"Карл Ругер. Боец" - читать интересную книгу автора (Мах Макс)

Часть II. Боец

Глава первая Смотреть сквозь Тьму

Следовало признать, что задуманное Карлом дело могло оказаться дорогой в один конец. Карл это знал и принимал в расчет. Однако внутреннее убеждение, что он все делает правильно и именно так, как надо, не покидало его, и оба эти знания лежали теперь на весах обстоятельств, находясь в зыбком равновесии. Такая ситуация была для Карла не то чтобы вовсе новой, но все-таки почти непривычной. Поэтому, размеренно шагая по улицам Сдома сквозь сгущающиеся сумерки, Карл предпринял еще одну, теперь уже наверняка последнюю, попытку рассмотреть вопрос здраво.

Когда-то где-то – он припомнил, что дело происходило в Бонне шестьдесят пять лет назад – мэтр Шауль Горностай велел высечь на фронтоне своего дома своеобразный девиз: «Обдумай, взвесь, рассуди…» После слова «рассуди» там стояло многоточие, потому что отрывок, на который ссылался профессор, целиком звучал так: «Обдумай причины, побуждающие тебя поступать так, как ты намереваешься поступить; взвесь все обстоятельства своего дела; рассуди, что есть необходимость и что есть предполагаемое благо; действуй сообразно принятому решению и не сомневайся». И вот теперь, проходя по оживающим в преддверии лунного карнавала улицам, Карл обдумывал, взвешивал и рассуждал, сообразно принципам Логики Деяния, созданной давно умершим ученым мужем, в давние времена, в далеком городе Бонне. Однако, когда Карл наконец добрался до цели своего путешествия, маленького скособоченного домика на Первой Сестре, оказалось, что результат нынешнего беспристрастного и строго научного рассмотрения совпал с принятым Карлом загодя, и только на основе охотничьего чутья, решением, как две конгруэнтные фигуры в геометрии Стига.

Ну что ж, Карл, сказал он себе, подходя к узкой рассохшейся двери. Теперь не сомневайся. Все, что можно, взвешено, остальное – в руках Судьбы. Ты можешь.

Слово «можешь» в его сознании имело сейчас сложный смысл. Оно означало: должен, имеешь возможность, удача стоит за твоим правым плечом.

Да будет так! – подвел Карл черту под обсуждением и постучал в дверь.

Дверь отворилась почти сразу, как будто прихода Карла ожидали каждое мгновение, что, скорее всего, было правдой, и увешанный разнообразным оружием громила с поклоном предложил ему войти, отступив назад и освобождая проход, который полностью закрывал. Карл кивнул и, ничего к этому не добавив, вошел в дом. Он оказался в просторной, убого обставленной и, по первому впечатлению, неприбранной комнате, освещенной только огнем, горевшим в очаге.

– Меня зовут, Казимир, ваша милость, – сказал солдат, делая еще один шаг назад. – Господин лейтенант приказал мне быть в полном вашем распоряжении.

Карл отметил, что дружинник князя – теперь уже, по всей вероятности, бывший – не назвал имени лейтенанта, которых, насколько Карлу было известно, у князя было четверо. Однако два лейтенанта были не в счет, а солдат Августа назвал бы Карла господином капитаном. Дело в том, что, хотя Август совершенно очевидно уважал Карла, возможно даже более чем уважал, как истинный уроженец республиканского Торна он практически никогда не употреблял в своей речи титулований и связанных с дворянскими титулами оборотов.

– Спасибо, Казимир, – кивнул Карл. – Где бы я мог побыть один?

– В задней комнате, ваша милость. – Казимир указал рукой на еще одну дверь, имевшуюся в комнате. – Там все приготовлено.

– Замечательно, – улыбнулся Карл. – Не тревожь меня, Казимир, но и не оставляй. Если я не появлюсь до утра, можешь открыть дверь и посмотреть.

Оставив Казимира раздумывать над его приказом, если дружинник, конечно, был расположен к этому занятию, Карл прошел в смежную комнату и плотно притворил за собой дверь.

Здесь и в самом деле все было приготовлено к его приходу. Почти пустая комната подметена, окно – занавешено старым одеялом, а в камине горел огонь. На большом шестигранном столе стояли зажженные свечи в бронзовом канделябре, кувшин с вином, горшочек с медом и стакан. Рядом со столом находилось развернутое к камину кресло, а на нем лежал толстый шерстяной плед.

Карл снял плащ, аккуратно сложил его и положил на дальний край стола. Затем отстегнул меч и поставил его к стене. Прошелся по комнате, постоял у камина, ощущая жаркое дыхание пламени, пожал плечами и вернулся к столу. Достав из карманов яшмовый и агатовый пузырьки, Карл поставил их на потемневшую от времени столешницу и налил в стакан вино из кувшина. Судя по запаху, это было вино из Линда, и Карл, не удержавшись, сделал маленький глоток. Вкус детства оказался чужим. Ничто не шелохнулось в его душе. Та жизнь, о которой могло бы напомнить вино, давно закончилась и не имела к жизни нынешнего Карла никакого отношения.

«Все проходит», – вспомнилось ему. Кто это сказал?

Карл открыл агатовый кувшинчик и вылил несколько капель содержавшегося в нем зелья в стакан. Сон Дракона упал в вино и бесследно в нем растворился, только пахнуло на мгновение морозной свежестью, напомнившей ровное дыхание снегов на склонах гор, и все. Теперь настала очередь яшмового пузырька.

Карл сел в кресло, укрыл ноги пледом и взял в руку кувшинчик. То, что он собирался сделать, Карл не делал еще никогда. Однако он отчетливо представлял, что именно ему предстояло. Более того, совсем недавно, во время поединка с Яном, он уже «смотрел сквозь Тьму». Но тогда его цель была ясна и человек, которого Карл искал, был ему известен и находился буквально рядом с ним. На этот раз все обстояло намного сложнее. Карл собирался увидеть неизвестного ему человека, и, следовательно, одного умения, основанного на присущем Карлу от рождения художественном чувстве, было недостаточно. В игру вступали иные силы и обстоятельства. Искусство смотреть сквозь Тьму – древнее и нечистое искусство. Оно сулит много больше, чем мог и имел право взять человек, и не зря Карл прибегал к нему крайне редко и всегда платил сполна за то, что позволял себе так глубоко погрузиться во владения Тьмы. Однако сколько бы человек ни предполагал, располагает им Судьба, и если тебе дан талант, то рано или поздно ты им воспользуешься. Такова жизнь. Единственный вопрос, который все еще стоял перед Карлом, касался того, кого он, Карл, собственно, собирался искать во Тьме. Женщину, с неведомой целью насылавшую на него странные сны, или того, кто решился сыграть с Судьбой в самую опасную и непредсказуемую игру в мире?

Но и это была мнимая задача. Сам вопрос уже содержал в себе искомый ответ. То, как сформулировал его сейчас Карл, напомнило ему простую истину: вопросы формируют окружающий нас мир, и возникают они не просто так, и формулируются так, а не иначе, неслучайно. В сущности, только игрок в Кости Судьбы стоил того, чтобы рисковать из-за него душой и разумом. И жизнью тоже.

Карл открыл яшмовый кувшинчик и, более не раздумывая, опрокинул надо ртом. Тонкая струйка прозрачной жидкости пролилась ему на язык, и медленная смерть без вкуса и запаха вошла в его тело.

Несколько секунд ничего не происходило. Карл поставил пустой кувшинчик на стол и откинулся на спинку кресла. Он ждал. Прошла минута, две, и вдруг откуда-то извне – но точно что не от камина – пришла теплая волна, и почти сразу же воздух наполнился призрачным зеленоватым светом, никакого отношения не имеющим ни к огню, плясавшему по сухим дубовым дровам, ни к свечам, горевшим на столе. Но все это было только начало, первое, робкое еще прикосновение вечности: тепло, которое не греет, свет, который не способен рассеять тьму. Карл закрыл глаза, и тьма с готовностью подступила к нему. Однако и это была еще не та тьма, которую он ждал.

Мэтр Бронислав, потративший всю жизнь на изучение ядов и их воздействия на организм человека, говорил о «маршруте» отравления ядом негоды и выделял на нем три этапа, каждому из которых был присущ особый характер, выражавшийся в смене групп симптомов. Но в любом случае «маршрут» всегда заканчивался Тьмой окончательного небытия. Лекарь выражался метафорически, но Карл, один раз уже прошедший «маршрутом негоды», хотя и не до конца, доподлинно знал: там, в самом конце, перед человеком действительно встает Великая Тьма. Когда-то Карл подошел к ней достаточно близко, настолько близко, насколько мог подойти человек, для которого «маршрут» не стал безвозвратным…

– Вы не понимаете, коллега, – сказал над ухом мэтр Бронислав. Голос у него был жирный, надменный, к тому же он еще и гнусавил. – Яд негоды, мой друг, есть форма отсроченной смерти. Мы наблюдаем теперь терминальную стадию «маршрута». Кровь графа сгустилась, она уже едва способна к движению. Извольте видеть.

Карл смутно ощутил, как остро заточенный ланцет рассекает вены на его запястье.

– Вы видите? – с торжеством в голосе спросил лейб-медик владетеля Арвида. – Кровь почти не идет…

Неожиданно где-то в глубине здания раздался узнаваемый шум вторжения. Карл легко узнал его, но не удивился и не испытал какого-либо иного чувства. Равнодушие уже почти поглотило его душу, и Тьма стояла перед глазами, Великая Тьма окончательного небытия.

– Что такое? – раздраженно спросил мэтр Бронислав.

Кто-то берет замок Арвида на меч, мысленно объяснил ему Карл.

Дверь с треском распахнулась, раздались быстрые шаги нескольких пар ног, обутых в подкованные сталью сапоги.

– Что вы себе позволяете?! – с негодованием воскликнул лекарь. – Здесь умирающий!

– Помолчите, голубчик, – сказал где-то совсем рядом знакомый голос. – Я позволяю себе все, что считаю необходимым.

И сразу же, без видимого перехода, ноты стали и меди в голосе Табачника исчезли, потому что он обращался уже к другому человеку.

– Карл! Карл! – позвал Людо. – Слышите ли вы меня, Карл?

«Слышу, – подумал Карл. – Я тебя слышу, лейтенант».

– Граф, – попросил Людо, – умоляю вас, не умирайте, пожалуйста!

В голосе Табачника слышались печаль и ласка.

– Мне будет одиноко и страшно, – тихо сказал он. – В мире, где нет ни Гавриеля, ни вас, нечего делать нормальному человеку.

«Забери меня отсюда! – неожиданно для себя попросил Карл. – Просто забери!»

– Носилки! – громовым голосом скомандовал Табачник. – Накройте графа мехами. На улице холодно. – А теперь в его голосе была нежность. – Потерпите, Карл, – попросил он.

Карл почувствовал, как его поднимают и кладут на носилки. К своему удивлению, он почувствовал даже то, как его немощное тело покрывают меховым одеялом.

Тьма отступила, хотя и не исчезла вовсе, но Карл почувствовал и дыхание жизни.

– Я поймаю эту змею, – пообещал ему Табачник. – Я его поймаю и буду резать медленно и терпеливо, ломтик за ломтиком…

Людо умел мечтать и умел наслаждаться жизнью.

Тьма обступала его со всех сторон. Она была бархатистой, и казалось, что она движется, льется медленно, как мед или загустевшее масло, или колышется, как водоросли на дне реки. Нет, это была еще не та тьма, которую искал Карл. Он открыл глаза и посмотрел на беззвучно пляшущий в камине огонь.

Добро пожаловать на первую станцию, сказал он себе.

«Маршрут».

Исчезло призрачное тепло, и свет в комнате, несмотря на все старания живого огня, выцвел и поблек. Теперь Карл ощущал сильный озноб, и одновременно с холодом пришла боль, выворачивающая его суставы. По идее, он должен был страдать, и он страдал, конечно, однако холод и боль были не только мукой, еще они странным образом доставляли ему наслаждение. Может ли боль дарить удовольствие? А сочетаться с ним может?

Барон Тобиас Богун считался одним из лучших поединщиков Черного Леса, и по праву. Он безупречно провел «хват» за клинок, когда Карл выполнял «парад», нацелившись острием своего меча в забрало баронского бусинета. Результатом этой ошибки стала раздробленная ключица, причинявшая Карлу острую боль следующие пять недель. В таком состоянии он, естественно, не мог сопровождать армию герцога Якова в походе и вынужден был задержаться в замке Крагор.

Стояла зима. Жарко пылали камины, стараясь побороть овладевшую каменным монстром стужу, круглые сутки гудел огонь в печах, но все напрасно. Холодные сквозняки гуляли по мрачным коридорам и темным крутым лестницам замка, холод царил в большинстве залов, слуги кашляли и чихали, и смотрели на господ красными больными глазами. Дни были коротки, а ночи тянулись бесконечно, изводя Карла непрекращающимися болями. И даже великолепие сверкающих под солнцем снегов, укрывших долины западных предгорий, не могло побороть гнусного настроения, поселившегося в сердце Карла. Однако то, на что не способна красота природы, способна совершить красота женщины. Сила желания оказалась сильнее холода и боли.

Однажды утром, за завтраком, Карл посмотрел на хозяйку замка, и как будто пелена упала с его уставших от бессонницы глаз. Петра Крагор была еще совсем молода. Ей едва ли исполнилось больше восемнадцати лет. Тем не менее она успела родить владетелю Крагора, находившемуся ныне в бегах и нашедшему, по слухам, приют у господаря Нового Города Альберта, двух детей. Карлу не довелось видеть Петру во всем блеске юности, как принято было говорить об этом периоде жизни в среде куртуазных поэтов, но он подозревал, что в четырнадцать лет дама Крагор была тщедушным созданием, у которого из всех женских прелестей имелись лишь выразительные зеленые глаза да большой, красиво очерченный рот. Все остальное пришло со временем, с возрастом и несколькими беременностями, число которых, скорее всего, было больше двух. Однако теперь Карл увидел перед собой интересную, вполне сформировавшуюся женщину, и, хотя на ней по случаю зимних холодов было надето слишком много одежды, включая подбитую мехом куницы мантию, художественное чутье подсказало Карлу, что под многочисленными слоями плотных тканей скрыто красивое и сулящее истинному ценителю бездну наслаждений белое тело.

Интерес, проснувшийся в нем, согрел не только объятую сумраком и стужей душу Карла, он зажег настоящий огонь желания, мгновенно превратившийся в полыхающий пожар. В Карле вспыхнула страсть такой силы, какую он не испытывал с того времени, как покинул Линд и свою Карлу. И сразу же отступила боль, хотя и не исчезла вовсе, и, по ощущениям Карла, в замке Крагор стало значительно теплее.

Обстоятельства благоприятствовали Карлу. Лорд Крагор оставил замок и жену еще ранней осенью и в ближайшем будущем, как можно было легко предположить, возвращаться домой не намеревался. К тому же четыре месяца воздержания, по предположениям Карла, должны были основательно расшатать фундамент добродетели леди Крагор, если таковая, разумеется, имела место быть. Учитывая эти обстоятельства, Карл положил на осаду крепости по имени «Петра» три недели. Срок вполне разумный, если исходить даже из небогатого опыта, имевшегося у Карла, и знания – правду говоря, вполне поверхностного – женской натуры. Он ошибся, разумеется, что случалось с ним в то время довольно часто. Но ошибка была из тех, о которых вспоминают с удовольствием, а не со стыдом.

Был ранний вечер девятого дня осады. До решительного приступа оставалось двенадцать дней, и Карл, сидя в своей комнате, коротал время, составляя при свете свечи любовный мадригал, условно предназначенный на шестой-восьмой день перед эскападой. Слова, однако, его не слушались, норовя сломать канонический ритм стиха, болела раненая ключица, мерзли на стелющемся по полу сквозняке ноги, и в тот момент, когда Карл в очередной раз задумался, не сходить ли ему на кухню за яблочным бренди, в дверь тихо постучали.

– Да, – сказал Карл. – Войдите!

Дверь открылась, и перед Карлом предстала старая камеристка леди Петры.

– Что? – спросил удивленный Карл и встал, уже догадываясь, что в его расчеты вкралась ошибка. Он хотел спросить женщину, сейчас же выяснить, что случилось, но та не дала ему продолжить, приложив палец к губам.

«Молчу», – согласно кивнул Карл.

Камеристка удовлетворенно кивнула в ответ и поманила его рукой, одновременно отступая в коридор. Карл понял и, не задумываясь, шагнул следом. Женщина снова кивнула и, повернувшись к Карлу спиной, быстро пошла прочь, лишь изредка оглядываясь, вероятно, чтобы удостовериться, что он не отстал и не потерялся, а по-прежнему следует за ней. Она вела его какими-то окольными путями, позволявшими, однако, продвигаться по замку, никого не встречая. Сменялись темные узкие переходы, крутые винтовые лестницы, заброшенного вида коридоры и помещения, погруженные во мрак, который с трудом рассеивался слабым светом лампы, покачивавшейся в руке камеристки. Дорога оказалась длинной, долгой и утомительной – впрочем, последнее относилось не к мышцам, а к нервам, и сути дела не меняло. Однако и эта дорога закончилась, потому что бесконечных дорог не бывает. У каждой из них есть начало и существует конец, даже у самых длинных.

О том, что путешествие завершено, Карл понял только потому, что они наконец остановились. Он быстро осмотрелся. Они находились сейчас в небольшой, практически пустой комнате, в которой, однако, была еще одна дверь, прямо напротив той, через которую они с камеристкой сюда вошли. Имелась и еще одна особенность, на которую Карл обратил внимание лишь в следующую секунду. Здесь было значительно теплее, чем во всех других помещениях, через которые прошел этим вечером Карл. И он уже начал догадываться, почему это так, но спросить ему снова не удалось, потому что первой заговорила женщина.

– Если… – сказала она таким тоном, как если бы рассуждала вслух, – если вы, господин, по какой-то причине, например, потому, что вы, как всем известно, плохо ориентируетесь в замке, продолжите свою прогулку, открыв вот эту дверь, может статься, что вы встретите там известную вам особу. Естественно, совершенно случайно и вполне неожиданно для нее…

Я буду ожидать вас здесь, мой лорд, – добавила камеристка, уже в спину Карлу, решительно шагнувшему к заветной двери, – на тот случай, если вы когда-нибудь позже захотите вернуться в свою комнату тем же путем, каким добрались сюда.

Карл ничего ей не ответил, он вообще ничего не сказал, так как говорить, в сущности, было не о чем. Все было уже сказано и даже сделано. Притом лучшим образом из всех возможных в данной ситуации. Впрочем, он снова ошибся, так как не мог даже предполагать, как далеко может завести фантазия влюбленную женщину. Он сделал еще один шаг, нащупал ручку двери и потянул ее на себя. И сразу же почувствовал на лице прикосновение жаркого влажного воздуха. За дверью оказался узкий коридор, освещенный неверным светом свечи, горевшей в стенной нише. В торце коридора находилась еще одна дверь, из-за которой просачивался значительно более яркий свет и истекало влажное тепло. Теперь уже не надо было быть особо проницательным человеком, чтобы догадаться, что ожидает впереди, и Карл не стал медлить. Он преодолел расстояние, отделявшее его от замковой мыльни в три длинных шага и нетерпеливо распахнул дверь. Однако зрелище, неожиданно представшее его взору, было такого рода, что он замер на месте как вкопанный, ошеломленно вбирая в себя необычайное впечатление.

По-видимому, или отец, или, что вероятнее всего, дед лорда Крагора добрался с армией Ищущих Света до северной Кайры, потому что только там, насколько знал Карл, почерпнувший эти сведения из книг, можно было узнать, что такое настоящие бани. Вместо убогой мыльни с печью-каменкой и деревянными полатями взору Карла открылась облицованная изразцовой плиткой и шлифованным камнем купальня, живо напомнившая ему восторженные описания роскошных общественных и домашних бань Патры и Скхольма. В купальне замка Крагор пылал в двух больших каминах огонь, рдели раскаленные угли в круглых бронзовых жаровнях и стояла полупрозрачная завеса пара над горячей водой в восьмигранном цветном бассейне. Но все это Карл увидел как бы случайно и осознал много позже, потому что на краю бассейна, на его первой ступени, по щиколотку в источающей жаркий пар воде, спиной к нему стояла обнаженная Петра.

Ее длинные, чуть волнистые золотисто-бронзового оттенка волосы были распущены и лежали свободной волной расплавленного золота на тонких плечах, спускаясь по узкой спине до самой поясницы. Но центром композиции, несомненно, являлись широкие бедра Петры и ее гладкие белые ягодицы безупречной формы, плавно двинувшиеся в тот момент, когда она сделала следующий шаг, спустившись еще на одну ступень в глубь бассейна.

– Вы прекрасны, госпожа! – выдохнул Карл. – Боги! Как вы прекрасны!

Карл сказал то, что должен был сказать, следуя традиции и литературным образцам, но, боги свидетели, он не покривил душой и на самом деле сказал то, что почувствовал, увидев нагую красавицу.

– Ах! – воскликнула в ответ на его слова Петра, в притворном испуге оборачиваясь к Карлу. При этом она почему-то совсем забыла стыдливо прикрыть свои прелести руками. Качнулись белые груди с темными, устремленными вверх сосками, но взгляд Карла задержался на них лишь на мгновение, стремительно падая вниз, туда, где под выпуклым животом курчавился рыжеватый «славный лес».

– Я напугал вас, моя госпожа, – сказал Карл, сделавший неимоверное усилие, чтобы снова поднять взгляд. – Простите меня!

Естественно, Карл не чувствовал раскаяния, а Петра его и не ожидала, но ритуал должен был быть соблюден.

– Я просто не мог знать, что встречу вас этим вечером. – Он смотрел прямо в ее зеленые глаза и уже не жалел, что оставил в покое ее ноги. – Я, видите ли, вышел прогуляться и заплутал.

– Я купаюсь, – сказала Петра, как будто это требовало пояснений. – Какой ужас! Вы видите меня без одежды!

Ужас звучал в ее голосе в той же мере, в какой раскаяние в голосе Карла.

– Это судьба, – предположил Карл. – Вы…

– Молчите! – перебила его Петра. – Каждое слово, которое вы теперь произнесете, – нож, вонзаемый в грудь моей добродетели!

При слове «грудь» Карл непроизвольно опустил взгляд на грудь Петры и легкомысленно подумал, что тому, кто решился бы вонзить нож в такую грудь, следовало бы отрубить руки.

– Мой супруг… – продолжала между тем стенать Петра.

– О! – перебил ее Карл, встрепенувшийся при упоминании беглеца. – Зачем же вы о нем вспомнили?!

– Да, – сказала она и вдруг улыбнулась. – Пожалуй, это было лишнее. Но что же вы стоите, как истукан, Карл? Я предстала перед вами нагая, а вы даже плаща не сняли. Раздевайтесь!

– Увы… – Карл сказал это совершенно искренно, он вдруг понял, что, хотя стены этой крепости и лежат в руинах, его-то штурмовые колонны к такому развитию событий совсем не готовы. – Увы, – сказал он, чувствуя, как краска заливает лицо. – Моя рана…

– Бедный! – воскликнула Петра и всплеснула руками, отчего ее груди снова тяжело качнулись и этим чуть не убили Карла окончательно. – Бедный… Но я вам помогу!

Она была готова к самопожертвованию. Такая женщина…

Сквозь время, стирающее краски жизни, сквозь нарастающее равнодушие, порождаемое действием яда, Карл все-таки дотянулся до той ночи в Крагоре, когда боль и наслаждение рука об руку ткали гобелен любовного подвига.

Он снова открыл глаза, но ничто вокруг не удержало его взгляда. Сейчас мир внутри Карла был намного более реален и интересен, чем мир вне его. Он смежил веки. Тьма стала плотнее, но при этом настолько прозрачной, что в ней чудилась глубина. Карл сосредоточился на этой мысли и попытался исследовать окружающую его Тьму. И в этот момент пришла боль. Настоящая, жестокая боль, а не ее жалкое подобие, которое посетило Карла до того. Вспыхнула кожа, дыхание смерти раздуло раскаленные угли внутри его желудка, расплавленный свинец побежал по жилам заместив кровь…

– Недурно.

Голос леди Альбы отвлек Карла от работы, и он повернулся к хозяйке дворца. Она стояла в нескольких метрах от него, около верстака, на котором Карл доводил детали декора, и рассматривала его дощечки.

– Так ты, оказывается, не только плотник, Карл. – Ее голос – грудной, низкий, с хрипотцой – звучал завораживающе.

Вообще-то Карл не был плотником, он был учеником краснодеревщика, но, по-видимому, с высоты ее положения разница между плотником и краснодеревщиком невелика. Леди Альба отложила в сторону очередную дощечку, и ее тонкие иссиня-черные брови взметнулись вверх над полными удивления глазами.

– Постой, – сказала она медленно, – где это ты видел меня голой?

Она так и сказала – «голой». Не «без одежды», не «нагой», а именно так – «голой», как какая-нибудь крестьянка или жительница предместий.

Карл покраснел. Волна неловкости, смущения, стыда обдала его с головы до ног, как если бы его на самом деле облили кипятком. Но жалей не жалей, а сделанного не воротишь. Он сделал эти проклятые кроки! Он. Их. Сделал.

– Я… – начал было он и запнулся.

Как объяснить то, что словами не объяснить?

– Я… – сказал Карл, испытывая сильнейшее желание исчезнуть, раствориться в воздухе, возможно даже умереть, лишь бы не чувствовать на себе этот вопрошающий взгляд глаз цвета черного янтаря. – Я не должен был…

– Пустое! – отрезала она, по-прежнему пристально глядя на Карла. – Я тебе нравлюсь?

– Я…

Карл не знал, что ответить. Леди Альба была красавицей. Таких красивых женщин он еще никогда и нигде не видел. У Сабины Альбы была такая белая кожа, что по сравнению с ней молоко казалось серым, и черные вьющиеся волосы, и глаза, и…

– Да, – сказал Карл, преодолевая смятение. – Вы красавица, ваша милость.

– Красавица, – усмехнулись полные губы. – Ну-ну.

Она смотрела ему прямо в глаза.

– Красавица, – повторила она тихо. – Так когда и где, Карл, ты видел меня такой?

Она подняла дощечку повыше и повернула ее рисунком к Карлу. Там она стояла почти так же, как сейчас, только нагая, прорисованная черными линиями по зеленому фону, кое-где оттененными белилами.

– Не молчи, Карл, – потребовала она. – Это неприлично!

Но что он мог ответить? Как объяснить?

С тех пор как Карл покинул Линд, он почти не рисовал. Но здесь, в Венеде, желание рисовать неожиданно вернулось к нему, причем с такой силой, что полыхнуло в нем, как лесной пожар жарким сухим летом, неотвратимо и стремительно охватив его всего, целиком. Нетерпеливое желание выплеснуть рождавшиеся в нем образы преследовало Карла днем и ночью, за работой, на отдыхе, за едой – везде. Однако он уже не был дома, где отец, к удивлению соседей, потакавший пристрастию сына, покупал ему розовую бумагу из Семи Островов и загорский пергамент, а полотно в Линде всегда стоило дешево. В Венеде Карл был всего лишь учеником краснодеревщика, и денег, чтобы купить бумагу, не говоря уже о пергаменте, у него не было. Но и не рисовать он не мог. Поэтому Карл рисовал на всем, на чем придется, на песке и земле, на мокрой глине, но все это было совсем не то. И тут ему пришла в голову замечательная идея – рисовать на дереве. И Карл начал вытачивать тонкие дощечки из липы и березы, грунтовать их и рисовать на них углем. Впрочем, и это оказалось не так просто осуществить.

Карл никогда не учился живописи и имел очень смутное представление о технике рисунка. Все, что он умел, он постиг сам, вывел из опыта или почерпнул из немногих найденных им книг. Но с техникой рисунка на дереве, вернее с ее технологией, ему еще встречаться не приходилось. Однако мир не без добрых людей, а там, где их нет, есть люди жадные. Ученик мэтра Уриеля с Соляного спуска продал Карлу секрет рисования на доске за серебряную полумарку.

Дело оказалось нехитрое, если знаешь, конечно, что и как делать. Зеленая земля, охра и густые белила, небольшое количество киновари и костного порошка, который Карл сам толок из куриных костей, растертые с колодезной водой и смешанные с мучным клейстером, образовывали замечательный зеленоватого цвета грунт. Угольные штифты он тоже делал сам, прожигая тонкие ивовые палочки в плотно закупоренном глиняном горшке в печи соседа-булочника. Все это, конечно, требовало времени и кропотливой работы, но зато потом Карл мог рисовать в полное свое удовольствие. А поглядев мельком, как рисуют настоящие художники, он добавил к угольному карандашу еще и сухие белила, прорисовывая ими освещенные места. После этого его рисунки приобрели объем и жизнь и в конце концов привлекли внимание леди Альбы, но, увы, только затем, чтобы она обнаружила среди них свой портрет нагишом.

– Ну?! – настойчиво повторила она.

– Я никогда не видел вас без одежды, – наконец выдавил из себя Карл. – Нигде. Я… я просто смотрел на вас, и… Ну, это получилось как-то само собой. Я не знаю, как объяснить. Я, когда рисую, и не думаю вовсе.

– Вот как, – задумчиво произнесла женщина и снова посмотрела на рисунок. – Я верю тебе, Карл. Видимо, ты просто очень захотел меня увидеть. Вот и увидел… А что ты еще умеешь делать? – неожиданно спросила она после короткой паузы, в течение которой с интересом рассматривала другой рисунок, тот, на котором Карл изобразил ее кобылу-трехлетку.

– Я умею петь, – ответил Карл и добавил после секундного размышления: – Но не очень хорошо.

– Жаль. – Было похоже, что леди Альба и в самом деле жалеет, что Карл не умеет петь. – А что ты умеешь делать хорошо?

– Я умею убивать, – ответил Карл и вдруг почувствовал, что успокоился, потому что от Судьбы не уйдешь.

– Убивать? – удивилась женщина. – И многих ты успел убить, Карл?

– Точно не знаю, – сказал Карл, который действительно этого не знал. – Но думаю, десятка полтора наберется.

– Где же ты успел убить так много людей? – Вопрос очевидным образом заинтересовал леди Альбу, и ее глаза засветились темным огнем.

– В Линде, ваша милость, – нехотя ответил Карл.

– Вторая война Лиги? – быстро и серьезно спросила леди Альба. – Пять лет назад?

– Да, – признал Карл. – Да, это так.

Но женщина желала знать подробности:

– Сколько же тебе тогда было?

– Семнадцать, ваша милость. – А вот Карла этот разговор начинал утомлять.

– И ты убивал солдат илимского короля?

– Да, – кивнул Карл. – Они осадили Линд, и мы должны были защищаться.

– Вот как, – задумчиво произнесла леди Альба, обдумывая слова Карла. – Интересно. Никогда бы не подумала, что ты боец.

Карл вздрогнул. Уже скоро пять лет, как никто не поминал его прозвища.

Леди Альба снова, но уже по-другому – с другим выражением в темных глубоких глазах – осмотрела Карла.

– Ты мечник, разумеется? – спросила она.

– Да, – согласился Карл. – Я сражался мечом. Но потом я раздобыл себе секиру, она во время приступов куда как сподручней.

– Когда вы заканчиваете отделку кабинета? – неожиданно спросила леди Альба.

– Дня через три все будет готово, ваша милость, – сразу же ответил Карл и из осторожности добавил: – Я так думаю.

– Очень хорошо, – без улыбки кивнула леди Альба. – Когда закончите, возьми расчет у своего хозяина и приходи ко мне. Я предупрежу слуг, и тебя пропустят.

– Зачем же мне приходить к вам, ваша милость? – удивился Карл.

– Чтобы стать человеком, Карл, – серьезно ответила она. – Ты ведь хочешь стать человеком?

– Хочу. – Он действительно чувствовал в себе силы стать чем-то большим, чем было написано ему на роду.

– Тогда приходи, – улыбнулась она. – Не пожалеешь!

Карл думал, что понимает, о чем говорит леди Альба, но, как показало время, он ничего не понимал. Оказалось, что он не нужен ей как мужчина, что не его красота и стать привлекли к нему ее внимание. Леди Альба не стала его любовницей, хотя в дальнейшем не раз позировала ему нагой. Она была любовницей герцога Якова, она любила своего мужа, лорда Томаса Альбу. По мгновенному капризу, которые нередко случались у Сабины Альбы, она проводила ночи и с другими понравившимися ей мужчинами, но не с ним. Никогда. Ни разу.

Однако все остальные, включая герцога и ее собственного мужа, думали иначе. Как ни странно, это поднимало Карла в их глазах, делая чем-то большим, чем он был на самом деле. Иногда ему, правда, приходилось платить за свою репутацию, но плата, если иметь в виду то, что он получил на самом деле, была ничтожной.

Карл жил в замке Альба, и относились к нему здесь как к дворянину, которым он не был. У него появились время и досуг, чтобы читать, а библиотека лорда Альбы была старой и богатой. Он читал все подряд, с жадностью заполняя пустоты в своем образовании, которое на поверку оказалось даже не поверхностным, а просто никаким. А еще он получил возможность рисовать столько, сколько хотел, и так, как ему хотелось.

Сабина отдала короткий приказ, и с тех пор Карл не знал недостатка в бумаге, пергаменте, красках или в чем-либо другом, что могло ему потребоваться. Между тем среди книг, заполнявших три большие комнаты в Угловой башне, Карл нашел и «Наставления» Георга Грудого, и «Атлас» Гаркуна, и «Пролегомены пластических искусств» Альтера Окуня. Они заменили ему живых учителей, но и за теми дело не стало. Имея деньги и свободное время, Карл вернулся на Соляной спуск не как вор и попрошайка, а как человек, которому были рады в любой мастерской.

Он пользовался полной свободой, являясь гостем замка, а не приживалкой. Леди Альба была непреклонна лишь в одном. Вести себя он был обязан именно как гость леди Альбы, то есть как дворянин, а не как простолюдин. Ему пришлось научиться вести себя за столом и ездить верхом, и вести куртуазную беседу. Она брала его ко двору, заставляла выходить к гостям, когда знатные господа посещали ее замок. И, когда однажды он получил свой первый вызов на дуэль и спросил Сабину, что же теперь делать, она лишь с удивлением посмотрела на него и сказала с холодным раздражением:

– О таком не спрашивают, сударь! Если вы получили вызов, вы обязаны драться.

Когда он убил третьего ревнивца, леди Альба вызвала его к себе в кабинет и сказала:

– По отзывам секундантов, вы недурно владеете мечом, Карл, но все же вам следует отточить технику. Имейте это в виду.

И с этого дня Карл стал заниматься с учителем фехтования.

А еще через полгода лорд Альба забрал его в поход в качестве своего офицера для поручений. Но за неделю до того, как Карл ушел в свою первую кампанию, Сабина позвала его к себе ночью, однако не затем, о чем он было подумал, а затем, зачем и пригласила его однажды к себе в дом. В эту ночь леди Альба объяснила ему, что отнюдь не каждый художник способен увидеть, как выглядит его модель без одежды, и что многое иное, доступное глазам Карла, не дано видеть другим, пусть даже более одаренным, чем он, художникам. Она объяснила, в чем заключается его талант, и позволила сделать шаг за границу возможного. Она научила Карла «смотреть сквозь Тьму».

Тьма. Она оживала на глазах, наполнялась силой и обретала плоть, но по мере того, как менялась тьма, окружавшая Карла, и сам он менялся тоже. Тьма высасывала из него жизнь медленно, по капле, но в то же время стремительно и неумолимо. И все-таки это еще была не та тьма, к которой он шел.

Сил или желания открыть глаза у него уже не оставалось. Начинался последний этап «маршрута», и Карл «шел» вперед, увлекаемый безжалостным ритмом умирания.

Старшего убру звали Афрам. Он был опытным солдатом, а значит, умел не только убивать.

Когда Карл пришел в себя в следующий раз, он уже лежал на медвежьей шкуре, брошенной прямо на землю у жарко горевшего костра. Он лежал лицом вниз, потому что из его спины по-прежнему торчал стилет Софии, но теперь Карл хотя бы не страдал от холода. Впрочем, не зря говорят, что у монеты две стороны. Согретый теплом, идущим от костра, Карл снова стал чувствовать боль, причиняемую глубоко засевшим в его теле клинком, и слабость, вызванную потерей крови.

– Очнулся? – спросил по-убрски кто-то невидимый Карлу.

– Да, спасибо. – Сил говорить у Карла не было, но молчать значило нарушить этикет.

– Ну раз очнулся, значит, шанс есть, – сказал тот же низкий рокочущий голос. – Меня зовут Афрам, а кто ты?

– Я Карл, – сказал Карл. – Но Молящийся за Всех Ишэль нарек меня Рогемом.

– Боец, – по-загорски повторил Афрам. – Хорошее имя. Кто поручился за тебя, Рогем?

– Владетель Нагум, – ответил Карл и добавил, вспомнив убрское вежество: – Мой друг и брат.

– Ты брат Нагума? – удивился Афрам. – Вот оно как!

Он помолчал немного, видимо, осмысливая услышанное, и заговорил снова:

– Я сделаю все, что могу, господин мой Рогем, но ты должен знать: я не лекарь и даже не коновал. Я солдат.

– Делай, что можешь, Афрам, – сказал Карл. – И пусть будет, как решит Всевышний.

Судьба, спросил он мысленно, что же ты молчишь?

– Если ты умрешь, – спросил между тем Афрам, – что еще мы можем для тебя сделать?

Хороший вопрос, мысленно усмехнулся Карл и неожиданно вспомнил о том, что тревожило его все это время, что было с ним и во мраке беспамятства, и тогда, когда, очнувшись в зимнем лесу, полз он к дороге, и теперь, когда лежал у убрского костра.

Меч.

И в тот момент, когда он вспомнил о мече, он вспомнил и еще кое-что, казалось, навеки канувшее во Мрак. Тревога о судьбе меча была настолько сильной, что, даже утратив сознание, а может быть, именно потому, что не мог он в беспамятстве мыслить рационально, Карл совершил то, что крайне редко позволял себе делать, находясь в здравом уме и твердой памяти. Пребывая во Тьме, Карл посмотрел сквозь нее и, конечно, увидел то, что страстно желало узнать его верное сердце.

– Далеко ли мы от Сиены? – спросил Карл, чувствуя, что силы покидают его.

– Час перехода верхом, – не задумываясь ответил Афрам.

Пять миль, перевел для себя Карл. Всего пять миль.

– На Старом валу в Сиене живет мэтр Антэ, – сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал твердо. – Он лекарь и мог бы мне помочь, если я доживу до утра.

– Утром он будет здесь, – пообещал Афрам.

– На площади Роз, – продолжил Карл, отчаянно сражающийся с телесной немощью, – стоит дворец. Он называется Ловчий Двор. Там остался мой меч.

Он замолчал, собираясь с силами для последнего броска.

– Хозяйку зовут София Цук, – сказал он наконец. – Она убила меня из-за меча. Меч у нее в спальне.

– Я убью ее, – спокойно сказал Афрам, выслушав Карла. – А меч вернется к тебе. Если ты умрешь, я положу его к тебе в могилу. А теперь терпи!

И Карл терпел. Как ни был он слаб теперь, единственное, что могли услышать убру, когда Афрам извлекал нож из спины Карла и прижигал рану, было мычание, раздававшееся сквозь прокушенную зубами губу.

Тьма сгустилась, обрела плоть и суть, и Карл понял, что он достиг конца «маршрута». Перед ним и вокруг него сплотился Великий Мрак.

Что дальше?

Имелось несколько способов выразить свое желание, но Карла вели сейчас интуиция, художественное чувство, охотничье чутье… Все, что угодно, только не разум, не логика, не расчет, и Карл полностью доверился своему таланту.

Негода?

Нет, яд негоды всего лишь проложил для Карла дорогу. «Маршрут», единожды проторенный отравой, сваренной из соцветий этого неприметного растения, открылся снова уже при помощи другого яда, гораздо менее известного, но не менее смертоносного – эссенции, полученной из корней негоды.

Инструмент.

Да, негода была всего лишь инструментом, и к тому, зачем пожаловал Карл во владения Тьмы, она отношения не имела.

Табачник?

Карл ощутил сомнение, но было похоже, что в этом квесте и Людо был тоже лишь инструментом, а не целью или указанием на цель.

Чет – нечет, да или нет. Простая игра в отгадки со своей собственной интуицией, которая, как оказалось, знает больше, чем он сам.

Мэтр Казимир?

Художественное чувство сказало: нет. Но тогда кто?

Альба?

Альба.

В этом имени был заложен двойной смысл. Альба?

Да, но не леди Альба, а лорд Альба, с которым Карл ушел на войну, а значит…

Петра?

Грудь сжало предчувствием постижения.

Петра… Нет, снова не женщина, а мужчина, не Петра Крагор, а ее муж, который…

Что?!

Из глубин памяти поднялся смутный образ: размытые пятна черного на светло-желтом… Буквы, слова, обрывок фразы: «Господарь Нового Города Альберт взял в жены даму Антонию…»

Вот как!

Если бы он мог сейчас закричать, он бы кричал – от ужаса, удивления… счастья? Да, вероятно, и от счастья тоже. Но Карл уже не мог кричать и не хотел, он только отметил то, что случайно всплыло во время поиска, и отодвинул в сторону. Это был ложный след. Не здесь, не сейчас. Когда-нибудь, если приведется…

Значит, все-таки Табачник?

Табачник, яд негоды, предательская стрела…

И эта тропинка тоже уводила Карла в сторону.

Людо, начал он новый поиск, и ряд начал выстраиваться сам собой.

Людо Табачник… Гавриель и его меч.

Меч. Но меч лишь условие, одно из возможных средств. Должен быть инструмент, хотя Виктория и утверждала обратное, вот только…

Яр?

Перед внутренним взором Карла прямо на фоне сгустившейся Тьмы возникла картина, казалось, давно вымаранная из памяти временем и туманом забвения.

Рука императора, лежащая на столешнице маленького столика, инкрустированного опалами и серебром. Рука, длинные сильные пальцы, на одном из которых надет массивный перстень с рубинами. Рубины. Солнечный луч, прошедший через высокое стрельчатое окно и отразившийся от цветных граней рассыпанных на столешнице камней, которыми играют пальцы Евгения.

Шесть первых камней, шесть крошечных кубиков с гравировкой по граням. Игральные кости императора Яра – Кости Судьбы?

Виктория ошибалась: не всякие кости могут быть брошены, как Кости Судьбы! Она…

Теперь Карл знал, что ему делать, – раскачанная бросками Костей реальность сама дала ему в руки все ключи. Если к Виктории мог попасть портрет Галины, почему бы не попасть в коллекцию Игнатия камням Евгения Яра?

Карл отбросил последние барьеры и открыл себя Тьме. Мрак придвинулся ближе, но тут же отпрянул, содрогаясь под натиском Карла. Теперь следовало спешить. Оставаться так долго лицом к лицу с вечностью было невыносимо трудно даже для Карла, талант которого позволял ему многое, но не все.

Мысль Карла вторглась в плоть Мрака, но не как клинок, а как стило или кисть, и начала творить свой собственный мир. Акт творения был захватывающе красив, но у Карла, сосредоточенного на возникающем из небытия образе, не было уже ни сил, ни желания, ни возможности вполне насладиться этим зрелищем. Ничто становилось чем-то, и вот уже в ничем не ограниченном пространстве Мрака летят, рождая свет и объем, шесть игральных костей, выточенных в давние времена из шести первых камней. Они точь-в-точь такие, какими увидел их много лет назад и запомнил Карл.

Кости в полете… Рука, бросающая кости… Длинные изящные пальцы, белая кожа без изъяна, перламутровые ногти длиною в первую фалангу… кисть… запястье… предплечье… рука, плечо и правая грудь…

Дальше!

Платье. Синее платье, расшитое золотом и украшенное самоцветами.

Дальше!

Высокая шея, золотая цепь…

Карл задыхался, но его воображение ткало в вечном Мраке рисунок реальности, и остановить этот процесс он уже не мог. Он смотрел сквозь Тьму.

Ну вот и все, подумал он почти равнодушно. Все.

Все было кончено, желание его исполнилось и истаяло, как дым над костром. Тьма поглотила творение Карла и вошла в него. Он уходил. Медленно, не торопясь, смакуя каждое мгновение ухода и ощущая, как поглощавшая его Тьма обволакивает, растворяет в себе то, что еще недавно было человеком по имени Карл Ругер.

Карл Ругер из Линда уходил во Тьму, он исчезал из мира людей, растворяясь в великой вечности, становясь ее частью. Он не боялся. Страх, которого он почти не знал и при жизни, теперь, в присутствии Мрака, исчез полностью.

По краю сознания, еще длившего последний миг своего существования, прошла тень сожаления о чем-то, что следовало исполнить, но что уже никогда не будет исполнено. Однако душа Карла была спокойна. Она приняла в себя Мрак и стала частью Мрака, чуждого миру страстей, лишенного чувств и желаний. Вечность принимала Карла, она была нетороплива, даже медлительна – но что есть время для Вечности, перед которой бессильна даже Судьба? В медлительности Тьмы имелся свой смысл, и своя особая красота была присуща неторопливому переходу от бытия к небытию.

Раствориться в Вечности, так, кажется?

Но неожиданно тень сожаления вернулась, обрела плоть и силу, восстала против равнодушия Тьмы, и Карл снова почувствовал свое сердце. Сердце Карла сжимала тоска, оно рвалось из груди, оно пыталось напомнить…

Дебора!

Имя возникло в угасающей памяти, и свет ударил в сгустившуюся вокруг него Тьму. Мысль, воспоминание, слово… В абсолютном Мраке безвременья из света ее имени соткалось лицо женщины, и в Карле ожил художник. Искусство, все еще жившее в мертвом теле и умирающей душе, выписывало каждую самую мелкую деталь на лице Деборы, воспроизводя во Мраке вечной ночи живой образ, принадлежащий миру живых. Огромные серые глаза встретились с глазами Карла, глядящими сквозь Тьму, и в следующее мгновение Карл увидел ее всю, целиком, вписанную в реальность мира вовне. Сейчас она на него не смотрела. Она шла по лесной тропинке: шаг, еще один – и перед ней, а значит, и перед Карлом, открылась поляна и на ней пасущиеся стреноженные лошади, костер и двое княжеских дружинников, коротающих долгий, длиной в ночь, караул.

Но свет померк, и образ, рожденный силой, заключенной в ее имени, исчез, поглощенный ответной атакой Тьмы.

Мне не выбраться, понял Карл.

По-видимому, так оно и было. Последний всплеск жизни позволил ему снова – пусть и на краткий миг – стать самим собой и понять, что происходит, что произошло. Он зашел слишком далеко во владения Тьмы, так далеко, как мог зайти только тот, кто не собирается возвращаться. Он пропустил тот последний пункт своего «маршрута», когда следовало остановиться и повернуть назад.

Карл почувствовал мгновенное отчаяние, безвозвратно утратившего путь пленника лабиринта, но отчаяние было чужим чувством, позорной слабостью, и его присутствие вызвало в сердце Карла гнев. Он отринул отчаяние и восстал против предопределенности исхода, и его проснувшийся разум начал искать дорогу назад. Однако разуму нечего было делать в чуждых его природе владениях Тьмы. «Маршрут» был исполнен до конца, и следы той дороги, которая привела Карла в сердце Тьмы, истаяли, как тает туман под взошедшим солнцем, как исчезает тепло в присутствии ледяного дыхания вечных льдов. Карл понял это, и равнодушие Тьмы уже было вернулось в его попытавшуюся восстать душу, но именно в этот момент, момент понимания и приятия смерти как решительной и бесповоротной истины, Карл «увидел» дорогу. Тонкая нить тепла и сопереживания протянулась к нему сквозь Мрак, и Карл, не раздумывая, «пошел» по ней вспять. Шаг за шагом, мгновение за мгновением, вечность и еще одну вечность шел он по тонкому, натянутому, как струна, лучу живого света, рожденного теплом и надеждой, пока, обессиленный и едва способный дышать, не обрел себя вновь.

Напрасно.

И этот подвиг оказался напрасным. Нечеловеческое усилие, предпринятое Карлом, помощь, пришедшая так неожиданно и, казалось, так вовремя, все было напрасно. Он вернулся в реальность своего мира только для того, чтобы узнать, что все кончено.

Его холодное безжизненное тело по-прежнему находилось в кресле, которого Карл почти не ощущал. Его глаза были закрыты, и он не мог поднять тяжелые, как крепостные врата, веки. Дыхание почти прекратилось, и бессильные легкие не могли больше втягивать воздух сквозь плотно сжатые зубы. Его умирающий разум, снова обретший себя, был заперт в темнице мертвого тела. Холод, одиночество, смерть. И тьма, стоящая перед жаждущими света глазами.

Он знал, рядом с ним, на столе стоит стакан вина с растворенным в нем Сном Дракона. Возможно, зелье еще могло бы его спасти, но он не в силах был поднять руку, чтобы взять стакан. Карл не мог даже пошевелиться, сдвинуть с места холодную руку, вздохнуть.

Он не знал, сколько прошло времени, но из холодного забытья его вернуло ощущение тепла. Карл почувствовал чье-то жаркое дыхание на своем сведенном судорогой лице. Кто-то пытался отогреть его замерзшее тело, даря ему свое собственное тепло. Вместе с теплом в тело Карла постепенно возвращалась жизнь. Он почувствовал свою левую руку, бок и верхнюю часть ноги, к которым прижимался кто-то, от кого исходила волшебная эманация жизни. Прошла минута, а может быть, час или день, но судорога отпустила Карла, и он ощутил, как оттаивает, согреваясь и расслабляясь, его тело. Он был еще безмерно слаб, почти немощен, но это были живая немощь и слабость живого человека. Теперь Карл уже доподлинно знал, что рядом с ним находится какой-то большой добрый зверь, который пытается его спасти, отогреть, возвратить. К Карлу вернулось обоняние, и он почувствовал запах догоревших свечей и запах, идущий от углей в камине, но он совершенно не чувствовал запаха зверя. Даже его жаркое дыхание не имело какого-либо запаха.

С трудом, как будто совершая трудную и тяжелую работу, Карл открыл глаза и тут же снова их закрыл. В комнате было сумрачно, почти темно. Свечи догорели, и огонь в камине уже погас, но глаза Карла, так долго глядевшие сквозь мрак, испытали мгновенный удар света, как если бы солнце взошло здесь и сейчас, прямо в этой комнате, в нескольких метрах от него. Но, несмотря на боль, Карл открыл их снова и снова закрыл, и опять, и так раз за разом, заставляя себя сделать то, что обязан был сделать. Слезы лились из его горящих глаз, гул наполнил голову, красное марево застилало взор, но Карл не сдавался. Он шел к свету с тем же отчаянным упорством, с каким рвется к солнцу и воздуху слишком глубоко погрузившийся в море ныряльщик.

Рядом с ним раздалось глухое, утробное рычание. Зверь не угрожал, а выражал удовлетворение. И это рычание помогло Карлу не меньше, чем тепло, идущее к нему от горячего тела зверя. Карл наконец смог справиться с собой, и сквозь все еще застилавшие глаза слезы посмотрел на своего спасителя. Он был огромен, этот странный зверь, и конечно же это был не ягуар, хотя он отдаленно и походил на ночного охотника. Но даже в том состоянии, в котором находился теперь Карл, он смог узнать того, о ком знал только из книг. У его ног, прижавшись к ним боком и подняв повернутую к Карлу голову, лежал адат, пришедший прямиком из страшных сказок древности. Он должен был быть размером с теленка, если не больше, и верно, таким и был, потому что, даже лежа на полу, был способен заглянуть Карлу в глаза. Узкие глаза адата с желтыми вытянутыми по вертикали зрачками, казалось, смотрели прямо в его душу.

Спасибо, с благодарностью подумал Карл.

Зверь, опаснее которого не было в подлунном мире, раскрыл пасть и тихо заурчал. Его урчание прошло через тело Карла, и он понял, что теперь ощущает его все целиком. Зверь заворчал, и в его ворчании ощущались одобрение и удовлетворение, потом наклонил голову и стал вылизывать правую руку Карла своим шершавым языком. Прошла минута, другая, и Карл смог шевельнуть пальцами. Еще через минуту он шевельнул рукой и начал двигать ее к столу. Казалось, прошла вечность, прежде чем Карл дотянулся до стакана – и тут же остановил движение. Он не мог решиться. Он. Не мог. Решиться.

Последнее усилие могло и в самом деле стать последним. Карл чувствовал, что не может, не имеет права ждать. Что любое промедление сведет на нет все усилия зверя вернуть его, Карла, к свету и жизни, но он не мог решиться, потому что, если стакан выскользнет из его ослабевшей руки, второй попытки уже не будет. И все-таки Карл это сделал. Он медленно сжал пальцы вокруг стакана и потянул его к себе. Самым опасным оказался момент, когда стакан соскользнул со стола и был готов упасть вниз, увлекая за собой беспомощную руку Карла. Однако в последний момент адат мягко, но стремительно поднял свою огромную, покрытую лоснящимся черным мехом лапу и безошибочно подставил ее под дно стакана. Так они и донесли вино со Сном Дракона до сухих губ Карла.

Когда вино полилось ему в рот, Карл почувствовал горечь яда, который должен был стать противоядием, а в следующую секунду в его груди вспыхнуло пламя. Огонь стремительно распространялся с кровью по всему телу, в считанные мгновения достигнув самых отдаленных его уголков. Боль заставила Карла замычать, и это был первый звук, который исторгло его горло с того момента, как, закончив краткий разговор с Казимиром, он вошел в эту комнату. Разжались пальцы, и стакан, скатившись по коленям Карла, упал на пол. Адат тихо зарычал и встал. Он и в самом деле был огромен. В последний раз взглянув в глаза корчащемуся от невыносимой боли Карлу, зверь повернулся и пошел прочь. В два шага достигнув стены, адат вошел в нее, как если бы она была всего лишь тенью или если бы тенью был он сам, и исчез.