг, вызывая кашель и щипля глаза… А на самом деле шла Нутэнэу по слежавшемуся твердому снегу, под белым холодным солнцем северной весны, и позади нее даже не оставалось следа — такая она стала невесомая, высохшая от голода и страданий.

Нутэнэу падала, поднималась, карабкалась на четвереньках. Маленькая Тэгрынэ сползала под материнскую грудь, хватала пустые кожаные мешки и в голодном отчаянии кусала соски прорезавшимися зубками. Боль на мгновение взбадривала Нутэнэу. Она поправляла ребенка, закидывая обратно за спину, выпрямлялась, оглядывала бесконечное белое пространство и шла дальше, стараясь держаться верного направления, хотя спроси ее, куда она держит путь, толком бы не смогла ответить. В лучшем случае сказала бы: «Иду к людям». Это было ее самое большое желание — встретить человека, любого человека — только непременно живого, способного сказать настоящие слова настоящим человеческим языком.

Однажды, оглянувшись, Нутэнэу заметила что-то движущееся вслед за ней. В сердце затеплилась надежда. Женщина остановилась, собрав последние силы, потому что стоять неподвижно было гораздо труднее, нежели двигаться. Но то, что двигалось следом, тоже остановилось. Нутэнэу слабым голосом позвала неопознанное живое существо. Оно никак не отозвалось и, казалось, не думало приближаться к ней. Нутэнэу сделала несколько шагов назад, подумав, что это собака из ближайшего жилья, и вдруг разглядела тощего седого волка. Он был совсем близко. Волк словно знал, как ослабела Нутэнэу, и не стал отбегать.

Нутэнэу резко повернулась, хотела сама побежать прочь от волка и туг же упала в снег. Но не осталась лежать, а поползла на четвереньках, чувствуя кожей спины, как сзади неспешно идет зверь и ждет, когда она окончательно выбьется из сил. Нутэнэу вспомнила растерзанных тундровыми хищниками новорожденных телят и ясно представила, что ждет ее ребенка. Это прибавило ей сил, она поднялась на ноги, даже прикрикнула на волка, и пошла, шатаясь, навстречу светлым весенним сумеркам.

Нутэнэу шла и падала, поднималась и шла снова. А за ней неотступно следовал терпеливый волк, совершенно уверенный в своем часе. Порой он подходил так близко, что касался сухим голодным носом меха кэркэра, за которым скрывалась крохотная Тэгрынэ. Волк слышал голодный плач ребенка, и горькая голодная слюна заполняла пасть, вытекала между зубов и волочилась по снегу, оставляя бледные желтые следы.

Спутники Тэвлянто сначала заметили волка, хотя человек шел впереди. Может быть, потому, что собаки раньше почуяли волчий дух. Сидевший на передней нарте Тэвлянто крикнул:

— Осторожно — там человек!

Но с другой нарты уже грянул выстрел. Показалось, что попали в человека — он упал первым, а потом уже завертелся волк, разбрызгивая кровь из раны. Но человека пуля не задела — он упал, истощив последние силы.

Когда к Нутэнэу подбежали люди и подняли ее, чтобы положить на нарту, она едва слышным голосом прошептала:

— Дочка со мной.

Нарты повернули обратно в Марково. Кандидат в депутаты Верховного Совета СССР чукча Тэвлянто прервал свою предвыборную поездку. Он не жалел собак, спасая обессилевшую женщину и ее ребенка.

Подъехали прямо к медпункту. Женщину осторожно внесли в теплое помещение, выпростали из кэркэра девочку. Теперь их судьба всецело зависела от медиков. Кандидату в депутаты делать здесь было нечего.

Лишь несколько дней спустя, закончив предвыборные выступления и возвращаясь в Анадырь, Тэвлянто опять заехал в Марково. Ему сказали, что девочку и ее мать удалось спасти. Мать сообщала, что девочку зовут Тэгрьнэ.

Тэвлянто долго смотрел на круглое смуглое личико, пристально разглядывал синий значок на щечке. Задумчиво произнес:

— Знакомая метка… А девочку берегите. Это наша, советская Тэгрынэ.

Сама Тэгрынэ этого, разумеется, не знала. Ей рассказали об этом много позже. И теперь, стоя на том самом месте, откуда отправлялся в предвыборное турне первый депутат Чукотки, она до мельчайших подробностей представила себе, как все было.

«Опять берега сошлись», — с удовлетворением подумала Тэгрынэ и заспешила к наблюдавшему за ней издали секретарю окружкома.

— Извините, Петр Владимирович, задумалась.

Тот, по-видимому, понимал ее состояние, улыбнулся сочувственно.

— Когда возвращаешься в родные места после такого долгого отсутствия, обо всем надо основательно подумать.

Машина медленно двинулась дальше, на вершину горы.

— Я еще не знаю, куда вы меня направите на работу… — начала Тэгрынэ после некоторого молчания.

— Об этом — отдельный разговор, — поспешно перебил ее секретарь окружкома. — Пока у вас отпуск, мы прикинем, что вам лучше подойдет. Впереди еще полтора месяца.

— Прикидывайте, — покорно согласилась она. — А я хочу все вспомнить, посмотреть на себя как бы со стороны. Знаете, Петр Владимирович, у меня такое ощущение, будто начинаю все заново. Потому и хочется восстановить в памяти, как начинала здесь в былые годы.