Кунио Каминаси
Допрос безутешной вдовы

Перевод Эдуарда Власова

Глава 1

Черт побери, как же хочется спать! Сил нет никаких, чтобы удержаться от согласия испить немедленно медовой сладости радостного бессознательного состояния временной, но тотальной изоляции от того, что извне… Ан нет (как там у русских поэтов?), покой нам только… – нет, не снится: как он может сниться, если спать не дают!… Грезим о нем в томном полузабытьи – и только. А самое печальное в этой ситуации – спросить о том, когда же это кончится, категорически не у кого. Все пятеро сержантиков, демонстрирующие мне свои покрытые колючим ежиком затылки, заняты сейчас тем же, что и я, – борются с коварной осьминожьей гидрой тяжелого сна, заливающего мутным клейстером усталые глаза, и с законом всемирного тяготения, упрямо клонящим молодые буйные головы доблестных блюстителей порядка к наивному белому пластику квадратных крышек школьных парт. Происходящее сильно смахивает на бестолковую голливудскую комедюшечку, где здоровенные взрослые дядьки в погонах и аксельбантах должны по велению жестокосердного начальства втискивать свои раздутые на тренажерах телеса в пыточные тиски детских стульчиков, намертво приделанных к школьным столикам. В чем, собственно говоря, каждый из нас перед ними, русскими, виноват? Отвоеванный Порт-Артур? Сожженный Лазо? Замученный Зорге? Так это когда было… И было ли вообще?… Они и сами толком в этом разобраться не могут. А сейчас? Нет, ну действительно, сейчас-то чего?… Вся вина наша в том, что в японском языке нет двух различных звуков – «л» и «р», а есть их некое коктейльное смешение, которое одна половина иностранцев принимает за «л», а другая – за «р». Но это их, иностранцев – глупых и вульгарных гайдзинов, – проблемы, русских в основном. Мы-то, японцы, прекрасно себя чувствуем, нам в своем родном языке тепло и уютно. Неказист он, правда, затейлив и причудлив, особенно в плане письменности, но другого у нас нет и в обозримом будущем, если верить газетам и сменяющим друг друга со скоростью «синкансена» премьер-министрам, не будет. А что до проблемы различия – или, точнее, невозможности различить на слух – «л» и «р», опять же в большинстве случаев русские, то она у нас появляется редко: только вот, как, скажем, сегодня, в тоскливый и бесперспективный понедельник, здесь, в окруженной соснами и жимолостью полицейской академии Хоккайдо на южной окраине Саппоро.

Старому лису Нисио всегда не по себе, если кто-нибудь из нас сидит в управлении без дела. Его всего наизнанку выворачивает, если мы бесцельно пялимся в окно или в монитор компьютера, лениво похрустываем затекшими суставами пальцев, демонстративно широко зеваем, принципиально не прикрывая рта. Он терпеть этого не может, но, с другой стороны, искусственно загрузить нас работой для него – при всей его изобретательности – тоже проблематично. Не пойдет же он, в самом деле, самостоятельно бомбить дежурные магазинчики или угонять престижные, как почему-то любит называть наши родимые японские машины мой друг Ганин, «иномарки»! Так что когда в отделе затишье, Нисио начинает скрипеть не совсем еще ржавыми мозгами, чтобы придумать, чем этаким нас можно было бы занять. И в этом отношении моя позиция в отделе самая уязвимая: русских у нас, на Хоккайдо, убивают гораздо реже, чем японцев, и сами русские лишают жизни своих заезжих соотечественников или гостеприимных хозяев тоже не слишком часто. Поэтому я, в отличие от других наших ребят, которые раскручивают магазинные кражи и спонтанные драки, регулярно по нескольку недель кряду сижу без дела – как абстрактного профессионального, так и конкретного уголовного, и садисту-идеалисту Нисио в такие дни приходится туго. Тут-то на помощь нашему беспокойному полковнику и приходит мой неуемный друг Ганин со своими изуверскими способами обучения нашей молодой полицейской поросли его родному наречию. Кроме постоянных ежедневных занятий с курсантами Ганин три раза в неделю ведет в полицейской школе курсы повышения квалификации для сержантов, старательно готовящихся к рывку на лейтенантские позиции и тянущих по этому случаю неблагодарную лямку в отдаленных от Саппоро портах, которые и зимой и летом заполнены российскими рыбацкими посудинами, гарантирующими сержантам интересную и разнообразную жизнь в любое время дня и года. Из вельможной милости и по административной разнарядке сержантов присылают в Саппоро на двухнедельный цикл интенсивных занятий, давая им возможность отдохнуть от сырых морских ветров и подышать немного настоящими запахами большого города – автомобильными выхлопами и ресторанными фимиамами, так что для них попадание в цепкие лапы настырного в своем сэнсэйском перфекционизме Ганина оборачивается довольно приятным времяпровождением, тем паче что в русском они, как правило, разбираются получше моих коллег из отдела. Недаром Ганин любит хохмить, что каждый из них в своем Вакканае или Немуро барахтается не то что в языковой ванне, а в целом языковом море, ежедневно набираясь от российских морячков-рыбачков такой лексики-грамматики-стилистики, что им, по большому счету, никакой сэнсэй-академик и не нужен.

Я же в такой ситуации оказываюсь жертвой педагогических амбиций коварного и изобретательного Нисио. Коль скоро никаких дел на мне нет уже третью неделю, с сегодняшнего утра я по приказу свыше вынужден был вспомнить далекую молодость и превратиться в лопоухого курсанта, постигающего азы лишенного системности, упорядоченности и какой бы то ни было организованности языка нашего беспокойного северо-западного соседа. Единственное, что я мог себе сегодня позволить, чтобы уж не совсем расставаться с гордостью и предубеждением, так это усесться не в одном ряду с сержантами-стажерами, а расположиться позади них. То есть я здесь сейчас вроде как не рядовой участник практического занятия, а строгий контролер – так сказать, «товарищ из центра» или, как предпочитает в таких случаях представлять меня словоблуд Ганин, «инспектор из РОНО», не считая при этом необходимым пояснить мне, что это за РОНО такое и можно ли его кушать с соевым соусом.

Главная пытка на этих занятиях – русская фонетика: с одной стороны, не такая уж она и сложная, с другой – все эти «л», «р», «си», «зи» для нас, японцев, вещи в себе, не постижимые ни умом, ни сердцем и поддающиеся воспроизведению только самопроизвольно, после миллионов бездумных, механических повторений. А повторение, педантично на каждом занятии замечает Ганин, мать учения, особенно в освоении обожаемой им русской «матушки». Там-то уж точно без многократного повторения никак не обойтись, да и сами русские обожают по тысяче раз подряд – автоматически и машинально – поминать чужих матерей и собственные гениталии. Ганину же, в силу сэнсэйского положения и интеллигентского (если его анкеты не врут) происхождения, приходится в нашем присутствии выбирать слова, или, как он любит после двух кружек пива жаловаться, «фильтровать базар», поэтому, прежде чем в конце урока он отвесит пару сочных шуточек «по матери», надо полтора часа тупо повторять за ним его лапидарные, отцензуированные поэтические шедевры:

Это ж надо такое было сочинить! Что Марло – Марло такое и не снилось! Кошмарные «ли – ри», «ла – ра», «ле – ре», «лу – ру»!… Когда мой отец случайно, во время нашего с Ганиным очередного кавалерийского рейда на Токио, ознакомился с подобными экзерсисами поэтически одаренного сэнсэя, он сначала хмыкнул, а затем сурово сдвинул брови, глубокомысленно вздохнул и выдавил: «Да… Это нечто среднее между ранним Пастернаком и поздним Мандельштамом… Что в принципе одно и то же…» Ранний – поздний, Пастернак – Мандельштам, «лю – рю»… Как это вообще можно понять, различить и повторить?

Какая такая Лара? Поэтому, что ли, отец вспомнил Пастернака? И какие лисы? Клейкий рис – еще понятно: без него ни сусей, ни онигири не слепишь, но «лысеющие лисы»?!…

Глаза неумолимо слипаются сами собой, в веках – тяжелеющий ежесекундно песок, в мозгу – непроглядный туман, и нет никаких сил, чтобы запустить руку в карман форменных брюк и состроить там жестокосердному сэнсэю-инквизитору могучую фигу… И тут, как и полагается в такой хрестоматийной сомнамбулической ситуации, начинают одолевать воспоминания детства. Всплывает в памяти: мне двенадцать лет, мы с отцом и матерью живем в Москве, неугомонный отец – еще молодой и лохматый – с утра до вечера исправно штудирует в сырой и холодной, смахивающей на серый каменный каземат в германском стиле библиотеке своего любимого Достоевского, а мы с мамой по-сиротски сидим безвылазно дома, потому что отсутствие познаний в русском языке и гигантские масштабы их тяжеловесной, помпезной Первопрестольной не позволяют нам покидать пределы огромной двухкомнатной казенной квартиры в здоровенном академическом доме на высоком пригорке возле пересечения широченных Ленинского и Университетского проспектов. И вот очередным тоскливым серым утром мама, готовя на кухне все те же любимые колобочки «онигири» из «не того», то есть абсолютно не клейкого, рыхлого и рассыпающегося под ее мягкими пальцами узбекского риса, грустно вздыхает и протягивает левую руку к стоящему на громоздком белом комоде-холодильнике с никелированной эмблемой «ЗИЛ» желтому радиоприемнику, щелкает круглой эбонитовой ручкой, и из приемника выливается бархатный голос невидимого нам с мамой диктора: «Антон Павлович Чехов, «Спать хочется». Рассказ читает заслуженный артист…» И мне никакого дела до того, как зовут заслуженного артиста, а также почему диктор вдруг назвал Чехова «Павловичем», хотя от отца и его московских приятелей я слышал постоянно только «Палыч», – мне есть дело только до одного: глубокого спасительного сна, решающего все глобальные проблемы абсолютно безболезненно. Достаточно только доползти до не остывшей еще постели, из которой я выбрался всего сорок минут назад, опять свернуться собачьим калачиком под толстенным пуховым одеялом, уткнуться носом в гигантскую душистую подушку, какой у нас в Японии отродясь не было, и впасть до вечера в беспечное забытье. По большому счету, мы, японцы, конечно, страшно инфантильны – особенно в этом своем детском стремлении ко сну в любой ситуации, даже тогда, когда спать категорически нельзя, когда бодрствовать надо во что бы то ни стало. Просто для нас сон – это самое надежное средство самозащиты, спасительный оберег от грубого и несовершенного мира, окружающего нас и с фронта, и с тыла, и с обоих флангов, этакая временная смерть, гарантирующая одновременно и стопроцентную изоляцию от невзгод и проблем, и легкое пробуждение тогда, когда яростный натиск всего внешнего и чуждого несколько ослабнет. Но когда он еще ослабнет?… Ведь суровый Ганин неумолим и неотступен:

Ага! Стало быть, теперь от «ли – ри» переходим к «де – же»… Тоже неслабое испытание для наших еле ворочающихся языков… Родная японская фонетика требует от нас добавлять после «д» едва уловимый звук «з» – мы по-другому не можем, нас так мама с папой и детсад со школой учит. От этого презренные российские «деньги» в нашем исполнении звучат как «дзениги», не говоря уже об их гневном русском «ж» – низком, тяжелом и абсолютно невоспроизводимом, поскольку у нас, в японском, ничего похожего на этот грозный звук нет.

«Чи фущю дзизюни торудзиси начюдзюно…» – пыжится передо мной широкоплечий сержант – Исимура, кажется… – из Немуро (тоже кажется…), и я вижу, как у него под черным ежиком от неимоверного интеллектуального напряжения багровеет кожа на затылке. А мои набухшие апрельскими вербными почками веки продолжают неумолимо смежаться, и вот еще секунду назад более или менее отчетливый силуэт крепкого в мышцах и воле и широкого в кости и душе Ганина вдруг начинает терять свои конкретные черты, и я перестаю различать на лучезарном лице доморощенного пиита его самоупоенные серые очи… Главное в этом деле – не умение произносить «де» вместо «дзе», главное – не уронить чугунную голову на хрупкий столик. «Уменье спать и видеть сны…» Это уже не Ганин и не Байрон, а другой… Помню еще: «Антон Павлович (он же, кстати, Палыч) Чехов, «Спать хочется»… Был бы чужой – давно убил бы, придушил – и дело с концом, как у этого-самого ихнего циничного Палыча, но тут все-таки Ганин, все-таки десять лет относительно крепкой мужской дружбы – авантюрной и бесшабашной, без всяких там «ты мне – я тебе», «человек человеку – друг, товарищ и медбрат» и «все братья – сестры», без сентиментальных соплей и панибратских излишеств. А так, был бы не свой – придушил бы пухлой перьевой подушкой, чтоб не докапывался со своей фонетикой, – и все, и никаких там хозяйственных Ларис с клейким рисом и лишних денег со скаредных небес…

И тут вдруг, как непременное напоминание о непреклонных, скупящихся на деньги и свободу небесах или, скорее, как непритязательная прелюдия к изощренной мести за черные мысли о ближнем и старые песни о главном, – удар в самое сердце: сперва – легкий интимный тычок под левый сосок, а за ним – долгое нервное поколачивание, как будто эта маленькая серебристая сволочь решила пробить всепроникающим электричеством и порожденным им могучим магнетизмом мою грудную клетку и в прямом смысле слова докопаться до щепетильного источника моих душевных невзгод и духовных исканий. И не поймешь сначала: то ли это волшебное избавление от бесконечной языковой пытки, то ли садистская утеха карманного тюремщика, не дающего бедному заключенному уснуть в течение нескольких дней. Одно только понятно наверняка: я правильно сделал, что перед началом урока отключил в мобильнике звонок и переставил его на вибратор, иначе сейчас Ганин услышал бы подаренную им же нехитрую мелодию о праздной прогулке какого-то длинношеего оболтуса по летней Москве из древнего черно-белого фильма эпохи Москвошвея-Моссельпрома, под которую бодренько взбегает по эскалатору метро их тогда еще безусый и вменяемый Никита Михалков.

Падавшая обреченной Пизанской башней верхняя часть моего тела по команде вибрирующего мобильника прекратила падение. Я извлек из нагрудного кармана трепыхающегося «оловянного солдатика», остановил его неуемную осеннюю дрожь, малость ожившими глазами извинился перед Ганиным и вышел в коридор. В нос тут же ударил сладко-затхлый запах дешевого табака, благо класс находится аккурат напротив площадки для курения, – неистребимый аромат безвозвратно ушедших времен наполеоновских планов и гагаринских амбиций. Я машинально пальцами правой руки зажал на мгновение ноздри, затем тут же улыбнулся своей наивности и наконец посмотрел на дисплей своего сотового: звонил Нисио, видимо, в целях проверки моего местонахождения. Мое майорское положение, в общем-то, позволяет мне в этот ранний час не сидеть среди зеленых сержантов и не повторять за Ганиным его лингвистическую ахинею, а не спеша попивать дурной – слабенький и невразумительный – «кофе по-американски» в какой-нибудь забегаловке подле станции метро «Макоманаи»› откуда обычно все мы добираемся до полицейской академии, если едем сюда не на машине, а на общественном транспорте.

Я перенабрал номер:

– Алло, Нисио-сан!

– Да, Такуя! Ты где? – прокашлял в трубку Нисио.

– Как где? В школе, конечно! – Еще спрашивает, пень старый!

– Ага, понятно! Тут у нас проблема одна возникла. Давай закругляйся там и подъезжай в управление!

– А как же урок? – Я не преминул отыграться перед Нисио за его педагогические извращения. – Я еще не все темы изучил. Ганин-сэнсэй ругаться будет!

– Не будет, не будет!… – хладнокровно парировал старик. – Я ему потом все объясню, он поймет, он понятливый. Давай руки в ноги – и приезжай скорей!

Я вернулся в класс, пригнувшись подобно бесстрашному, но осторожному ординарцу, доставляющему под шквальным огнем беспощадного противника важнейшее донесение своему генералу, пробрался к своему месту, сгреб в сумку нехитрое барахло, показал продолжающему извергать из себя поэтически-фонетические шедевры Ганину пальцами, что я по-быстрому должен топать отсюда, и выполз в коридор. Ловить такси в пустынном спальном районе полицейской академии – дело безнадежное, ждать автобуса днем в понедельник в начале одиннадцатого – тоже. Пришлось легкой рысцой потрусить в сторону метро, около которого я помедитировал пару минут на тему выбора способа дальнейшего передвижения и, зафиксировав в своем сознании скорую победу разума над чувствами, пошел в метро, оставляя за спиной длиннющую вереницу пустых такси.

Разум меня не подвел, и уже через полчаса я стоял перед Нисио, прикидывая в уме, в каком районе Саппоро я сейчас прел бы в пробке, если бы поехал на такси. Нисио с деланным удивлением оглядел меня с ног до головы, словно видел последний раз не в пятницу вечером, а года три назад, затем жестом указал на кресло подле своего стола и протянул мне тонкую картонную папку.

– На-ка, студент, почитай сначала вот это! – Шеф прищурился в моем направлении и пристально проследил за моими действиями по открыванию папки.

Шапка на первой странице гласила: «Заявление Игараси Тецуо, капитана паромного судна «Тохоку-мару-18» акционерного общества «Нихон-кай фери».

– Что это? – спросил я Нисио. Меня смутило определение жанра документа – «заявление». Обычно во всех делах по моей линии фигурирует слово «протокол».

– Читай-читай! – махнул рукой Нисио. – Я сам пока толком ничего не понимаю…

Я покорился воле рока и персонифицирующего его начальства и опустил все еще слипающиеся глаза на исписанный крупными иероглифами лист в клетку. Еще не вникнув в смысл первых фраз, я отметил про себя, что капитану Игараси, видимо, хорошо за пятьдесят, раз он исполнил свое заявление по старинке: не только на традиционной клетчатой бумаге, но еще и сверху вниз и справа налево. У нас давно уже никто вертикальными столбцами не пишет, хотя это классическое для японского языка оформление словоизлияния никто не отменял. Просто дурное влияние Запада уже много лет понуждает нас писать хоть и иероглифами, но горизонтально, как это делают американцы, русские и прочие счастливчики, которым не нужно зазубривать с первых школьных лет тысячи хитроумных значков-закорючек, а достаточно только запомнить, скажем, 26 или от силы 33 элементарные буквы. Слог капитана также звучал несколько архаично и, я бы сказал, витиевато для наших суровых быстротечных будней.

«Я, Игараси Тецуо, 59 лет, уроженец деревни Хоккай-мура, префектура Аомори, как капитан паромного судна «Тохоку-мару-18» акционерного общества открытого типа «Нихон-кай фери» (штаб-квартира – город Ниигата, префектура Ниигата) и, соответственно, как лицо, под ответственностью которого находится означенное выше судно, все имущество, находящееся на данном судне, а также личности 86 членов экипажа и 377 пассажиров, находившихся на данном судне в период плавания из порта Ниигата (остров Хонсю) в порт Отару (остров Хоккайдо) в период с 29 по 30 сентября 2002 г., считаю своей почетной гражданской обязанностью довести до сведения органов охраны правопорядка Японии следующую информацию. В понедельник, 30 сентября 2002 г., в 4 часа 34 минуты утра, когда вверенное мне паромное судно находилось в Японском море, в 18 милях к юго-западу от порта Отару (остров Хоккайдо), в мою каюту обратилась гражданка Ямада Марико, 64 лет, проживающая в городе Ниигата, с сообщением о том, что приблизительно в 4 часа 25 минут утра того же числа она стала свидетельницей того, как пассажирка судна, находящегося под моей ответственностью, – гражданка иностранного государства – сбросила с автомобильной палубы вверенного мне парома в море сверток большого размера…»

– Сверток? – Я оторвался от текста и взглянул на Нисио. – Сверток, Нисио-сан?

– Ты читай, Такуя, читай! – недовольно буркнул мой строгий начальник. – До конца читай! На свертке не задерживайся…

«…Поскольку в момент обращения ко мне гражданки Ямада Марико я находился в состоянии ночного отдыха, задать конкретные вопросы гражданке Ямада в связи с данным случаем я смог только в 4 часа 46 минут. Ожидавшая в коридоре вверенного мне судна гражданка Ямада по прибытии к дверям моей каюты, несмотря на мои убедительные просьбы повременить с рассказом, немедленно, то есть находясь в коридоре, приступила к изложению увиденного ею события, поэтому уже после того, как я получил возможность впустить ее в помещение своей каюты, мне пришлось попросить гражданку Ямада еще раз повторить все сказанное ею в коридоре, потому что в период с 4 часов 34 минут до 4 часов 46 минут я был занят помещением на свое тело форменной одежды и не мог уделить ее рассказу полноценного внимания, тем более что дверь в мою каюту оставалась закрытой в течение 8 минут. Когда в 4 часа 46 минут я, поместив на свое тело форменный костюм капитана гражданского судна паромного типа, получил возможность услышать рассказ гражданки Ямада в очном порядке, гражданка Ямада еще раз повторила его, однако с учетом ее весьма далекого от молодого возраста в полноте повторного изложения в отдельных случаях приходится сомневаться…»

– Нисио-сан, а не проще будет, если вы мне все это перескажете? – Я полистал заявление капитана Игараси и насчитал в нем четыре страницы, читать которые мне сегодня, в не самый приятный понедельник, как-то не очень хотелось.

– Читай-читай, Минамото-кун! – строго приказал Нисио. – Игараси-сан старался для нас для всех, вот и читай!… Я уже отмучился – теперь ты мучайся!.

– Слушаюсь… и повинуюсь… – Мне ничего не оставалось делать, как по-школьному шмыгнуть носом и вернуться к капитанским скрижалям, чтобы из солидарности с любимым полковником принять очередные филологические мучения.

«…Гражданка Ямада сообщила мне, что во время своей обязательной в связи с бессонницей, вызванной прогрессирующим процессом старения ее организма, ежедневной утренней прогулки на верхней палубе находящегося под моей ответственностью паромного судна она стала свидетельницей того, как приблизительно в 4 часа 20 минут из пассажирского салона номер 3 на первой – верхней – пассажирской палубе вышла пассажирка иностранной наружности и проследовала на грузовую нижнюю – автомобильную палубу. Гражданка Ямада подробно рассказала мне о том, как она была весьма удивлена выходом на палубу гражданки иностранной наружности в такое раннее время суток с учетом того, что, судя по рассмотренной гражданкой Ямада внешности, иностранная гражданка пока не находится в возрасте, в котором у женщин наблюдается процесс старения организма, требующий обязательных ежедневных прогулок на свежем воздухе перед восходом солнца, поэтому она расценила ее выход на палубу как подозрительный и посчитала своим гражданским долгом проследить путь продвижения иностранной пассажирки по вверенному мне судну, в результате чего гражданка Ямада прошла вслед за ней на нижнюю, грузовую автомобильную палубу. Как заявила гражданка Ямада, в момент продвижения по вверенному мне судну иностранная пассажирка вела себя очень настороженно, постоянно останавливалась и оглядывалась по сторонам, из-за чего гражданке Ямада пришлось приложить немалые усилия по сохранению себя незамеченной иностранной пассажиркой.

Приблизительно в 4 часа 25 минут означенная выше пассажирка иностранной наружности приблизилась к стоящему около левого борта вверенного мне судна на грузовой автомобильной палубе автомобилю «мицубиси-диаманте», извлеченным из левого переднего кармана обтягивающих ее фигуру снизу джинсов черного цвета ключом открыла багажное отделение вышеупомянутой машины, прилагая большие усилия, извлекла из багажного отделения сверток больших продолговатых размеров (по словам гражданки Ямада, сверток был обернут плотной полиэтиленовой пленкой и скреплен во многих местах широкой упаковочной клейкой лентой светло-коричневого цвета), снова прилагая большие усилия, протащила по настилу палубы данный сверток на расстояние приблизительно 7 метров (общая длина двух автомобилей, стоящих между упомянутым выше «мицубиси-диаманте» и бортом находящегося под моей ответственностью паромного судна), с трудом перекинула сверток через борт и в течение очень короткого, по словам гражданки Ямада, периода отрезка времени сбросила сверток в воду. Благодаря тихому раннему часу и хорошему слуху, на котором пока негативно не отразился процесс старения всего организма, гражданка Ямада, находившаяся приблизительно в 20 метрах от места изложенного выше события в надежном укрытии за корпусом пассажирского микроавтобуса не определенного ею производства, смогла отчетливо расслышать шум, вызванный соприкосновением свертка с поверхностью воды. Гражданка Ямада, уроженка и жительница города Ниигата, находящегося на побережье Японского моря (западная часть острова Хонсю), выразила убеждение в том, что с учетом ее многолетнего опыта прослушивания звуков, сопровождающих контакты предметов различного веса с поверхностью вод Японского моря, можно утверждать, что сброшенный гражданкой иностранной наружности тяжелый продолговатый предмет при падении попал именно в воду. После сбрасывания означенного выше предмета иностранная пассажирка немедленно удалилась по трапу наверх, предположительно – в пассажирский салон номер 3, а гражданка Ямада посчитала своим гражданским долгом удостовериться в том, что тяжелый вес свертка не позволил ему долго находиться на поверхности воды. Подойдя к борту вверенного мне судна, гражданка Ямада убедилась в том, что на поверхности воды свертка уже не было, из чего она сделала, по моему представлению, достаточно верный вывод о том, что сброшенный иностранной пассажиркой предмет утонул. Немедленно после убеждения в означенном гражданка Ямада направилась в служебный отсек находящегося под моей ответственностью судна, сообщила вахтенному (младший матрос Камеда Йосио, 25 лет, уроженец города Тояма, префектура Тояма, остров Хонсю) о событии чрезвычайной важности, отказалась излагать ему, как обычному вахтенному и как, по ее мнению, не достигшему возраста умственной зрелости гражданину, какие-либо детали происшедшего, в результате чего вахтенный Камеда, испытывая со стороны гражданки Ямада активное психологическое давление, был вынужден разрешить ей пройти к моей каюте, в которой я находился в процессе ночного отдыха…»

– Одни сплошные процессы и наружности… – Я изрядно притомился пробираться сквозь витиеватые сплетения полузабытых классических иероглифов и высокопарных, но давно уже выхолощенных японских словес. – Я, Нисио-сан, таких текстов давно не читал.

– Я тоже… – Нисио решительно пресек мои поползновения удариться в лирику. – Что думаешь?

– Не знаю пока…

«…На мой вопрос о том, знакома ли ей упомянутая выше пассажирка иностранной наружности, гражданка Ямада ответила, что лично с ней она никогда знакома не была, но, по ее уверенному мнению, иностранная пассажирка принадлежит к низко оцениваемому ею разряду граждан иностранных государств, которые при переезде на временное проживание в Японию не прекращают действовать по принятым у них на родине понятиям и меркам, разнящимся с принятыми понятиями и мерками у нее на родине, то есть непосредственно в Японии – по крайней мере, в префектуре Ниигата. В частности, гражданка Ямада выразила глубокое убеждение в том, что пассажирка иностранной наружности в силу иностранного происхождения отказывается выполнять требования глубоко уважаемого ею японского правительства, предъявляемые к процессу утилизации бытовых отходов на территории Японии, не желает строго соблюдать график избавления от бытового мусора, установленного для города Ниигата (сбор перерабатываемых отходов по понедельникам и пятницам, неперерабатываемых – по четвергам, крупногабаритных неутилизируемых объектов – второй и четвертый вторник каждого месяца), и испытывает постоянное желание избавляться от бытового мусора в удобное только ей время – например, ранним утром, и в неприспособленных для этого местах – в частности, используя для захоронения мусора водную поверхность Японского моря. На мой вопрос относительно предположений о том, что могло бы составлять содержимое свертка, выброшенного иностранной пассажиркой с борта вверенного мне судна, гражданка Ямада высказала уверенное мнение о том, что в свертке находилось два или три связанных вместе свернутых в рулоны ковра, длина которых превышает ее собственный рост приблизительно на 10 – 15 сантиметров. Выслушав подробные объяснения гражданки Ямада о происшедшем событии, а также ознакомившись с ее обстоятельным личным мнением обо всех иностранных гражданах, проживающих в Японии и не желающих соблюдать правила проживания в нашей родной стране, я обратился к ней с просьбой изложить все сказанное ею в мой адрес в письменном виде в форме заявления (текст заявления гражданки Ямада на 8 страницах прилагаю). Я же, в свою очередь, считаю необходимым поделиться с органами охраны и соблюдения правопорядка Японии всей полученной мной от гражданки Ямада за период с 4 часов 46 минут (частично информация начала поступать ко мне из-за закрытой двери уже в 4 часа 34 минуты, однако считать ее полной и достоверной возможности не представляется) до 5 часов 12 минут информацией. Остаюсь преданным своему гражданскому долгу и профессиональным обязанностям, Игараси Тецуо, капитан паромного судна «Тохоку-мару-18» акционерного общества «Нихон-кай фери».

– Показания Ямада-сан читать будешь? – Нисио похлопал правой ладонью по лежащей у него под левым локтем папке – близняшке той, что находилась у меня в руках.

– А надо? – Я постарался звучать как можно тоскливее, что было не слишком трудно, поскольку делопроизводительский тон капитана Игараси подействовал на меня так же, как и недавние лингвистические вирши рифмоплета Ганина.

– Бог его знает… – Нисио прищурился в моем направлении. – Бабуля тут много чего понаписала… И про свернутые коврики, и про проклятых иностранцев. Так что думаешь?

– А чего тут думать? Где сейчас эта «гражданка иностранной наружности»?

– В Отару. Паром причалил в восемь утра, капитан связался с отарским управлением заранее, они все подготовили – как положено… Ивахара уже приставил к ней своих орлов…

– Ивахара? – Значит, у пассажирки наружность не абстрактно иностранная, а конкретно русская. Ивахара ведь русским отделом в Отару рулит.

– Ага, Ивахара, – кивнул Нисио своей мудрой головой.

– Что, пассажирка русской оказалась?

– Нет, пассажирка оказалась японкой… – ехидно улыбнулся Нисио. – Японкой оказалась… Пассажирка эта… иностранной наружности…

– Как это?

– А так. – Нисио взял лежащую справа от него бумажку. – Ирина Катаяма, 1975 года рождения, уроженка поселка Тымовское Сахалинской области Российской Федерации, гражданка Японии…

– Катаяма?

– Катаяма.

– Чего, у нее отец японец, да? – Я знаю, что на Сахалине до сих пор осталось со времен последней войны несколько сотен японцев, не захотевших по каким-то таинственным, одним только им известным причинам возвращаться в Японию, теперь и их полурусские дети и на четверть японские внуки потихоньку подтягиваются в те благословенные края, откуда много лет назад отправились на север по велению сердца и приказу правительства дисциплинированные предки.

– Нет, отец у нее, надо полагать, русский, как и мать, – возразил Нисио. – А японец у нее муж…

– А-а, так она по мужу Катаяма… – протянул я, все еще отказываясь принимать настойчивое предложение Нисио заняться этим делом. – Как узнали?

– Капитан передал по электронной почте список пассажиров… Ну а дальше…

– А дальше с именем Ирина там оказалась только одна женщина, да? В смысле «иностранной наружности»…

– Да, – охотно поддержал меня Нисио. – Вернее, там с иностранным именем вообще оказался только один пассажир…

– …ка.

– …ка.

– И?

– Что «и»?

– От меня-то вы чего хотите, Нисио-сан? – Кому, как не мне, знать все лисьи повадки не в меру активного для своего возраста полковника! Можно было бы и не задавать этот риторический вопрос…

– У тебя сейчас ведь ничего нет?

– Как это нет? У меня «в феврале лысеют лисы» и «ты всю жизнь трудись натужно»…

– Чего? – крякнул Нисио, видимо давненько не посещавший утомительные ганинские занятия.

– Сами же мне в пятницу приказали сегодня с утра явиться на растерзание Ганину-сэнсэю!

– Ну а при чем здесь «лысеют лисы»?

– При том! Хищные они лисы, жестокосердные, как сам Ганин-сэнсэй, особенно в период лысения. Но это к делу не относится – пока, по крайней мере. Октябрь вон за окном… Так что мне делать?

– В Отару ехать. – Нисио категорично хлопнул по столу.

– Зачем?

– С Ириной-сан побеседовать…

– А Ивахара не обидится?

– А ты будь с ним поласковей.

– С ним или с ней? – Я никогда не упускаю возможности поиздеваться над начальством, тем более что само начальство тоже обожает эти взаимные пикировки.

– Ты сначала разведись, потом тебе будет «с ней». Сам знаешь, ивахарские ребята в русском не очень.

– Прям, не очень?

– По крайней мере, с дамами они разговаривать по душам не обучены. У них контингент там другой, сам знаешь… «Мать-перемать» и прочие прелести… Тебе это сподручнее.

– Ладно, будем дружно считать, что сподручнее. Ее что, задержали?

– Бог с тобой! За что им ее задерживать? За мусорный мешок? Она прибыла обычным рейсовым паромом из Ниигаты, вместе с группой примерных туристов, выкатила свой стандартный «диаманте», подъехала к отарскому «Хилтону» и находится там уже… – Нисио посмотрел на часы, – четыре часа.

– Вы думаете, что-нибудь серьезное, Нисио-сан? – Я хорошо знаю старика и, какой бы мелочевкой ни казалось предлагаемое им задание, отдаю себе отчет в том, что служебный нюх полковника никогда не подводил. Собственно говоря, будь я на его месте, этот «продолговатый сверток» из «нескольких ковров» вызвал бы у меня ту же реакцию.

– Езжай и проверь, – холодно отрезал Нисио.

– По мужу есть что-нибудь?

– Пока нет. Запрос в Ниигату сделали мы, поэтому пока ничего нет. После обеда будет…

– Почему мы, а не Отару напрямую?

– Ну знаешь, хоть она и японка, но все-таки иностранка. Так что надо было прогнать запрос через иммиграцию, а в Отару у них, как тебе известно, офис крохотный, и все шибко заняты.

– Ну да, они там заняты, как пчелки, а мы тут, в центре, балду с вами с утра до вечера гоняем…

– Ой, Такуя, не начинай только эти счеты! – замахал на меня своими длиннющими ручищами Нисио. – Не одному тебе от них тошно!… Давай езжай – и все!

– Так мне что, пожурить ее только за выброшенный в неположенном месте мусор или что?

– Не ерничай, Такуя! – строго погрозил мне пальцем Нисио. – Сам понимаешь, что от тебя требуется.

– Значит, копать про сверток?

– Да, про сверток.

– К машине доступ есть?

– Есть. «Диаманте» припаркован на подземной стоянке «Хилтона», там сейчас ивахарские ребята действуют, так что когда подъедешь, у них для тебя уже что-нибудь будет.

– По багажнику?

– По багажнику.

– Без санкции пока работаем, Нисио-сан? – В принципе мне и самому по душе эти авантюрные наскоки на частные объекты в поисках предметных улик и вещественных доказательств без ордеров и санкций прокурора, но хорошо то, что хорошо начинается, продолжается и, главное, заканчивается. А то так можно нарваться и на скандал, причем в данном случае наполовину международный… Хотя, конечно, ребята из экспертного управления у нас работают чисто. Для них залезть в банальный «диаманте» и не оставить после никаких следов – пара пустяков, это все понятно, главное, чтобы толк от этого был.

– Какая может быть санкция на этом этапе, Такуя? – недовольно покачал головой Нисио.

– Да я и сам понимаю, что никакой…

– А раз понимаешь, давай дуй в Отару! Я Ивахаре позвоню, предупрежу. Он тебе кого-нибудь даст.

– Пускай Сому даст, – попросил я.

– Почему именно Сому? – удивился Нисио.

– Да я его русскому недообучил в последний раз.

– Ладно, попрошу, чтобы Ивахара тебе Сому дал, – улыбнулся Нисио. – Ты, значит, от Ганина ушел, чтобы самому педагогической деятельностью заняться?…

– Вы же знаете, Нисио-сан, я приятное с полезным обожаю сочетать. Она хоть приятная?

– Кто? Сома?

– Катаяма эта…

– Ирина? Не знаю, фотографии нет, у капитана только про обтягивающие джинсы написано. Но наши мужики себе вроде из русских неприятных в жены не берут.

– Да, только из японок… – мрачно заключил я и повлекся к лифтам.

Мой старый знакомый, сержант Сома из отдела Итахары, встретил меня у восточного входа в огромный торговый центр «Майкал-Отару», посередине которого гордо возвышался двенадцатиэтажный «Хилтон». Сержант был в штатском, как и я, и выделить его из понедельничной толпы праздношатающихся пенсионеров и нетрудоустроенной молодежи было нелегко. Сома увидел меня первый, махнул мне рукой, и всю дорогу, пока я шел к нему от выхода из павильона железнодорожной станции, сохранял на лице пресную протокольную улыбку.

Общаться с такими людьми, как Сома, для меня всегда несколько проблематично. С одной стороны, мы друг друга уже неплохо знаем, побывали вместе в одной и той же передряге, из которой либо один из нас, либо сразу оба могли бы и не выйти живыми. С другой – видимся мы редко, что заставляет нас всякий раз начинать общение по новой, с чистого листа. Ситуация получается двусмысленная, и я, попадая в нее, всегда завидую сверхкоммуникабельному Ганину, для которого этой проблемы не существует. Он обладает уникальной манерой с ходу начинать общаться с человеком, которого последний раз видел тысячу лет назад, так свободно и непринужденно, как будто расстался с ним только вчера. Мне же приходится заново притираться к собеседнику, и процесс этот часто бывает не то чтобы болезненным, но шибко муторным, поскольку душевные неудобства тяготят меня в жизни гораздо сильнее физических, что, впрочем отнюдь не означает того, что мне было бы легче, если бы Сома сейчас вместо пустых, но обязательных приветствий врезал мне в челюсть.

– Здравия желаю! – негромко, но веско произнес в моем направлении сержант.

– Приветствую, сержант! – Я благосклонно кивнул в его направлении. – Вы один?

– Один. Господин майор в управлении. Ивахара-сан сказал, что он договорился с Нисио-саном о том, что вы сами поговорите с Катаямой-сан. И если…

– Да-да, понятно-понятно, – прервал я подобострастный монолог Сомы, явно испытывавшего те же трудности в коммуникации, что и я. – Но прежде чем говорить с этой русской, мне надо от вас получить максимум информации, хорошо?

– Да, конечно. – Сома зарделся от оказанной вдруг его скромной персоне чести. – Давайте пойдем в какое-нибудь кафе – здесь, в «Майкале», их много…

– Нет, сержант, кафе – не лучший вариант, – отверг я приглашение Сомы.

– Почему? Вы ведь с дороги…- забормотал сбитый с толку сержант. – Я думал… В смысле, кофе или чай…

– Эта ваша Катаяма все еще в гостинице?.

– Да, пост наблюдения мне доложил прямо перед тем, как ваша электричка подошла, что из номера Катаяма-сан пока не выходила. – Рука Сомы машинально потянулась было к голове в желании отдать честь при докладе, но голова вовремя отдала себе и руке отчет, что для этого все-таки больше подходит полицейская форма, нежели черные джинсы и темно-синяя «рибоковская» ветровка.

– Ну вот. Зачем нам с вами рисковать? Вдруг эта Ирина-сан захочет выпить кофе в том же кафе, где мы с вами сейчас будем, как вы предлагаете, чаи гонять. Может ведь у нее возникнуть такое земное желание, нет?

– Конечно, может, – согласился со мной Сома. – Тем более после бессонной ночи…

– Тем более бессонной ночи, – сымитировал я горное. эхо. – Давайте-ка лучше уединимся там, где нам никто не помешает.

– В город поедем? – тоскливо поинтересовался сержант.

– Зачем в город? – Я посмотрел за спину Соме. – У вас тут вон какой замечательный аттракцион имеется!

Позади Сомы лениво вертелось огромное колесо обозрения, пристроенное в прошлом году к торговому центру. Особых улучшений в бизнесе после этого замечено не было, хотя и вреда особого от этого мастодонта, гордо возвышающегося не только над «Майкалом», но и над всей восточной частью отарского порта, тоже не отмечается. Не было колеса – ничего, все жили спокойно, сделали колесо – тоже неплохо стало, чай, не пятое оно, это колесо, а покамест первое…

Сома не сразу поверил в мою детскую прихоть и удостоверился в серьезности моих намерений только тогда, когда я от столичных щедрот купил нам с ним два билета на это чертово колесо и не потребовал при этом от кассирши копии чека, с которым в нашей бухгалтерии можно было бы вернуть себе потраченную мелочь. Очереди на аттракцион не было, по случаю понедельника народ особым желанием полюбоваться с высоты вороньего полета на бухту, ощерившуюся мачтами частных яхт со спущенными парусами, не горел, и уже через минуту мы уединились в уютной пластиковой кабинке, которую плавно раскачивал пока еще сдержанный, но грозящий вот-вот развернуться в полную силу октябрьский ветер. Мы сели друг напротив друга: я – лицом к Соме и торговому центру, а Сома – лицом ко мне и к склону прибрежной скалы, постепенно меняющей свой радостный золотистый цвет на беспроглядную серость хоккайдской осени.

– Итак, сержант, рассказывайте! – приказал я Соме, едва наша кабинка оторвалась от стартовой площадки. – Что есть конкретного?

– Конкретного пока мало, – искренне вздохнул Сома. – Ниигатское управление ведет себя довольно пассивно…

– Молчит? – Знаю я эту Ниигату: они свято уверены, что забот и проблем с русскими у них больше всего в Японии. К нам, хоккайдским, относятся брезгливо, считая нас законченными провинциалами, хотя от этой Ниигаты тоже можно скакать три дня и три ночи и ни до чего приличного-столичного не доскачешь.

– Нет, не молчит. Кое-какую информацию мы от них уже получили. – Сома частично опроверг мои самые пессимистические подозрения. – Только вот главного они пока не сделали…

– Что вы называете главным? – подстегнул я обстоятельного Сому. – Да и неглавным тоже…

– Главное, Минамото-сан, что вот уже фактически пять часов ниигатские ребята не могут связаться с мужем этой Ирины.

– А кто у нас муж?

– У нас? – Сома удивленно подернул бровями.

– Ну не у нас – у нас, а у нас, в смысле, у нее. – Черт меня дернул схохмить! Бывают же ведь вот на свете такие бестолковые Сомы…

– Муж у нее… – Сома сделал выжидательную паузу, окончательно похоронившую мои надежды отыскать в потемках его души хотя бы зачатки чувства юмора, – муж у нее – владелец компании по закупкам и продажам подержанных автомобилей, Катаяма Ато.

– Ато?

– Ато, – еще раз подтвердил правильность услышанного мной дисциплинированный сержант.

– А почему ниигатские с этим, как вы изволили выразиться, Ато связаться никак не могут? – Я перевел взгляд с Сомы за окно: кабинка неумолимо продвигалась к апогею траектории плавного течения-верчения чертова колеса, и все остававшееся внизу, под нашими ногами, постепенно теряло конкретность форм и трансформировалось в монолитную лилипутообразную массу.

– А его нет нигде: ни на работе, ни дома. – На Сому набираемая кабинкой высота пока никакого видимого влияния не оказывала.

– Сегодня понедельник, а у этих торговцев работа сами знаете какая: по всему городу мотаться надо… в поисках радости… – Я постарался сконцентрировать свой сонный взгляд на исполнительном Соме и отключить боковое зрение, чтобы не портить себе, как называет подобные ситуации Ганин, «обедни».

– Да, конечно, – согласился со мной Сома. – Они его найдут, разумеется… Рано или поздно…

– Так, а что по ней?

– По ней – это по его жене, да?

– Именно!…

– Значит, эта Ирина – сахалинская русская, двадцать лет лет ей. Замуж за Ато Катаяму вышла два года назад. По сведениям ребят из Ниигаты, познакомилась с ним на Сахалине, при каких условиях – неизвестно, известно лишь, что Катаяма там уже несколько лет имеет свой автомобильный бизнес, так что познакомиться с русской девушкой для него проблемы не составляло. Только вот… – Сержант вдруг замялся, его глаза перестали смотреть в мои и заскакали над моими плечами.

– Что «только»? – Я вцепился взглядом в задергавшегося Сому, продолжая одновременно без особого успеха гасить боковое зрение. Наша кабинка достигла наивысшей точки, и я вдруг почувствовал, что мои внутренности, особенно в нижней части живота, зажили своей собственной, отдельной от остального тела и сознания жизнью. Не скажу, чтобы я боялся высоты, но одно дело, когда тебя от ледяного разреженного пространства отделяет двойная стенка массивного «боинга», и совсем другое – когда между тобой и пускай не глубокой, но все-таки бездной какие-нибудь пять миллиметров хлипкого прозрачного пластика.

– Да понимаете… – протянул Сома, которого разверзшаяся под нами бездна явно не пугала, – понимаете, по документам выходит, что между ними слишком уж большая разница в возрасте.

– Сколько этому Ато? – Замершая на сумасшедшей высоте кабинка качнулась и наконец-то начала долгожданное снижение, и мои разнесчастные почки с мочевым пузырем постепенно стали возвращаться на свое законное место.

– Пятьдесят восемь, – мрачно прошептал Сома.

– Ого! На дочке, значит, папаша женился! – Я попытался разыграть удивление, хотя, честно говоря, давно уже перестал удивляться таким вот парам. Правда, у нас, в Японии, чаще происходит обратное, когда какая-нибудь перезрелая дамочка, обычно не нуждающаяся в средствах, заманивает в свои коварные сети двадцатипятилетнего плейбоя, предпочитающего зарабатывать себе на жизнь сексуальным обслуживанием своей покровительницы, а не укладкой горячего асфальта на сауноподобном Сикоку. Но и в том, что поживших на свете мужиков тянет к свеженьким, не потрепанным пока еще ни жизнью, ни другими мужиками девицам, я не вижу ничего предосудительного. Причем на этих, как кому-то может показаться, крамольно-фрейдистских мыслях я ловил себя уже давно. То есть не то чтобы это вдруг появилось в моей башке после того, как мне треснули пресловутые по нашим японским меркам сорок два. Нет, еще в студенческие годы, шатаясь с приятелями по токийскому району Синдзюку, я абсолютно случайно застукал в привокзальном кафе своего родимого папашу, которому тогда было аккурат как мне сейчас, с молоденькой аспиранткой. Они, помнится, распивали кофе и якобы обсуждали что-то типа особенностей использования старославянизмов в прозе какого-то Розанова, которого отец в умных разговорах с коллегами за пивом неоднократно называл козлом и бабником. Сам же он при этом, прямо как козел и бабник Розанов, клал руку поочередно то на плечи, то на бедра смазливой и податливой хохотуньи, и я, расположившись с дружками поодаль от них, в течение сорока минут имел удовольствие наблюдать за столь неожиданной физиологической метаморфозой моего якобы глубоко духовного папы. О том, чтобы заложить его ни о чем не подозревавшей маме, и речи быть не могло, конечно. Но и вызывать его на душещипательные беседы при ясной луне один на один мне тоже ужасно не хотелось. Проще всего оказалось собраться с трезвыми мыслями и найти подходящее объяснение всему произошедшему (я, правда, до сих пор сомневаюсь, что между отцом и той аспиранточкой действительно что-нибудь произошло – в физиологическом, то есть «розановском» плане, я имею в виду…), после чего мирно успокоиться с мыслью о том, что мы, неуемное мужское племя, «все там будем», как пора подойдет, тем более что отцовская девица была недурна собой, да и, видимо, не слишком тупа, если хотя бы поверхностно – на уровне внешне глубокомысленных кивков и пронизанного деланным пониманием и согласием поддакивания, но знала, кто такой Розанов и что такое старославянизмы.

– Дочка у него действительно имеется, – напомнил о своем присутствии Сома, – только от первой жены.

– Молодцы эти ребята из Ниигаты! А вы, сержант, говорите, что они не делают ничего! Вон сколько всего разузнали!

– Да это несложно. Эта Ирина ведь иностранка, а за каждым иностранцем у нас, сами знаете…

– Ну теперь-то она не иностранка, – поправил я Сому. – Теперь она – как мы с вами. Так ведь?

– Так, конечно, – кивнул сержант. – Но вы же сами понимаете, господин майор…

– Понимаю. Сам… – Я наконец полностью вышел из оцепенения, вызванного необычайным телесным подъемом. – Что еще? Зачем она сюда приехала? И как?

– Как – это понятно: на обычном пароме, с машиной вместе. Зачем? По судовым документам, она не только зарегистрировалась как пассажирка, но и предъявила при посадке туристическую путевку. То есть формально она прибыла в Отару как туристка.

– В одной группе с нашей словоохотливой бабулей?

– А-а-а, это вы о Ямада-сан? – Сома ласково улыбнулся, как улыбнулся бы любой из нас при упоминании о любимой родной бабушке.

– О ней, Сома-сан, о ней, милой! Вы, как я понимаю, уже имели удовольствие познакомиться с возмутительни-цей капитанского и нашего спокойствия.

– Хорошая бабушка! – Сома, надув губы, наигранно обиделся на меня за «бабулю». – Ее информация является очень полезной для нас. И, главное, полной! Нам бы побольше таких информаторов!…

– Да, не помешали бы нам такие информаторы, – согласился я с Сомой. – Только не по экологической, а по уголовной бы линии…

– Экология тоже важна! – отказался соглашаться со мной почитающий старость и старческое словоблудие сержант.

Мы выпрыгнули из приземлившейся наконец кабинки и медленно пошли по длинному мосту в сторону торгового центра.

– Я так и не понял, она прибыла в группе или нет? – продолжил я допрос Сомы.

– Нет, в прибывших группах туристов, в том числе и в той, где зарегистрирована Ямада-сан, Ирина Катаяма не значится.

– Это странно или нормально? – Я слабо разбираюсь в тонкостях нашего туристического бизнеса.

– Это, в общем, нормально, не считая того, что она приехала одна, без мужа.

– Что в этом странного?

– Тоже ничего, если не брать в расчет, что ни из номера, ни по сотовому она мужу из Отару не звонила.

– Обычная японская жена… – резюмировал я наши с Сомой социологические изыскания. – И, надо полагать, обычный японский муж. Чего друг друга лишний раз теребить… Что по машине?

– Машина зарегистрирована на ее имя. Мы проверили: по нашим каналам чистая…

– Сома-сан, у нее муж торгует машинами, как вы сказали. Еще бы она ездила на «паленой»!

– Сами же там, в Саппоро, хотите, чтобы, мы все проверяли до мелочей и подробностей, – вдруг огрызнулся Сома и опять скорчил обиженную физиономию. – Ваши, между прочим, требования выполняем, Минамото-сан. Управление приказало – мы действуем…

– И молодцы, что выполняете! – Я сбросил обороты и подбодрил увядшего было сержантика. – Ладно, не дуйтесь! Больше не буду!… Что по багажнику?

– Багажник чистый, мы посмотрели. Аккуратно все сделали… Никаких сомнительных следов в багажнике нет. Эксперт наш установил полный стандартный набор ингредиентов…

– То есть ни крови там?… Ничего?…

– Ничего, что могло бы вызвать подозрение, – категорически отрезал Сома. – Багажник по нашей с вами, господин майор, линии чист, как и сама машина.

– Ладно, для начала понятно. Сейчас поглядим, как она насчет вашей любимой экологической чистоты…

Мы зашли в теплый полумрак торгового центра.

– Вы будете ее вызывать из номера? – поинтересовался Сома.

– Из номера вызвать ее я попрошу вас. Хорошо?

– Каким образом? – искренне удивился сержант.

– Скажете дежурному администратору, чтобы он пригласил ее вниз, к своей стойке.

– Зачем?

– Затем, что пришел, например, срочный факс на имя некоего Катаямы. А когда она спустится, пусть администратор разыграет удивление по поводу того, что она женщина, а не мужчина, и тем более иностранка. А факс якобы придет, скажем, без указания имени – только на фамилию Катаяма… Пускай, в общем, там чего-нибудь сообразит сам… Понятно?

– Более или менее… А если она откажется из номера выходить? – спросил предусмотрительный Сома.

– Тогда придумаем что-нибудь еще…