Глава 12. Польза порядка и прелести бардака

Я никогда не верила в бога. Или в богов. Я – законченный агностик (и почему это звучит как «законченный негодяй»?). Оттого, создавая мир, в котором людьми правит вера в справедливых, но грозных богов (или грозных, но справедливых… есть разница?), я слегка пересолила. Мне так хотелось, чтобы никогда, никогда никакой инквизиции, секуляризации[52], реформации и прочей деформации не случалось в мире моем. Я хотела дать богам моего мира власть, но не жажду власти. А жрецам – силу, но не комплекс силы[53]. Чтобы они – и боги, и жрецы – откликались на игру живой жизни, на ее переменчивость, на ее быстрое течение. И не пытались бы загнать живое в клетку только потому, что оно – живое…

А вот теперь я сама сижу в клетке. И понимаю, что мне не удалось. Что мои жрецы незаметно превратились в фанатиков. Когда их жесткие руки схватили меня с Нуддом в самом сердце моего прекрасного мира и вздернули нас на ноги, и я увидела мертвые, пустые глаза под капюшонами, старчески поджатые рты, пергаментную кожу – я с трудом удержалась от того, чтобы развеяться в воздухе и улететь с дуновением ветра прочь от этих существ, которых так старалась наделить мудростью, терпимостью и верой в людей. Только мысль «Меня назовут нечистой силой – и это будет концом моего влияния на этот мир!» не дала мне слинять из священной рощи к чертям собачьим. По дороге я выяснила, что жрецы больше не реагируют ни на какие обращения и воззвания, не смотрят в сторону людей (или не совсем людей), которых волокут по пыльной дороге на вершину холма, не испытывают раздражения по поводу насмешек и подначек – и вообще мало чем напоминают людей. А самое главное – руки у них были как железо.

Я никогда не понимала японцев: как можно предлагать человеку завести механического друга? Кругом полным-полно теплых, меховых, настоящих зверей, а ты будешь лелеять металлически-пластикового голема, настроенного на то, чтобы радостно лаять или мурлыкать при твоем приближении, выпрашивать еду и приносить тапки? И кто ты после этого, если не переходная форма от человека к роботу? А сейчас я видела, как теплых, настоящих людей превратили в роботов, не одевая в полированные доспехи и не заменяя им сердце и мозг на жужжащие моторчики.

Все это как-то удручало. Я попыталась скрыть свою печаль от Нудда, но разве от сильфа что-нибудь скроешь? За напускным ухарством он мигом разглядел истинный депрессивный настрой и принялся меня утешать:

- Не самоедствуй. Можно подумать, ты их изначально создала Талосами[54].

- А кто это – Талосы? – отвлеклась я от проблем начинающего демиурга.

- Тебе как объяснить – исходя из человеческих мифов или из волшебных реалий?

- Реалии, пожалуйста!

- Вообще-то, талосы – сородичи Гвиллиона. Дети Муспельхейма, огненного океана, не только из расплавленного камня состоят. Есть и такие, что рождены из жидкого металла.

- Просто Терминатор-2 какой-то, - усмехаюсь я. – Неубиваемый убийца, собирающий себя в жменю, как его ни покалечь.

- Да ведь мы все такие, - кивает Нудд. – Фоморы ближе всех к людям, потому что тела у них слабые, уязвимые. Но и фоморы в конце жизни сливаются со своей стихией и все, кто пытается их уязвить, могут плыть брассом.

- А вы действительно бессмертные? – задаю я давно интересующий меня вопрос.

- Мы не бессмертные. Мы, как ты выразилась, неубиваемые. Но однажды для каждого фэйри настает момент, когда жизнь, отдельная от родной стихии, теряет вкус и смысл. И мы сливаемся со своими океанами, потому что личное тело становится не радостью, а обузой. Кстати, и с людьми происходит нечто подобное, если они доживают до глубокой старости. Хотя мы до сих пор не знаем, остаетесь ли вы где-то рядом, как наши собственные предки, в недрах неизвестной нам стихии – или уходите к иным берегам. Вы, люди, чертовски таинственный народ.

- Очень лестно, - краснею я. Мне действительно лестно, но я стараюсь изо всех сил не раскисать от Нуддовых комплиментов. Я должна поддерживать в себе боевой настрой. Грядет если не битва, то по крайней мере поединок. Уже битые сутки грядет и никак не может нагрянуть. – Как думаешь, сколько нам тут сидеть?

- А это от тебя зависит. Пока ты вся такая неустрашимая, настроенная воевать и побеждать, фиг он сюда заявится.

- Кто «он»?

- Бог Разочарования.

- Какой такой бог разочарования? Я подобной пакости на своем острове не создавала.

- А он и не здесь родился.

- А где?

- Здесь. – И рука Нудда, покинув кандальные тиски, касается моего лба.

Не знаю почему, но мне становится горько. Так горько, словно я чувствую эту горечь и душой, и телом. Вкус ее у меня в мозгу, на языке, в желудке, он пронизывает меня до самых кончиков пальцев. И дверь, точно повинуясь моему настроению, распахивается.

Снова фигуры в балахонах. Я в свое время постаралась придать одеждам жрецов все самые прекрасные оттенки травы и земли, которые пришли на ум. Мне хотелось, чтобы самый вид жреца говорил о том, что он – плоть от плоти природы и жизни. А сейчас это просто цвет грязи. Отрыжки жизни и природы.

Они хватают нас и волокут по туннелям, лестницам и коридорам. Чем ближе к обитаемой части дома, тем более унылым становится интерьер. Век неубранные подвалы – это нормально, но комнаты, заросшие махрами пыли и паутины – мерзость. Мерзость запустения в доме и в душе. Кто он такой, этот бог разочарования, что позволяет себе подобные вольности в МОЕМ мире?

Комната, когда-то солнечная, высокая и элегантная, теперь, казалось, была забита запахом плесени и барахлом, проеденным временем насквозь – выгоревшие абажуры, покоробившиеся книги, истлевшие портьеры, вытертый ковер на полу… Ни к чему не хотелось прикасаться, как будто из любой складки дождем могли посыпаться мокрицы, термиты и пауки. Посреди всего этого хлама возвышалось некогда роскошное кресло с высокой спинкой, украшенной до черноты засаленными ушами. В кресле, привольно раскинувшись по вытертому бархату, красовался ОН.

Каких только образов мистера Зло ни создавала индустрия развлечений – адски обаятельных и нестерпимо тошнотворных, нестандартно мыслящих и непроходимо тупых. Но Бог Разочарования – не мистер Зло. Не тот, кто пугает вас апокалипсисом. Бог Разочарования не метит в генералиссимусы всея земли. Он просто накрывает вашу реальность своей тенью – и все. Вы готовы отдать ему эту реальность собственными руками, всучить насильно, лишь бы взял, лишь бы избавиться. В присутствии Бога Разочарования мир настолько плох, что за такую дрянь попросту не хочется сражаться. И даже торговаться за нее не хочется.

Глядя на то, как скривился и сморщился Нудд, вынужденный всей своей эфирной сутью соприкоснуться с могучей безнадегой, исходящей от Бога Разочарования, я поняла: древний сильф мне здесь не помощник. Его дух, настроенный, точно камертон, на высоту эйфории, глохнет в болоте уныния, затопившем не только эту комнату, этот дом, этот холм с божественными дубравами у подножия – казалось, тоска выплескивается из окон гнусной усадьбы и подползает к городу гигантским оползнем, тысячами тонн холодной, липкой, вонючей грязи, в которой тонут крутые черепичные крыши, забавные фигурки флюгеров, верхушки тополей и вязов.

Бог Разочарования разглядывает нас пустыми глазами. Если существует бог-чинуша, то вот он, перед нами. Блеклое лицо с правильными до отвращения чертами, аккуратно причесанные жидкие волосы, неброский наряд не пойми какой эпохи… Сейчас начнет объяснять скрипучим голосом, что дальнейшее существование моего острова не представляется возможным ввиду отсутствия необходимых документов, последний срок представления которых истекает сию секунду. Не на того напал, голубчик! Ты хоть и отвоевал уголок у меня в мозгу, но сломить меня – кишка тонка. Мы еще посмотрим, кто кого перебюрократит.

- Ну что, уважаемый, - завожу я своим самым деловым тоном, - мы откликнулись на ваше предложение, изложенное в непозволительно категоричной форме. Мы даже сделали вам любезность, просидев в вашей приемной – довольно плохо оборудованной приемной, надо сказать, - несообразно долгий срок. Что вы имеете на это сказать?

Взгляды наши скрещиваются, точно клинки. Кажется, что в воздухе вспыхивают искры. Ты, урод, слушай сюда – и слушай внимательно. Решил, что я сломаюсь, как это инфантильное дитя воздуха? Конечно, могущественному сильфу нестерпима сама мысль о подобных тебе – то-то его перекосило. Зато я – не сильф. Я человек. И отнюдь не могущественный. А потому хитрый и изворотливый. Да я таких, как ты, укрощала одной кислой миной, одним движением ресниц! Давай, доставай свой чиновный арсенал, померяемся боевыми навыками!

- Но вы же понимаете, дорогая… - запнулся. Сейчас достанет из-под задницы папочку и будет долго искать там мое имя, всем своим видом показывая, что не ждал меня и встрече не рад.

- Мирра Искандеровна! Может быть, вы уже предложите посетителям сесть? – нагнетаю я.

Бог Разочарования вальяжно поводит рукой в сторону кушетки с разъехавшимися ножками. Ага. Знаю я эту тактику – посадить клиента ниже себя, чтоб он голову между колен зажал, будто его тошнит, и всю беседу провел в борьбе с собственными конечностями. Нет, миленький. На кушеточку сам садись. Я поднимаю бровь и брезгливо морщусь. Пришедший в себя Нудд щелкает пальцами – и пара добротных кожаных кресел снимается со своих мест по обе стороны от нечищеного камина и по воздуху перемещается в центр комнаты. Я с размаху усаживаюсь в одно из них, вытягиваю ноги на всю длину, скрещиваю руки перед грудью и начинаю скучающе оглядывать обстановку.

- Офис – пардон, святилище – у вас не сказать, чтобы солидный. Уборщиков вызывать не пытались!

- Я…

- Это не вопрос. Это утверждение. Видать, вам, как богу молодому, неопытному, неизвестно, что приличный, ухоженный храм есть признак востребованности. А вы завели себе какую-то, извините за выражение, шарашкину контору в качестве святилища и тупую кодлу в роли персонала… Клиентов кандалами удерживаете. Боитесь, разбегутся? Мы бы и разбежались, кабы не твердое намерение поговорить с вами о деле.

- О каком де…

- О жизненно важном. У нас с вами интересы-то общие!

Шмяк! Это челюсть новоявленного божка падает ему на грудь. Чего угодно ожидал, родимый, - угроз, шантажа, ругательств. Но никак не предложений о сотрудничестве. Даже Нудд смотрит на меня с восхищенным ужасом – не спятила ли, часом? А я не спятила. Ум мой ясен и память тверда.

- Поговорим о безопасности моего мира? Уж извините, но мир этот – мой. Это не обсуждается. А вот безопасность его обеспечивать будете вы. Я беру вас на работу. Обсудим условия?

- Какие условия??? – вопрос, кажется, риторический. Ничего. Не пройдет и трех секунд, как он перестанет быть риторическим.

- Десять процентов!

- Десять процентов чего?

- Десять процентов психики моих людей – на вашу депрессуху, тоску, недовольство собой и сомнение в будущем. Берите, королевское предложение, больше не дам. Больше я и сама себе не позволяю, ваша унылая божественность!

Жрец, беззвучной тенью замерший у двери, разражается диким хохотом. Проняло. И тебя проймет, милок, никуда ты от меня не денешься. Я свое дело знаю крепко. Ты у меня не первый и даже не тринадцатый. А вот я у тебя – первая. Учись работать с людьми, дорогуша!

* * *

Я в тот день дошел-таки до берега. Обогнул порт, издали похожий на грохочущего и воняющего дракона, и направился к пляжу. Уселся на груду камней, стремительно остывающих в ночном воздухе, и уставился в лицо луне, кокетливо прячущейся за прозрачным облачком, будто за вуалеткой. Мои эфемерные спутники – все пятеро – потащились за мной, будто свора бездомных псов. Если бы у меня было подходящее настроение, я бы даже получил удовольствие от их «семейных сцен».

Мэри Рид презирала троицу гурманов, как только женщина, посвятившая себя карьере, может презирать мужчину (или нескольких мужчин), посвятивших себя сибаритству. А они ее обожали, как только балованные дети могут обожать крутую мамочку. Но не все.

- Пира-атка… - с придыханием произносит Обжора, пытаясь обвиться вокруг далеко не хрупкого стана мисс – а может, миссис? - Рид.

- Брысь, погань, - серая от въевшегося пороха, почти материальная ладонь Мэри срывает тень Обжоры с плеч, точно прилипшую паутину. – Не до тебя.

- А до кого? – надувает губы отвергнутый поклонник. – До него? Опять меня на живого променяла…

- Мэри, свет моих очей, ты же знаешь - шансов нет! – ножом по стеклу скрежещет Вегетарианец. - Триста лет стараешься, а все мимо, мимо. Оставила бы ты это дело, а?

- Парни, как вам не стыдно – женщину обижать! – демонстративно возмущается Сомелье. – Женщину положено защищать или по крайней мере щадить, вы же мужчины…

И троица замирает, явно ожидая привычного взрыва негодования со стороны пиратки, в которой наверняка больше мужского, чем в этих троих вместе взятых. Но Мэри, наученная долгим опытом словесных баталий с мастерами застольных перепалок, лишь пренебрежительно морщится. Весь ее вид, и в смерти более основательный, чем у болтунов-нахлебников, гласит: «Вы ничего мне не сделаете. Я и так мертва!» И она упорно старается держаться поближе ко мне. Интерес ее странен. Она смотрит на меня с ожиданием в глазах, плечи ее напряжены, пальцы согнуты, а спина сгорблена, точно перед броском. Будь она зверем, я бы постарался оказаться как можно дальше от нее. И как можно скорее.

Джинн – или кто он там? – зависает в сторонке, беспокойно поглядывая в мою сторону. Ему явно велено за мной присматривать. Вот только КЕМ велено? В моей памяти мелькают смутные образы, не менее удивительные, чем те, которые окружают меня сейчас, но я не помню, не помню ни их, ни себя.

Я сижу на камнях, не зная, чем себя занять, не находя опоры ни в воспоминаниях, ни в размышлениях. Пальцы мои механически покручивают кольцо на правой руке. Выпуклая поверхность кабошона неожиданно становится теплее.

Сперва мне кажется, что она нагревается от прикосновения к теплой коже, потом – что от трения, а потом - не знаю, что и думать. Кольцо почти обжигает. Я уже ничего вокруг не замечаю, только с изумлением таращусь на огромный поблескивающий камень, который днем – я точно знаю! – был изумрудом. Сейчас в иззелена-черной глубине его раскрывает щупальца гигантский – я чувствую, как он огромен, – голубой осьминог. Он разворачивает передо мной колышущийся купол мантии и целый сад щупалец, он затягивает меня в центр этого завораживающего танца, он хочет забрать меня отсюда… И внезапно скручивается в жгут, разрывая наложенные чары. Я вижу… голову. Лысую женскую голову, мерцающую переливами синего и зеленого, словно оперение колибри. Она смотрит на меня опаловыми глазами и произносит:

- Привет! Я Амар! А ты кто?

Я лишь шевелю пересохшими губами. Призраки в кафе, джинны в соусниках – к ним я уже привык. Но головоногие женщины в моем собственном кольце? Или это никакое не кольцо, а мобильный телефон для связи с иными мирами? И особа в нем - обитательница водной планеты, где разумная жизнь произошла от осьминогов?

- Ама-а-а-ар! – всплескивает руками джинн. – Сколько лет, сколько вод! Как ты там, старая ветреница?

- А ты, любовничек? – осведомляется переливчатая осьминожица. – Расскажешь все новому пророку? У меня гости.

- Кто? Сдается мне, я твоих гостей знаю… - глубокомысленно прищуривается джинн.

- Еще бы тебе их не знать, - весомо роняет Амар и… отключается. В камне остается лишь блекло-голубая точка, будто на выключенном экране телевизора.

Сказать, что я зол, все равно что сказать: зимой прохладно. Недомолвки, которыми меня потчуют последние несколько недель, выжигают мне мозг не хуже напалма! Они что, сговорились, все эти мифологические твари?

Стоп! «Последние несколько недель», сказал я? Значит, недосоженный мозг мой смилостивился и выдал хоть какую-то информацию о прошлом? Закрываю глаза и стараюсь сосредоточиться. Раскрыть собственный разум, словно страницы разбухшей, попорченной временем книги. Страницы не желают переворачиваться, держатся друг за друга, намертво склеив причудливые бумажные изгибы…

Ада. Она была одной из них, из детей бездны. Такой же синекожей, с круглыми светлыми глазами. И волосы у нее имелись – удивительные волосы, прямо живой ручей. Она хотела мне помочь. Она хотела меня вылечить. Она едва не убила меня.

Воспоминания чередой выходят из недр памяти – отважный подводный рыцарь Морк, старая ведьма Мулиартех, братья-фоморы с древним сундуком на плечах, красотка-глейстиг со звонкими копытцами, переменчивый Нудд, неуклюжий Гвиллион… Джинн? Значит, мы знакомы?

- Ну да, я твой старый друг, - иронизирует огненный дух. – Боевой, можно сказать, товарищ. Квартиру тебе разнес. После такого меня просто нельзя не полюбить.

- Хрен с ней, с квартирой, - отмахиваюсь я. – Спасать, небось, пришел, товарищ?

- А как же! – с легкой издевкой в голосе соглашается Гвиллион. – Сперва ты нас спасать поперся, потом я поперся спасать тебя. Какие же мы все дураки, а?

- Да уж, - киваю я, оглушенный навалившейся правдой. – Я что-то пропустил?

- Много чего. Во-первых, мы узнали, что твой Аптекарь – не единственный. Мы даже нашли его… ее. В реальном мире. Красотка, умница, карьеристка! И недотепа, как все мы. Мореход ее и Нудда отправил на ее остров – пусть сама с собой разбирается, где она созидатель, а где разрушитель. Ада хотела тебя вернуть, но Мулиартех не позволила. Сказала, на крючке провидца, словно рыбу, водить – не метод. К тому же мы доподлинно не знаем, где ты…

- Зато я знаю! – рычу я. – У себя дома!

- Как то есть «у себя»? – Гвиллион распахивает глаза, алые и жаркие, точно жерла печей. Впечатляющая картина.

- Это, - обвожу рукой пляж, море, город вдали, - мой остров. Темный остров моей больной души. Он такой, каким себя создал. Я – не Аптекарь. Никогда не знал, как НАДО. Вот и не рвался строить свой внутренний мир по струнке. И он сам построился, как сумел. Наплевав на мои сознательные потребности, одной только силой подсознательных комплексов.

- Бывает, - сочувственно вздыхает Гвиллион. – Ты хоть понимаешь, кто есть ху в этом спонтанном мире?

- Не-а! – я трясу головой, точно надеясь – от сотрясения в ней все станет на свои места. – Кто все эти кошмарики? Эти призрачные объедалы, эта баба-кровопийца, этот старый дурень-шопингоман? Почему все такое… совковое?

- «Я ваше горе готов разделить, но по пунктам»! – смеется Гвиллион. – Мы будем продвигаться шаг за шагом и постепенно дойдем до сути. А кто эти четверо – вот прямо сейчас и спросим. Эй, Мэри!

Пиратка в мгновение ока возникает рядом. Она, пока я развлекался с перстнем-мобильником, трепетно ждала, пока на нее обратят внимание.

- Чего ты хочешь, Мэри Рид? – проникновенно вопрошаю я. – Зачем ходишь за мной, чего стережешь?

- Ты вернешь меня, кэп! – с огромной силой веры произносит пиратка. – Я снова выйду в море! На моем боевом корабле, под Веселым Роджером, с моими лихими ребятами. Я снова услышу «Бар на горизонте!» - и подниму саблю, и они ответят мне, мои адские псы! А потом мы догоним эту толстую, медленную клячу, я схвачусь за леера, и палуба будет скользкой от крови, я снова буду забирать жизни и грузы. Я вернусь туда, где мы хранили добычу, и открою бутылку старого рома, и крикну: «Эй, подонки, хорошо вам?» А они будут пить, и тискать шлюх, и делать разноцветных детей, и вспоминать убитых, и орать песни, и жить, жить, жить!!! Верни меня, кэп, верни! Я отдам тебе любую долю, какую запросишь, потому что жизнь важнее добычи – я это поняла.

Гвиллион опускает горящие глаза. Я тоже гляжу вниз, туда, где игристым вином пенится море цвета крови. Будь ты проклята, Мэри Рид, со своей жаждой жизни и убийства, которые для тебя – одно. И кажется, я - такой же, как ты.

* * *

Как скоро забывается блаженство полета сквозь воду – рассекая узким извивающимся телом тугие холодные струи, пропуская сквозь себя воду, пахнущую солью, и камнем, и песком, и пролитой вдалеке кровью, и огнем… Огнем?

Ударом хвоста я меняю направление. За мною следует мой мужчина и мой предок, морской змей. Мы плывем к темному гроту, в черноте которого вспыхивает и гаснет голубой огонь и слышится протяжная, печальная песня.

Я знаю, кого там встречу. Амар, имя которой значит «печаль» и «песня» на забытом человеческом языке, звуки которого нам милее языков живых. Амар, водяной дьявол, вёльва[55] фоморского народа тянет свой напев в свете сияния своего. Тот, кто вошел к ней, не возвращается. Отравная песня Амар проникнет в его душу и переменит ее. И тот, кто вернется, будет другим, незнакомым для себя прежнего. И отдалится от друзей и близких, и замкнется в древней печали, перед которой меркнут светлые сети, сплетенные нами.

Сражение с Вирмом - всего лишь разминка перед встречей с Амар. Если я чего и боялась в своей жизни по-настоящему, так это желания однажды заявиться в прОклятую пещеру и попросить для себя новой души и новой судьбы. А здесь нет у меня другого выбора, кроме как придти к Амар. Только она заставит мои глаза видеть четко – настолько, чтобы вернуть провидца и понять, за что нам это все…. Или – для чего нам все это.

Стены грота колышутся водорослями. Откуда здесь светолюбивая трава? Неужели ледяной свет, исходящий от тела вёльвы, питает ее так же, как огневая мощь солнца? Мы плывем между пульсирующих стен, точно в глотке гигантского чудовища. Огонь перед нами все ярче. Это не мгновенные вспышки глубоководных тварей, не свечение семени кораллов на поверхности моря – это жар не слабее того, что горит в воздушных океанах, уничтожая все, до чего дотронется.

- А вот и ты, моя дорогая! – гудит колокольным звоном в моей голове. – Иди ко мне, детка, не бойся.

- Я не одна, - отвечаю я, хоть и понимаю: незачем предупреждать Амар. О чем бы то ни было.

- Для всех место найдется! – хохочет вёльва. Смех ее, точно щекотка в моем мозгу, точно слегка обжигающее прикосновение актиний.

Мы приглашены. Это значит, что прежними нам уже не бывать.

Грот Амар огромен. Здесь довольно пространства для дюжины змеев вроде Мулиартех. И для несчитанного множества фоморов. Хозяйка пещеры парит над полом, помавая многометровыми щупальцами. Верхняя половина ее тела похожа на человеческую. Но только похожа. В нем нет костей, оно легко свивается в кольцо и скручивается в спираль. Вечно юное лицо Амар сияет ярко-ярко.

- Привет тебе, родственница! – громко думает Мулиартех.

Амар – из тех, с кем приходится РАЗГОВАРИВАТЬ. Ум ее закрыт от всех, поэтому проникать в него без ритуальных обращений – кощунство. С богами положено вести беседу. Познав человеческую речь, фоморы оценили ее преимущества. И теперь божества и правители говорят со своим народом. И мы, не цари и не боги, в самые важные моменты своей жизни мысленно произносим людские слова – как Адайя, приказавшая Морку ждать ее, и Морк, отказавший ей в этом…

- Да будет тебе на сестру-то злиться! – без всякого божественного пафоса хихикает Амар. Даже голос ее теперь другой – какой-то несолидный, девчачий. – Можно подумать, это не ты ей, а она тебе подгадила.

- А разве нет? – возмущаюсь я. – Столько лет я пыталась отказаться от Морка, чувствовала себя обязанной, виноватой…

- Значит, вы квиты! – вступает Мулиартех. – Она себя не лучше чувствовала. И хватит этих дурацких счетов. Вы самая скандальная пара близнецов среди моего рода. Лир просохший, да лучше б вы поодиночке от разных родителей на волну появились!

Я немедленно принимаю надутый вид. Но никто не обращает внимания на мою богатую мимику.

- Как он, кстати? – осведомляется Амар.

- Лир-то? Все так же. Меняет жен, делает детей и ругается с теми, кого уже сделал. Вы, боги, такой неугомонный народ… - хмыкает бабка.

- Он все еще считает, что бездна – это он? – насмешничает вёльва.

- Да уж не без этого.

- А этот могучий кит в углу и есть твой потомок, суженый нашей скандалистки?

- Мой самый умный потомок, моя гордость и отрада. Морк, подплыви поближе, сокровище. Амар, ты когда-нибудь видела такого красавца? – Мулиартех аж лоснится от удовольствия.

- Никогда. Даже сердцеед Асг перед ним бледнеет! – искренне восхищается Амар. – Душа – как человеческая сталь. И самая лучшая! Морк-старший рад, что его имя досталось столь прекрасному воину.

- Я никогда ни с кем не воевал… - слышу я растерянное бормотание Морка.

Он не задира, это правда. Он охотник, заступник и… любовник. Мой. Мой замечательный любовник. Но как может стать воином фомор, чей народ давным-давно ни с кем не воюет?

- Все, что требуется воину – здесь, - мягко произносит Амар и подносит ладонь к груди Морка. – Дай нам Лир никогда не проверить тебя в деле. Пусть море будет мирным.

- Реальное море – да! – твердо отвечает Морк. – Но скажи мне: я должен кого-то убить здесь, в море Ид?

- Все ваши посланцы задают себе этот вопрос: кого мне убить, чтобы море Ид вернуло судьбы мира на круги своя? А я слушаю ваши вопли разума и впервые за долгие века испытываю желание ответить, - Амар задумчиво скручивает щупальца.

- Что ответить? – выкрикиваем я и Морк одновременно. Фу, какое невежество. Но мы просто не в силах сдержаться.

- А разве ты не поняла, малышка? – Амар поворачивает ко мне свое ослепительное лицо. – Вы, смешные дети – да, старая перечница, я и о тебе говорю, а то ишь, детство в хвосте взыграло! – выдумали себе каких-то аптекарей, фармацевтов, фармазонов… Неужели вы думаете, что существует такая сила в одном человеке – да хоть в миллионах людей – чтобы переменить стихию? Стихия меняет себя сама. А вы – ее орудия. Каждый из вас – и все вместе…