Его звали — Талант

Взявшись писать о Таланте Буркулакове, сразу понял, почему хирурги избегают оперировать друзей, и близких… В каждой фразе сразу видишь, как далек оригинал от своего портрета…

С капитан-лейтенантом Буркулаковым мы начинали службу на подводных лодках вместе. Вместе вникали в премудрости политработы, горько сетовали на засилье бумаг, директив, инструкций, томились на всевозможных совещаниях, сдавали зачеты, выслушивали начальственные разносы, сочувственно переглядывались, бегали друг к другу в каюты переписать очередной «планчик», выручали фильмами, проекционными лампами, стояли в общих строях на разводах и парадах, мерзли в своих неотапливаемых каморках и оба с нетерпением ждали ухода в «большие моря» — в Средиземное море.

Он, как и я, не был профессиональным политработником. Но у него за плечами была «Дзержинка» — военно-морское инженерное училище, он хорошо знал лодочную технику, и это поднимало его в глазах экипажа. Много раз замечал — лучшие политработники из «механических» офицеров, у них и культуры побольше, и демагогии меньше. Вот это выделяло Таланта из среды заурядных «политрабочих», так же как и его необычное, полуказахское лицо. Правда, отца-казаха он почти не знал, воспитывала его мать — русская волжанка из Костромы. Во всех анкетах называл себя русским. И речь, и письмо его были куда более грамотными, чем у иных его коллег — стопроцентных «русаков».

«Ты что, святой?!» — любили осаживать нас наши кураторы из политотдела, когда кто-нибудь пытался не замечать «платья» на голом короле. Чаще всех эти слова адресовались Буркулакову. В этом смысле он действительно был святой. Святой в своей прямоте, в неумении кривить душой, выдавать черное за белое…

Как я обрадовался, когда увидел его посреди Средиземного моря, в «автономке». Наши подводные лодки сошлись у борта плавучей базы. Талант позвал меня к себе. Заварил в своей каютке чай. Помимо всего прочего речь зашла и о судьбе: чему быть, того не миновать. В тот год по всем флотам мира прокатилась черная волна аварийности. Корабли американские, английские, французские, итальянские, и наши тоже, — горели, взрывались, сталкивались. Мы гадали: повезет ли нашим лодкам? Тогда нам повезло. Отделались «мелочами»: у нас вырвало в шторм пластиковую секцию наружной обшивки, на лодке Буркулакова сорвало в непогоду аварийный буй…

Ох уж этот буй! Но о нем чуть позже…

Последний раз мы виделись с ним за год до его ухода на «Комсомольце». Я заглянул в его береговой кабинет, выходящий окнами на гранитные кручи лапландских скал. Талант — энергичный, веселый, в хорошо сшитой тужурке капитана первого ранга — был человеком, нашедшим свое место в жизни. Он показывал мне снимки и спрашивал, затаив улыбку:

— Как ты думаешь, где это снято?

Офицеры на фотографиях обсуждали что-то в высоком просторном помещении.

— Где-нибудь в ДОФе, в актовом зале?

— Как бы не так! На лодке. Это на «Тайфуне», — ошеломлял он меня с радостной гордостью. Я невольно вспомнил свой визит на его «дизелюху». Она почти выслужила свой век. Едва я спустился по входной шахте, как повеяло сырым, затхлым погребом. Вонь картофельной гнили, смешанной с запахом соляра. Тускло тлели плафоны, и свет их крали мрачные ржавые переборки… Они жили здесь безвылазно по многу месяцев кряду. В трюмах этого погреба погиб по недосмотру помощника командира матрос. Буркулакова долго трясли. И вообще, его карьера шла очень неровно. Кадровики помнили, что он из механиков, что у него нет «базового политического образования»… И все же он вышел на адмиральскую должность, стал начальником политотдела дивизии наисовременнейших подлодок. Морякам этих кораблей тоже повезло. Не дай им бог такого начпо, какой учил уму-разуму нас с Талантом, — вдохновенный организатор соцсоревнования на трибуне и делец, хапуга, «пахан» военторга — в миру.

Уже потом, после похорон, мне принесли для газеты великолепный фотопортрет Буркулакова. Снимок сделал некий мичман и преподнес начальнику политотдела, с тем чтобы продвинуть свою очередь на «Жигули». На обороте я прочитал: «Дорогой товарищ автор. За удачный снимок — спасибо. Но машины все-таки распределяю не я, а жилбыткомиссвя. Успехов в службе. Капитан 1 ранга Буркулаков». Списки всех «дефицитов», приходивших на дивизию, Талант вывешивал в коридоре штаба.

«Зачем его понесло в море? — недоумевали коллеги. — Его место на берегу. Ведь он уже горел на „Золотой рыбке“».[7]

А получилось так, что прежнего замполита экипаж «Комсомольца» не принял, не захотел идти с ним в море. Был назначен новый политработник — молодой, никогда на атомных подлодках не служивший. Чтобы подстраховать новичка, и отправился с ним Буркулаков. Думаю, есть и другая причина: Талант не раз сетовал, что засиделся на берегу, наплавался в бумажном море. Как бы там ни было, но «балластом» в том походе назвать его никто не мог. Кто-кто, а он умел встряхнуть людей, зажечь, рассудить, надоумить… В одной из автономок он пустил по отсекам тетрадь, куда каждый записывал, какой видится ему Родина за тысячи миль от родных берегов, из-под океанской толщи. И матросы, и офицеры писали от сердца. Получалась своего рода рукописная книга «Мысли о Родине». Она и сейчас хранится в музее Краснознаменного Северного флота…

Я жадно расспрашивал о нем спасшихся.

Капитан-лейтенант Александр Верезгов:

— Талант Амитжанович умел выводить людей из того «душевного анабиоза», в который погружает подводников монотонность плавания… Ведь после вахты можно завалиться в койку, а можно, как он, — нахаживать километры по отсеку, чтобы не слабеть телом. Вот и конкурс на «лучшую походную бороду» он придумал. И еще всевозможные состязания, конкурсы, викторины… Откуда в нем было столько энергии, энтузиазма, приветливости? Всегда на все у него было свое, не стандартно-замовское, а хорошо продуманное суждение. Он ведь и видеофильмы не смотрел. «Времени жаль, — говорил, — лучше хорошую книгу почитаю, обмозгую».

Капитан лейтенант Калннин:

— Там, на мостике, когда подняли отравленных дымом моряков, начальник политотдела помогал доктору их спасать. Искал ампулы с адреналином, наполнял им шприц, делал искусственное дыхание…

Капитан 1 ранга Б. Коляда:

— Он помог мне влезть на плотик, втащил за руку…

Мичман Анисимов:

— Днище плота прогнулось под тяжестью людей, и получилась такая яма, в ней, как в бассейне, сидели, сбившись в кучу, люди. Нас то и дело захлестывало. Сначала я держался, потом стал захлебываться, но из последних сил все же поднялся на колени. Рядом лежал Талант Амитжанович. Я вез время спрашивал его: «Талант Амитжанович, как вы себя чувствуете?» Он отвечал так тихо: «Хорошо. Хорошо». Он держался до самых последних минут нашего испытания — до подхода спасательного баркаса. На баркасе у него начались судороги. Остановилось сердце…

Я бреду в его дом, что на улице Матроса Рябинина, погибшего геройской и мученической смертью на одной из атомных лодок. Синяя пятиэтажка в солнечных просверках капели. Сколько раз зазывал меня в гости! Вот и пришел. Прости, Талант…

В доме пахло лекарствами и пирогами. Поминальными пирогами. Дверь нараспашку. За столом горевали друзья, соседи, сослуживцы. Вдова с сыном и дочерью только что увезли на аэродром гроб. Оттуда полетят на родину — в Горький. Я видел ее на похоронах — в зале Дома офицеров. Она не голосила, не стенала, сидела сжавшись в черный комок, понимая, что ей, жене начальника политотдела, надо держать себя в руках. И она держалась. А когда ее увели, плечо буркулаковской тужурки было мокрым от слез…

За столом поминали Таланта — кому чем запомнился.

— 28 февраля они уходили на боевую службу. А 27-го Талант зашел ко мне. Никогда не пил, 8 тут говорит: «Давай по рюмочке». Выпили. Взгрустнул: «Ну ладно. Прощай!» Ты это брось, говорю, Ты, самое главное, возвращайся! Вот и вернулся…

— А я вам так скажу. Это он настоял, чтоб радио о пожаре дали сразу. Он не из тех, у кого главный принцип «как бы чего в эфир не вышло». И то, что не промедлили с докладом, — это потом спасло всех, кого сняли с плотика.

— Он был человек со своей позицией. Защищал ее жестко. Но умел и взять слово обратно, если чувствовал — не прав. У нас дивизия в основном офицерская. Тут нужна была интеллигентная работа. И он это умел. Кругозор широкий, живо откликался на все новое. Настольная лампа по ночам не остывала. В академии учился заочно, а готовился, как очник. Не зря диплом с отличием получил.

— Рабочий день у него начинался с подъема флага и до отбоя. В кабинете бывал редко. Однако без людей не видели. Всегда в окружении.

— Командиры его уважали. Умел слово держать. И не карьерист. В звании капитана 2 ранга перехаживал четыре года. С высокой должности мог уйти и на 3 ранга.

— Честен был. Двадцать лет на Севере, а машину только-только купил. И то «Москвича». И то в долги залез.

— К сыну был строг, а дочь баловал. Дни рождения продумывал так, чтобы всем было весело. На родительские собрания ходил. Бывало, в классе только он среди женщин и сидит.

— Морской формой гордился. Всюду носил. В отпуска в ней ездил.

— Умел слушать. И всегда так, как будто ты сообщаешь ему что-то очень важное для него лично. И это не напускное.

— Шли мы с ним по Москве после выпуска в академии. Талант нес букет очень красивых цветов. Какая-то старушка не удержалась от восхищенного вздоха: «Ну До чего ж хороши!» А он ей: «Бабушка, это вам!» Почти силой вручил.

— Жену устроил библиотекарем в другой гарнизон. Это за восемь километров отсюда. Чтоб никто не сказал, что по блату.

— Для него политработа не самоцель была. Свое назначение видел в устройстве человеческих судеб…

За тем поминальным столом я узнавал его заново. Для меня он был просто хорошим человеком, и все неброские достоинства его воспринимались как сами собой Разумеющиеся. Но он был выдающимся человеком, как Иные бывают выдающимися учеными или флотоводцами.

Впрочем, все это совсем не то, что я пытался сказать о нем.

Я больше никогда не буду писать о друзьях.