"Мир без лица. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Ципоркина Инесса Владимировна)

Глава 9. Самая унылая утопия в мире

Я постояла, разглядывая ставшей привычной картину — обмякший провидец с остекленевшими глазами и трое фэйри вокруг него, застывшие в нелепом хороводе, в идиотском почтении, в ненужном ритуале ожидания. Ничто не шелохнется здесь до возвращения провидца из иных миров! Не то душа провидца не узнает реальности, из которой уходила, и заблудится! Русалочьи сказки, тритоновы бредни! Наш провидец — трус и предатель. Если не может вернуться в изменившуюся картинку, пусть остается там, где был. Хоть какая-то гарантия, что Аптекарь… или как это существо называть, если оно женского пола? Аптекарша? Мать лжи? Короче, эта особа умрет.

Хватит возиться, носиться и чикаться с этими изобретательными поганцами, которым мало опоганивания наших океанов своими… выделениями. Они еще и души нам опоганить норовят. Навязывая нам свои чистоплюйские, насквозь лживые заветы.

Я хмыкнула и царственной походкой удалилась в комнату. На кухне послышались голоса. Обалдевшая троица переговаривалась, безвозвратно разрушив композицию:

— Она что, с ума сошла? Он же потеряется!

— Ей все равно. Она сделала из него смертника. Теперь все равно, вернется он или нет. Ада его покалечила.

— Как покалечила?

— Песней. Он сделает то, что она велела, а что дальше с ним будет, не ее печаль.

— А я думал, фоморы любят людей…

Я люблю людей. Пусть мне не верит теперь ни человек, ни фэйри — даже я сама. Но тот, кто обрекает мир на гибель, лишь бы не поступаться глупыми человечьими предрассудками, сам подписывает себе приговор.

Он, видите ли, не убийца! Так станет убийцей! Либо убийцей Аптекаря, либо всех нас!

Не дам я ему права выбора. Тем более, что никакой это не выбор, а обычная трусость. Прикрытая красивой фразой. Ах, я не считаю, что цель оправдывает средства! — сказал бы мне Марк, не заткни я ему рот, дай время порассуждать, как мужчины любят. Ну и не считай. Потому что каждую цель и каждое средство надо рассматривать по отдельности, а не валить все в кучу в надежде получить Всеобщий Нравственный Постулат, выраженный не больше, чем пятью словами. Любимое занятие человечества — лозунги клепать. А потом опровергать их с помощью новых лозунгов.

Цель — это то, чего можно достигнуть только ценой утрат. Целей, падающих тебе прямо в руки, не существует. Поэтому люди научились делать свое дело. А фэйри — свое. И продолжают учиться, живут в мире людей, не пытаются поставить себя на пьедестал: мы древнее, мы мудрее, мы ближе к природу, мы с приматами дела иметь не желаем. Зато люди, обнаружь они нас в наших гротах, пещерах, облачных кущах, с наслаждением предались бы игре на понижение: да эти фэйри — совершенно первобытные существа! Где невиданные технологии, где господство магии, где высокосветское общество, где? Живут тем, что круглосуточно предаются древним ремеслам и древним ритуалам, да изредка приходят на землю на достижения человека поглазеть, а потом уползают обратно — в свою тьму и дикость. И небось считают себя высшей расой!

Нет, не считаем. Это у людей на всякую малость счетчик прилажен. Это им непрерывно хочется определить, кто круче, кто богаче, кто популярнее, кто красивше… Мы знаем свое место. Не в том унизительном, глумливом смысле, которым люди так часто наполняют свои высказывания. В истинном смысле. Мы. Знаем. Свое. Место. И бережем его. Потому что это — наше дело, наше предназначение.

Мы не в силах научить людей знать свое место. Большинство знаний невозможно передать, к ним можно только придти. Своим путем. Без наставника и проводника. Люди, мягко говоря, еще в самом начале. Поэтому они так безответственны. Поэтому норовят захватить все, до чего могут дотянуться. А то, что уже захватили, могут просто бросить, будто ребенок — игрушку, отобранную у малыша послабее.

Да и смешно говорить о людях, как о чем-то едином. Другие расы могут быть едины в том, что касается их стихий, но у людей ничего общего нет, сколько ни стараются они сбиться в общность. Основа их разума — нерассуждающая вера в отдельность и отчужденность себя от чего-то, что им представляется не то овечьим стадом, не то волчьей стаей, не то комариным роем. От СВОИХ. От человечества.

Не знаю, может быть, сама природа решилась обуздать род людской, наслав на них ангела смерти в лице Аптекаря? Хочет начать с нуля? Попробовать еще раз? Очищает место для эксперимента и пользуется нами, как метлой? Так уже бывало. И новые побеги жизни оказались интереснее прежних.

Тогда, получается, я иду против природы. Это скверная мысль. Но еще сквернее другое — я не поверну. Природа должна быть готова к тому, что все четыре расы, населяющие планету, станут сопротивляться гибели человечества. Даже если лично нам уничтожение не грозит (а так и есть — того же Нудда ничем не убьешь, даже скукой), мы будем сражаться за людей. С природой. Со стихиями. С людьми. Потому что именно жадное, инфантильное, слепоглухое человеческое племя придает этому миру смысл. Мир, который не смог вырастить собственного ребенка, который, обозлясь на детские шалости, убил его в младенчестве… Такой мир не сможет предпринять никакой «второй попытки». Он больше ничего не породит, а лишь погрузится в бесплодные сожаления о том, чему уже никогда не бывать. О том, каким бы стало его не выросшее дитя.

— Ада! — Морк, оказывается, давно сидит на полу, возле моего колена. А я, оказывается, сижу в том самом кресле, которое Марк называл любимым, сижу, безжалостно свалив на пол свое собственное имущество, перенесенное из моей погибшей квартиры. — Как ты?

— Я? — Нехорошая ухмылка кривит мои губы. — Раз уж присутствие нашего упрямого подгорного друга действует на меня столь… вдохновляюще, я еще кое-что совершу! Мулиартех!

— Может, не надо? — тихо просит Морк. Он понимает, что я ДОЛЖНА все сказать матери рода. Он знает, что у нас, не склонных казнить преступников, это означает одно. Мы с Морком теперь ровня. Я не принцесса, я такой же изгой, как и он. Моей судьбы больше нет. Она оставила меня. С Морком.

— Мулиартех. — Голос мой тверд и спокоен. — Явись сюда и выслушай, что я сделала.

Из протекающей лохани, притулившейся в углу («А здесь будет жить пальма, которую я скоро куплю!» — гордо заявлял Марк), в комнату вступает Мулиартех. Мой призыв застал ее на земле — она без хвоста, она одета и одета роскошно. Не иначе как в оперу собиралась. Пурпурные шелка струятся и змеятся, как им, пурпурным шелкам и положено.

Я прикрываю глаза, набираю в грудь воздуху и произношу:

— Отпусти глейстига, я сделала то, что не удалось ему — я убила провидца. Прежде чем у меня отнимут судьбу, дай мне сказать еще кое-что. Я хочу Морка. Я забираю его с собой. Мы сами найдем где и как нам жить… теперь.

— Лир насквозь промокший, и в кого ты такая неукротимая дура получилась! — вздыхает Мулиартех. Не только я, но и Мор, и Гвиллион с Нуддом пялятся на нее во все глаза. — Отец и мать твои всегда со мной советовались. Когда ты родилась и я понесла тебя к Кавочке для совершения ритуала Заботливого Сердца, а они остались ждать с Адайей на руках, я подумала: если младшего из близнецов я несу на землю первым — что-то это да значит! И они со мной согласились. Хотя все говорило об обратном. В юности верховодила всегда Адайя. Ты принимала участие в ее планах, даже если тебе было скучно или страшно. Казалось, ты подчиняешься сестре, подчиняешься законам, подчиняешься мне, подчиняешься, подчиняешься, подчиняешься. Но я все ждала: когда же проснется Балорова кровь? И вот, пожалуйте! Тихоня угробила провидца, отыгравшись разом за все свое подчинение! Но ужасно не это. Ужасно то, что провидец для нас важней, чем смерть отца лжи.

— Матери, — сухо поправляю я. — Аптекарь — женщина.

— Да хоть двуполый кракен! — плюет на пол Мулиартех. Многострадальная квартира Марка украшается дырой в паркете. — Он нам нужен, чтобы разузнать, КТО или ЧТО такое Аптекарь. Может, не пройдет и десятка лет, как появится новый делатель нагаси бина? И жертв у него будет куда больше, чем у прежнего?

— За годы ты отыщешь нового провидца. — Морк поднимается и загораживает меня плечом. Теперь он мой суженый-ряженый. Защитничек.

— Может, и найду. Но такого, как этот, удачно поврежденного самим отцом… матерью лжи? С глазами, обращенными в мир четвертой стихии? С добрым другом Мореходом, заходящим сюда, в реальность, на кружку пива? Нет. Такого точно не найду. Ты поторопилась, внучка, ты сглупила… Совсем как человеческий воин. Как тупой наемник, бесполезный в любом деле, кроме уничтожения жратвы, выпивки и других наемников. А должна быть умнее полководцев!!! — голос Мулиартех взлетел к потолку с такой силой, что потолок, казалось, превратился в купол, гудящий, словно колокол.

Все-таки она очень добрая женщина… то есть морской змей. Добрый. Добрый змей Мулиартех. Ей хочется, чтобы мне стало стыдно. Настолько стыдно, чтобы еще сто лет при мысли о собственной глупости я застывала соляным столпом, увенчанным страдальческой миной. Чтобы я годами казнила себя за вину перед мирозданием и перед Марком. Покойным Марком.

— Ну отчего ж так сразу и покойным? — раздается голос за нашими спинами — благодушный, даже слегка вялый голос. — У вас, ребята, в головах каша. Из героизма, догадок, чаяний и просто бреда. Отличное варево. Можем начинать.

Ну и кто бы это мог быть?

Разумеется. Бог людей. Бог созданной ими стихии. Жестокой, непредсказуемой, всемогущей. Стихии бессознательного.

— Мореход, ты не мог бы объяснить нам, каким образом ты гуляешь по мирам, словно треска по океану? — вежливо поинтересовалась Мулиартех.

Мореход рассмеялся. И стало понятно — не мог бы. Эту дорогу, как и большинство дорог, можно проторить самому. Вызнать ее нельзя.

— Ну ладно! — отмахнулась бабка. — Говори, зачем пришел и что начинать собираешься.

— То самое, чего хотел мой глубоко нездоровый друг-провидец. Начинать поход против отцов и матерей лжи. Или как сейчас принято говорить — квест.

— Против отцов и матерей? — прошептал снова остывший и подернутый серым налетом Гвиллион. — Что, этих мерзавцев… много?

— До фигища, — обворожительно улыбнулся Мореход.

Скверный мирок. До чего ж скверный мирок. Населенный какими-то нелепыми людишками. Как будто не люди, а пародии на людей. Меня не оставляет ощущение, что когда я отворачиваюсь, они замирают с улыбками, приклеенными к глупым лицам и ждут, пока к ним обратятся снова. Это похоже на плохо поставленный спектакль — двое актеров ведут диалог, а остальные ждут своей реплики. Не играют, не включаются в действие, просто ждут.

Людям в этой реальности совершенно неинтересно жить. И я их понимаю. Кажется, кроме отправления естественных потребностей их ничего не интересует. Они все время что-то жуют, хотя еда здесь безвкусная, а вино отдает даже не пробкой, а ржавчиной. Точно его делают из химического экстракта, разведенного водой из-под крана. Они постоянно флиртуют друг с другом, проявляя пыла не больше, чем гальванизированные трупы. Они много сплетничают, но… неохотно. Вы представляете себе кого-то, кто сплетничал бы НЕОХОТНО? Они как будто задались целью создать у меня прочное впечатление своей безнравственности и бесчувственности. Зачем предаваться порокам, если пороки не доставляют удовольствия? Обитателей этого мира, похоже, заставили быть эпикурейцами. Насильно.

Одно непонятно: кто с ними такое содеял?

Вначале я заподозрил какую-то пакость вроде тоталитарного режима. И постоянно дергался, увидев людей с оружием. Ждал ужасающих злодейских прихвостней, бдящих за горожанами, рыщущими в поисках чужаков и оппозиционеров, ловящих каждое неосторожно сказанное слово. Но то ли истинные прихвостни хорошо маскировались, то ли идея насчет паранойи, возведенной в государственный статус, с треском провалилась.

А потом мне стало скучно. Скучно приглядываться и прислушиваться, скучно обедать в местных харчевнях, скучно беседовать с портье в гостинице — о да, это была хорошая гостиница, в ней имелся портье и простыни меняли через день. Только простыни все равно пахли плесенью и туалетным освежителем и были неброско-серо-голубоватого цвета, меняй не меняй. Да и небо здесь было такого же линялого цвета. Казалось, оно даже пахнет, как те простыни. И что его давно пора сменить.

Дабы не завязнуть в своей «Трясине», я начал ходить в порт. Высматривать того самого типа, который пообещал найти меня и… может быть, раскрыть мне тайну окружающего мира? Сам ее раскрыть я был не в силах. Искал правителя — мне указали на дом, утыканный колоннами, точно гнилой пень грибами. В «пне» оказалась не то управа, не то ратуша, не то мэрия — но больше всего это походило на мрачный Дом культуры, расположенный в провинциальном городе, которому гораздо нужнее новый супермаркет, да и детсад бы не помешал, а тут на тебе — взбодрили хоромину-огромину, с паркетными полами, краснотканными коврами и гранитной облицовкой всего, что не облицовано красным деревом…

На третьем этаже набрел на библиотеку. Одна-единственная комната, насквозь пропахшая клеем и колкой книжной пылью. Богатую ноту привнес и аромат неухоженных, лежалых, затхлых книжек про великих путешественников, исследователей иных, удивительных стран. Прямо у входа остервенелая тетка пилила кактус. Может, на растопку пустить решила? Бедное растение. Хрипела пила, скрипел столик, сопела тетка… Другая тетка, с вечно-библиотекарским устало-ненавидящим выражением лица, перекладывала одну стопку в другую стопку. Книги воняли, словно стадо очень начитанных коз. Попытки привлечь к себе внимание провалились. Я обнаружил, что комната пуста. Все ушли мучить кактус.

В соседней комнате сидели уже другие бабы и пили чай с пастилой. Одна из баб, вытащив засахаренную морду из коробки, произнесла: «Меня здесь нет, я уже ухожу!» Челюсти ее мерно перемалывали пастилу. Я еще побродил — вдруг кто-нибудь да сверкнет невымученной улыбкой на незастиранном лице? Но быстро соскучился и ушел.

И тут меня настигло ощущение дежа-вю. Весь этот мир расположен не в «где», а в «когда». Семидесятые годы прошлого века… Блеклые кадры на пленке Шосткинского комбината «Свема» всплыли в моей памяти. Процветающая соцстрана, где есть даже колбаса и проституция. Образ вожделенного отпускного рая. Реальность распадалась на две составляющие, противоречащие друг другу: явно старинный, не слишком разоренный временем город, которому подошли бы жадные до поживы и удовольствий, себе на уме жители — и приметы совкового бытия в его наилучшей, «заграничной» ипостаси, с ним у меня ассоциировались разве что белые блочные коробки в сотах окон и витрины с немодными манекенами.

Я словно воочию увидел чемоданы, похожие на гигантских подбитых птиц, распростерших крылья на полу и на диване. Ворох полосатых тряпок, туфли на платформе, стоящие на письменном столе, таинственный и жаркий женский шепот: «А вот еще — посмотри, посмотри, посмотри!» Это было не мое воспоминание. Это была генетическая память. Память о невозвратном.

Я по-прежнему не помнил себя, не знал, откуда пришел сюда и почему остался здесь. Зато я начал понимать хозяина этих мест. Нет, не хозяина. Создателя. Того самого, для которого поездка в соцстрану с ее полосатыми манекенами, очевидно, стала отправной точкой для создания убежища от реальности. Это только кажется, что убежище должно радикально отличаться от мира, из которого создатель мечтает сбежать. Кажется, что всех нас тянет в невероятное, дух захватывающее путешествие. Убежище — это просто… место, которое нужно тебе и которому нужен ты. Чтобы сделать жизнь такой, какой она должна быть. Для счастья.

— Мирра, как вы считаете, левая сторона не слишком перевешивает?

— Перевешивает. Но не левая, а правая. Потому что вы все перепутали. Этот диптих — туда, а вон ту картину — сюда! — безапелляционно объявляю я и выхожу из зала.

В кино таких, как я, играют шикарные блондинистые стервы с челюстью компостером. С выправкой топ-моделей и натурально-идеальным цветом кожи, на который уходит по три часа ежедневно. И еще они носят на работу шпильки и мини-юбки. Так и следят за установкой витрин и повеской картин, сверкая шелковыми ляжками и приподнимая бюстик канцелярской папкой с бумагами. Ну совершенно необходимыми в эпицентре повески и установки.

Если я вздумаю расхаживать по помещениям будущей выставки, разложив сиськи поверх папки, одетая в стиле «доступная секретарша», это, конечно, существенно ускорит процесс. Процесс обрушения сроков и планов. Поэтому я хожу, как все нормальные женщины, в джинсах. И не провожу полдня в кресле у стилиста, дабы светиться младенческой свежестью в запыленных, грохочущих залах, где никто ничего не понимает и никто никуда не поспевает. И каждый задает мне идиотские вопросы.

Чтобы держать все под контролем, мне нужна уверенность. Море уверенности. Горы уверенности. Чем больше, тем лучше.

Я теряю ее, мою драгоценную уверенность. Это скверно. Если бы это состояние было для меня всего лишь маской, манипуляторским приемом, позволяющим опускать окружающих на ступеньку-другую ниже себя и разговаривать с ними «через подбородок» — пфуй, как говорила моя бабушка. Без этой уродской психологической тактики я обходилась до сих пор и буду обходиться впредь. Но когда страдает работа…

И ведь из-за какой глупости, черт возьми! Мое внимание рассеивает, распыляет дурное предчувствие. Вышедшее из дурного сна. Что за моцартовский «черный человек» поселился в моем подсознании? Откуда он взялся, этот невнятный мужик с исходящим от него огромным чувством опасности? Он лезет в мои сновидения, чем-то угрожая и заставляя молить о пощаде. Вот уж чего в реальности никогда не делала — и даже опыта мольбы о пощаде не имею. Он оказывается рядом, когда мне нужно собраться с силами и совершить неприятный, но единственно верный шаг. Например, оторвать присосавшегося ко мне вампирчика, убежденного, что я — прирожденный донор. А еще он мучает меня ощущением, что я его ЗНАЮ. Что где-то мы уже встречались и встретимся вновь.

Мелочи, скажете вы. Психоаналитик, к которому я вполне готова обратиться, именно так и скажет. Переутомление, беспокойство, незавершенные дела, прессинг и стресс, стресс и прессинг. Попейте успокоительное, поменьше работайте, побольше спите…

Интересно, как он отреагирует, если я напрямик объясню: мой «черный человек» на самом деле — не мой. Он пришелец. Заявившийся в мою вселенную из другой вселенной. Не зеленый-глазастый, не украшенный жвалами-псевдоподиями, но пришелец даже в большей степени, чем инопланетянин. Я чувствую его мысли — они другие. Как будто он в жизни не видел ни единого человеческого лица…

Психоаналитик скажет: навязчивая идея. Лечитесь, милочка, пока не дошли до нервного тика и не начали похабно подмигивать рабочим и начальству. Нервный тик в вашем случае может быть неверно истолкован.

Я лечусь. Сама. Перестала пить кофе. Дома перекладываю хрупкие рулончики цейлонских листьев в старинный чайник и устраиваю по-японски занудную церемонию. На работе упорно прошу заварить мне жидкий чай, несмотря на то, что хочется взбодриться. Я уже не взбадриваюсь, я только раскисаю. Жизнь становится скучной, теряет темп, ритм и насыщенность. Поэтому меня терзает ломка. Я скучаю по времени, когда уверенность, точно гоночный болид, дарила бесценный кайф скорости и власти, куража и непобедимости.

— А хорошее было время, скажи? — обращается ко мне стоящая у кофеварки яркая шатенка с элегантной стрижкой. Зеленоглазая шатенка в джинсах и свитере. С моей чашкой в руке. С моими часами на запястье и моей помадой на губах. Я.

— Надо позвонить, — бормочу я, хлопая по карманам в поисках мобильника. В память его вбит номер знакомого психоаналитика. На всякий случай. Очень хороший специалист. Шизофрению лечат. Особенно на ранней стадии. Я должна…

— Да не надо тебе ничего лечить! — усмехается моя двойняшка. — Хочешь, пригласим сюда любого, кто тебя совсем не знает, и попросим дать мне прикурить? Может у человека быть близнец? Может! Вот увидишь, он даст мне прикурить и скажет: «Вы с сестрой так похожи — это просто удивительно!»

Хороший совет. Выглядываю в коридор. Там, как всегда, прислонившись к стене, манкируют обязанностями трое грузчиков. Их всегда трое, хотя состав манкирующих постоянно меняется. Распивают они тут, что ли, под носом у начальства? Я улыбаюсь тому, который стоит ко мне лицом, и машу рукой — подойди! Парень, насупившись, идет ко мне. Нагоняй почуял. Выдохни, расслабься.

— Зажигалка или спички есть?

— Есть! — радостно кивает он.

— Дай сестре прикурить! — я показываю большим пальцем через плечо.

Бездельник твердыми шагами входит в комнату и чиркает зажигалкой перед моей, гм, сестрой.

— Ну вы так похожи! — восклицает он, пока моя новообретенная родственница затягивается. — Это что-то!

— Спасибо. Свободен, — произношу я севшим голосом. Живое подтверждение того, что я не спятила, радостно выскальзывает из комнаты.

— Убедилась? — усмехается «близняшка».

— Тогда ты моя потерянная Зита? Или инопланетянин, решивший захватить власть над галереей? — иронизирую я из последних сил. — Учти, перед выставкой власть не отдам. После вернисажа — пожалуйста. Еще и спасибо скажу. Как вы там, на Тау Кита, подождете до вернисажа?

— Меня зовут Нудд, — протягивает руку таукитянин. — Я — сын Дану.

— А кто это — Дану? — осторожно интересуюсь я.

— Богиня, — загадочно улыбается этот… трансвестит.

— Значит, ты, сын богини, спер неподходящее тело. Оно другого пола. Скопируй кого-нибудь другого, а то неудобно получается.

— Чтобы увести тебя отсюда, ничего лучше не требуется. Сейчас пойдем, скажем, что к тебе сестра из Ростова приехала, на денек. Отпросишься — и я тебе все объясню.

Я киваю. Против внезапных сестер из Ростова, как известно, нет защитных средств.

Мы сидим в кафе и мило щебечем. То есть, если учитывать мою манеру разговора, помноженную на два, внятно и аргументировано ведем спор, бывают ли на свете бессмертные духи. И я определенно проигрываю. Доказательство того, что духи существуют, сидит напротив и пьет кофе по-ирландски. Со смехом объясняя, что истинный кофе по-ирландски — это скверный отвар из пережженных зерен, сваренный в закопченном кофейнике над торфяным костром. С видом на безлюдную заболоченную местность, что делает вкус еще гаже.

— Пора тебе познакомиться с остальными! — наконец, обрывает болтовню мой собеседник (собеседница!) и поднимается из-за стола. — Заплати, а то у меня человеческих денег нет, только видимость.

— Хорошо, когда есть хотя бы видимость денег… — вздыхаю я и достаю кошелек. — А ты со всеми детьми Дану хочешь меня познакомить или только с избранным?

— С избранным?

— Ну, в подобных историях всегда имеется избранный. Он должен спасти всех вас, нас и еще чьих-нибудь детей от рабства, пандемии и геноцида, так?

— Насчет пандемии — в точку. Ну, и остальные сомнительные удовольствия не исключены, — грустно кивает мой двойник.

— А Темный Властелин будет нас преследовать?

— Уже преследует. Темный Властелин, — и сын воздуха многозначительно поднимает бровь, — это ты.

Глаза мои раскрылись. Окружающая реальность перестала пугать. А я перестал надеяться на помощь Морехода. И обрел свой путь к жертве, путь убийцы.

Не нужен мне ни здешний бургомистр, ни князь, ни серый кардинал из правящей элиты. Создатель целого мира не станет сидеть в кабинете, обложившись налоговыми декларациями и торговыми хартиями. И не будет слоняться по замку, укрепленному, будто для осады. А уж читать доносы, затевать и разрушать заговоры ему и подавно не интересно.

Я должен найти ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СЧАСТЛИВОГО ЧЕЛОВЕКА. Не такого, который, набухавшись до синих ежиков, дрыхнет на скамейке, а такого, кто в трезвом виде разгуливает с блаженным видом. Или даже дрыхнет на скамейке. Мирным сном гармоничной, духовной личности.

Мой объект мог оказаться где угодно — в магазине, в ресторане, в стрип-баре, в том же порту, в объятиях милашки Фреля. Главное отличие от остальных — он не лжет. Ему хорошо. Он доволен собой и своей вселенной, в которой все идет по плану.

Смутное предчувствие заставило меня осесть в кабачке на центральной площади. Странное место. Никто здесь надолго не задерживается. Словно в Макдональдсе, устроенном по принципу «ешь и выметайся». В других заведениях народ засиживался до ночи, все столики заняты, а тут нас только четверо. Я, парочка за столиком у окна и мужик в кресле у стены, обладатель гигантской, практически нескончаемой трубки. Заметив, что я его разглядываю, мужик принялся пускать колечки в потолок. На публику работает, а рожа унылая. Не тот.

Отвернувшись от фармазона с трубкой, я обнаружил возле моего стола пухлую прозрачную особу в наколке на неряшливо взбитых волосах и в грязноватом переднике с оборками. Лицо у нее было изжелта-бледное, грубый макияж потек, украсив щеки готическими разводами, на губах застыла отсутствующая улыбка. Обратив взгляд в вечность, она зуммером взвыла: «Что заказывать буди-им? Первого ни-эт, горячего ни-эт, десерта ни-эт. Салати-и-ик? Есть „Свежесть России“, позавчерашни-ий…». Призрак советского общепита. Нормально. То, что нужно для города, населенного марионетками и полупризраками былого.

— Какой замечательный ресторан! — восхитился я. Привидение, покачиваясь в продымленном воздухе, недоверчиво покосилось в мою сторону. — Сюда, наверное, ходят исключительные люди. Духовные и гармоничные.

Ничего умнее «захода из Марьиной рощи» мне в голову не пришло. Но отчего-то казалось, что призраку общепита недостает общения. Живые обитатели этого города не очень-то стремились раскрыть передо мной душу — наверное, потому, что души ни у кого из них не было. Зато привидение хоть какое-то подобие души, а имеет. Вернее, имело. И скорее всего, подобию души не хватает задушевных бесед с клиентами.

Идея сработала.

— Наш ресторан — старейший в городе! — проинформировал меня трудоголический призрак. — Он возник в одно время с портом, а порт возник даже раньше города!

Все у них не как у людей, шиворот-навыворот. К чему приставали корабли, пока города не было? К дикому пляжу? И куда тащили свой товар? В дикие леса?

— Наши посетители — творческая и деловая элита, — вещала неупокоенная официантка. — Свадебные и юбилейные банкеты, званые обеды, поминальные трапезы, студенческие кутежи, тайные оргии, безобразные попойки, добросовестный ребяческий разврат — все согласно прейскуранту! Умеренные цены, постоянным кутилам скидка двадцать процентов на блюда и напитки, восемнадцать — на материальный ущерб, нанесенный в ходе мероприятия…

— Вот я и подумал, — оборвал я призрачно-рекламную акцию, — что здесь я встречу глубоко и полно осчастливленных людей. Я, видите ли, путешественник и философ. Ищу в разных странах донельзя счастливых людей и расспрашиваю их, как они дошли до жизни такой. Вы не могли бы мне кого-нибудь порекомендовать? — и я как мог заговорщицки подмигнул.

Официантка сосредоточенно почесала в прическе «репрессанс» огрызком карандаша.

— Очень ответственная миссия! — важно кивнула она, безвозвратно утеряв карандаш в недрах начеса. — Могу предложить вам побеседовать со счастливыми людьми прошлого — с Адептом Вегетарианства, с Тайным Обжорой и с Великим Сомелье. Они не так давно покинули сонм живых и их сведения могут оказаться полезны.

— Как бы мне найти этих достойных господ? — вкрадчиво спросил я, подвигая золотой в сторону официантки. Та, заметно напрягшись, уставилась на монету. Золотой оторвался от поверхности стола и, пьяно рыская, поплыл по воздуху к нагрудному кармашку привидения. Я терпеливо ждал.

— Я позову, — расправившись с монетой, заявило привидение. И пропало.

Через пятнадцать минут — срок, имеющий сакральный смысл для каждой официантки, — на моем столе возникла «Свежесть России», выглядевшая столь же привлекательно, как и троица подсевших за мой стол… консультантов. Обжора, как и предполагалось, был толст, Вегетарианец — худ, а Сомелье — высокомерен. И все они были очень, очень нетрезвыми. И помятыми. И унылыми. В общем, к сонму счастливых людей — или привидений — я бы их нипочем не причислил.

— Опять они кормят нашего благодетеля всякой гадостью! — возопил Адепт.

— Вы, господин хороший, заказали бы лучше гуся, — крякнул Обжора. — Местный гусь, хоть и обладает авторитарными замашками, а в соусе из грецких орехов вопиюще хорош! — и он почмокал губами.

— Вы что, трезвенник? — брезгливо поинтересовался Сомелье.

— Да я все ждал прибытия истинных знатоков! — начал оправдываться я. — Разве я сумею сделать все, как надо, без совета знающих… э-э-э… существ?

— Дадададада! — выпалил Обжора. — Сейчас мы за вас закажем, а вы пообещайте съесть и выпить все, что на столе! Сами-то мы не в силах уже, но с вашей помощью…

Гуся в соусе из грецких орехов, морковные оладьи с кремом из морошки и вино «Рассветный закат» я, очевидно, никогда не забуду. Потяжелев после трапезы килограмм на семь, я брел в никуда, ступая вразвалку, точно заправский моряк. Обходить кучи, воздвигавшиеся на моем пути, мне помогал автопилот. А весь прочий организм поддерживал разговор с троицей собутыльников… сотрапезников… собеседников!

— Или взять хоть Тупую Белку! Вот счастливица была так счастливица! Как ни выйдет замуж — так вдовеет через год! Три дома, бордель, музей изящных искусств, садик и пол-дока в порту за тридцать лет замужеств! — ярился Обжора.

— Тупая Белка… — непослушными губами повторил я.

— Ты Белочку никогда не понимал! — вздохнул Вегетарианец. — Я, когда помер, посмотрел, как она второй и третий раз замуж выходила. Без всякого на то удовольствия. Только чтобы капитальный ремонт нашего гнездышка провести, больше ни для чего. А потом у нее и расходы возросли, и детки… возросли…

— Ох, прости, — повинился Обжора. — Я и забыл, что ты у нее был первенький.

— А если главу гильдии виноделов спросить? — не в первый раз предлагал Сомелье. — Счастливей него человека нет! Я ему как сказал в свое время: ежели вы, сударь, этот понос больного поросенка, перекормленного жмыхом, за вино продавать изволите, то уж так и быть, берите меня в подельники! Всего за тридцать процентов дохода! И ведь сторговались на десяти — это ли не счастье? Для него, конечно.

— Да винодел-то повесился, ты хоть знаешь об этом? — грозно спросил Обжора. — Повесился, когда на иностранные вина пошлину понизили. Очень нервный человек был. Все дергался, что разорится. И даже не замечал, что его «Жмыховый срак» — самый популярный напиток у молодежи. Без конца рассказывал, как ему снится — продает он себя с аукциона, чтоб убытки покрыть, а никто не покупает. Вот ведь что с людьми воображение делает…

— А нет ли к-ког-го дух-ховного?.. — пролепетал я, теряя надежду обрести кандидата, одобренного всеми тремя экспертами.

— Отца Андриапея, что ли? — ужаснулся Вегетарианец. — Который потом расстригся и арт-хаусное кино снимать подался? Да ты с ума сошел, душа моя! Обойди каку, обойди. Он же импотент был, полнейший, а хуже всего то, что весь город про это знал. И все смеялись, когда он фильмы про платоническую любовь выпускал. Но сборы делал хорошие.

— Не-е, — замотал головой я, стараясь одновременно глядеть под ноги. — Мне не дух-хов-вн-ное л-лицо, м-мне дух-ховн-ную натур-ру. Такую… — я призадумался, свесил голову на грудь и даже, кажется, задремал. Проснулся от воздушного похлопывания по физиономии. — Чтоб без всяких видимых причин себя счастливой чувствовала и все бы на это удивлялись! — единым духом, наконец, выпалил я.

— Дурачок!!! — хором выпалили привидения и радостно оскалились.

— Па-а-апр-рашу без хамства! — взбурлил я.

— Да не ты! — снисходительно ухмыльнулся Обжора. — Наш, городской Дурачок.

— Он что, помешанный? — уныло спросил я. В мозгу, утомленном «Рассветным закатом» и эманациями гуся с оладьями, росла безнадега. Полоумное созданье не от мира сего, осмеянное горожанами, никак не сочеталось с образом здешнего создателя. Такой создал бы нечто иное — зеленые луга в ромашках-овечках или магазин «Детский мир», но никак не подобие приморской соцстраны, годной для туризма и шопинга.

— Он — великий человек! — поднял палец Сомелье. — Великий! В его голове — ответы на все вопросы! Он видел море с обоих берегов, а этим у нас никто похвастать не может.

— А почему Дурачок-то?

— Так это ж его любимое обращение! Он всех зовет дурачками. И знаешь, что? — Вегетарианец многозначительно выкатил глаза. Гусь тяжко повернулся в желудке. — Он всеконечно прав.