ЗАБВЕНИЕ РАЗУМА

У него болело сердце по утрам, оно болело не всегда, но довольно часто. Сегодня ему тоже было нехорошо… Сердце его болело не от физической причины, не от органического порока, а от совести; причем совесть разрушала его сердце с мучительностью агонии, с действенностью механического режущего сверла.

…Усатый офицер признал в нем великого практика и мастера какого-то центробежного удара по противнику.

Он был капитан Федот Федотович Семыкин, командир некрупной части и не последний офицер в своей дивизии, во всяком случае, это он вчера в полдень штурмовал населенный пункт Благодатное и смешал кровь противника с тающим снегом, оставив этот пункт за собой.

Семыкин не был кадровым офицером; до войны он работал районным гидротехником в Саратовской области и любил свой тихий труд, орошающий влагой засушливые поля Поволжья.

Семыкин полежал еще немного на топчане в немецком блиндаже, и ему стало хуже. Кроме болящего совестью сердца, он чувствовал теперь вдобавок и вопиющий острый стыд, как бывает после убийства невинной девушки, которую он не знал ни в лицо, ни по имени, но невзначай умертвил.

— Марш в роту! — приказал капитан Семыкин, не зная, что было вчерашний вечер, но желая уничтожить бывшее.

И внезапно Семыкину стало жалко себя. Он ведь был способный, решительный офицер, и сам это знал. Генерал-майор, командир дивизии, недавно даже поцеловал его за дело под Семеновкой. Под Семеновкой капитан Семыкин захватил четыре только что подбитых немецких танка; он укрыл в них свою штурмовую группу и повел из машин огонь по охвостьям немецкой пехоты, стремившейся за танками; этим приемом Семыкин уложил замертво полтораста душ врагов, а сам потерял лишь семерых бойцов, когда приходилось бороться с еще живыми солдатами из экипажей танков; затем Семыкин приказал оставить танки и пошел вперед в бой на поражение последних остатков отходящей неприятельской пехоты. Тогда было хорошо, и Семыкин помнит свою живую радость в том бою; он мчался тогда по полю в наступающей цепи, и смерть напевала пулями навстречу ему, но сердце его было исполнено одушевленного восторга и уверенностью в неприкосновенности своей жизни и жизни своих товарищей, потому что все они чувствовали тогда торжествующий дух истины, действующей в них, что было, может быть, важнее жизни и поэтому заставляло их не опасаться за нее и что в то же время таинственно, с верностью инстинкта оберегало их от гибели… Не там ли, перед тем боем у Семеновки и в самом бою, он чувствовал себя наиболее целостным и трезвым существом и, ничего не утрачивая в себе, не там ли он узнал, как все обычное в нем вдруг стало возвышенным и совершенным, словно из его души, как из серой земли, выросли светлые растения, непохожие на мать и незримые в ней. И бой этот окончился поражением врага насмерть, и в тишине наступившей победы Семыкин заметил теплый пар над морозной землей, исходивший от медленно остывающих трупов немцев: они хотели лишить наш народ его живого дыхания и его великой судьбы, и сами теперь холодеют навечно. Семыкин кротко улыбнулся тогда; он понял, что лишь подвиг, лишь соревнование со смертью рождает в человеке блаженство совершенного существования. Но тут же он приказал ординарцу наполнить его фляжку водкой, выпил ее и погрузился в теплое животное забвение, в котором угасла его ясная радость победившего солдата.

«Какая скотина живет во мне, — думал теперь Семыкин, — добро бы от горя я прятался в фляге, а то и от счастья лезу в нее же!»

— А как насчет свояченицы?

— Это кто?

— Сестра моей жены, а теперь она временно вдова с двумя детьми. Я тебе фотографию ее показывал — всей женщине двадцать седьмой год, — ты еще поцеловал ее снимок и доверенность на получение по аттестату сразу хотел ей писать. Но я тебе сказал — обожди до утра, печати нету. А после войны, говорил, в гости к ней поеду, люблю смирных и пожилых!..

— Да ну? — спросил Семыкин, с интересом слушая повесть о самом себе…

— Вы, Семыкин, — сказал генерал капитану, — можете первым ворваться во главе своего штурмового подразделения в Берлин. Через час или два я помогу вам стать сразу полковником. Но еще через несколько часов вы станете уже сержантом — в этом вы сами поможете себе, и, поверьте, я вздохну тогда от огорчения…

— Нет, обожди! — приказал генерал.

Семыкин вытянулся, стыдясь, что во время войны, на жизнь и на смерть решающей судьбу всех людей, на сотни лет вперед творящую историю земли, он занимается вместе с генералом обсуждением поведения своей особы, в то время как на войне любая секунда, прожитая солдатом впустую, увеличивает бедствия его народа. И в тот же момент он чувствовал, что хорошо было бы ему теперь опохмелиться: он сразу стал бы вполне здравым человеком. «Экий я негодный какой все-таки, одна штрафная меня исправит!» — с печалью подумал тогда Семыкин.

— Скажите, капитан, в чем смысл вашей склонности к вину? — спросил генерал. — Что вы чувствуете, — ну, гм, античный оргазм, что ли, или этакое экстатическое состояние, — объясните…

Семыкин искренне ответил:

— Я себя тогда не чувствую, товарищ генерал…

— И что же, вы счастливы бываете?

— Ни разу еще, товарищ генерал, не успел запомнить своего счастья — во время пьянства времени нет, а позже трезвым бываешь…

— Ребячеством занимаетесь, капитан. Если вы любите не чувствовать самого себя и вам нравится, так сказать, отдохнуть от своей личности, то любой гитлеровец скорее вина может доставить вам это удовольствие. Какой же вы солдат? — вы смертник!.. А в операции под Благодатным вы действовали быстро, самоотверженно и ваши подразделения были послушны вам в огне. Но у вас было там и некоторое безрассудство — помните, вы два взвода бросили на центр противника, напролом, по открытому месту, а уютную лощинку вы вовсе не использовали, хотя она планировалась в операции, она была выгодна для вас и тоже вывела бы ваших бойцов на заданное направление. Не знаю, почему вы так поступили. Я вам этого не ставлю на вид, потому что вы решили задачу, но я не уверен, что все человеческие потери в ваших взводах были неизбежны. Вы понимаете? Я могу думать, что ваше вино разбавлено кровью нашего солдата. Не дайте возможности мне убедиться в этом, прошу вас. Ступайте.

Капитан Семыкин еле сумел повернуться по форме и уйти, потому что последние слова генерала разрушили его сердце и он мог нечаянно вскрикнуть от них, как от ранения пулей.

…Сразу сухо стало внутри его тела, ничего ему более не хотелось, и мир вокруг него, обыкновенный, родственный и постоянно близкий, теперь словно удалился от него и умолк, и Семыкин почувствовал себя сиротой среди знакомой земли.

Он увидел почти без усилия воображения, но с точностью воспоминания, как лежат в холодном зимнем саду на околице Благодатного его два бойца, два мертвых человека, которые могли быть сегодня живыми, — Дмитрий Косых и Георгий Фомин, — он видел их вчера, а сейчас их предали земле и они окоченели в ней. Но они могли бы дожить до победы и еще долго жить после нее… Они ли были, Косых и Фомин, павшими напрасно, без судьбы и неизбежности, или то были другие — одинаково: никто их более не возместит ни его сердцу, ни их родине. Солдатские матери рожали и любили своих детей не ради того, чтобы Семыкин, ошибившись правильно сообразить своей нетрезвой головой, помог им умереть…

…Семыкин, возвратившись, не мог, не щадя себя, стерпеть своей печали. Убоявшись горя, он снова выпил как следует и ушел чувством и памятью в забвение…

…Семыкин вышел наружу. Ночное небо в немых ракетах, как сад, цветущий огнем, сияло и гудело катящимся вдалеке валом боя. Капитану стало лучше при виде такого мира; он подумал, что еще возможно для него искупление; но тело его дрожало от сладости и мысль не могла сосредоточиться с покорной силой, чтобы действовать скоро и точно подобно отработанной привычке.

Командир дивизии говорил однажды своим офицерам, и Семыкин тоже слушал его, что тело воина есть его важнейшее живое оружие, — берегите же, говорил генерал, свое тело и высшие его органы и способности и развивайте их сколь можете, тогда и любое мертвое оружие станет живым и всемогущим в ваших руках.

Сейчас Семыкин ощущал, что в теле его, на месте одного человека, живут как бы двое и теснят друг друга: один говорит — думай, а другой говорит: «Обожди, иди ты к чертям»; один хочет поднять руку, а другой задерживает ее, чтобы она отдохнула. «Да, — понял тогда Семыкин, — во мне что-то есть, будто русский с немцем врукопашную дерутся».

«Вчера поздно вечером, — подумал Семыкин, — все я совершил вчера вечером, я и на Феничке собирался жениться вчера вечером, и свояченица усатого мне нравилась по одной фотографии вчера вечером; но что я усилил саперов — это хорошо».

На свое новое местоположение батальон Семыкина прибыл с опозданием на десять минут, и наши танки, чтобы не поразить своих, вышли на встречный бой с такой же задержкой во времени; по этой причине порядок сражения нарушился и оно стало трудным для нас.

…Наутро капитана вызвал к телефону командир дивизии:

— Здравствуйте, ефрейтор Семыкин, — поздоровался генерал. — Что ж делать, Семыкин: капитан Семыкин немца одолевал, а себя одолеть не мог. Может быть, ефрейтор Семыкин одолеет и того, и другого? Как вы думаете?

— Служу Советскому Союзу, товарищ генерал! Я думаю, что рядовой Семыкин еще лучше одолеет и того, и другого! — ответил ефрейтор.

— Ишь ты!.. Я с вами совершенно согласен, боец Семыкин, но я вас не забуду… Что-то есть в этих пьянчужках! — задумчиво произнес генерал.