III

Летнее горячее солнце начало клониться к западу. В кургатском господском саду вдруг захолсдело, потянули длинные тени от деревьев, пахнуло откуда-то сыростью, последние птицы лениво перекликались где-то в самых вершинах развесистых столетних берез. Господский дом был все еще залит ярким све­том, который слепил глаза, отражаясь от ярко выбеленных из­весткой стен; это было громадное здание с толстыми, чуть не крепостными стенами, глядевшими кругом узкими, длинными окнами, походившими на крепостные амбразуры. Перед домом расстилалась небольшая, неправильной формы площадь, упи­равшаяся одним краем в фабрику, а другим — в сад и берег пруда. Очевидно, дом был построен очень давно, как строили только в старину.

Входа с улицы в дом не было, а сначала нужно было войти в каменные низкие ворота с железною решеткой; мощенный плитнякам двор с четырех сторон был окружен непрерывною цепью построек; за домом сейчас начиналась громадная кухня, потом людская, дальше погреб, рядом с ним тот флигель, где жил Яша. От ворот до флигелька шел длинный каменный кор­пус, служивший конюшней и псарней. Собственно, самый дом разделялся на две половины: в одной, которая выходила частью окон во двор, жил барин Евграф Павлыч Катаев, а в дру­гой — его родной брат Андрей Павлыч. Братья враждовали между собой с незапамятных времен, как выражаются учебни­ки истории; Андрей Павлыч постоянно проживал за границей, и поэтому его половина, выходившая окнами на пруд, стояла необитаемой. Управление Кургатским заводом разделялось на две половины, и такое разделение служило источником нескон­чаемых недоразумений, пререканий и раздоров.

С балкона на половине Евграфа Павлыча можно было лю­боваться отличным видом на весь Кургатский завод и на тес­нившиеся кругом него горы. Завод раскидал кучки своих бре­венчатых домиков в узкой горной теснине, на дне которой раз­лился неправильною полосой большой пруд, уходивший заги­бом в настоящее горное ущелье; этот пруд разделял завод на две части: на одной стоял господский дом со своим громадным садом, на другой — белая каменная церковь и небольшой за­водский рынок. Сейчас за плотиной начинались покрытые са­жей заводские здания, две домны, целый ряд труб и выкра­шенное в серую краску помещение заводской конторы; завод вечно гремел тысячами колес и валов, дымил и сыпал искры. Глухой шум воды смешивался с вечным грохотом и лязгом железа, точно здесь билось на цепи какое-то чудовище, скован­ное по рукам и по ногам. Общий вид на широкие заводские .улицы, на пруд, на завод и на выбегавшую из-под него бойкую горную речку Кургат был довольно красив, особенно летом, и точно нарочно был вставлен в тяжелую раму из зеленого рытого бархата. Вечером, когда даль заволакивалась синеватою мглой, вид на Кургатский завод и окрестности был замечательно хорош.

Барин Евграф Павлыч проснулся только в седьмом часу; после обеда он всегда задавал приличную выхрапку, потому что вставал вообще очень рано. Летам ему подавали сейчас, как проснется, целый графин квасу; барин, не вставая с посте­ли, выпизал его стакан за стаканом и только этим путем при­ходил в себя. Обыкновенно квас подавала сама Матильда Кар­ловна, пользовавшаяся привилегией входить в барскую спальню во всякое время дня и ночи. Она садилась на низень­кий табурет и ждала, пока графин опустеет; барин, в расстег­нутой ночной рубахе, открывавшей жирную шею и волосатую могучую грудь, выпивал первый стакан молча, морщился, тя­жело вздыхал и говорил:

—    Кажется, я сегодня за обедом перепаратил немного: башка трещит, Моть… Ух, как кочевряжит!

—    А кто велит каждый день напиваться? — с сдержанной досадой отвечает Матильда Карловна.— С раннего утра начи­наете рюмки хлопать.

Евграф Павлыч долго сопит носом, трет свое скуластое, опухшее лицо ладонью, ощупывает жирный, красный затылок, трясет ушами и опять принимается за холодный, ледяной квас, которым напрасно старается залить внутренний жар. Лицо у барина очень некрасивое: с маленькими сонными глазами, с мясистым) вздернутым носом, густыми бровями и жирным уз­ким лбом; бороду он брил и носил длинные усы, придававшие ему вид отставного вахмистра. Высокого роста, тяжелый на ногу, с могучей грудью и грубым голосом, Евграф Павлыч в свои сорок пять лет был все еше капризным ребенком, каких воспитывало старое коренное барство. Он требовал постоянного ухода за собой и привыкал к крепким рукам вроде тех, какие были у Матильды Карловны, последней барской фаворитки, за­везенной в Кургатский завод из Москвы.

—    Ну, Мотя, что у нас новенького? — весело спросил Ев­граф Павлыч, когда сегодня выпил свою порцию квасу.

—    Ничего нового нет… все старое.

—    Ага…

Барин встал и попробовал ущипнуть Матильду Карловну за плечо, но она увернулась и надула свои розовые пухлые губки.

—   А ты мне обещала, Мотя, сегодня узелок…— проговорил барин и захохотал.— Я ведь не забыл и вечерком приду в ваш монастырь.

—    Что другое, а это не забудете,— сердито отвечала Ма­тильда Карловна, помогая барину одеваться.

—   Чья сегодня очередь? — спрашивал барин, поднимая от умывальника свое лицо, покрытое мыльной пеной.

—   Матреша будет…

—    Гм! ничего, только уж худа она очень. Плохо их кор­мишь, Мотя, а я, знаешь, люблю пожирнее… ха-ха!

—    Перестаньте, пожалуйста, вздор городить, а то я уйду.

—    Ну, ну, не сердись… за хороший узелок браслет подарю. Я и то монахам нынче живу.

—    Да, сказывайте… А в город прошлый раз ездили, так целых три дня у этой кержанки кутили. Знаем все.

—   Что же? Кутил… Кержанка славная бабенка.

Умыванье барина представляло довольно сложную церемо­нию и совершалось битых полчаса: в спальне слышалось крях­тенье, фырканье, плеск воды, точно полоскался целый утиный выводок. Вымывшись холодною водой, Евграф Павлыч на­девал бархатный расшитый халат и выходил в свой кабинет, где его уже ожидал графин с водкой,— нужно было попра­виться, и барин опять крякал и вздыхал, точно вез тяже­лый воз.

Кабинет, светлая и высокая комната с письменным) столом посредине, скорее походил на какую-нибудь оружейную пала­ту; все стены были увешаны всевозможным снарядом — ружьями, пистолетами, саблями, кинжалами; в одном углу стояла целая коллекция медвежьих рогатин, в другом — кол­лекция нагаек, у стола — коллекция трубок. Письменный стол был завален, разным дорогим хламом, а чернильница стояла без чернил; бария не любил писать, даже письма за него писа­ла Матильда Карловна. Перед письменным столом, на стене, в тяжелой раме черного дерева, висела голая красавица, напи­санная масляными красками довольно свободно: она только что вышла из воды и отдыхала на какой-то полосатой шкуре, придававшей голому телу теплый колорит. Напротив письмен­ного стола, у самой стены, помещался низкий и широкий диван, сделанный из лосиных рогов; несколько тяжелых кресел крас­ного дерева, шкаф с книгами соблазнительного содержания и небольшое бюро в простенке между окнами дополняли обста­новку. Перед письменным столом и перед диваном лежали две медвежьих шкуры с набитыми головами и распластанными ла­пами; это были охотничьи трофеи Евграфа Павлыча, любив­шего потешить свою удаль с Мишкой.

Из кабинета одни двери вели в спальню, а другие в прием­ную, очень неприглядную, большую комнату, уставленную тя­желой мебелью.

—  А где Ремянников? — спросил Евграф Павлыч, когда вы­пил вторую рюмку.

—    Не знаю… Вы его сами куда-то отпустили,— ответила Матильда Карловна.— Его нет с утра.

—   Ах, да, он уехал по делу. Нужно было…

—    По какому это делу?

—    Ну, по делу… Коренника ищем к тройке: зверя нужно, чтобы рвал и метал. Был коренник, да загнали… Черт его знает, с чего он пал: должно быть, мошенники кучера закормили, ну, и задохся. Послушай, Мотя, ты, кажется, сердишься?

—    И не думала… Сегодня с Яшей цыганские песни учила, скоро хором будем петь. У Даши славный гслос и у Матреши ничего.

—     Вот увидим, какой у твоей Матреши голос,— хрипло за­смеялся Евграф Павлыч, откидывая голову назад.

—    Только я с этой Анфисой совсем замаялась,— продолжа­ла Матильда Карлоша, не обращая внимания на хохотавшего барина.— Уж такая злая, такая злая…

—    Да и ты, матушка, тоже хороша, ха-ха! Нашла, видно, коса на камень. Так?.. Да ну, Мотя, перестань дуться, терпеть не могу. А у этой горбуньи отличный голос: серебром так и разливается… Так очень уж злая, говоришь, стала? Ну, поучи ее, добрее будет… Вы там жилы друг из дружки вытя­нете, ха-ха!

Поздно вечером, когда солнце закатилось и весь Кургатский завод утонул в надвигавшейся ночной мгле, со двора господско­го дома выехала небольшая зеленая долгушка, заложенная па­рой барабинских гнедых. На козлах сидел знаменитый кучер Гунька, останавливавший тройку на всем скаку одной рукой; это был лучший и самый любимый наездник Евграфа Павлыча, пользовавшийся всеми правами и преимуществами своего исключительного положения. На вид Гунька «ничем не выде­лялся от других заводских мужиков, кроме того, что был крив на один глаз и вечно молчал, как пришибленный; скуластое, обросшее до самых глаз рыжеватой бородой, Гунькино лицо производило неприятное впечатление, да и одевался ое как-то не по-людски,— все на нем лезло в разные стороны: синяя изгребная рубаха болталась отдувавшейся пазухой, как мешок, армяк сидел криво, шапка вечно валилась с головы, даже са­поги, и те были точно краденые. Обыкновенно Гунька ездил только с самим барином, а сегодня вез Яшу-Херувима с гор­буньей Анфисой только по специальному приказанию немки Матильды, слово которой для Гуньки было законом.

—    Эх вы, котятки! — прикрикнул Гунька, протягивая вожжи.

И лошади помчали легкую долгушку через площадь, как перышко; крепкая рука была у Гуньки на лошадей, и они чув­ствовали эту руку, как только он еще влезал на козлы.

—    Это Гунька поехал? — спрашивал Евграф Павлыч, си­девший в это время с Матильдой Карловной на балконе.

—    Да, я его послала..

Барин поморщился, но ничего не сказал: спорить с Матиль­дой было бесполезно, как он убедился из долговременного опы­та, а сегодня даже невыгодно.

— Отлично прокатимся, Яша,— ласково шептала горбунья, прижимаясь своим тщедушным телом к мотавшемуся на ме­сте спутнику.— Яшенька, голубчик, как поедем назад, я тебе водки дам, а теперь ни-ни… нельзя.

Яша плохо понимал, что ему говорила горбунья, и только мотал головой в такт потряхиваниям экипажа; галлюцинации продолжали его преследовать, и по сторонам с писком, как стая воробьев, бежали давешние чертики. Один особенно на­доел Яше своим нахальством: он бежал все время рядом с долгушкой, высунув красный язык, как собака, и все старался за­браться в экипаж, хотя Яша и отгонял его обеими руками. Но черт оказался настоящим чертом: Яша как-то зазевался, и чер­ненькая фигурка с утиными лапками вспорхнула прямо на спи­ну Гуньке, потом кувыркнулась в воздухе и на одной ножке Поскакала по вожжам, как самый лучший канатный плясун.

—    Он… вон он…— в ужасе шептал Яша, указывая рукой на танцевавшего чертика.— Теперь двое… нет, четверо… десять…

—    Да ничего, не бойся, ведь я с тобой, Яша,— шептала гор­бунья и опять прижималась к нему, как озябшая кошка.