"Час, когда придет Зуев" - читать интересную книгу автора (Партыка Кирилл)

22

…С лязгом и звоном обрушилась витрина, и злые голоса загомонили вразнобой, заверещали заполошные девки, затопали торопливые шаги. Но вместо сырого, приправленного автомобильной гарью воздуха ночной улицы в ноздри Волину ударил горячий, жирный и неаппетитный запах.

Алексей глубоко вдохнул теплый смрад и открыл глаза. Прямо перед собой он увидел оцинкованный разделочный стол, как на общепитовской кухне. Две женщины в поварских робах и марлевых наколках, нагнувшись, собирали рассыпавшиеся по полу вилки, ложки и ножи и с лязгом бросали их на стоящий рядом металлический поднос.

Толстый мужик в белой куртке и колпаке ворчливо отчитывал неуклюжих работниц.

«Эх-ма, — подумал Волин, — а я-то думал, что сейчас проснусь». Место, где он бог весть как оказался, напоминало заводской цех, до того обширный, что разглядеть можно было только одну, ближнюю стену, облицованную рубчатыми металлическими плитами, прочие же терялись в клубах плотного пара и чада. Влажный, дурно пахнущий конгломерат облаками поднимался к почти неразличимому потолку. Там, среди стропил и каких-то ажурных конструкций, змеились сплетения электрических кабелей, расползались по стенам щупальца разнокалиберных труб, поблескивали рельсы кран-балок со свисающими на стальных тросах массивными крюками.

Под распространившейся в вышине промышленной неразберихой в густом тумане угадывались бесконечные ряды разделочных столов, моек, морозильных шкафов и прочего кухонного оборудования. Кое-где поблескивали мясницкие топоры и ножи.

Это было плохое, зловещее место. Гигантские перепачканные электроплиты приседали под тяжестью непомерных котлов и баков, плюющихся струями зловонного пара. В воздухе стоял угрюмый гул, сквозь который перекликались неразборчивые голоса.

«Адская кухня и черти на ударной вахте», — невесело усмехнулся Волин и пошевелился. Выяснилось, что он полулежит в мягком, удобном кресле, не известно кем и для чего поставленном здесь.

Протерев слезящиеся после «газовой атаки» глаза, Алексей заметил на одном из столов продолговатую багровую груду, растопырившуюся куцыми обрубками. Баранья или свиная туша, разделанная и готовая стать тысячей котлет. Ничего особенного.

Но Волин поежился и торопливо отвел взгляд.

— Здравствуйте, — приветливо проговорил Юрий Иванович, выходя из-за спинки кресла. — Сидите, не беспокойтесь.

Он был все в том же сером костюме, сытенький, доброжелательный и чуть-чуть навеселе.

Толстячок протянул руку, словно фокусник извлек из тумана стул, уселся на него задом наперед напротив Волина, сложил ладошки на перекладине спинки и без лишних предисловий укорил Алексея:

— Что же это, дорогой вы мой. Только явились, покушать как следует не успели, а уже столько шуму. Друг ваш собачек стреляет, кое-кому, прошу прощения, физиономии повредил. Так же не делается!

Ага! Вот, значит, как! Приперлись, надебоширили, обидели несчастное животное. А газом в глаза, а богодулам кишки выпускать — это в порядке вещей?! Но Волин ответил осторожно:

— Искренне прошу извинить за беспокойство. Но вы уж и нас поймите. Забрели мы к вам случайно, ничего вокруг не понимаем. А вообще большое спасибо. Отогрелись, пора и честь знать. Друг вот только мой куда-то запропастился.

— Все в порядке с вашим другом, — ворчливо сообщил Юрий Иванович. — А куда, вам, собственно, торопиться?

— Как — куда? — Волин принял удивленный вид. — Мы же на охоту приехали.

— В такую погоду? Да и какая тут охота, — махнул рукой толстячок. — Послушайте, оставайтесь. Ну, вышло недоразумение — что ж теперь поделаешь? Давайте забудем.

Отдыхайте, веселитесь. Девушки у нас попадаются хорошие. — Он лукаво подмигнул.

— Вот охота, так охота.

— Да, у вас тут замечательно, — вежливо согласился Волин. — Но ничего не поделаешь, приходится торопиться. Вы уж нас простите великодушно.

Юрий Иванович взмахнул руками:

— Не прощу! И слушать ничего не желаю! Посидим, поговорим, мировую с народом выпьем. А то шут знает что! Сейчас скажу, чтоб приятеля вашего поискали. — Он приподнялся.

— Нет, — отрезал Волин. — Нам надо идти.

Юрий Иванович вернулся в исходное положение. Улыбка сбежала с его лица:

— По какой же причине? Только давайте начистоту.

— А не нравится нам здесь, — с вызовом заявил Алексей. — Вот это, например, что такое? Другого места не нашлось, где поговорить?

— Ну вот. То — замечательно, то — не нравится, — огорчился толстячок. — Места у нас много. А что безобразий хватает — не наша вина. От других по наследству досталось. Ничего, дайте срок, порядок везде наведем.

— Бросьте кривляться, — зло сказал Волин, — Что вам нужно? К чему эти кошки-мышки? Ну, попали мы с товарищем по недоразумению в чужой огород, ну, может, помешали кому-то. Так гоните нас в шею.

— По недоразумению сюда никто не попадает, — наставительно заметил Юрий Иванович. — Может, вы думаете, мы вас отпустить не хотим, так как повидали вы кое-что? Ошибаетесь. Это для нас никакого значения не имеет. Признаться, я пока и сам не пойму, что случилось. Опять перепутали все на свете.

— Это кто же перепутал? Не та ли особа, которая любит нагишом по вагонам гулять? — брякнул Волин.

Юрий Иванович пристально взглянул на него и сказал серьезно:

— Видите ли, вы можете воспринимать это с любой точки зрения — научной, мифологической. Но вы здесь — это факт. Значит, в этом должен содержаться какой-то смысл. — И снова добродушно улыбнулся. — Оставайтесь, а там будет видно. Привыкнете. Сами увидите, у нас не хуже, чем там, откуда вы явились.

Лучше, во много раз лучше, ибо…

— Не пойму, что вы мне предлагаете? — усмехнулся Алексей. — Поселиться в собственном безумии?

— Опять вы за свое, — подосадовал Юрий Иванович. — Разве от нашего восприятия вещи меняются? Не случалось вам в темноте принимать собственный халат за грабителя? Но халат и остается халатом, стоит лишь свет включить. Другое дело — порядок вещей. Вот он-то целиком зависит от нас. Ну, скажите, нравится вам ваша жизнь? Только не лукавьте.

Волин открыл рот, но коротышка не дал ему сказать.

— Неуютно, страшновато, никакой надежды на завтрашний день! Вроде ничего особенного с вами лично не происходит, а — тошно. Но это лишь следствия. Это, если хотите, тот самый халат в темноте. Вас ведь не столько томят конкретные неудобства и опасности, сколько их неопределенная перспектива. Пугает не грабитель, а силуэт в потемках. Гадко не от деструктивных идей, а из-за отсутствия каких бы то ни было. Разве не так? Что же следует делать? Включить свет и убедиться, есть грабитель или его нет, и кто он такой, в конце концов. А тогда уж действовать сообразно обстоятельствам. То есть выстроить систему причинно-следственных связей вещей и явлений, а уж потом упорядочить эти связи оптимальным образом. Улавливаете? Я не слишком путано излагаю? Иначе говоря:

СИСТЕМА, обеспечивающая ПОРЯДОК, — вот цель! Причем не в каком-то узком, сиюминутном смысле. Само существование материи есть, в сущности, бесконечное стремление к систематизации и упорядочению хаоса.

Толстячок перевел дух. Волин воспользовался паузой:

— Вы, оказывается, философ. Но ничего нового-то вы не изобрели. Хороша система!

Во всем виноваты лесники, эти, как их, умники, еще кто-то… Четвертая группа крови… Панацея от всех бед, как водится, в единении. Пей, жри, размножайся и помалкивай во имя великого возрождения поруганной матушки-природы. Или разбития яйца с тупой стороны. Или чего угодно. А кто не хочет или не вписывается в вашу систему — для таких под рукой у вас ваши мордовороты. Очень оригинально!

— Никакая система на мордоворотах не удержится, совершенно верно, — согласился Юрий Иванович. — Ее необходимо понять и принять как неизбежность, как продукт общественного волеизъявления. Для этого нужны не мордовороты, а слово. Вот вы сказали: помалкивай! А сами-то уверены, что вам есть что сказать?

— Я в пророки не лезу, — буркнул Волин.

— И правильно делаете, очень это скользкая дорожка. Я вам это сейчас докажу как дважды два. Для этого давайте разберемся в природе Слова и его роли в достижении великих целей разбития яиц, как вы изволили выразиться. Цель, кстати, далеко не самоценна. Достигли — и что дальше? Требуется новая. Так вот. Слово — суть колебание воздуха и уж никак не могло быть в начале всего. В начале кому-то просто хотелось мозговую кость, или самую спелую тыкву, или женщину с большими грудями — чего-нибудь да непременно. Проще всего, конечно, отнять, если хватит силы. А если нет? Согласитесь, удобнее все же убедить, что эта самка должна принадлежать мне, а не вам, чем без конца махать дубиной. Или — что почти одно и то же — обмануть. Вот тогда-то и возникает потребность в слове, которое само по себе не имеет никакой цены. Но, оплодотворенное волей, оно обретает предназначение, состоящее в том, чтобы рождать веру. Но может ли быть истинной любая вера, если она рождена словом, которое, в свою очередь, только орудие чьей-то воли? Голода, жажды, похоти! Так не состоит ли смысл истинной веры в том, чтобы не верить ни во что? Отчасти да, но отчасти и нет. Человека пугает ничто. А если всякая вера в природе своей ложна, то необходим хотя бы ритуал, чтобы успокоить совесть и уберечь разум от ужаса пустоты. Определить и освятить если не цель, то хотя бы ее видимость. Так уж устроен человек. Жизнь — это обряд Дома Мэсгрейвов — помните сказочку Конан Дойля? А есть там корона в стене или нет — какая разница? В нашем смысле ее там никогда и не было.

— Киники, как известно, составляли философскую школу, — вклинился Волин. — Но вряд ли цинизм может составить основу какой-либо плодотворной идеи. Да и мотивировки у вас… демагогия одна. Примитив. И вы меня хотите уверить, что ваше единение зиждется не на мордоворотах, а на таком, на такой… Да ни один человек…

— Во-первых, единение — это нечто совсем иное, вам пока не известное. Мы до него дойдем, — перебил Юрий Иванович. — Во-вторых, что вы заладили — человек, человек! Скажите еще, что это звучит гордо и непременно все в нем должно быть прекрасно. — Он устало покачал головой. — Идемте.

— Куда? — насторожился Алексей.

Но Юрий Иванович с неожиданной силой схватил его за руку, выдернул из кресла и повлек куда-то сквозь клубящийся туман.

Когда они приблизились к стене, коротышка ткнул пальцем в невидимую кнопку и рубчатая стальная плита со скрипом уползла в сторону. Толстячок подтолкнул Алексея в спину, и они оказались… в банкетном зале.

После угарного, гудящего полумрака кухни на Волина обрушились тишина и яркий свет. Он зажмурился и тут же уловил среди ресторанных ароматов некую тошнотворную примесь. А потом понял, что не слышит ни звука.

— Смотрите, — приказал Юрий Иванович.

Алексей открыл глаза.

Оживленный недавно зал был нем и неподвижен, как сказочное королевство, погруженное в сон злой феей. Гости больше не переговаривались, орудуя вилками и ножами, не тянулись друг к другу чокаться и пить на брудершафт, и даже разница полов теперь не волновала их. Они сидели неподвижно, в неудобных и нелепых позах, свесившись с кресел, а кое-кто и просто уронив голову на стол, лицом в стоящую перед ним тарелку.

На «пятачке» вповалку лежали танцоры: кто раскинув руки, как подстреленный солдат; кто будто прикорнув от усталости; а иные друг на друге, словно истома чувственного танца повергла их в сумятицу группового соития.

Все эти люди были мертвы. Землистые, кое-где уже тронутые синюшной чернотой лица таращились в пустоту мутными сгустками слизи, в которых растворились зрачки.

Совсем близко от Волина на ковровой дорожке запрокинулась молодая женщина. Юбка ее задралась, обнажая бедра, и на их окаменелой белизне, снизу, отчетливо проступили трупные пятна.

И все же представшее перед Алексеем зрелище напоминало скорее не побоище, а подмостки кукольного театра, в котором прятавшийся за кулисами кукловод вдруг отчего-то озлился и одним махом сбросил с пальцев волшебные нити.

Разворачивавшееся действо пресеклось в самом разгаре, а крикливые, шустрые марионетки замерли на полушаге, полуслове и попадали на пол кучками пестрого, безжизненного тряпья.

Волин стоял, словно в столбняке, созерцая картину всеобщего распада и перекатывая в мозгу идиотскую фразу: спокойно, граждане, только без паники!

Алексей почти не запомнил, как они с Юрием Ивановичем вернулись к тому месту, где началась их беседа. Теперь «фабрика-кухня» показалась Волину едва ли не уютной. Когда подвижная стальная переборка встала на место, ему послышалось, что из сужающейся щели порхнули звуки ожившей музыки, но он уже перестал различать, что ему чудится, а что нет.

— Что… с ними… случилось?.. — выдавил Волин, падая в кресло. — Мы… я и Лобанов — такие же?

— Какие? — не понял Юрий Иванович.

— Мертвые!!

— Вы себя чувствуете живым? Вот и прекрасно. — Юрий Иванович тоже сел. — Каждый есть то, что он есть. Живой иногда ощущает себя мертвецом, но хоронить его, согласитесь, преждевременно. Перестаньте мучить самого себя, докапываться до ненужных ответов. Просто пожелайте стать счастливым. И обязательно станете.

Счастье — это когда желаешь именно того, что у тебя есть. У вас может быть то, чего вы желаете. Покой, довольство, отдых, девушка молодая, красивая, безопасность. Не кривитесь. Именно безопасность. Я же не зря вам столько про порядок толковал. Порядок и есть безопасность. Не нарушайте первого, не рискнете вторым. Духовные потребности?.. С этим у нас, конечно, похуже. Но, признайтесь, кому вы там, у себя, со своим киноведением нужны? У людей сейчас другие проблемы.

«Сволочь! — подумал Волин. — Собственными руками бы тебя задушил за то… что ты прав».

— А если я хочу свободы? — выпалил он.

— Нет. Свободы вы не хотите. Чего-чего, но не этого, — убежденно заявил толстячок.

Волин, чувствуя, что у него подергивается лицо так, что это, наверняка, заметно со стороны, процедил:

— Все-то вы про меня знаете, что мне надо, чего — нет. Но и я кое о чем догадываюсь. Не надо доискиваться рациональных ответов? Хорошо, не стану. Тогда вы — не фюрер, не маньяк и даже не моя галлюцинация. Вы просто зло как таковое, независимо от материального воплощения, растлевающее души, а потому вы…

— Первопричинное зло! — хихикнул коротышка. — То есть дьявол?

— То есть то, что я сказал, и ничего более.

— Интересно, откуда же я такой взялся? Что вы еще про меня знаете? Говорите, не стесняйтесь. Может, мы давно с вами знакомы, да я запамятовал? — Юрий Иванович веселился.

— Не исключено. Но вы нарушаете собственные правила игры.

— Ну ладно, — толстячок утомленно вздохнул. — Давайте порассуждаем о добре и зле.

— Нет уж, — попробовал воспротивиться Волин, но на него не обратили внимания.

— Вы меня ничуть не обидели, хоть и старались, — сообщил Юрий Иванович. — Потому как, что такое, в сущности, зло? Один очень умный человек давно подметил, что наше эго служит истинным вместилищем беспокойства. Очень утешительно думать, что все зло и все добро расположены там, снаружи. Но мир и личный опыт по природе своей символичны. Мир объективный и мир субъективный есть не что иное, как мир нашего эго и отражает он нечто, спрятанное в самом субъекте, в его сверхсубъективной сущности. Мудрено, не правда ли? Но ведь не мной придумано, я всего лишь цитирую. В человеческом представлении зло обычно ассоциируется с разрушением. Не возражайте. Не станем вдаваться в частности. Но, помилуйте, это же узко и скучно. Посудите сами. Вселенная есть результат взрыва. Взрыв, согласитесь, одна из эффективнейших форм разрушения. В данном случае его результат — созидание некоего принципиально нового качества. Конечно, тот, изначальный взрыв, возможно, разрушил какую-то иную вселенную, не исключено — намного лучшую. Но ведь не только уничтожил, но и создал. Так где грань между разрушением и созиданием, сиречь — добром и злом? Вы ее видите? А грешная наша планета. Вы любите природу? На Кавказе бывали? Потрясающе, не правда ли?

Особенно когда не воюют. Едешь по Военно-Грузинской дороге и понимаешь: не геологическое образование эти горы, а великий генератор высокой духовной энергии. Смотришь, дышишь — и чувствуешь себя полубогом. А откуда сие поднебесье произошло? А в результате сокрушительнейшего катаклизма. Землетрясения, знаете ли, извержения, трам-та-ра-рам!..

Юрий Иванович все больше входил во вкус.

— Само существование мироздания двулико и есть бесконечное созидающее разрушение. Материя, распадаясь, выделяет энергию, а та в свою очередь синтезирует что-либо материальное. Но это все неодушевленные, так сказать, сферы. А возьмите человеческое рождение. Ребенок появляется на свет, раздирая утробу матери, в крови и скверне, но, согласитесь, это же великое таинство, это, черт возьми, акт явления новой жизни! А соитие? Что такое соитие, как не грубое насилие и надругательство? Разве вам не нравится, когда женщина бьется и стенает? Ведь страсть — это страдание. И разве стоны эти не возбуждали вас, не делали чуть-чуть насильником, неандертальцем? Полноте, мы же мужчины! Самое интересное — в другом. Ей, стенающей, тоже хочется, чтобы ее чуть-чуть насиловали. Или даже не чуть-чуть. Более того. Садо-мазохизм — феномен не сугубо психо-сексуальный, но и психо-социальный. Величайшими кумирами человечества стали величайшие тираны, которые созидали, разрушая, и зачинали, насилуя. Так что же такое разрушение и что — созидание, если одно невозможно без другого? Что есть насилие, если оно желанно и насильнику, и жертве? И, наконец, что же такое зло, существует ли оно и в чем его суть? Вот теперь я вам отвечу. Никакого зла в философском смысле нет. О морали говорить не будем. Мораль и постижение истины несовместимы, так как первое всегда препятствует второму. Есть инвариантность причинно-следственных связей в брожении всего сущего, которая стремится к бесконечности. Но бесконечность человеческий разум не постигает, хоть разбейся.

Крошится, как гнилой зуб, прикусивший твердый орех. Вот тут-то нам подавай мораль, всякие этические выкрутасы, Бога, дьявола. Но это всего лишь попытка уклониться от признания в собственном несовершенстве и ничтожестве перед Мирозданьем.

Юрий Иванович доверительно склонился к Волину.

— То, что вы называете злом и что вас пугает до обморока, суть основа, двигатель Вселенной, катализатор всякого творения, и если бы Бог существовал, он, по вашим меркам, и был бы тот самый дьявол. Так-то!.. А если с этих позиций подойти к моей скромной персоне, то, быть может, вы соблаговолите признать, что таких, как я, справедливее называть не злом, пусть даже первопричинным, а просто Первопричиной. Ведь человеческий микрокосм — всего лишь частица и подобие великого Космоса, не так ли?

Алексей чувствовал себя трухлявой коряжиной, которую засасывает липкая, вязкая трясина.

— Что вы, как шулер, подтасовываете словеса, — вяло возмутился он. — В чем стараетесь убедить? Что огонь и вода одинаково состоят из атомов, убийство есть великое благо освобождения души от страдающей плоти, а если написать Испания, то и получится Китай?

— Нет, Испания пусть остается как есть, — устало сказал Юрий Иванович. — Просто я хочу подвести вас к главному. Во-первых, никакой я не философ, никаких идей не изобретаю, вы правильно заметили, а то, что говорю… Признайтесь, разве вам самому никогда ничего подобного в голову не приходило? Хотя бы невзначай, в качестве отвлеченного умствования или рефлекторного позыва?

— В голову много чего может прийти. Но это не значит, что всякую дрянь следует канонизировать и воплощать…

— А сие от вас не зависит. Вам кажется, что вы эту дрянь в своем подсознании навеки похоронили и святым заклятием запечатали, а глядь — она давно уже вокруг вас. Гони природу в дверь, как говорится… Но мы отвлекаемся. Итак, во-вторых.

Отсутствие системы ведет к хаосу, это бесспорно. Но как заставить каждого отдельного индивидуума, например, такого, как вы, систему принять? Посредством, с позволения сказать, мордоворотов — малопродуктивно. Всякая вера, как мы установили, ложна, следовательно, может быть разоблачена, так что опора из нее зыбкая. Веру заменяет ритуал. Но и тут большая закавыка. Возьмите обряд причастия. Вкусив хлеба и вина, вы можете вынести в сердце своем частицу Духа Святого, а можете выйти из храма, плюнуть и заняться чем угодно. Знаете почему?

Вас уверяли, что вкусили вы плоти и крови Христовой со всеми вытекающими отсюда последствиями, а вы не поверили. В самом деле, как же поверить? Вам ведь представили не ВЕЩЬ, а слово, то самое, оплодотворенное чьей-то волей.

— Послушайте, что вы несете? — скривился Алексей. — Что вы все до абсурда доводите? По-вашему, если б не просвирами причащались, а…

— Вот и-мен-но! — отчеканил Юрий Иванович, и лицо его сделалось чрезвычайно серьезным. — Вы меня в абсурдистских тенденциях упрекнули. А сами? То, что в нашем цивилизованном веке десятки миллионов уморили в газовых камерах и на снежных просторах, что и ныне каждый день на школы и больницы бомбы сбрасывают — это вы вполне пережить можете, а то… что я имею в виду — никак. Это — не абсурд?

— Ну, знаете!.. — только и нашелся Волин. И подумал почти равнодушно: «А чего ты ждал? Непременно этим должно было кончиться».

— Все я прекрасно знаю, — сказал Юрий Иванович. — Ни бомб, ни газовых камер вы не видели. А потом, это, хоть и страшно, но все же в какой-то мере рационально.

То есть постижимо. Не зря ведь толковал я вам о морали и неспособности человеческого разума проникнуть в бесконечность всего сущего. Перестаньте делить Вселенную на Бога и дьявола и увидите, что мир совсем не таков, каким вам представляется. Но вы на это пока не способны, а потому ИСТИННОЕ причастие для вас — клиника. А вот для полинезийцев на протяжении веков — всего лишь способ выживания. И что, они выродились? Напротив. Наукой установлено, что у каннибалов продолжительность жизни больше. Абстрагируйтесь от нравственных категорий и увидите: это не патология, а подвиг во имя жизни, во имя спасения своего рода.

Неудивительно, что дикари его освятили и превратили в ритуал. Знаю, что вы сейчас обо мне думаете: зверь, скот! Но мы ведь не зря здесь придаем такое значение природе и ее возрождению. Человек ведь тоже, согласитесь, биологический вид, относящийся к классу млекопитающих. Хуже ли, лучше прочих — это особый вопрос. Но нельзя отрекаться от естественных законов. Голодная волчья стая разрывает и поедает раненого сородича. Заметьте — исключительно для общей пользы. И вообще, что такое патология? Медведь иногда после случки убивает самку и выгрызает соски. Для чего? Я не знаю. Так уж устроено. Вот и не надо ни идеализировать натуру, ни возноситься над ней. Почувствуйте себя просто ее неотъемлемой частью… Вы же свинину с говядиной едите?

— Что вы плетете? — слабым голосом сказал Волин. Ему казалось, что он сейчас уснет.

— Вы не восклицайте, а лучше послушайте, — отмахнулся Юрий Иванович. — Вы же умный человек. Мы с вами подошли к очень важному моменту. Человек тем и отличается от животного, что не просто следует биологическим законам. Он их осмысливает и адаптирует к нуждам общественного бытия. Возьмем, например, жертвенность! — Юрий Иванович поднял палец. — Гекатомбы, истуканы, помазанные кровью. Человек изначально понял: хочешь получить нечто — уплати, поступись, перестрадай. Отрекись от имущества, от жизни, наконец. Мученичество ведь тоже не бескорыстно. Очиститься и приобщиться к благодати Божьей. Вспомните, на костры порой всходили с ликованием. То есть, говоря вульгарным языком современности, и приносящий жертву, и она сама часто движимы одной целью: отдать, чтобы получить нечто более желанное взамен. Жертвоприношение во имя продления бытия. А если уж человека возвели или, тем паче, он сам взошел на алтарь, какая разница, как в дальнейшем распорядятся его плотью? Сие вторично. Но вернемся к сути вопроса.

Лишь Жертва создает Единение, на котором зиждется Система, спасающая от Хаоса.

Вот то, главное, ради чего я вам столько всякого наговорил.

— А назначать на роль жертвы, конечно, ваша личная прерогатива, — сказал Волин, изо всех сил борясь с одолевающей его дремотой. — К тому же, в данном случае это не жертвенность, а круговая порука.

— Подождите, — сказал Юрий Иванович. — Вы, я вижу, так и не уловили. Во-первых, при чем здесь я? Не мной придумано, что страх самопожертвования глубоко сокрыт в каждом эго. Не мной также придумано, что страх этот — всего лишь с трудом сдерживаемое стремление подсознательных сил выплеснуться наружу. Так что о природе жертвенности нам с вами спорить и спорить… А во-вторых, жертвы ведь — это не только те, кого… ну, вы понимаете. Жертвуют все. Одни плотью, другие, как бы сказать, невинностью, что ли. Этакая духовная дефлорация. Переступить через самого себя, через ложные убеждения, условности, физическое отвращение наконец — это, может быть, почище, чем взойти на алтарь. Там, — он неопределенно махнул рукой, — единения пытались достичь через слово, каковое бесполезно, ибо есть ложь, а потому немедленно заменяется насилием. Вставай, страна огромная… и как один умрем!.. Кому положено, те и умерли, а кто призывал, тот знал, что делал. У нас же единство духа крепится величайшим самоотречением, общественным совоплощением души через плоть…

Юрий Иванович вдруг протянул руку, взял что-то с ближайшего стола, поднес Волину и закончил:

— Так что давайте оставим эту затянувшуюся полемику. Вот, попробуйте… и оставайтесь с нами.

Алексей уставился на покачивающийся перед ним в воздухе предмет. Это была обычная, украшенная цветочным орнаментом тарелка. На ней лежал бифштекс, большой, поджаристый, подтекающий соком. От него исходил аппетитный запах.

— Что это такое? — спросил Алексей, растерянно заморгав.

— Разве вы не видите?

— Вы что, хотите сказать…

— Ничего я не хочу сказать, — рассердился толстячок. — Я устал. Я занятой человек, а мы с вами тратим время на праздные разговоры. Ешьте!

«Это просто картинки», — вспомнил Алексей слова Лобанова. Не может же это в самом деле быть…

— Ничего я есть не стану, — сказал Волин, откидываясь на спинку кресла. — Человек — не животное. Он живет рассудком. Незачем меня всякими гноищами пугать.

Ничего такого у меня в душе не было и нет.

— Все, все там есть, — возразил Юрий Иванович. — Нероны, фюреры, Аум Синрикё, павлины, живьем ощипанные. У Бунина, помните? Бедный Иван Алексеич из-за тех птиц никак успокоиться не мог. Берите, у меня уже рука устала.

— Прекратите! — Алексей попробовал встать, но толстячок ему не позволил.

— Ну что ж, не хотите — не ешьте, — согласился он. — Принуждать вас к этому я не могу. Тогда… м-м… займите место, так сказать, на другой чаше весов. Я же вам объяснял: сущность жертвы двуедина и абсолютно не важно, какую ипостась вы предпочтете. А другого выбора у вас нет, ибо он ведет к хаосу, а этого мы позволить не можем.

Волин секунду непонимающе таращился на толстячка.

— Это в каком смысле?

— В том самом, — степенно кивнул Юрий Иванович. — Для человека вашего склада такая форма, я думаю, приемлемей, органичней.

— Я ухожу, — сказал Алексей, вставая. (Только бы он не заметил, как меня колотит!) — Вот ведь какие мы люди, — посетовал Юрий Иванович и тоже поднялся. — Как до дела — сразу в кусты. Ну, поспорьте со мной, если не согласны. Беда только — спорить вам… нечем. Старого ничего не осталось, нового не приобрели.

— Пропустите, — сказал Волин и шагнул к толстячку.

— Никак невозможно, — коротышка прижал руки к груди и не двинулся с места. — Сами должны понимать.

«Да что я на него пру? — будто очнулся Алексей. — На мосту, что ли, сошлись?

Ничего он мне не сделает… привидение вонючее». Волин круто повернулся и замер.

Позади него тесным полукольцом собрались фигуры в поварской униформе. Мужчины и женщины стояли молча и неподвижно, словно на фотографии, и действительно казались плоскими в клубящемся пару и тумане. Но несмотря на плохую видимость, Волин сразу заметил в их опущенных руках те самые мясницкие топоры и ножи. В эту сторону дороги не было.

Чувствуя, как под ложечкой вскипает паника, Алексей завертел головой в поисках выхода, но со всех сторон путь ему преграждали выступающие из тумана вереницы столов и плит с булькающими на них котлами. Кудлатые клубы пара на мгновенье разошлись, и Алексею показалось, что на одном из столов он теперь отчетливо разглядел то, что принял раньше за освежеванную свиную тушу. Это и была туша с короткими обрубками конечностей, без головы… Боже!.. Голова… Она лежала рядом, припечатавшись щекой к металлу столешницы, слипшиеся от крови волосы топорщились короткими сосульками.

Волин шарахнулся и чуть не налетел на Юрия Ивановича. Тот стоял как ни в чем не бывало, держа на весу проклятую тарелку.

— Ну-те же!.. — коротышка вытянул руку, и бифштекс закачался у самого Алексеева подбородка.

«А что, — смутно подумал Волин, борясь со слабостью и подступающей к глазам темнотой. — Взять да попробовать. Ничего же не случится, потому что всего этого нет и быть не может. — И вопреки всякой последовательности чуть не выкрикнул: — А иначе куда? На стол?!» Он деревянно протянул руку и взял тарелку.