VI

Поп Андрон целое утро обходил свое громадное хозяйство, которое было поставлено на широкую помещичью ногу, как у многих других зауральских попов-богатеев. О гостях старик скоро забыл, как забыли и они о хозяине, да и трудно было разобрать, кто в этом доме был гость, кто хозяин: у попа Андрона двери всегда были настежь для званого и незваного, и хороший гость нередко загащивался по неделе. Старик всех принимал с распростертыми объятиями, потому что любил угостить, да и угощение было свое, некупленное: хлеб свой, овощ всякий свой; птица разная своя, баранина, телятина, козлятина, поросятина — тоже, одним словом, все было свое. Единственный расход был на водку, но и тут трудно было рас­считать, что шло по хозяйству, что на гостей: обыкновенно поп Андрон каждый год ставил на погребице две сорокаведерных бочки с пенным, и к концу года их не хватало. Дело в том, что много водки уходило на помочи, когда поднимали поповское сено и убирали хлеб, а потом на всякие другие хозяйственные случаи, где нужно было прихватить чужие руки. В Ключиках мужики были зажиточные, и нанять их в страдное время на чужую работу было невозможно; деньгами тут ничего не по­делаешь, а помочане шли к попу «из уважения». Своих работ­ников у попа жило больше двадцати, но этих «строшных» ему не хватало, потому что одного хлеба он сеял пятьдесят десятин да держал лошадей за сто штук, а всякой другой скотине и счет давно потерял. Одним словом, жил себе старик Андрон пан паном и ничего знать не хотел, как нынче уже не живут: время другое и люди другие.

Говорили, что у старика попа в кубышке не один десяток тысяч.лежит, да хлеб из пяти тысяч пудов никогда не выходит; всегда в запасе старик Андрон жил. Такое богатство простого деревенского попа, раз, объяснялось богатой местностью,— в Ключиках было больше десяти мужиков, державших про запас тысячи по три пудов хлеба,— а потом некоторыми особен­ными условиями; это богатство копилось не одним поколением и переходило из рода в род. Поп Андрон взял себе жену вместе с местом в Ключиках, как делывалось в старину, когда места закреплялись за невестами духовного звания; старик тесть успел много накопить всякого добра, и попу Андрону пришлось только приумножать готовое, что он и выполнял неукоснитель­но, потому что был хозяин образцовый и «везде доходил своим глазом», всякую хозяйственную «малость» следил.

Пока гости играли в фильки, хозяин успел обойти не толь­ко все хозяйство, но даже побывал в поле; нужно было по­смотреть овсы, пшеницу, траву под покос. Все было хорошо и в порядке, только душа у попа не лежала на месте: то, да не то. Бродил он по коровникам, по амбарам, по конюшням, за­вернул в погреб, осмотрел огород, посидел в «строшной», где успел задать работу своим работникам, разбудил стряпку, а у самого совсем не хозяйство на уме: задала Маринушка ста­рику отцу мудреную задачу… Нужно было и честь сохранить честью, чтобы не ославить напрасно девку, и напрасной потач­ки не дать, потому женское дело самое ненадежное, а посове­товаться да поговорить старику совсем не с кем: он вдовел уже шестнадцатый год.

— Эх, не ладно дело-то! — вздыхал старик, не зная, куда бы еще ему сходить.

Кончив обход по хозяйству, пока стряпка ставила самовар, поп Андрон любил летом забраться на голубятню и погонять голубей,— забава самая домашняя. Он и теперь отправился туда же. Голубятня была устроена в конце двора, и с нее все поповское хозяйство было видно, как на ладонке, так что, по­махивая шестиком на плававших в небе голубков, старик в то же время мог наблюдать за всем ходом катившегося хозяй­ственного колеса. И теперь, забравшись на вышку, поп Ан­дрон, по привычке, осмотрел строгим хозяйским глазом весь двор, службы, огород, конюшни и стоявшую за рекой заимку, где хранились хлебные запасы. Все было хорошо, как «полная чаша». Вон строшные поехали в поле заборанивать поднятые пары, вон два наездника гоняют на корде каракового жеребцатрехлетка, вон над кухней синей струйкой встал веселый ды­мок, и стряпка Оксинья подняла возню на целый день, вон стоит заседательская повозка, около нее бродит индейский пе­тух и т. д. и т. д. По привычке поп Андрон взял свой шестик и поднял на воздух тридцать пар голубей, и голуби отлично де­лали свое дело, особенно турманы, которые винтом поднима­лись вверх, подбирали крылья и впереверт летели книзу, как сорвавшийся камень. Голубей поп Андрон разводил лет пят­надцать, и последней новинкой в его стане была парочка палевых египетских голубей, настоящих египетских, которых ему принес из Иерусалима знакомый странник-монашек.

—    Таких голубей до самой Москвы не найдешь,— с гордо­стью объявлял старик любителям-голубятникам.

За эту парочку один знакомый купец-голубятник давал сто рублей, но поп Андрон только улыбнулся: не продажное дело, а заветное. Сегодня палевые голуби выделывали чудеса, точно хотели нарочно потешить старика, но поп Андрон только взды­хал и все поглядывал вниз, на ту часть своего дома, где два маленьких оконца были завешены легкими кисейными занаве­сками: за этими занавесками почивала поповна Марина.

Спустившись с голубятни, старик прошел в сад и наломал пучок березовых веток, облущил их от листьев, спрятал под мышку и пошел с ними к дому. Гости все еще играли, и он прошел через кухню к комнате дочери. Дверь была заперта на крючок изнутри; поп Андрон постучал.

—    Кто там? — послышался заспанный голос Марины.

—    Отворяй…

Послышались возня торопливого одевания, шлепанье босых ног по крашеному полу, и, наконец, на пороге явилась Мари­на, кое-как накинувшая на себя ситцевое платье. Она была босиком, и золотистые волосы были завязаны на голове просто узлом.

—    Чего тебе, тятенька? — спросила она, зевая и потяги­ваясь.

 — Как чего?.. Ах ты, куриное отродье!.. Говорить с тобой пришел…

Девушка с удивлением взглянула красивыми заспанными серыми глазами на отца и посторонилась, чтобы дать ему до­рогу; она только теперь заметила торчавшие из-под пазухи роз­ги и улыбнулась.

Старик отец присел к окну и несколько времени молчал, с трудом переводя дух. Как он любил всегда эту небольшую комнатку, в которой покоились все его надежды, заботы и упо­вания! Такая светленькая и уютная была комната, точно игру­шечка.

— Ну, доченька, пришел я с тобой всурьез побеседовать,— заговорил, наконец, поп Андрон, продолжая оглядывать ком­нату, точно был в ней первый раз.— Ты вот спишь здесь, а я всю ночь проходил, как другой медведь-шатун.

—    Известное дело, с гостями в фильки играл… Этак и трех ночей мало будет!

—      Нет, доченька, не то… Действительно, не один я ходил I ночь-ноченскую, а с гостем: на сердце у меня этот гость как сел, так и задавил, точно медвежья лапа.

Марине было лет семнадцать, но она была уже совсем развитая девушка, развитая, пожалуй, не по летам. Высокая ро­стом, с небольшой головкой и тяжелой волной золотистых во­лос, она была настоящей деревенской красавицей, хотя лицо у нее и нельзя было назвать правильным: нос был приплюс­нут, скулы немного выдавались, лоб был маленький, темные брови срослись над переносьем. Но зато свежесть серых глаз, молочная белизна кожи, как у всех рыжих, яркий румянец, улыбка, открывавшая два ряда чистых, как слоновая кость, зубов,— все в ней дышало грубой, вызывающей красотой: Это было олицетворение развертывавшейся жизни, заразительно разливавшей кругом себя все чары нетронутой, преисполнен­ной сил юности.

—     Ну, доченька, вот и пришел я побеседовать…— несколь­ко раз повторял поп Андрон, напрасно подбирая слова для щекотливого объяснения.— Сейчас сидел я на голубятне и смотрел кругом: всего у меня много, доченька, наградил гос­подь свыше разума… да. Сам я стар, не сегодня-завтра помру, ну, кому все это добро пойдет?., а?.. Не мной оно накоплено, а еще дедушкой, родовое добро-то…

—    Кому хочешь, тому и оставишь свое добро.

—    А ты не зуби! — закричал старик, вскакивая.— Разве так с отцом-то разговаривают?.. Спущал я тебе много, вот и зубишь отцу… Думаешь, твоему-то медвежатнику Федьке оставлю свое нажитое? Нет, шалишь, ничего он не увидит,— вот тебе мой первый сказ, а второй сказ: посажу я тебя в мо­настырь годика на два; там сбавят комариного-то сала.

Марина молчала, опустив глаза. Старик отец действитель­но избаловал ее, и она не боялась его ни на волос, хотя поп Андрон был очень «ндравный» человек и держал себя очень гордо, а подчас даже и совсем неприступно. Мужики ходили перед ним без шапок, да и чиновники гнули спину перед тол­стой поповской мошной; о купцах и говорить нечего,— те на сто верст кругом знали попа Андрона. Только с самыми близ­кими приятелями, вроде заседателя Блохина, поп Андрон все­гда был нараспашку.

—    Ну, чего ты молчишь, как статуй? — спрашивал старик, начиная закипать гневом.

—   Твоя воля, тятенька; как прикажешь…

—    То-то… твоя воля… Моя, видно, да не больно. Хорошее ты слово сказала, да немножко после времени…

—   И теперь твоя воля, тятенька,— повторила Марина.

—    Моя… А кто вечор с Федькой в саду шашни заводил?.. Федьку-то я здорово отполировал, а про тебя ни слова не сказал: девичье дело; худая-то слава, как ртуть, во все сторо­ны рассыплется. Да… пожалел я вечор тебя, а сегодня пришел суд тебе произвести… келейно. Я тебя, Маринка, выдеру,— вот тебе третий мой сказ… чтобы помнила, как с парнями по садам гулять. Матери у тебя нет, учить тебя некому…

Старик припер дверь, спустил занавески и взялся за при­несенные розги. Марина прислонилась к стенке и смотрела на отца своими серыми глазами в упор, точно застыла; когда отец взял ее за руку и потащил к постели, она вырвалась и глухо прошептала:

—   Да ты з уме ли, тятенька? Разе таких больших девок оТцы дерут?.. Как это тебе, тятенька, не совестно?.. Уходи отсюдова!

У попа Андрона опустились руки от неожиданного отпора, а Марина в это время осторожно взяла его за плечи и вытолк­нула в двери.

—    Вот ищо выдумал! — ворчала она, затворяясь на крю­чок.— Ну, посылай в монастырь… за волосы оттаскай, а то накося!.. А мне на твое добро наплевать.