"Николай II (Том II)" - читать интересную книгу автора (Сахаров (редактор) А.)

21

«Зачем я послушала Павла и уехала из Парижа? Зачем я здесь уже несколько недель унижаюсь, сижу, как в заточении, в этом пустом дворце без двора, на который имею право? Зачем, наконец, я ходила к этому страшному Старцу Григорию, который, как говорили, имеет столько влияния на Государыню, но ничего так и не смог сделать для моего триумфального возвращения к главному Двору, а через него – и в этот капризный и трусливый петербургский свет. Ведь если упрямец Николай, помешанный на чистоте принципов самодержавия и равнородности браков своих родственников, не кивнёт одобряюще этой старой развалине Фредериксу, меня не пустит на порог ни одна великая княгиня, ни одна из самых выживших из ума и давно отставленных старух фрейлин!..» – горько думала стройная и обаятельная красавица с зелёными глазами, причёской в виде широкого нимба из белокурых волос, покрытых маленьким тюрбаном зелёного муара с огромной изумрудной заколкой.

Это была когда-то самая обворожительная из всех полковых дам гвардейских полков, знаменитая «Мама Лёля», бывшая жена полковника Пистолькорса, адъютанта родного брата царя Александра Третьего, его высочества великого князя Владимира Александровича. Она, не имевшая титулованной голубой крови в своей родословной, исключительно силой обаяния и гибкого ума сумела создать на своей даче в Красном Селе, центре летних манёвров гвардии и Петербургского военного округа, и в доме на Большой Морской улице такой выдающийся по составу гостей салон, который не снился и многим великим княгиням.

Необычайная тяга и страсть к светской жизни, глубокое изучение особенностей психологии своих самых высоких гостей и элегантное угождение их вкусам и пожеланиям сделали эту незаурядную женщину центром компании, где стремились провести свой свободный вечер и гвардейские офицеры из лучших семей Петербурга, и молодые великие князья, и даже сам Наследник Цесаревич Николай Александрович…

Не всякой своей даже уважаемой родственнице из царствующих домов Европы так мило и так часто писал письма и записки Наследник престола, тогда ещё юный гусарский ротмистр, а теперь Государь Император Всея Руси!.. И первой из «неравнородных» жён ворвалась она, как злой вихрь, в Семью Романовых накануне пятого года, разведясь со своим полковником Пистолькорсом и вскружив голову сорокалетнему вдовцу, великому князю Павлу Александровичу…

Как было вознаграждено её честолюбие и энергия, когда «Мама Лёля» сумела увлечь «дорогого Павла» красотой, необыкновенным обаянием и преданностью… и, конечно, тем, что всегда остаётся в отношениях мужчины и женщины интимной тайной. В общем, Ольга Валерьяновна не просто взяла в свои крепкие ручки мягкого и влюбчивого великого князя, но и сумела оторвать его от высокороднейшей, красивейшей и умнейшей женщины Москвы – жены его брата Сергея Елизаветы, так страдавшей от любви грубого и резкого с женщинами мужа к его молоденьким и пухленьким адъютантам.

Пусть был скандал, когда они с Павлом, невенчанными, но уже прижившими ребёночка, уехали из России, и адъютанты мужа, ещё не лишённого тогда своим венценосным племянником всех великокняжеских прав потому, что формально они не были ещё мужем и женой, а только любовниками, до которых никому не было дела в преддверии бунта девятьсот пятого года, рыскали по всей Европе в поисках русского православного священника и нашли наконец такого… Пусть их венчание в маленькой греческой церквушке в Вероне подняло такую волну скандала в Доме Романовых, что Николай лишил своего дядю, великого князя, в наказание за ослушание и нарушение брачных канонов династии, и генерал-адъютантского звания, и всех должностей, и даже учредил опеку над его малолетними детьми – Марией и Дмитрием…

Но сколько можно злиться и не прощать столь романтической любви?! Ведь говорила же ей перед отъездом из России добрая подруга и наперсница великая княгиня Мария Павловна Старшая, что Ники долго сердиться не в состоянии, что через год-два Павлу всё будет возвращено и Лёля займёт достойное место… Но прошло уже десять лет скитаний из Парижа в Канн, из Канна – в Вену или Берлин и снова в Париж, но никакого улучшения в положении нет и пока не предвидится… Подумаешь, парижский и лондонский свет их принял и полюбил! Они ведь любят всех «бояр рюсс», которые поят их шампанским и устраивают развлечения… Что из того, что после гибели Сергея от бомбы террориста Ники вернул Павлу генерал-адъютантский мундир и разрешил ненадолго приехать в Россию на похороны брата… Но самый дивный, самый гордый и самый замкнутый, самый капризный и высокомерный свет в мире – петербургский – остаётся закрыт и глух к страданиям самой достойной и светской из всех женщин – супруги, хотя и морганатической, но дяди Императора!.. Наверное, это всё происки злючки Аликс, которая простить не может, что в юности её муженёк писал тёплые письма «Маме Лёле» и, как все гусары, был немножко влюблён в неё… Ах, если б не такая большая разница в возрасте между ними, она влюбила бы тогда в себя Наследника Цесаревича, и посмотрела бы Европа, как Романовы выкрутились бы из этого положения!.. Алиса спасибо должна была ей сказать, что она сама не занялась им или не подложила какую-нибудь такую красотку, с которой бы он забыл эту простушку и назойливую интриганку Кшесинскую!..

«Но что делать теперь? Ведь я сижу здесь, в этом старом дворце Павла, как в позолоченной клетке, где повсюду к тому же развешаны ещё портреты его покойной первой супруги, греческой королевны! И никак не могу посетить даже свою старую подругу и покровительницу «Старшую», не говоря уже об Аничковом или Александровском дворце… Хотя старая императрица и намекнула мне через Павла, что она-то готова меня принять и забыть всё, но вот Ники и Аликс!..

Господи! Опять надо идти к этому Старцу Григорию с поклоном и просьбой ещё раз замолвить словечко перед царицей за меня, грешную… Опять слушать его слова, на которых, конечно, есть печать Божия, но это-то и тревожит душу… Особенно когда он своими сине-серыми глазами, словно ледяными иглами, пронзает тебя насквозь! Но он придаёт своей молитвой за меня и Павла хоть какую-то надежду, что карантин вокруг нас будет закончен и я займу подобающее мне место, ну хотя бы в Аничковом дворце… Тогда и Мария Павловна откроет мне свои объятья, а что до остальных великих князей и княгинь, а особенно их молодёжи, то они так запляшут под мою дудку на моих приёмах, что весь свет петербургский трястись будет от зависти!..

Но как же мне воздействовать на мою сестру и племянницу, которые ввели меня к Старцу, чтобы и они упрашивали его?.. Ведь и Люба и Муня уже много лет принадлежат к числу самых близких к Отцу Григорию людей!..

Жаль, что Павел так бурно отреагировал на мои встречи со Старцем и отказался сам идти к нему… Ведь тогда Григорий Ефимович ещё бы активнее воздействовал на Аликс и умолил бы её забыть прошлое… Хоть и говорила я ему, сколько высокопоставленных людей посещают Старца и просят его помолиться за них… Сам хитрейший граф Витте хоть и не может уже легко передвигаться, а посылает свою ненаглядную Матильду к Старцу за регулярным благословением!.. Но Павел упрям!.. Что толку в десяти пунктах, которые я ему продиктовала о том, как меня можно самым достойнейшим образом ввести в Семейство Романовых! Он не способен стукнуть кулаком по столу упрямого Ники и только ездит в Царское Село пить чай со своим племянником… Как он не понимает, что, приезжая в Александровский дворец один, он предаёт меня!»

Энергичная и гибкая, Ольга Валерьяновна мерила шагами пустые салоны и гостиные своего дворца, то и дело возвращаясь в будуар к столику, на котором безмолвствовал телефонный аппарат. Весь персонал спрятался во внутренние помещения, боясь попасться на глаза хозяйке, которая вот уже несколько дней была в мрачном настроении. В высоких и заставленных разностильной мебелью комнатах, где букеты цветов, преподнесённых жене великим князем Павлом, издавали волны ароматов, сорокавосьмилетняя, уже молодящаяся, но ещё очень красивая женщина бурно переживала, что все эти охапки и корзины цветов, цветущие деревца и кустарники из Крыма и Ниццы присланы из цветочных магазинов не поклонниками или милыми гостями, а заказаны мужем, и только мужем. Но его любовь не могла уменьшить её жуткую тягу к общению в высшем свете с подобными себе, хотя она очень хорошо знала всё лицемерие и склонность к интригам этого «лучшего» общества. Вечно праздничная атмосфера света была ей необходима для полного счастья, как чистая вода ручья для форели, где резвится она с подобными себе…

…Когда Ольга Валерьяновна остановилась на минуту у высокого зеркального окна, за которым колючий ветер вьюжно закручивал снежинки над замёрзшей Невой, телефон вдруг издал длинный гудок.

Это была племянница, Муня Головина, дочь камергера царского Двора, одна из самых близких и доверенных сомолитвенниц Григория Ефимовича.

– Тётя Лёля, Отец Григорий просил вам передать, что сегодня вечером он едет к Ане Вырубовой в Царское и встретит там Её Величество… Он надеется умолить Государыню Императрицу принять вас с милостью… Утром, после молитвы, он будет дома и расскажет о том, какой результат дал Бог…

– Я приеду ровно в девять! – твёрдо сказала Ольга Валерьяновна.

…Необычно рано для истинно светской дамы – в семь с половиной утра, когда на улице царила полная тьма, которую не могли разогнать редкие фонари, графиня Гогенфельзен была уже на ногах. Не заходя в спальню мужа, «Мама Лёля» оделась в самое скромное своё чёрное платье, выпила чашку кофе и принялась создавать у себя в душе молитвенное состояние. Старец очень не любил, когда к нему приходили с сугубо мирскими настроениями, и грубо гнал от себя таких людей, очень тонко воспринимая, как правило, что посетителям от него нужно – душевного утешения и благости Божьей или исключительно суетных благ мирских.

Ещё с вечера Ольга Валерьяновна вызвала к восьми утра своего доверенного кучера, велела надеть ему утром вместо обычной ливреи армяк и на самой неприметной карете из обширного великокняжеского каретника подать выезд к боковому подъезду дворца. Закутавшись в самую простенькую из своих шуб, опустив на лицо густую вуаль, графиня Гогенфельзен, с противным тяжёлым чувством ожидания неприятности, отправилась к дому 64 на Гороховой улице, во флигеле которого квартировал Распутин.

Сообразительный кучер завернул с улицы прямо под высокую арку ворот и подал карету к закрытой тяжёлой двери подъезда флигеля. Один из филёров, формально приставленных Департаментом полиции для охраны Распутина, а точнее – наблюдавших и писавших ежедневную рапортичку о всех встречах и поездках Григория Ефимовича, проходившего у них в документах «наружки» под кличкой Тёмный, услышал карету и открыл дверь.

Неизвестная ему дама под вуалью вошла и неуверенно стала подниматься по лестнице.

– Мадам, если вы к Отцу Григорию, то – следующий этаж, направо!.. – крикнул ей филёр, надеясь, что она поднимет вуаль и уточнит, куда ей идти. Но дама ускорила шаги и действительно повернула в квартиру Старца.

«Мама Лёля», хотя и боялась, что её узнают, успела только отметить для себя, что полицейский говорил с ней о Распутине очень доброжелательно. Это её поразило, поскольку в обществе говорили, что все так ненавидят Старца, что только и делают, как плюют ему вслед. Пришлось теперь поверить Муне, что филёры, да и все, кто сталкивается с Отцом Григорием, начинают его любить и верить в него. Племянница даже говорила, что сыщики на праздники получают выпивку и закуску от Григория Ефимовича, а когда он коротает вечера или дни у себя дома, а не в гостях, то охотно играют с ним в домино. С удовольствием они сопровождают Распутина и в город, охраняя от любопытных и ненавистников, которых теперь что-то стало прибавляться, а полицейское начальство словно осатанело и приказывает филёрам писать всякие глупости против Распутина, от чего они решительно отказываются…

Дверь в квартиру Распутина оказалась открытой. Зазвенел колокольчик, словно в магазине, графиня очутилась в передней, где на вешалке уже были с десяток пальто и форменных шинелей.

Через дверь столовой доносился голос Григория Ефимовича. Он что-то проповедовал. Закончив фразу, вышел в прихожую.

Ольга Валерьяновна успела сбросить свою шубу и поднять вуаль. Распутин обнял её и трижды расцеловал, как делал это со всеми своими посетителями, не обращая внимания на пол или звание.

Вид Старца был грустен и ласков, но прямо в глаза Ольге Валерьяновне он избегал смотреть, из чего «Мама Лёля» сделала вывод о неудаче его ходатайствования за неё перед Аликс.

– Иди в кабинет! – приказал Старец графине и указал на дверь по другую сторону коридора от столовой. – Бог испытанием не унизит! А я сейчас приду…

Ольга Валерьяновна вошла в комнату и увидела, что она обставлена вполне приличной кожаной мебелью и увешана иконами. Перед Фёдоровской иконой Божьей Матери, про которую Лёля знала, что она подарена Распутину самой Императрицей, горела неугасимая лампада. Запах горящего деревянного масла мешался с запахом кожи от мебели и создавал весьма специфическую атмосферу.

Старец, видимо, посвятил несколько минут заботе о своей внешности. Ольгу Валерьяновну это не удивило, потому что от племянницы она знала, что у Отца Григория возникла к графине духовная симпатия.

Длинные, но не густые пряди тёмных волос Старца были свежерасчёсаны и смазаны маслом. Довольно редкую бороду и усы он тоже с утра привёл в порядок. От него пахло дорогим мылом.

Голубая шёлковая рубаха, подвязанная широким чёрным кушаком, усиливала синеву его серо-синих глаз. Свободные шаровары и лёгкие полусапожки дополняли типично мужицкий облик.

– Чаво стоишь – садися… – сверкнул он на «Маму Лёлю» холодновато-подозрительным взглядом и уселся сам в кресло.

Графиня про себя отметила, что почему-то, как и в те первые встречи с ним, устроенные сестрой и племянницей, его грубость и невежливость вовсе не возмущают и не затрагивают её, как было бы, если бы они исходили от любого другого человека.

«Он как-то притягивает к себе, покоряет блеском своих глаз или какими-то душевными флюидами!» – подумала Ольга Валерьяновна.

Она подняла свои большие зелёные глаза с немым вопросом навстречу взгляду Старца, и тот потупил взор.

– Я и Аня два часа вчерась уговаривали Маму, – графиня ещё не привыкла к его лексикону, но поняла, что речь идёт о молодой царице, – чтобы она сказала Папе помиловать тебя… Я сказал, что ты – хорошая… – отрывисто сообщал Распутин. – Но Мама тебе пока не верит… Слишком много врагов окружает Ея, и слишком много горя причиняют они Ей… Она спросила, не дурачишь ли ты меня? Поверил ли я тебе? Аннушка тоже заступилась за тебя… Говорила, что ты много страдала и грехи свои замаливаешь постом и молитвой… Правильно я говорю? – Старец пронзительным взглядом заставил графиню вздрогнуть и импульсивно припасть в поцелуе к его руке с длинными пальцами.

Другой рукой он погладил её по голове, как маленькую девочку, и от этого ласкового движения ей, почти пятидесятилетней, сделалось так тепло на душе, как не бывало уже много, много лет.

– Бог правду видит! Он в обиду не даст! Терпи – и спасёшься! – утвердил свои обычные слова Старец, но и даже банальный смысл этих слов родил в душе графини великую надежду. Её душа от общения с Григорием Ефимовичем так открылась, что она готова была дать через Старца обет Богу о том, что больше никогда и никому не причинит зла, не возведёт напраслину. Ей показалось, что Распутин понял все её мысли.

Он поднялся во весь свой рост, а она осталась стоять на коленях подле его кресла и подняла лицо горе.

– Молись об этом, голубка. – Распутин, благословляя, снова положил ей руку на голову. – Бог милостив. Если ты будешь верить в любовь к человецам и нести страдание своё, яко Христос, с терпением и верой, то пошлёт Он тебе благость и утешение… А теперь – ступай с Богом и сделай вклад в богоугодное заведение! – взял её за руку и помог подняться с коленей Старец.

Ольга Валерьяновна была потрясена. Как мог он проникнуть в её мысли? – вопрошала она себя. Она боялась расплакаться. Но ещё больше она страшилась потерять свою независимость и отдать Старцу свою душу. Она поняла теперь, почему с таким пылом и любовью говорит о Распутине её несчастная племянница, почему так почитает его Аня Вырубова и, наконец, какую духовную поддержку нашла в этом простом русском мужике, исходившем вдоль и поперёк всё православное пространство, напитавшем себя благовестом всех знаменитых монастырей и храмов и взвалившем на свои плечи тяжёлые вериги старчества, столь одинокая среди пышного бала власти Александра Фёдоровна.

– Бог сам подаст тебе знак, когда земная царица призовёт тебя к себе для совместной молитвы!.. Етот момент уже близок! – напутствовал графиню Отец Григорий, – Я сийчас только слабый человек…

Графиня вернулась в свой опостылевший пустотой дворец, в прихожей которого не лежало ни одной визитной карточки гостя на подносе, а книга, где расписываются знакомые и друзья по праздникам, сияла девственной чистотой, и, еле сдерживая слёзы, поднялась в свою спальню. Там она бросилась, не раздеваясь, на постель и рыдала, рыдала, рыдала.

Слёзы облегчили ей душу и придали решимости скорей бежать из Петербурга куда глаза глядят.

Через три дня «Норд-экспресс» уносил графиню Гогенфельзен и великого князя Павла Александровича Романова в Париж, до весны, которая стала для «Мамы Лёли» порой надежд.