"Близкие люди" - читать интересную книгу автора (Лепин Иван Захарович)

3

Возы, станция наша, говорят, находится почти на самой высокой точке Средне-Русской возвышенности. Об этом, правда, из здешних жителей мало кто знает, а узнает, не удивится: та самая точка и до трехсот метров не доходит, какая уж она достопримечательность?

История названия станции довольно любопытна. Еще в прошлом веке, когда прокладывали железную дорогу, на этом месте был склад шпал. Три мужика из Михеевки решили однажды проверить бдительность охраны склада. А попросту — поехали красть шпалы, не без основания полагая, что в хозяйстве они могут зело пригодиться. Особенно, если фундамент у хаты или амбара придется подновить.

Выехали на трех телегах. Темной ночью.

Но, видать, никудышными были ворами те михеевские мужики. Не успели они и одну телегу загрузить, как поймались. Одного схватили сторожа, двое других убегать не стали (да и далеко ли убежишь в осеннюю распутицу на запряженных лошадях?).

Мужики никакого ущерба не нанесли, но железнодорожное начальство, однако же, в назидание другим, постановило: заставить злоумышленников весь день возить на своих лошадях шпалы от склада к месту строительства дороги (километров за пять). Иначе, припугнули их, дело немедленно передается в суд.

И возили мужики шпалы за здорово живешь. Целый световой день безропотно возили. За так.

С тех пор и стали место, где склад был, Возами звать…

Я соскочил на перрончик, усыпанный мелким галечником, отошел метров на пять от электрички и остановился — вдруг знакомых встречу. Но среди десятка сошедших с поезда никого не признал, они со своими сетками, мешками и сумками прошли мимо меня, и через минуту я остался на перрончике один.

Уплыла в сторону Орла и электричка.

Я оглянулся.

Все тот же типовой розовый вокзальчик с пятнами, вымытыми дождями. Справа — колонка. Деревянный заборчик. Строй полувековых тополей, укрывающих здешних пассажиров от зноя в жару и от дождя в ненастье.

Я посмотрел вверх — какими они вымахали за два последних года? И обмер. Тополя стояли обчекрыженные. Кто-то грубо, как попало, где обрезал, а где топором обрубил сучья, и были теперь красавцы тополя похожи на уродин, и жалко было на них смотреть, бедных и несуразных, среди естественной природы провинциальной станции.

Ладно, в городе их калечат за то, что они якобы во время цветения пылят (хотя все газеты в один голос трубят, что лучших деревьев-санитаров, чем тополя, нет, что и пыль-то они надежно задерживают, и шум городской поглощают). А кому здесь, на станции Возы, где четыре раза в сутки останавливаются пригородные поезда, помешали красавцы тополя?

И только шелест редких листьев на несуразно вытянувшихся за лето тополевых ветках-лозинах вместо ответа.


Я сидел в зале ожидания неказистого вокзальчика и соображал, как быть дальше. Мелкий дождик усилился, а до моей Хорошаевки добрых три никем не меренных километра. Промокну, да и скользко, чернозем раскисает быстро, липнет к подошвам, будто смола. А мне через бугры да ямы топать. Чего доброго, и упасть можно.

Придется нагрянуть к тетке Маруське. Она с недавнего времени — лет пять как — на станции живет. Сын Шурик сманил: «Чего ты одна в деревне не видела? Продавай хату, переходи ко мне, будешь детвору нянчить».

Посоветовалась со старшим сыном, Колей, что в Донбассе. Он поддержал Шурика. «Надоест, — писал, — у Шурки, ко мне приезжай пожить».

Делать было нечего — продала.

Я видел тетку Маруську в свой последний приезд — два года назад. Не жаловалась на Шурика или там на невестку, нет, ничего такого не говорила. Только вот «гребтится», сказала, скучаю по Хорошаевке. Не терпится узнать, что нового в деревне. Как хата? Берегут ли ее новые хозяева? И что они сеют там, где раньше у тетки Маруськи бахча была?..

Да, пожалуй, это лучший выход: переждать, зайти к тетке Маруське. А завтра — или на Шуриковом велосипеде, или пешочком, если дождь перестанет и малость просохнет.

Да и проведать все равно нужно тетку Маруську.

И, подняв воротник плаща, нырнул из вокзальчика в холодную морось.


Я не люблю телеграмм.

Я люблю, приезжая, заявляться без стука, я люблю озорно встать на пороге и, удивив своим внезапным появлением, сказать:

— Здравствуйте вам!

Не изменил я этой привычке и теперь.

Сняв на веранде туфли и надев чистые галоши, стоявшие в уголке, тихо приоткрыл дверь и оказался в прихожей.

— Здравствуйте вам!

Тетка Маруська вздрогнула от неожиданности, уронила клубок с колен — она вязала, сидя на стуле.

— Глянь-кя-я!

Отложила спицы, вышла навстречу.

— Здравствуй, здравствуй! С рабочего?

— С него.

— Ну, раздевайся, промок, должно, увесь.

Она помогла стащить мокрый плащ, унесла его в кухню и повесила там сушить над плитой. Вернулась скоро — маленькая, подвижная, такая, какой я ее помнил и десять, и двадцать лет назад. Ее так в деревне и звали — заводная: делала она все быстро, ходила чуть ли не бегом.

— Можа, штаны намокли, так в Шуркины переоденься… А я поесть приготовлю.

Роднёй я тетке Маруське приходился дальней: ее покойный муж был мне троюродным дядей. Ну, да наш род слыл завсегда дружным, каждый двор знался даже с теми, кто приходился ему седьмой водой на киселе. Знался и привечал. Когда три мои старшие сестры разъехались из деревни и мы продали свою хату, я четыре лета подряд — все ремесленские каникулы — проводил у тетки Маруськи. Относилась она ко мне по-матерински, берегла, по воду сроду не заставляла сходить — лишь бы не беспокоить меня…

Мы сидим в кухне. Она проворно чистит картошку изрядно сточенным ножом, время от времени заглядывает в плитку — разгорается ли уголек?

— Вот приехал… — как бы в оправдание говорю я. — В отпуске был, на юге. Неделька еще осталась, дай, думаю, загляну.

— И молодцом, не забываешь своих. Наш Коля тожа так: поездит-поездит по домам отдыха, а в деревне побывать все одно гребтится. Приедет, всех сродственников обойдет…

— Он кем сейчас, Коля-то?

— Ды этим, — как его? — парторгом, на шахте. Техникум окончил, счас в институте учится. Орденом наградили…

Тетка Маруська с удовольствием рассказывала про Колю, старшего своего, искорками загорелись ее маленькие глаза — гордилась, что стал ее сын вот таким видным человеком.

— А Шурик? На заводе по-прежнему?

— Ушел было. Не сработался с мастером — придирался вроде бы он к нему. Месяца два в кочегарке был, а потом опять на станок вернулся… Ну, что еще? Анькя его в магазине, продавцом, ты мимо проходил. Дети: Наташа в четвертый класс ходит, Таня — во второй. Счас в Визовое ушли, за дикими грушами. А младший, Сережа, у соседей… Ой, горе с ним было тим летом. Чуть не обварился. На кухне, тут-та вот, чугунок с кипятком стоял. Ну, я суп готовила, Сережа игрался на полу. Потом он как попятится — да в чугунок. Ой, крику было! Думали — не выживет… Баловной дюже малый… Ну, а я вот тут по хозяйству топаю.

— А куры во дворе, утки — ваши? — перевел я разговор на другую тему.

— А чии ж? Без кур нельзя. А утенята — забота одна. Нам тут соседи дали шесть штук утиных яиц, ну, мы их и подклали под курицу. Все и вывелись, уцелели, возле колонки всё лето барахтались… А жрут, враги, не успеваю готовить. Тяжело тут уток держать, надоедают. Что и говорить — без речки. В Хорошаевке—другое дело.

Тетка Маруська уже поджарила на тяжелой чугунной сковородке сало и теперь бросала в расплавленный жир порезанную тонкими кружочками картошку. Сковородка шипела, брызгала жиром и затихла лишь тогда, когда тетка Маруська наклала картошку горкой и сверху прикрыла глубокой эмалированной миской.

Потом она фартуком вытерла табуретку, над которой чистила картошку, и присела передо мной, видно не чая посвятить меня в какую нерядовую новость. Уронила руки на колени.

— Вот что скажу еще, милай. Сенька-то мой — жив.

— Ну?

— Да. Колбаиха летося ехала из Ростова от дочери, ну и встретила его в вагоне. «Здравствуй, — говорит, — Сень!» А он: «Здравствуйте, только вы обозналися». А она: «Да как же обозналась? Вот и подбородок у тебя раздвоенный, и шрам на ухе… Сенька ты, Маруськин муж! Как же тебе не совестно укрываться?» Ну, он не выдержал, ушел из вагона… Как рассказала мне это Колбаиха, я чуть в обморок не упала. Сначала не поверила: не может быть, Чтобы Сеня не вернулся к семье, он тах-та детей любил! Да и меня, и отца покойного… Можа, обозналась, говорю Колбаихе. А она одно: «Не веришь? Да таких случаев, когда бросали, сколько хочешь. Вот Ефимка из Болотного…» И надломилось мое неверие: да, это точно, что Ефимка где-то в Щиграх остался. Можа, думаю, какая и Сеньку моего окрутила… Ну, поехала в военкомат. А там говорят: «Подавайте на розыски». Написал Шурка в Москву. Проходит время, присылают из Москвы: «Сержант такой-то погиб в. 1944 году». Дыть ив похоронной так было. Обозналась, думаю, Колбаиха, точно обозналась. Ну, отлегло было от души, плакать перестала. А прошлой весной — опять новость: Егор Гончаров Сеньку встретил. На вокзале, в Москве. И опять будто он сказал: вы, товарищ, обознались. — Тетка Маруська поворошила ножом картошку, голой рукой придерживая при этом горячую миску, — и снова села, не выпуская из рук ножа. — Коля на этот раз на розыски подавал — то же самое ответили… А я вот живу — мучусь: можа, живой Сенька, а можа — нет. Снова сниться стал… А Шурка ругает: веришь-де всякой брехне, погиб отец. Просто похожего человека встречали…

Она поправила сползшую ситцевую косынку (боже мой, только теперь я заметил, что тетка Маруська сплошь седая!), привстала.

— Заговорилась я, прости, милай. Надо уже стол: готовить.

— Не беспокойтесь, я не голоден.

— Да уж! Кто тебя кормил? В буфете небось перехватил? Вот счас картошка поджарится… Ну, а ты как поживаешь?

— Хорошо.

— Там жа, у Горловке?

— Да нет, в Перми я.

— Тю, я все забываю. Ты ж в прошлый раз говорил, что переехал. Жалеешь — нет?

— А чего, теть Марусь, жалеть? Люди — везде люди. Квартира у меня хорошая, работа нравится. Природа у нас, честно говоря, даже лучше, чем здесь, на Курщине. Не говоря уже о Донбассе. Доволен, в общем…

— Да то-то и главное. Только все же далеко тебя занесло.

— Ну, ваша-то Соня еще дальше — в Томске.

— И то верно. Полкласса их по путевкам уехало. Тоже в отпуск сулится. Можа, к Новому году отпустят… Ну, а яблоки у вас растут?

— Считайте, что у нас не растут. Но привозные до весны продают.

— То-то? А картошка родится?

— Еще какая!

— А то я хотела Соне картошки насушить да выслать. Родится, говоришь. Тогда не буду посылать… Ты у деверя, у Федора Кириллыча, остановишься?

— Наверно.

— А лучше у Дуни. У нее вторая половина хаты пустует, за двести рублей ее выкупила.

Это известие было новым для меня. Во второй половине хаты после раздела жили Дунин неродной сын Петр с женой, а как разошлись они, жена к матери перебралась, а Петр примаком в Болотное ушел. И жили тут долгое время разные квартиранты. Знал я и раньше, что терпеть их Дуня не могла, страшно ругалась с ними, стараясь выжить их. Иногда это ей удавалось, но вскоре поселялись новые квартиранты, и все начиналось сызнова.

И вот теперь, значит, Дуня выкупила полхаты.

— И никто в ней не живет? — не верил я.

— Никто.

Да, пожалуй, тогда лучше остановиться у Дуни: ни я никому мешать не стану, ни мне.

Впрочем, на месте будет видней, где жить. Знаю, что без крыши над головой не останусь.