МОЛОДОЙ МАЙОР (Офицер Зайцев)

Когда начались тяжелые бои за оборону Сталинграда, перед одним из соединений 51-й армии была поставлена задача. Она заключалась в проведении частной операции, чтобы сковать противника боем и не дать ему возможности направить часть своих сил отсюда, из степей, на усиление своих войск, штурмующих Сталинград.

Этот давно минувший и обыкновенный бой, который, возможно, будет забыт или обойден вниманием даже в подробной истории Великой Отечественной войны, имел одно особое свойство. Он был одним из первых, а может, самым первым боем, задуманным в районе Сталинграда как бой наступательный, а не оборонительный, Это стало известно бойцам соединения полковника Макарчука, и многие из них подумали тогда, что только теперь начинается настоящее дело и правильная война, а до того все было как в беспамятстве. Теперь же наступило время, чтобы опомниться.

Соединение, которым командовал полковник Макарчук, должно было выполнить лишь частную операцию, в которую входила задача по захвату пленных. Однако здравый разум рядового солдата понял этот бой как важное и новое дело, в котором мы будем бить, а не отбиваться.

Зайцев, как начальник артиллерийской разведки, должен был получить все данные для артиллерийской подготовки боя. Он обошел свое хозяйство и проверил, как артиллерийские офицеры и разведчики знают в своих секторах цели, как умеют обнаруживать их, насколько достоверно и точно изучены огневые точки противника, где находятся его батареи пушек и минометов и как расположены траншеи. По особому, охотному отношению рядовых и младших командиров к исполнению своих обязанностей, по искусству их работы Зайцев увидел, что люди воодушевлены. Простое сознание пользы своего дела в наступательном бою оживило солдатское сердце.

Зайцев с тщательной точностью ставил задачи, чтобы люди правильно и осмысленно понимали свои действия; особенно усердно он занимался в артиллерийских группах, выделенных для поддержки пехоты.

Он рассказывал молодым артиллеристам, как может сложиться бой, когда пехота подымется в атаку.

— Пред вами оживут огневые точки, которые не подавила наша артподготовка. Противник пустит в работу новые точки, которые у него молчали, а мы их не сумели разведать. Он может бросить танки на нашу живую пехоту. Тогда все дело в вас. Двигайтесь вперед, работайте по цели прямой наводкой, берите цель в упор на поражение, не оставляйте пехотинца, чтобы он не был сиротой против пулемета, пушки или танка врага… Понятно, как действовать?

— Пехота при пушке как при матери идет, — сказал старшина Кутепов. — Боепитания лишь бы достаточно было.

— Будет достаточно, транспорт у нас есть, — сказал Зайцев, — а для ближней подноски у нас есть руки. А если с боепитанием неуправка случится, все равно двигайте орудие живьем вперед, и чтобы пехота вас видела — вы с нею!

— А ну как противник пристреляется по такому орудию! — произнес Куте- пов. — Заметит, что орудие идет немое, без огня, чудно, скажет — и как раз в вилку его, а потом на поражение!..

Зайцев молчал; он хотел, чтобы люди сами подумали, как тут быть.

Сержант разведчик Чухнов возразил Кутепову:

— А зачем так двигать орудие, чтоб тебя так точно противник пристрелял? Ты его двигай по-различному! У тебя на плечах тоже прицельный прибор есть — голова, пусть она работает. Орудие и то работает своим прибором перед огнем, а без головы какой боец бывает, он загодя покойник!

— Это правильно, — согласился Зайцев. — Ну, теперь жить можно, будем воевать!

Павел Зайцев получил письмо от брата Ильи. Давно уже они потеряли друг друга, но Илья кружными долгими путями все время разыскивал брата Павла. Видно, он посылал письма во множестве по всем направлениям, по разным полевым почтам, где мог, по слухам, по справкам и по догадке, оказаться Павел. Илья писал коротко, потому что, должно быть, каждый день составлял по нескольку таких писем и мало надеялся, что хоть одно из писем дойдет когда-нибудь до брата. Но любовь его была терпелива и заставляла непрерывно действовать, чтобы найти брата где-либо за тысячи верст и получить от него ответную весть.

Илья был моложе Павла на два года, но от доброты своей он всегда казался более старшим, потому что первым делал доброе дело, подобно старику, который от близости смерти уже не считался со своей пользой и не заботился о правилах обыкновенной расчетливой жизни. Он писал Павлу, как если бы приходился ему матерью: «Здравствуй, дорогой любимый Паша! День и ночь я думаю о тебе, усну и проснусь с одною мыслью в уме и в сердце, где ты, наш Паша, жив и здоров ли, либо уже нет тебя на свете, и горько плачу, лучше бы я погиб, а не ты. Береги себя, ты еще нам нужен и всей Родине. Как жить без тебя? Отзовись мне, Паша, хоть короткой вестью о себе, что ты живой, только всего, и своим почерком распишись. А о себе пишу, что я жив и здоров, три раза был ранен, воевал в Эстонии, а теперь нахожусь рядовым бойцом на Карельском фронте. Полевая почта… Кланяюсь тебе и целую, до скорой радостной встречи, остаюсь твой брат Илья».

— Бедный Илья, — вспомнил Павел Зайцев о брате, — пишет мне: береги себя, а сам уже три раза ранен. Он за меня там старается воевать, чтоб я целым остался. Чудак ты, брат мой…

Он хотел немедля ответить брату большим письмом и в предчувствии того, что он будет писать, ему стало хорошо на душе. Он хотел вспомнить в письме об отце и о матери, о детстве в Сибири, о вековой сосне, что росла у тракта, уходящего из их Велистова в тайгу, о разных явлениях, уже исчезнувших или существующих, никому, быть может, не дорогих и не нужных, но которые были свидетелями их детства и остались в памяти живыми и милыми на всю жизнь.

Зайцев хотел уединиться и отдохнуть за письмом; он пошел в землянку, где спали связисты, и там начал писать письмо, но окончить его он не успел: за ним пришел вестовой из штаба начальника артиллерии армии. Зайцеву приказано было явиться в штаб. Он спрятал письмо брата без ответа, заложив в него свое начатое письмо, и пошел по вызову.

В штабе артиллерии Зайцев вместе с другими старшими офицерами увлекся работой. Он любил штабную работу, особенно он любил разработку разведывательных данных, в которых, по его мнению, всегда была скрыта тайна решения боевой задачи.

До полуночи Зайцев работал в штабе. Начальник штаба сам затем проверил схему расположения огневых средств противника, его окопов, укрытий и ходов сообщения, которую Зайцев начертил на карте. Все это был живой материал для обработки его огнем нашей артиллерии.

— Вы думаете, здесь все есть? — спросил начальник штаба. — Вы уверены, что всю натуру вам удалось разведать и нарисовать на карту?

— Нет конечно, — ответил Зайцев.

— То-то, что нет. Хорошо, что вы это понимаете… А вот то, чего нет на карте, но что есть в натуре, как мы будем уничтожать те цели?.. Имейте в виду, нам задание жесткое и точное — подавить огнем все цели, чтобы пехота пошла свободно, чтоб ее не прижал противник к земле в направлении нашего движения. У вас есть какое предложение на этот счет или нет, вы не подумали?

Зайцев подавил в себе тяжелое, постоянно повторяющееся чувство самолюбия. Его обидело, что начальник штаба задал ему такой вопрос, тогда как первой честью советского офицера он считал — никому не быть ни в чем обязанным: ни в деле, ни в мысли, ни в судьбе и счастье; он считал, что следует делать самому все, что тебе положено, и сверх того, что положено, — пусть тебе все другие будут обязаны, весь народ, в этом и есть твоя служба. Быть же кому-либо и чем-либо обязанным — значит уже не выполнять своего долга и забывать о чести, значит жить за чужой счет. Это чувство у Зайцева было самым острым чувством его жизни, и оно делало его иногда, когда он не мог сдержаться, резким в поведении и неприятным для людей. Случайно или естественно, но и сама наружность его соответствовала его характеру: он был сух, худощав, прост и ловок в движении и довольно красив, хотя и неприветлив на лицо; только улыбка, кроткая до беспомощности, обнаруживала его расположение к людям вместе с ним работающим на войне.

Он ответил начальнику штаба, что необходимо усилить артиллерийские группы сопровождения пехоты, смелее применять прямую наводку по видимым и внезапно появившимся целям.

— Пушка все же не винтовка, — размышлял начальник штаба, — не смешиваете ли вы их службу?

— Подвижная пушка, работающая на прямой наводке, лучше обслужит пехоту, — ответил Зайцев. — Да и если бы нам удалось разведать все точно о противнике, то все равно в бою, товарищ полковник, в течение боя противник создаст новые огневые точки и гнезда или переместит старые, и тогда только наша подвижная артиллерия, которая будет действовать по этим целям в упор, сумеет их подавить… А не подавим, мы вскроем их, засечем и дадим данные тяжелым дальнобойным, и те нам помогут… Вот как будет!

— А потери? Сколько будет потерь в орудиях и расчетах?

— Меньше, чем если мы не решим задачу, товарищ полковник.

— Мысль тут есть. Надо подумать и посчитать. Так, говоришь, гуще надо пушек в ряды пехоты?.. Ты бы вот сведений о противнике давал погуще… Ну ладно, не обижайся, Павел Петрович.

Тогда опыта наступательных боев было мало и трудно было судить наперед о пользе какого-либо простого тактического приема, пока его не испробуешь, и не один раз и не в одном месте испробуешь. Но Зайцев слышал от бойцов, читал о боях под Москвой и сам понимал, насколько способней пехотинцу идти вперед против огня, если и своя пушка следует невдалеке и бьет огнем, прорубая дорогу солдату и обороняя его.

Возвращаясь по балке к себе в землянку, Зайцев видел над собой серое сумеречное небо осени, унылая опустевшая природа лежала вокруг него. Неужели отсюда, из этих скудных степей, мы начнем свою победу? Нельзя этого предвидеть. Победа зародилась и под Москвой, а затем неприятель дошел до Волги, до прикаспийских пустынь.

Вечером в соединение полковника Макарчука прибыл артиллерийский полк майора Симоненко. Полк должен поддерживать и сопровождать пехоту Макарчука. Это удивило и обрадовало Зайцева. Он понял, что наверху, в штабе фронта, кто-то думает так же верно, как и он.

Утром наша артиллерия враз открыла огонь — каждая батарея по своей цели. Отдельная группа батарей повела отсечный огонь — по ближним тыловым коммуникациям противника и по его флангам. Этот огонь как бы окаймлял группу противника, назначенную к уничтожению войсками и пушками Макарчука и Симоненко.

После артиллерийской подготовки бойцы Макарчука пошли вперед. Пушки сопровождения и противотанковые орудия Симоненко также двинулись в рядах пехоты.

Зайцев находился в это время на наблюдательном пункте начальника артиллерии дивизии. Сейчас он жил тою жизнью, какой любил жить, — когда ему не нужно было ни курить, ни пить, ни есть, и если бы ему причинили внезапную боль, он бы не ощутил ее. Бой, который он наблюдал, живым содрогающимся чувством проходил через его сердце и сознание, и это единственное чувство вытеснило из него прочь все обычные желания, страсти и помышления. Бой, словно взрыв, открыл для него замкнутый дотоле, молчаливый мир, и теперь все, что есть на свете, знакомое и неизвестное, быстрым потоком проходило через него, заставляя переживать во мгновение то, чего он, живи в других условиях, не пережил бы за целый век.

Чувством и воображением Зайцев весь был в том деле, которое происходило пред его взором; он сейчас не помнил самого себя и не имел никакого личного, отдельного интереса, кроме общего интереса — решения боя победой. Он сам называл такое свое состояние полной жизнью, понимая под этим яростное счастье, которое он чувствовал в бою, и точное, быстрое, как бы веселое соображение о всех предметах обстановки боя.

Четыре огневые точки упорно жили в центре и на правом фланге противника. В центре были только два тяжелых пулемета, а на правом фланге действовали два ору- дия довольно большого калибра, судя по шлейфу пламени, исходившему из ствола после выстрела. Зайцев проверил: у него не было данных об этих огневых средствах противника. Либо противник создал их лишь сегодня в ночь, либо наша разведка не сумела обнаружить их признаков на местности.

Полевые пушки и противотанковые орудия били по этим действующим точкам, но они не переставали работать. Наша пехота шла безостановочно, и бойцы по большим кругам обходили эти действующие огневые точки противника, чтобы двигаться далее вперед. Это было умное решение командиров и солдат атакующих подразделений.

Зайцев нанес на карту на своем планшете точное положение четырех источников огня противника.

— У нас в вашем распоряжении есть дивизион тяжелых орудий! — обратился он к начальнику артиллерии дивизии.

— Я не забыл о нем, — ответил начальник артиллерии. — Вокруг этих точек, может быть, залегли наши пехотные цепи. Так оно, должно быть, и есть. Отсюда в трубу не разглядишь, а через живую связь не скоро узнаешь.

— Можно накрыть точным огнем.

— Точным? Дивизион позавчера только прибыл, в нем новая матчасть, новые люди… Они так накроют!.. Там же близко наши люди…

— Разрешите мне — я рассчитаю им данные… Дивизион от нас в двухстах метрах.

Начальник артиллерии позвонил по телефону командиру дивизиона и затем сказал Зайцеву:

— Действуйте! Я буду следить. Осторожней только!

Зайцев побежал на дивизион. Его мучило сейчас, что орудия в дивизионе новые, расчеты не сработались между собой и с пушками и едва ли молодым артиллеристам известна практическая поправка погрешности на молодость пушечных систем. «Может, одной батареи мне хватит? — решал Зайцев. — Нет, времени нет, бой идет, у меня четыре цели, погрешность будет — не попаду. Нельзя сейчас огня жалеть, сразу бить надо».

В дивизионе было девять пушек.

Командир дивизиона сообщил Зайцеву, что две пулеметные точки противника подавлены огнем артиллерийского сопровождения, но две пушки еще действуют из прочных укрытий.

— Давайте дадим один пристрельный снаряд, учтем погрешность, а потом ударим на поражение! — предложил Зайцев.

Командир дивизиона улыбнулся.

— У нас системы свежие, не постарели еще… Я стрелял из них, каждый раз все разную погрешность дают, трудно вывести в поправку устойчивый коэффициент.

— Так зачем тогда вы здесь?! — вскричал Зайцев. — Раз вы знаете, что у вас за пушки, их надо заранее на тягу поставить и выкатить перед атакой на прямую наводку. Вы чем думаете, артиллерист? Теперь поздно — давайте вашу последнюю поправку… Вот где орудия противника, — он указал по своей карте, — мы дадим залп всеми тремя батареями по одной огневой точке, учтем результат и затем по второй точке — также залпом, всем дивизионом. Понимаете меня? Тогда погрешности отдельных орудий уравновесятся взаимно и хоть один снаряд мы положим в цель.

Так стрелять было невыгодно, но терпеть огонь противника по цепям нашей пехоты было вовсе не допустимо. После четвертого залпа дивизиона обе живые пушки врага умолкли и наблюдатели подтвердили поражение целей. Зайцев почувствовал жажду, точно вся внутренность его выгорела огнем и самое сердце его высохло в мертвый лепесток. Он попросил напиться. Ему принесли ковшик солончаковой воды, дру- гой не было, ее не привезли из дальнего пресного колодца; Зайцев попробовал пить эту воду, но не смог и смочил ею лицо.

— Соленая вода! — сказал командир дивизиона и улыбнулся. — Пить нельзя!

— А что у вас можно? — рассерчал Зайцев. — Пушки у вас с погрешностью, вода с солью.

— Точно! — улыбаясь, согласился артиллерист.

«Вот черт, — подумал Зайцев, — он и умирая улыбнется…» Начальник артиллерии дивизии поблагодарил Зайцева за работу.

— Снарядов многовато порасходовали, ну ладно — отчитаемся, — произнес он в добавление к благодарности. — Как вам понравился командир тяжелого дивизиона?

— Не понравился, — сказал Зайцев. — Дело ваше, но артиллеристом он не будет.

— Пожалуй, что и так. Пусть идет в погрешность.

Поле боя уже было тихим. Начальник артиллерии сказал Зайцеву, что оперативная задача выполнена: взято много трофеев и пленных и занято село Садовое.

— Я нарочно спросил вас о командире дивизиона. Вы правы, он нам не нужен. Такую мне вчера теорию изложил о погрешностях и коэффициентах, что из новых пушек и стрелять нельзя. Пусть идет в пехоту.

— Пехота дело святое, зачем ее портить, — возразил Зайцев. — Там тоже человек должен воевать…

Они умолкли; вдалеке, уже на новых рубежах, звучали редкие винтовочные выстрелы, как последние капли дождя, что падают с листьев деревьев после грозы и ливня.

— Слушай, Зайцев, а ведь мы сегодня били противника, в общем, нормально! В первый раз, а ничего получилось!

Начальник артиллерии устало, но довольно улыбнулся и расправил спину, как рабочий человек, у которого зашлось тело от работы.

— Ничего, — равнодушно сказал Зайцев. — А можно и лучше воевать.

— Можно-то можно, да сразу нельзя. А как, по-твоему, лучше?

— Лучше искать всегда ближний бой, терзать противника в упор. А мы привыкли к обороне, биться дальним перекидным огнем. У нас и сегодня артподготовка велась не очень прицельно. Вели огонь издали, с закрытых позиций, как будто это был заградительный, арьергардный огонь. Били, правда, ничего. Но что это? У нас еще ищут какой-то безопасности, берегутся, а надо искать врага…

— Это ты, Зайцев, прав. Но ты не горюй, мы научимся. Тебя немцы-то били?

— Били.

— Как следует били?.. Меня они лупили здорово, всей наукой и техникой лупили! — И начальник артиллерии захохотал, словно довольный тем, что его били как следует, не пустяком, но всей матчастью немецкой техники, а он все равно уцелел.

— Пусть они били нас! — злобно сказал Зайцев. — Били, да не убили, а не убили — мы их убьем…

Начальник артиллерии внимательно посмотрел на худощавого офицера разведки, на его жестокое в эту минуту лицо и не мог составить себе о нем ясного представления. «Трудный, наверное, и неприятный человек, но в деле будет хорош», — предположил полковник. Ему было странно, что неприятное, сухое существо может быть в своих делах полезным и добрым.

В ноябре 1942 года 51-я армия, еще свежая и не истощенная в больших боях, начала пополняться мощными средствами усиления. Прибывали артиллерийские и минометные части с новой техникой, причем бойцы были снаряжены как следует, одеты в новые шинели, у всех были кроме шинелей еще ватники или зимние полушубки, и обуты были в прочные кожаные сапоги, а в кирзовых сапогах или в башмаках с обмотками никто не пришел. Одновременно с войсками и пушками в армию шли потоки машин с боеприпасами, а в середине ноября прибыли на новых боевых машинах два танковых полка.

Зайцеву и всей службе артиллерийского наблюдения и разведки была поставлена задача — сделать точное начертание переднего края обороны противника, выяснить расположение его огневых точек и группировку артиллерийско-минометных средств.

Никому ничего не было известно. Даже старшие командиры не получили еще никаких директив и не знали точно, останутся ли средства усиления в 51-й, чтобы обеспечить успех большой операции, или они прибыли на время и уйдут дальше, или же вся армия будет перемещена на другой участок. Командиры не знали, но рядовой красноармеец, также ничего не зная, уже имел свое мнение об этих вещах.

— Никуда далее-более новые пушки не двинут! — говорили в расчетах на старых батареях. — Пушки на мехтяге по бездорожью шли, танки самоходом гнали, больше им ходить нельзя.

— Орудиям и танкам пешком вхолостую ходить убыточно! — соглашался старый артиллерист Евсей Карягин. — Механизмы тратить впустую нельзя, в них детали расстроятся. Тут бой будем держать!

— Да то где же! — утверждали другие артиллеристы. — Стратегически тут и должно быть. Пушки не игрушки и не автобусы — на них ерзать без дела по земле незаконно. При огне, при задаче — другое дело, тогда положено и пушке ходить…

Зайцев, исполняя свою работу, проводил теперь все свое время на наблюдательных пунктах в батареях и дивизионах, изредка, по надобности, наведываясь на наблюдательный пункт командующего артиллерией армии. До сих пор он так и не управился написать полностью письмо своему брату Илье. Он написал только начало его: «Здравствуй, дорогой брат Илюша! Я жив и здоров. Письмо я твое получил, хотел бы тебя увидеть и вспомнить прошлую жизнь, как мы в детстве в Велистове вместе…» — и на этом письмо было отложено, он не успел даже дописать слово «курили», потому что случилось неотложное дело: Зайцеву доложили, что начала работать батарея противника, которую наша, зайцевская, разведка вовсе не знала. Зайцев обиделся, что он не знал того, что ему знать положено, он спрятал недописанное письмо и пошел на наблюдательный пункт дивизиона. Почему, однако, это маленькое душевное дело в отношении брата он так и не может совершить и так долго откладывает его? Значит, брат его любит больше, чем он его? Но ведь это же постыдно, — чтобы кто-нибудь любил тебя больше, чем ты его.

Это действительно постыдно, а он не хотел ни стыда, ни одолжения. «Обожди, Илья, по нас пушки стреляют сейчас!»

«По мне тоже, Паша, бьют, а я все равно всегда помню о тебе!» — услышал Павел в своем сердце далекий заглушённый голос брата.

Но это прошло и забылось в одно мгновение. Враг бил из крупного калибра по ближнему тылу дивизии. Яростное, трудное чувство сразу сдавило сердце Зайцева. Что это было за чувство — сам человек не мог бы точно объяснить его, потому что оно уже не было одним чувством, оно было тем, что владеет всеми чувствами человека и всею его жизнью, — оно было простым и страстным движением сердца, действующим с необходимостью, с силой и точностью мудрости, подобно движению сердца матери, бросающейся на зверя, чтобы оборонить своих детей. И поэтому Зайцев сразу забыл о брате, обо всех, кто каждый в отдельности был ему дорог и мил, и о самом себе.

Противник стрелял по степной впадине в глубине нашего расположения. Что там было? В дивизионе Зайцев застал своего помощника капитана Корецкого, который уже вел засечку стреляющей цели сопряженным наблюдением, то есть кроме Корецкого на точно измеренном расстоянии от него стреляющую цель одновременно наблюдал и другой разведчик.

Корецкий стоял у стереотрубы и вслух упрашивал противника, когда тот медлил с очередным выстрелом:

— Еще!.. Дай еще раз, ну, пожалуйста! Дай, я прошу тебя!

Корецкому важно было, чтобы противник больше обнаруживал себя огнем, тогда точнее можно рассчитать данные для своего огня на поражение врага. И после каждого выстрела противника капитан был доволен.

Зайцеву не понравилось, что немецкая батарея работает среди бела дня открытым и частым огнем, когда ее можно точно засечь. Не понравилось ему это потому, что противник, вероятно, сейчас же после огня передвинет батарею и вычисления Ко- рецкого будут тогда иметь пустое значение.

Зайцев хотел думать и чувствовать скорее врага. Он позвонил начальнику артиллерии дивизии и попросил у него немедленного огня на поражение действующей цели, иначе цель уйдет, и передал ему местоположение батареи противника. При этом Зайцев попросил такого огня, который бы не демаскировал наших установок.

— Ладно, майор, — сказал полковник. — Я эту цель из самоходок шарахну, они стоят как раз удобно, а самоходки потом передвину.

— Скорее только, товарищ полковник. Цель уйдет, там тоже думают.

— Сейчас, сейчас… Сейчас им думать нечем будет.

После шести выстрелов наших самоходных пушек немецкая батарея умолкла. По мнению Корецкого, она накрыта и выведена из строя навсегда, но это еще надо было проверить последующим наблюдением и разведкой. Зайцев по своему военному житейскому опыту уже знал, как трудно полное, окончательное уничтожение чего-либо живого, это почти так же трудно, как создание или нарождение нового, ранее не существовавшего.

Зайцев пошел на место, куда только что стрелял противник. Там, в заглохшей балке, в степном распадке, был полевой колодец с пресной водой. Возле колодца по всей ближней местности валялись пустые консервные банки, лежал конский навоз, на земле были видны масляные пятна от машин, которые останавливались здесь для набора воды, и зола от погасших костров. Невдалеке от колодца находился заброшенный блиндаж. Там сейчас сидели какие-то бойцы и пели песню:

Зайцев понял, что сюда следовали из тыла части усиления и отсюда, от колодца, они проходили к переднему краю. В некотором удалении от колодца стоял письменный стол, и на том столе были чернила в пузырьке, лежало одно дело в папке и бумаги, а за столом сидел, как в тихой канцелярии, офицер тыловой службы — регулировщик и учетчик. Канцелярский стол стоял на возвышенности под небесами, окруженный обширной степью. Около стола была щель на одного-двух людей; туда, должно быть, укрывался тыловой офицер во время огня противника.

Колодец являлся тут учреждением, подобным столовой или трактиру при людной дороге. Наблюдатели противника, конечно, поняли значение колодца, накрыли его огнем и будут накрывать впредь. А стол офицера из тыловой службы по-прежнему стоял на виду, на поверхности земли, словно на полу канцелярии, и бойцы в блиндаже равнодушно пели песни. Ясно было, что, как только к колодцу подойдет из второго дивизиона наше подразделение, противник вновь откроет огонь. Хорошо, так случилось, что очередное подразделение уже проследовало и удалилось от колодца и во время огня здесь было безлюдно.

Зайцев почувствовал злобу от этой глупости и небрежности. Он подозвал к себе офицера-канцеляриста и приказал ему немедленно засыпать колодец, а самому вместе с бойцами убраться отсюда к чертовой матери, куда хочет.

— Есть, сейчас уйдем, товарищ майор, я только рапорт напишу своему командиру, что здесь был огонь и нас перебазировали вон отсюда, — ответил лейтенант.

— А сколько у вас людей?

— Всего четверо, я пятый.

— Хорошо. Убирайтесь все четверо и вы, пятый.

— Есть. Нас не будет, товарищ майор. Мы понимаем — здесь была ошибочная точка.

Лицо у лейтенанта было сейчас довольно и умильно от счастья исполнительности, на нем не было никаких следов чувства от только что пережитого огня; он был даже немного весел, словно постоянно был согласен бессмысленно переживать огонь, сидя в щели возле письменного стола.

«Наверное, хорошо быть таким», — подумал Зайцев и ушел.

Вечером Зайцев работал с Корецким над «проектом огня», как они называли материалы для артиллерийской подготовки предстоящего боя. Материалы артиллерийской разведки не всегда были хороши и достоверны, а некоторые данные были вовсе противоречивы. Например, по первоначальным данным разведки, в пункте 231 стояли две тяжелые батареи противника; две последующие контрольные разведки дали другие сведения, а именно, что там не тяжелые батареи, а легкие полевые и, наконец, — что там ничего нет, то есть пусто. Однако характер местности и удобное для ведения огня положение пункта 231 позволяли надеяться, что там именно должны стоять тяжелые пушки. Но что же там было по правде и что нужно сделать, чтобы пресечь огневую мощь противника в этом месте, когда наши войска пойдут вперед?

Зайцев рассудил, что в пункте 231 стоят как раз тяжелые системы, которые при надобности должны вести с нами контрбатарейную борьбу, но пока что эти орудия обречены на молчание. Однако для текущих повседневных задач обороны противник держал там же еще две батареи легких орудий, потому что по устройству окружающей местности их более негде было поставить. Возможно, что эти легкие батареи противник затем все же переместил, чтобы они не демаскировали тяжелые системы, и поэтому последняя контрольная разведка не обнаружила там и легких пушек: их действительно там уже не было.

Все это было логически правильно, но именно потому и являлось сомнительным. Истина могла быть неожиданней и проще.

Зайцев и Корецкий ничего не могли придумать и решили эту частную задачу артподготовки за счет «тылового Ивана», то есть за счет установки на всякий случай своей тяжелой батареи для подавления пункта 231, пользуясь тем, что великий «тыловой Иван», русский рабочий класс, работает, стволов и снарядов достаточно и пушки можно ставить густо. Но это решение не нравилось Зайцеву, потому что в нем не было никакого его личного офицерского мастерства и он воспользовался лишь тяжелым трудом народа.

Пришедший навестить Зайцева капитан Кравченко, помощник начальника штаба артиллерии дивизии, также был озадачен тайной пункта 231.

— А вы пробовали вскрыть его по кровле? — спросил Зайцев.

— Пробовал три раза, — ответил Кравченко. — Одна черная земля летит, а камня и бетона незаметно было…

Кравченко нравился Зайцеву своей быстрой смышленостью, темными внимательными глазами и веселым уверенным расположением духа.

— А вот здесь ничего получилось, дело было с результатом, — сказал Кравченко. — Вот здесь у нас пресный колодец, противник его заметил и обнаружил себя огнем, но вы вмешались быстрее меня, товарищ майор, я не успел, — Кравченко засмеялся, — хотя все равно вышло хорошо… Но я хочу теперь вечером и ночью нарочно подсветить район колодца кострами: пусть противник думает, что мы все еще пользуемся колодцем, и ведет туда огонь, а мы будем наблюдать.

— Это расчетливо, — произнес Зайцев, — но неверно. Ведь мы уже подавили цель, стрелявшую по колодцу. Вы представьте, что у врага может быть такой же ход мысли, параллельно вашему. Что тогда получится?

Кравченко задумался.

— Трудно воевать, — сказал он, размышляя.

— Да, — согласился Зайцев, — но что же делать! В том и есть наша солдатская жизнь. От большого труда и чести больше.

И Зайцев опять склонился над оперативной картой, продолжая начертание переднего края обороны противника и рисуя расположение узлов его огневой мощи. Зайцев хотел дать в руки командующего артиллерией достоверное изображение врага, чтобы возможно было составить правильный проект артиллерийского огня. Зайцев хотел добиться, чтобы огонь велся не вообще по земле, где есть противник, а по конкретным целям, чтобы каждый наш снаряд имел свой точный адрес и калибром своим и действием соответствовал тому, что нужно разрушить или поразить.

Бой предстоял большой. Общей задачей боя являлось решительное поражение противника на участке армии, с тем чтобы противник начал отходить на запад и чтобы ослабить удары врага по Сталинграду.

В ночь перед боем Зайцев выехал из штаба армии на батареи. Он должен был видеть исполнение боевой задачи и руководить доразведкой противника в бою, чтобы подготовить материал для будущих сражений.

Кроме того, Зайцев любил быть с народом, с артиллеристами и разведчиками, это помогало ему лучше исполнять свои обязанности. Перед боем же только и должно жить каждому офицеру среди своих людей, чтобы приготовиться самому и приготовить бойцов к бою, ради которого существует офицер и солдат, ради чего народ долго поит, кормит, снаряжает и воспитывает солдата. Слава и гибель равно должны быть братским делом.

Ночь была не темной, а сумрачной, — видимо, за серым покровом осенних туч светила луна. Зайцев шел по лощине, где расположился только что прибывший стрелковый батальон.

Красноармейцы, устроившись на укромной земле, хозяйничали в своих вещевых мешках, наводя там порядок. Мешок для бойца служит как бы домом и двором его: там хранятся все драгоценности солдата — письма от родных, пучок волос с головы дочери-ребенка, завернутый в бумажку, там же лежит запасная портянка, иголка, нитки, пустая жестянка — на то, если придется положить в нее что-нибудь, и прочее добро для всякой житейской и полевой надобности.

«Наши люди, — с теплым сердцем подумал Зайцев, — русские солдаты».

Зайцев зашел в шалаш из высохших лиственных ветвей, где жил командир отдельного взвода артразведки лейтенант Лебеда. Лейтенанта не оказалось в его жилище. Зайцев в ожидании сел на пустой ящик, закурил и задумался. Группа разведчиков возвратилась из дивизиона и расположилась возле шалаша лейтенанта. Зайцев всех их знал, и теперь, слушая голоса, вспоминал их лица и фамилии. О чем говорят солдаты меж собой?

Сначала беседа шла по поводу одежды, еды, приварка, табака и прочей текущей нужды. Солдат любит заботиться о своей утробе, и в этой его заботе был не низменный, но существенный смысл, потому что лишь исправный здоровый боец способен действовать на войне, стерпеть ее тягость и не погибнуть по случайности болезни или по слабости. Солдаты, даже те, кто был небрежен и неряшлив в мирной домашней жизни, на фронте тщательно заботились о своем питании, о чистоте тела, о прочности одежды, о сне с запасом, когда можно было спать.

Затем, по степени важности, беседа перешла на другую жизненную необходимость — на любовь. Зайцев узнал по голосу младшего сержанта Пожидаева. Он читал сейчас вслух письмо. Получая очередное письмо от невесты, Пожидаев имел обыкновение читать его вслух своим товарищам и обсуждать публично.

Он гордился своей любовью, но еще более гордился тем, что есть один человек на свете, для которого он дороже и лучше всех на земле, и тот человек не переживет его смерти. Бойцы из взвода, где служил Пожидаев, уже привыкли к такому порядку и по получении почты сами просили Пожидаева прочитать им письмо вслух, загодя садясь возле него ремонтировать что-либо из своей одежды или обуви, чтобы использовать время с двойной выгодой. Пожидаев обычно охотно читал и предавался обсуждению письма. «За что же такое она тебя любит так, Иван Акимыч, скажи, пожалуйста?» — каждый раз спрашивали его товарищи. «Так зря же любви не бывает, — объяснял обыкновенно Пожидаев. — Сердце у Клавдии Захаровны чувствует меня правильно, понятно вам? Во мне такое качество ценности, стало быть, есть!»

Зайцев все это уже знал, и теперь он слушал очередное письмо Клавдии Захаровны.

— Любимый, хорьосенький, мильосенький мой Иван Акимыч, — медленно, почти по буквам читал Пожидаев, — здравствуй от твоей дорогой Клавдии Захаровны Пустоваловой из Завьяловского сельсовета, колхоза «Рассвет». Если бы кабы я могла бы увидеть бы тебя бы хоть на тую малую бы минуточку, тогда бы я бы стала жить бы по нормальности счастливой бы жизнью, а то я временно несчастная».

А чего она всегда тебе одинаково пишет? — упрекнул Пожидаева ефрейтор Ивченко. — Заладит одно: если бы да кабы, она бы да могла бы… Чего она у тебя такая некультурная?

— Если бы она бы семилетку полностью бы кончила, — кротко отвечал Пожида- ев. — А то она ее не кончила, ей не пришлось… А мне что! Я ее уважаю не за высшее образование, я ее даром люблю. Это вам не химера!

— Правильно, Иван Акимович, — согласно говорили другие голоса. — Это верно; душа не в букве. Пускай она тебе опять пишет — если бы да кабы, мильосенький да хорьосенький, а мы и далее слушать будем!

Зайцев понимал, что красноармейцы и потешаются немного над Пожидаевым, и тут же серьезно уважают его за верность любви к невесте.

Был еще во взводе боец Салтанов, родом татарин, тот особо уважал Пожидаева. Салтанов сам любил одну женщину, свою жену Сарвар, и постоянно вспоминал о ней, надеясь на будущее неразлучное счастье с ней после войны, которое будет длиться долго, до самой смерти. Жена писала Салтанову, что она одна имеет на него полное право, а немцы не имеют на него никакого права, поэтому Салтанов обязан убивать врагов, сам же после победы должен полностью и в целости возвратиться домой к супруге. «Вот офицер-то! — с улыбкой подумал Зайцев о Сарвар. — Ведь правильно соображает!..»

И Зайцев сейчас снова, как бывало у него в юности, почувствовал жизнь словно медленное постепенное просветление. Тайна родины была ясна ему: она открывается в локоне волос с головы дочери-ребенка, что хранит красноармеец у себя в вещевом мешке и носит за плечами тысячи верст, она в памяти и привязанности его брата, постоянно тоскующего о нем, она в дружбе к товарищу, которого нельзя оставить в битве одного, она в печали по жене, у кого есть она. У Зайцева ее не было; вся тайна родины заключается в верности, оживляющей душу человека, в сердце солдата, проросшем своими корнями в глубину могил отцов и повторившемся в дыхании ребенка, в родственной связанности его насмерть с плотью и осмысленной судьбою своего народа…

Когда вернулся лейтенант Лебеда, Зайцев разделил с ним свои обязанности. Лебеда должен находиться на наблюдательном пункте дивизиона, расположенного слева, а сам Зайцев пошел к командиру другого дивизиона, расположенного правее. Все орудия этого дивизиона стояли на прямой наводке, и он занимал центральное положение в направлении удара, который будет нанесен противнику. Вместе с собою Зайцев взял как связных Пожидаева и Салтанова. Во время боя в его задачу входила работа по переучету целей, чтобы всегда иметь картину артиллерийских и огневых сил противника близкой к истине.

К утру, когда начало светать, погода стала вовсе плохая. Осенние облака, гонимые сырым ветром, влеклись почти по земле, и одиноко летели редкие былинки умершей травы. Зайцев в это время стоял в старой траншее на водоразделе, откуда хорошо просматривалась сторона противника: немцы находились на противоположном водоразделе и на пологом скате его, обращенном в нашу сторону. Немного поодаль от Зайцева, в той же старой траншее, находился командир дивизиона капитан Ознобкин.

Зайцев много раз жил в боях. Но сегодня предстоял бой в помощь Сталинграду, где решалась судьба народа, жизнь его и смерть, и сердце офицера встревоженно билось, надеясь в нетерпении, что сегодня, быть может, оно освободится от гнетущей постоянной боли, которая мучает его все долгие месяцы отступления и обороны.

В тишине засветились на мгновение жерла орудий по фронту, и крошки земли в траншейном откосе вздрогнули от первого удара огня. Началась артиллерийская подготовка боя. Мощь огня сразу была взята очень большой, однако с каждой секундой она все более наращивалась и уплотнялась — в дело вводились все новые и новые батареи, — и снаряды шли по небу потоком. На стороне противника черная земля тьмою поднялась в воздух и не могла уже осесть, потому что взрывные волны следующих, все более учащающихся разрывов метали и тревожили ее.

Зайцев считал про себя каждое мгновение боя. Много раз пережитое и, однако, всякий раз новое чувство владело им; все, что сейчас происходило вне его: огонь, ветер, содрогание земли, — все значительное и ничтожное в этом мире теперь словно происходило внутри него, вторично в нем существуя, и поэтому глубоко, вещественно переживалось им. Это чувство происходящего, переживание всего и за всех в одном своем теле и сознании питало его мысль и делало ее чуткой, быстрой и истинной, но это состояние непрерывного непосредственного ощущения всей видимой действительности измождало Зайцева, и сердце его работало мучительно, будто в кровавом поту.

Немцы начали отвечать из дальнобойных орудий контрбатарейным огнем. Но их полевые пушки молчали: иные из них уже были накрыты нашим огнем, иные не обнаруживали себя в ожидании нашей атаки. Дзоты противника также еще молчали до времени.

Затем Зайцев увидел в бинокль, как затрепетал пулеметный огонь сразу из пяти дзотов противника. Наша артподготовка еще не кончилась, снарядов было достаточно, и приказано было вести подготовку на сокрушение целей с перестраховкой, с запасом на верность поражения.

Сейчас ожили и уцелевшие полевые орудия противника, встречая нашу пехоту осколочными снарядами. Зайцев рассмотрел в дыму открытого степного пространства движущиеся цепи нашей пехоты. Красноармейцы, накрываемые огнем врага, перебегали вперед лишь после долгих пауз и лишь в точности рассмотрев ближнюю местность перед собой, чтобы найти в ней очередное укрытие; приникая к земле, они отдыхали и земля защищала их.

Салтанов, Пожидаев, ординарцы и связные капитана Ознобкина, наблюдая бой, произносили возгласы ярости, радости и сожаления, переживая все действия артиллерии и пехоты.

Зайцев знал, что на этом именно участке, который он наблюдает, и должен быть совершен прорыв обороны противника. Но он сейчас уже не мог разглядеть ни одного нашего пехотинца, движущегося вперед по степи. Наши пехотные цепи теперь вовсе залегли, не преодолевая встречного пулеметного и артиллерийского огня противника. Дивизион Ознобкина бил по дзотам врага, однако пока что лишь один из них удалось подавить, а остальные четыре действовали. Зайцев заметил, что орудия непосредственного сопровождения пехоты стреляли редко и двигались, далеко отставая от атакующих пехотных подразделений.

Зайцев ясно видел ход боя, но он сейчас более всего хотел увидеть и понять невидимое: он хотел увидеть или понять, когда наступит перелом сражения в нашу пользу. Он искал признака этого перелома и не видел его, но он уже понимал, что если этот перелом не наступит в ближайшее время, то наша атака захлебнется, пехота, залегшая под огнем противника, изойдет кровью и великая задача прорыва фронта врага не будет решена. Зайцев знал, что параллельно видимому бою и одновременно с ним происходит невидимое соревнование духа двух борющихся противников. И обычно бывает, что сторона, ослабевающая в этом соревновании, дает дрожание, являет признак гибели еще прежде окончания сражения. Дело военачальника уловить вовремя этот признак и использовать его для ускорения поражения противника.

Но не было еще этого духовного содрогания противника, и ни в чем не являлся признак его поражения. Мощь нашей артиллерии не использовалась целиком пехотой, время уходило…

Зайцев посмотрел через стереотрубу Ознобкина на осеннее поле: оно было в огнях стрельбы, в дымной наволочи, медленно уносимой ветром. Зайцев сосчитал, что противник сейчас сопротивляется нашей пехоте лишь огнем легких полевых пушек и легких пулеметов, следовательно, его тяжелые огневые средства и постоянные огневые точки подавлены, сокрушены в прах. Зайцев почувствовал удовлетворение: значит, его служба разведки работала довольно точно.

В бою сейчас недоставало какого-то малого дела, но решающего. Без этого дела и та главная работа, что уже была сделана артиллерией, не приводила оперативную задачу к решению. Зайцев судил, конечно, только об одном небольшом участке боя, который он непосредственно наблюдал.

— Что говорит начальник артиллерии об обстановке? — спросил Зайцев у капитана Ознобкина.

— А что он говорит?.. Он ругается, он пехоту на нашем участке ругает. Везде, говорит, на других участках пехота хорошо пошла после огня, а у нас плохо.

Ознобкин позвонил в дивизию.

— Что вы думаете делать? — спросил Зайцев у капитана, когда тот окончил разговор по телефону.

— А что нам делать? Это не наше дело!

— Наше дело! — резко возразил Зайцев. — Артиллерия служит пехоте, а не самой себе.

— А что можно сделать, когда пехота желает, чтоб на поле ни одного огонька навстречу ей не осталось, чтоб ей можно гулять было, как в парке культуры и отдыха, тогда она подымется и пойдет… Разбаловались люди в обороне!

— Вон как вы рассуждаете… Ну нет! — не согласился Зайцев. — Ты видишь, что люди не справляются, тогда бери их заботу на себя!

— А у меня своя есть! — удивился Ознобкин.

— Да кто вы здесь — офицер или чиновник! — крикнул Зайцев.

Он позвонил в штаб артиллерии дивизии и попросил обратить внимание на плохую работу орудий сопровождения пехоты на своем участке. Ему ответили, что там ранен командир батареи и есть потери в расчетах. Тогда Зайцев заявил, что он пошлет на батарею сопровождения своего помощника, лейтенанта Лебеду, или сам станет командовать батареей на время операции. Начальник артиллерии согласился:

— Соскучился, что ль, без пушки жить?.. Я знаю, ты артиллерист головастый! Ну что ж, ступай, раз сам хочешь. Лебеду я твоего не знаю, ты сам иди. Только расчеты пополнить сейчас не могу, обойдись с теми людьми, кто там остался.

— Я своих людей возьму, — сказал Зайцев.

Он взял с собой Салтанова и Пожидаева и позвонил Лебеде, сказав ему, что пойдет на разведку вперед и пусть вслед ему Лебеда пошлет шестерых своих людей, из тех, что раньше служили на батареях в расчетах.

Зайцев поспешил вперед, и Пожидаев и Салтанов побежали за ним по тревожному холодному полю на огневой рубеж.

На батарее остались три годных орудия, четвертое было повреждено, а из расчетов выбыло по ранению пять человек.

Назначив на усиление расчетов Салтанова, Пожидаева и прибывших вслед людей из взвода Лебеды, Зайцев приказал катить вручную орудия вперед. Огонь противника был жесток и плотен, а источники его менялись на местности. Наша пехота, отрыв ячейки, таилась в них. Ее беспокоил более всего огонь пулеметов противника, которые часто перемещались, чтобы затруднить пристрелку по ним, а взамен уничтоженных нашим огнем пулеметы возобновлялись из резерва.

Зайцев с командиром взвода управления засекал действующие пулеметные точки и, останавливая пушки, давал огонь залпом, затем опять приказывал двигать орудия вперед — мимо внимательных глаз своей залегшей пехоты. При этом Зайцев велел двигаться каждому орудию по неправильной линии, не считаясь с удобством и легкостью пути, с тем чтобы враг не мог уловить следующего хода пушек и пристреляться по ним из артиллерии; в исполнении этой хитрости движения Зайцев полагался на разум и находчивость командиров орудий.

Всего Зайцев приказал дать с ходу четыре залпа по пулеметам противника, которые секли очередями землю, где залегла наша пехота, и два пулемета были накрыты. Затем командир взвода управления батареи младший лейтенант Лукашин доложил Зайцеву, что далее, стало быть, двигаться нельзя и следует остановиться на позиции: дальше нашей пехоты нет и начинается пустая земля, за которой находится противник.

Зайцев посмотрел в спокойное разумное лицо Лукашина и пришел в ожесточение.

— Приказываю по-прежнему двигаться вперед — на ручной тяге!

— Впереди пехоты — с пушками, товарищ майор?

— Точно. Впереди пехоты пушками пойдем.

— Есть.

— Стрелять каждому орудию по одному, слева направо — по пулемету на высотке водораздела у голого куста. Вы видите?

— Ясно вижу! — подтвердил Лукашин.

— Гранатой. По пулемету. По одному снаряду. Наводить по горизонту водораздела. Огонь!

Пушки сработали одна за другой.

— Вперед! Быстрее двигаться! — приказывал Зайцев.

И пушки на руках расчетов пошли далее вперед по пустой земле. Пулеметные очереди врага струями били в щиты орудий: тогда люди, тянущие и толкающие шершавыми терпеливыми руками спицы колес, залегали на мгновение к земле, покорные быстрому верному инстинкту жизни, и, вставши, опять напрягались в работе.

Во время движения Лукашин, подбежав к Зайцеву, доложил, что наводчик Серги- енко ранен в голову, а младший сержант Пожидаев убит сразу замертво.

— Заплачет теперь Клавдия Захаровна Пустовалова, колхоз «Рассвет», Завидовского сельсовета, — вслух подумал Зайцев.

— Я не понял, товарищ майор, — сказал Лукашин.

— Ничего, товарищ Лукашин… Это кто?

Лукашин поглядел направо и налево. Мимо орудий Зайцева, уже опередив их, бежала вперед наша пехота с автоматами и винтовками. В возбуждении они кричали что-то и слушали голоса друг друга, подкрепляя этим самих себя.

— Наша пехота поднялась! — сказал Лукашин и в волнении снял шапку. — Это мы их подняли, что пушками вперед пошли, товарищ майор. Они все видели, и их совесть подняла.

— Не знаю, — произнес Зайцев, скрывая свою радость. — Наши бойцы и сами могут ходить, приучить надо было.

— С пушками всегда лучше.

— Стать пока на месте! — скомандовал Зайцев. — Рассчитать цели на поражение прямой наводкой!.. Вызвать ездовых с лошадьми!

Зайцев загляделся вперед — на цепи нашей пехоты, атакующие водораздел, идущие с огнем и штыком. Переднее, штурмовое подразделение уже миновало водораздел и ушло по ту сторону высотки. Зайцев проследил взором путь одного бойца. Большого роста красноармеец бежал неторопливо вперед, иногда он припадал на колено и стрелял из винтовки, изредка с размаху бросался к земле и, без спешки поднявшись, опять мчался вперед, не суетясь, осторожно избирая себе дорогу, держа оружие в спокойных руках. Действуя в бою как на работе, не содрогаясь и не спеша, красноармеец, однако, уходил вперед, на северо-запад, сноровисто и скоро, и легко несла его мощная телесная и душевная сила. Зайцев подумал, что этот большой солдат далеко пойдет, он дойдет до самого конца войны и назад домой вернется после победы.

Когда он скрылся за водоразделом и стало вдруг тихо на окрестном поле, где до того шел бой, Зайцеву показалось, будто окончилась вся война.

Он понимал, что война еще не кончилась, а только началось, должно быть, наше главное наступление. Но пусть война будет еще долгой, решение ее уже стало видным в далеком тумане времени, потому что мы научились бить врага смертельным огнем и ходить вперед.

Позже, сдав командование батареей прибывшему старшему лейтенанту, Зайцев проехал на машине далеко вперед вместе с начальником штаба артиллерии дивизии. Он увидел разбитые батареи пушек и минометов противника, сотни трупов чужеземцев и встретил колонны душевно подавленных пленных, шедших на восток, в безлюдную степь, с опущенными головами.

Начальник штаба сказал Зайцеву, что фронт противника прорван, враг беспорядочно отходит на запад и наша армия за сегодня выполнила задачу двух дней, то есть за нынешний и завтрашний день.

В штабе армии, куда возвратился к вечеру Зайцев, все офицеры работали, как и прежде, с сосредоточенным напряжением, но каждый из них таил в себе одухотворенную радость победы. Это сказывалось в их редких словах друг к другу, в особой энергии к работе и в доброжелательности сердец. В сущности, они все бы хотели сойтись за общим столом, чтобы разделить радость друг с другом, выпить по стакану вина, отдохнуть в чувстве солдатского братства, но некогда было, еще длилась и предстояла долгая война…

Однако Зайцев уверенно чувствовал — и, он думал, так же чувствовали и другие, — что главное дело войны — начало победы — уже свершилось сегодня в течение нескольких часов. Это случилось, когда наш точный и мощный огонь артиллерии накрыл врага и подорвал его силу, когда наша пехота пошла впервые от Волги на запад, и пошла рабочим, рассчитанным шагом, пошла надолго и безвозвратно. И когда, наконец, он, Зайцев, обычный красноармейский офицер, испытал свое мужество и умение и они оказались достаточными для поражения противника. Зайцев понимал, что в действительности еще не случилось большого разгрома врага, но в душе его и в духе войск уже родилась победа, зачатая в трудном бою…

Он вспомнил брата Илью: надо написать ему письмо или окончить то, которое он начал писать, — нельзя быть должным ему братской любовью. Хорошо это было или плохо, но Зайцев не терпел, чтобы его любил кто-нибудь больше, чем он сам любит, даже будь это брат.

Он пошел в свою землянку и сел за письмо при коптилке. Но и на этот раз письмо окончить не удалось: от усталости Зайцев заснул, решив дописать письмо утром, а утром приказано было перемещаться всему штабу вперед.

Спустя же недолгое время письмо к брату уже не нужно было отправлять.

В одном сожженном хуторе, где разместился штаб армии, целых полдня ходил следом за Зайцевым какой-то красноармеец, не смея подойти близко. Зайцев заходил по делам в полуразрушенные хаты и сараи, где работали штабные люди, встречал знакомых офицеров и беседовал с ними, позавтракал у полковника и выпил водки, а рядовой боец все время следил за ним из отдаления и ожидал, когда Зайцев останется один.

Потом он подошел близко к Зайцеву и сказал ему:

— Паша, я к тебе пришел…

Зайцев посмотрел на красноармейца со шрамом от ранения на родном, знакомом лице и обнял брата Илью.

— Как же ты нашел меня и добрался сюда? — спросил затем Зайцев у брата.

— Так и пришел я. Паша, к тебе, — смутился Илья. — Воевать везде одинаково надо, что на севере, что здесь… Нас целая команда сюда прибыла. А в команду я попал — долго тебе рассказывать… Я соскучился по тебе, жить не мог, оттого и придумал, как служить близко от тебя, чтобы хоть редко видеться можно…

Зайцев обнял брата, и тот приник лицом к его груди. И это доброе, верное, любящее сердце младшего брата Зайцев так же должен был сохранить от врага живым и невредимым, как он должен сохранить сердце всей России. Он понял сейчас, что звание офицера — это имя старшего сына своей Родины, отвечающего за ее жизнь.

С тех пор прошло время, и окончилась война. Многое выдержал и вытерпел Павел Зайцев и многому научился, чему нельзя научиться нигде, кроме войны, где смерть может явиться как долг и обязанность воина, и близость к ней освещает жизнь. Не раз кровь лилась из тела Павла Зайцева, и, чтобы не потерять сознания от слабости, он приказывал ординарцам громко разговаривать с ним: он не хотел забываться.

Многое было, и все бывшее теперь миновало. Но высшие, главные дни боевой жизни Зайцева были те, о которых здесь рассказано; в эти минувшие дни, несчастные и счастливые, Павел Зайцев почувствовал себя воином на весь свой век, тогда он в донской и волжской пустой степи перешел через первую вершину своей жизни. Это была, вероятно, не самая большая высота в его жизни: он еще молод, ему, быть может, предстоит пройти через более высокие перевалы своей судьбы, кровно связанной с участью своего народа и человечества. Этого не знает гвардии полковник Павел Зайцев, но он готов принять и мирное счастье жизни, и новый смертный подвиг во имя ее.

Сейчас он внимательно всматривается в будущее мира, ради которого он и его сверстники и друзья годами шли против смерти; он ревниво следит, чтобы разбитые огнем врага, охладевшие сердца его павших товарищей оставили после себя на земле тепло счастья и свободы.

1946