"Кастанеда, Магическое путешествие с Карлосом" - читать интересную книгу автора (Кастанеда Маргарет Раньян)

Часть Вторая. Замороченные аллегорией.

По утверждению Карлоса, он встретился с доном Хуаном на автобусной станции на границе Аризоны летом 1960 года. Это произошло во время одной из его поездок на Юго-Запад (здесь и далее имеется в виду Юго-Запад США) с целью сбора информации, Друг, которого Карлос в своих книгах называет просто Биллом, указал на дона Хуана кивком головы, когда старик вошел в помещение станции, и сказал, что этот индеец очень много знает о пейоте. Билл, который очень напоминает описанного Карлосом Аллена Моррисона, был его проводником и помощником при изучении трав. Как и Моррисон, Билл знал лишь несколько слов по-испански и в тот день, стоя под неярким предвечерним солнцем, произнес какую-то абсурдную фразу на этом языке. Дон Хуан не понял его, и тогда в разговор включился Карлос и объяснил, что является специалистом по использованию галлюциногенного кактуса, поскольку занимался обширными исследованиями и изучением его в УКЛА. Индеец казался не слишком заинтересованным, особенно когда Карлос сказал, что им обоим было бы полезно встретиться и поговорить о пейоте. Карлос говорит, что дон Хуан просто поднял голову и уставился на него зловещим взглядом шамана, от которого у него все похолодело. Это непреклонный взгляд чрезвычайно жесткого человека.

В "Учении" говорится, что дон Хуан родился на Юго-Западе в 1891 году. Когда ему было примерно восемь лет, он вместе с тысячами индейских семей из Соноры отправился в Центральную Мексику. Мексиканские солдаты по непонятной причине сначала избили, а затем и убили его мать, а его самого посадили на поезд, отправлявшийся на юг. Отец его, которого они ранили выстрелом и впихнули в битком набитый поезд, умер по дороге в Центральную Мексику, где дон Хуан вырос и жил до 1940 года, а затем переселился на север.

"Одна из проблем, связанных с доном Хуаном, - говорит Мейган, - и одна из причин критики его как поставщика информации, заключается в том, что сам он человек уникальный, Он в действительности не является членом никакого племенного сообщества. Родители его тоже не принадлежали никакой племенной группе, поэтому часть времени он жил среди калифорнийских индейцев и часть времени среди мексиканских индейцев. Его нельзя назвать настоящим яки. И, более того, это человек, который поднял свой интеллектуальный уровень. Мне приходилось видеть индейцев, похожих на него, но они редко встречаются. Вам не найти среднего человека, который был бы философом или мыслителем и интересовался бы материями, превышающими самый поверхностный уровень".

В середине декабря I960 года, изучив специальную литературу, Карлос отправился домой к дону Хуану, но его ученичество по-настоящему началось только в июне следующего года. В течение этих первых шести месяцев Карлос виделся с ним по различным поводам, но всегда в качестве антрополога, а не как ученик. Сначала поводом был сбор информации для письменной работы на курсе Мейгана, а затем с одобрения профессора он продолжил эту связь с более чем туманным представлением о том, что материал может быть напечатан.

Индеец-информатор не указывался в его работе для класса калифорнийской этнографии. Имя Хуан Матус, данное его бвнефактору в более поздних книгах, является псевдонимом, поскольку оно так же распространено в Мексике, как имя Джон Смит в Соединенных Штатах. Мейган не слышал этого имени примерно до 1966 года, и многие друзья Карлоса получили первую реальную информацию о таинственном индейце, только когда в 1968 году на книжных прилавках появилось изданное Калифорнийским университетом "Учение". Но Карлос выбрал это имя до 1963 года. Однажды в начале 1963 года вместе с Адрианом Герристеном он обедал в кафе на Третьей авеню в Лос-Анджелесе, когда разговор зашел об индейцах Центральной Америки. Через мормонскую церковь Герристен подключился к программам помощи индейцам в резервациях в Юте, Калифорнии, Нью-Мексико и Аризоне.

"На мне был шейный платок, и он заинтересовался моими знаниями об индейцах, - вспоминает Герристен. - Он рассказал мне о доне Хуане, который был знахарем. Карлос несколько раз ездил на место их встреч, и они подружились. Дон Хуан стал доверять Карлосу, и тот собирался навестить его и других членов его группы грядущим летом. Карлос сообщил мне, что собирается написать об этом человеке и его фантастической истории, но ничего больше не сказал".

Карлос говорит, что начал делать записи 23 июня 1961 года. Правила были достаточно простыми и не изменились существенно за все время его ученичества. Нельзя было делать никаких фотографий и магнитофонных записей. Вначале он записывал украдкой, а потом, полагаясь на память, восстанавливал все разговоры и происшествия. После того как дон Хуан разрешил делать записи, Карлос получил возможность подробно и обширно излагать их разговоры, указывая дату, чтобы читатели могли хронологически следить за медленным и мучительным превращением западного студента и рационалиста в ученика, верующего и настоящего мага.

Однако когда пытаешься согласовать то, что происходило по словам Карлоса, с тем, что, по-видимому, было на самом деле, сразу же возникают проблемы. Например, действительно ли дон Хуан рассказывал о дурмане, сильнодействующем растении, играющем важную роль в подготовке новичка к восприятию состояния необычной реальности? Если так, то когда Карлос услышал об этом? Дон Хуан, видимо, давал свои инструкции еще до среды 23 августа 1961 года, даты, приведенной в "Учении". Во всяком случае, Карлос знал все это еще до того, потому что включил этот материал в свою работу для Мейгана. В его студенческую работу на последнем курсе вошел весь рассказ об этой траве в четырех аспектах: предупреждение дона Хуана о том, что это растение дает человеку вкус силы, значение корней, процесс приготовления и ритуал подготовки к принятию - больше об этом не знал никто. Эту информацию, по словам Карлоса, он получил в 1961 году, однако имел ее еще за год до того.

"Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что он получил эту сенсационную новость о дурмане потому, что дурман на самом деле не имел особого значения с точки зрения его информатора, - говорит Мейган. - Это одна из наименее значимых вещей среди огромных познаний этого малого, и поэтому, когда Карлос появился на сцене и оказался крайне заинтересованным, он выдал немного информации, не думая, что из этого может что-то получиться".

Действительно ли сведения Карлоса вообще что-то значат, или это очередная дымовая завеса, - остается под вопросом.

Возможно, что его информатором в студенческой работе был не дон Хуан, а кто-то еще, кто обрисовал в общих чертах то, что дон Хуан повторил позднее. Но Карлос пишет первую книгу так, словно все это совершенно ново, как будто он ничего не знал о дурмане прежде.

Еще больше все запутывает утверждение Карлоса о том, что дурман был даже не первым психотропным средством, о котором он узнал от своего индейского информатора. В "Учении" он пишет, что свой первый психотропный опыт он получил от пейота, и произошло это за несколько недель до разговоров о дурмане. Но если бы это было так, если бы Карлос действительно узнал о пейоте прежде, чем о дурмане, то почему же он не упомянул об этом в своей студенческой работе для Мейгана? Почему он ждал, пока выйдет его книга, чтобы изменить хронологию и представить все так, чтобы это выглядело как постепенное посвящение на пути шаманов? Возможно, что первая книга Карлоса и, предположительно, последующие явились смесью действительности и воображения, информации, тщательно собранной в пустынях Аризоны, Калифорнии и Мексики и в библиотеках УКЛА, а затем переработанной в форму четкого повествования. Может быть также, что написанные им книги представляют собой тщательные и достаточно точные записи, сделанные за годы его ученичества.

С уверенностью можно сказать только то, что Карлос Кастанеда из реального мира в конце 60-х совершал поездки из своей квартиры для общения с индейцами. Он проводил меньше времени у себя дома на Южной Детройт-стрит и только иногда навещал своих друзей и даже тогда казался не слишком заинтересованным в текущих оккультных новостях. Тогда еще что-то говорили о Пухариче, но интерес Карлоса к астральным проекциям, телепатии, картам ЭСП и т. п. ослабевал. Какое-то время он пытался объяснить мне важность своих поездок, но мне было не очень интересно. Единственное, что я знала, - это что с некоторых пор он стал очень мало бывать дома, и мне это не нравилось.

Однажды днем он приехал из пустыни со связкой сушеного дурмана, как мне показалось, но я не была уверена. Он хотел поэкспериментировать и, уложив меня на кушетку, зажег пучок от газовой плиты, а затем начал размахивать этим дымящимся факелом возле моей головы. Он велел мне вдыхать дым и просто отпустить себя. Карлос хотел, чтобы я просто парила, предаваясь свободным ассоциациям, и говорила обо всем, что приходит мне в голову. И я сказала о чем-то похожем на занавеси. А комната начала сворачиваться в самое себя, и фигура Карлоса таяла на фоне стены, становясь молочно-голубой, кивая головой и записывая в желтый блокнот, записывая каждое выливавшееся из меня предложение. Проснувшись через несколько часов, я спросила Карлоса, что это было. Но ему, по-видимому, было не очень интересно говорить об этом. Он, фактически, вел себя так, как будто все случившееся совершенно не имело значения. Он не показал мне своих записей и не объяснил, к чему был весь этот грандиозный эксперимент. Это был единственный случай, когда он принес психотропное вещество домой.

Мы стали чаще ссориться с Карлосом, иногда по несущественным поводам, но в основном из-за его частого отсутствия во время поездок в. индейские резервации. Наконец, он решил переселиться и снять где-нибудь комнату на время, хотя бы пока не закончит свою научную работу. Поэтому в июле он взял свою печатную машинку, коробки с латиноамериканской поэзией и биографиями, принадлежности для письма и лепки и уехал на квартиру Мариэтты на Мэдисон-авеню. При подобных обстоятельствах это был лучший выход, потому что он сказал мне, что действительно занимается чем-то важным, и предупредил, что будет отлучаться еще более нерегулярно. Мне также не нравилось, что он приносит домой эти травы; поэтому, когда начался новый учебный год, я перебралась из квартиры на Южной Детройт-стрит в Уиллоубрук, не очень далеко от Карлоса.

Я была уверена, что наш брак так и не будет удачным. Мы были вместе лишь шесть месяцев, а он уже все выходные пропадал в своих полевых выездах, не имея возможности или не желая говорить со мной о том, чем же именно он занимается. Познакомившись со стройным белокурым бизнесменом по имени Адриан Герристен, я потребовала от Карлоса развода. Он отказался. Но в течение недель, последовавших за нашей разлукой, я продолжала настаивать, и наконец, изрядно надоев ему, я добилась согласия. Заверив меня в том, что это простая процедура, Карлос снова отвез меня в Тихуану к тому же самому чиновнику, который поженил нас менее года назад, и сказал ему, что на этот раз хочет развестись. Отведя старика в сторону, Карлос объяснил ситуацию и попросил его подготовить бумаги для развода, которые мы тут же и подписали. Карлос заплатил, сказал мне, что развод будет действителен сразу после того, как бумаги будут законным образом оформлены, и мы вернулись в Лос-Анджелес.

Осенью и зимой того года Карлос стал уделять еще больше времени своей полевой работе. Именно в тот период, по его словам, он познакомился с Мескалито - с Силой, Учителем и Защитником в пейоте. Карлос обсуждал с доном Хуаном встречу с Мескалито, принявшим форму собаки, которая лаяла, боролась и играла с Карлосом - хороший знак. Он пишет, что к августу 1961 года у него установились очень хорошие отношения с доном Хуаном, но его первые набеги в магический мир его индейца часто оставляли его в меланхолии. Было что-то необъятное во всей системе; ритуал был очень сложным, и это все больше и больше тяготило Карлоса. Большую часть свободного от учебных занятий времени он отдавал полевой работе. Мы почти никогда ке виделись, и только от друзей он узнал, что я вышла за Герристена вскоре после того, как мы расстались, и что я беременна.

Он много думал обо мне в то лето, спрашивая себя, действительно ли его работа с индейцами настолько важна, чтобы потерять меня. В те времена Карлос старался проводить каждый уик-энд в пустыне, и тем не менее он решил не уезжать из Лос-Анджелеса в уик-энд после его первого опыта с пейотом, потому что я могла родить в любой момент. И я родила - в субботу 12 августа в Голливудской Пресвитерианской Мемориальной Больнице. Я смутно помню, как Кар-лос навещал меня в больнице в центре города после рождения К. Дж.

Через пару лет Карлос поразил меня новостью: мы на самом деле не были разведены! Мексиканский развод был фокусом, который должен был успокоить меня, пока он занимался своей полевой работой. Он намеревался сказать мне об этом рано или поздно. Откуда ему было знать, что я уеду к Адриану Герристену почти сразу же? Откуда?

Сидя рядом со мной, Карлос объяснил мне, что мы по-прежнему законно женаты, и, более того, предъявил свои отцовские права на ребенка. Я была ошеломлена. Голова пошла кругом. Только спустя недели это дошло до меня, и только через месяцы мы трое - Карлос, Адриан Герристен и я - достигли какого-то понимания ситуации. Положение было более чем щекотливое, это было проклятьем для моего образа мыслей, и потребовался почти год приездов Карлоса в мою новую квартиру на Доэни-драйв, чтобы мое отношение к этому начало меняться. С самого начала Карлос сильно привязался к К. Дж., которого называл своим духовным сыном. Он с наслаждением следил за ростом маленького К. Дж. В десять месяцев К. Дж. уверенно ходил, а затем и заговорил. Карлос начал брать мальчика в университетский городок и знакомить со студентами и другими своими друзьями. Когда же кто-нибудь неизбежно замечал, что у К. Дж. светлые волосы и голубые глаза, он пожимал плечами и говорил, что мальчик плод его рецессивных генов. Карлос никогда не упоминал обо мне. Матерью, говорил он, была женщина из Скандинавии, которая жила где-то за пределами городка, женщина, которая по описанию похожа на Джиб Эдварде, с которой он был знаком в Лос-Анджелесе до встречи со мной.

Мейган помнит эту историю, как и миссис Липтон, которая работала секретарем в издательстве "Юниверсити оф Калифорния Пресс", в подвале библиотеки Пауэлл в УКЛА. Она вспоминает, как Карлос несколько раз приводил К. Дж. в офис, когда обсуждались условия издания его первой книги. Но разговоры о его личной жизни обычно кончались, когда он упоминал о скандинавской матери и о мальчике, которого он называл Карлтоном Джереми Кастанедой. Кар-лосу также пришлось подписать бумагу, где он присягнул, что является отцом ребенка. Интересно, что там он назвал себя студентом, родившимся в Перу.

"Причина, по которой я люблю чочо (так Карлосу нравилось называть Карлтона Джереми Кастанеду), состоит в том, что он несет и будет нести твое отражение, - сказал он мне однажды вечером. - Я надеюсь научить его и работать с ним, и осуществить с ним все, что я надеялся осуществить с тобой". Карлос мог быть экспансивным и впечатляющим, когда хотел, но действительно имел в виду именно это, когда обещал посвятить свою полевую работу К. Дж. Этой стороны Карлоса я никогда не замечала: любящий отец, который по-настоящему заботился о К. Дж. Я знала льстеца, заискивающего лгуна, но этот, души не чающий в К. Дж., часами играющий с ним дома или берущий его в студенческий городок, был для меня нов. Он, казалось, никогда не был так доволен, как во время встреч с К. Дж. В реальной жизни К. Дж. давал ему некий определенный центр и имел определенное значение. В своих книгах Карлос туманно называет его "мой маленький мальчик", тот, кто стал последней связью в его извилистой аллегории, последней ниточкой между ним и реальным миром, которую необходимо было разорвать, чтобы стать магом.

В то время, когда происходило все это, дон Хуан, по словам Карлоса, мягко высказался о необходимости избавления от привязанностей. Он объяснил, что ученичество Карлоса будет включать в себя процесс "стирания личной истории", подразумевающий разрыв всех связей с общепринятым реальным миром. В декабре индеец велел ему обрезать кусочек за кусочком свое прошлое, пока наконец у него не останется ни истории, ни связей, ни ограничений - пока он не станет абсолютно свободным ощущающим существом, движущимся в постоянном состоянии присутствия. Как только создаешь туман вокруг прошлого, сказал дон Хуан, широко открывается будущее, таинственное, глубоко волнительное.

Конечно, это было то, что Карлос и так делал в течение многих лет, хотя и по другим причинам и на низшем уровне. Карлос обнаружил, что люди имеют совершенно определенные представления о вас и о том, как вы действуете, и он знал, что когда это происходит, то устаешь до невозможности от их предубеждений и желаний. Индеец говорил о том, что необходимо создать туман и потеряться в нем, и никто не сможет ничего сказать о вас с уверенностью.

По совету дона Хуана, надо начинать с простых вещей, с деталей личных ежедневных дел, например со встреч, а затем переходить к изменению фона, личных отношений. Хосе Бракамонте назвал Карлоса лжецом, но дон Хуан говорит, что лишь те, у кого есть личная история, могут лгать. И он говорил нечто большее, нечто, выходившее за рамки представлений Карлоса, что нет никаких биологических императивов и что рассказы о семье и о родине "эмоционально" правдивы, даже если факты не соответствовали истине - старый индеец говорил, что не бывает императивов. Это была самая серьезная магия, и она требовала отказа от родственников, близких друзей и от К. Дж. Я говорю об отказе от К. Дж., потому что, если бы Карлос вступил в отношения "отец-сын", ему пришлось бы обещать то, чего он не мог выполнить: перестать ходить на свидания, давать любовь, которую он не имел права давать.

В поле Карлос узнал о трех психотропных растениях, помогающих выдернуть человека из колеи обычного восприятия: о пейоте и его силе Мескалито; о дурмане и его возможности дать союзника; о грибах Psilocybe mexicana, весьма похожих на ту "плоть богов", которая подарила "несказанные видения" Уоссону в Южной Мексике примерно за шесть лет до того. Союзником, о котором говорил дон Хуан, было совсем не психотропное растение, а сила, которую можно использовать как помощника или советчика или как источник энергии. Союзник был бесформенным и мог принимать почти любую форму в зависимости от способностей восприятия посвящаемого.

Везде были духи, знаки и разные силы. Но Карлос писал о них в классическом смысле - как о части древней системы верований курандеро, и, таким образом, все дело получило такую представительную основу, до которой Э СП-магии, экспериментам с грибами Пухарича и прочей оккультной братии было далеко.

Когда Карлос рассказал дону Хуану о белом соколе у себя дома в Кахамарке и о том, как не смог заставить себя выстрелить в него, дон Хуан кивнул и заверил его в том, что он поступил правильно. Птица была знаком, и Смерть Карлоса предостерегла его от выстрела. Смерть и трансформация представляют собой важные магические идеи. Смерть -это сущность, советчик, который стучится, когда время истекло, наблюдатель, который уравнивает все, сводя до бренного уровня. О том, что смерть всегда грозит своим стуком, говорит древнее правило, и Карлос писал, что именно дон Хуан научил его всегда жить с таким ощущением.

Большая таинственность окружала также идею трансформации. В ноябре 1961 года Карлос уехал из студенческого городка и отправился домой к дону Хуану, что стало уже обыкновением для выходных. Он нашел невестку дона Хуана, мексиканку из Юкатана, которая вправляла ему вывихнутую лодыжку. Он упал, или, как он сказал, его толкнула женщина, ла Каталина, могучая колдунья. По утверждению дона Хуана она превратилась в черного дрозда. Карлос сначала отнесся к этому скептически, но все-таки стал слушать. Способность ла Каталины превращаться не была чем-то новым для брухо, которые давно научились превращению из человека в животное и верили, что душа может отделяться от физического тела и совершать путешествия. Всего в нескольких милях от родного городка Карлоса Кастанеды в районе Укаяли в Восточном Перу индейцы конибо-шипбо говорят, что для души шамана после принятия аяхуаски обычно свойственно покидать тело в виде птицы. Индейцы амахуаска на востоке перуанской Монтаньи говорят то же самое, как и десятки других племен, например сапаро в Восточном Эквадоре, сиона в Колумбии и кампа в Перу. Поэтому дон Хуан был лишь одним из длинной цепи шаманов, передающих знание о даре полета. В какой-то момент даже сам Карлос взлетел.

Карлос писал, что б июля 1963 года он натер пастой из дурмана все свое тело и, передвигаясь огромными пружинистыми шагами по пустыне, мощным эластичным толчком вдруг оторвался от земли, оказавшись в воздухе, в огромной багровой пустоте мексиканского неба. По его словам, он дико промчался по воздуху, прижав руки к бокам и откинув назад голову. Карлос пишет, что якобы именно дон Хуан первым провел связь между дурманом и пониманием полета индейцами яки. Но на самом деле один из друзей Карлоса, антрополог Майкл Харнер, а не дон Хуан впервые упомянул при нем о том, что читал что-то, как яки мажут себе живот этим составом, чтобы "получать видения". Эта идея заинтриговала Харнера, и в 1961 году он принял аяхуаску с индейцами конибо из Восточного Перу. Поэтому он просил Карлоса проверить возможность того, что мазь из дурмана является для яки аналогом аяхуаски. Все это было новостью для Карлоса, когда Харнер однажды упомянул об этом в студенческом городке, но через шесть лет Карлос не только изучил отчеты о таком ритуале, но и сам принял в нем участие. В своей первой книге он дал длинный подробный рассказ о полете под воздействием мази из дурмана, о которой рассказал ему, посоветовал и от начала до конца приготовил для него его собственный дон Хуан.

Карлосу было ясно, что из этого может получиться отличная книга. Он чувствовал, что подошел к... этому... ближе, чем когда-либо любой другой антрополог или фармацевт, ближе чем старина Людвиг Левин со своими исследованиями дурмана или Уэстон Лабарр со своим пейотным культом, или даже его друг Майк Харнер с аяхуаской. Но единственная проблема заключалась в том, что у него не было денег. Ему нужно было время для того, чтобы заниматься научной работой и писать; собрать все свое воображение и яркость и вложить в полевые заметки и страницы, написанные после занятий в библиотеке, но учеба и работа отнимали у него это время. Он хотел обеспечивать всехм необходимым К. Дж., закончить аспирантуру и продолжать свою работу в пустыне, но недостаток денег затруднял это. "Он умирал от голода", - вспоминает Мейган. Он нанялся работать таксистом, а затем клерком в магазине спиртных напитков. Карлос прекрасно знал, что может составить такую глубокую и оригинальную монографию, такую тонкую смесь искусства и антропологии, что весь факультет просто ахнет. Но сможет ли он сделать это, - оставалось под вопросом.

Осенью 1963 года Карлос взял с собой на выходные К. Дж. Я часто разрешала ему брать К. Дж. на несколько дней, и они вдвоем уходили домой к Карлосу или в УКЛА, где обедали в студенческом клубе и обходили многочисленных членов факультета и приятелей-студентов. Но эти выходные были не такими. Когда он вернулся с К. Дж, через три дня, то сказал мне, что вместе с ним навещал своего индейского друга в пустыне. Он рассказал дону Хуану о своем чочо, которого очень любил, и подробно поведал обо всем, что, он надеется, мальчик совершит в будущем. Но он беспокоился из-за денег. Карлос надеялся устроить К. Дж. в частную школу, где ему будут уделять много индивидуального внимания, и он получит лучшее возможное образование. И тогда зашел разговор о стирании личной истории и о том, как это скажется на его отношениях с К. Дж.

Карлос сказал мне, что дон Хуан выслушал все это, выслушал все его надежды и опасения, а потом кивнул и улыбнулся. Он взглянул вниз на К. Дж., который возился в пыли. "Не волнуйся о вороненке, - сказал индеец. - Не имеет значения, где он и что делает. Он станет тем, чем ему предопределено стать".

И что это была за картина! Здесь были дон Хуан, Карлос Кастанеда и двухлетний Карлтон Джереми Кастанеда, сидящие на корточках в пустыне с этой странной живописной неогалактической короной, возвышающейся надо всем. Карлос был поглощен некой интеллектуальной битвой между индульгированием в обычном мире и ценностями Отдельной Реальности, а его брухо отвечал на все так же, как и всегда, совершенным, кратким заключением - "Он станет тем, чем ему предопределено стать. Ну, конечно же!"

Однажды, когда К. Дж. было два года, он был вместе с Карлосом в УКЛА, и, стоя на ступеньках Хейнз-Холла, мальчик сказал: "Посмотри на Солнце. Оно старое и слабое. Завтра утром оно будет молодым и красивым".

Это были настолько невинные, почти первобытные восприятие и слова, что они привели Карлоса в восторг, и он рассказал мне об этом в тот же вечер. Он был изумлен примерно год спустя, когда я рассказала ему, как однажды днем мы ехали с К. Дж. по автостраде Сан-Диего, как вдруг он зажал уши руками и потребовал выключить музыку, звучавшую по радио. По его словам, это та самая музыка, "которая играла, когда они убивали германцев". Как бы это ни объяснялось, Карлос начал говорить о К. Дж. как, может быть, об оперяющемся калифорнийском брухо или что-то в этом роде.

Интересно, что замечание К. Дж. о молодом и старом Солнце, об умирающем Солнце, по-видимому, попало в одну из книг Карлоса - "Путешествие в Икстлан". Только написано об этом не в точности так, как это произошло. В книге об этом говорит дон Хуан, а не Карлтон Джереми.

В "Путешествии в Икстлан" дон Хуан и Карлос вдвоем сидели как-то вечером и наблюдали за сверкающим заходом Солнца, который, казалось, воспламенил землю, как костер. Затем они забрались на вершину скалы вулканического происхождения и заговорили о закате, который дон Хуан назвал знаком, личным знаком для Карлоса, творением ночи. По собственному опыту дона Хуана знаком всегда было молодое Солнце, но для Карлоса это было именно умирающее Солнце, пробивавшееся сквозь низкие облака, чтобы ярко вспыхнуть в свои последние мгновения.

Ясно, что часть этого разговора была импровизацией, но "дон Хуан" реален. Это был реальный индеец, кто-то, к кому Карлос действительно ездил. Как только Кастанеда начал излагать все это на бумаге, дон Хуан из его книг стал иным созданием - могучей, всезнающей конструкцией, собранной из равных частей реального индейца, чистого воображения Кастанеды, библиотечных исследований и десятков разговоров и опыта с такими людьми, как К. Дж., я сама, Майк Харнер, коллеги из УКЛА, его дедушка и другие.

"В поле" дон Хуан учил Карлоса практическим техникам и философии, открывая свой огромный запас шаманских тайн. Например, "скашивание глаз", которое Карлос описывает как способ постепенно заставить свои глаза воспринимать два различных и отдаленных образа. Это равносильно тому, чтобы видеть два различных устройства мира, два восприятия мира, или, может быть, это все время и были два разных мира. С помощью этой техники нужно было определить тонкие перемены в окружении, слабые различия, не видимые нормальным зрением, привязанным к единственному взгляду на мир. Поэтому когда дон Хуан стал говорить о сумерках как о трещине между мирами, он имел в виду, что все важное происходит между двумя различными восприятиями мира.

Наряду со "скашиванием глаз" Карлос говорит о том, что узнал о неделании, процессе забывания стандартных различий, таких, как, скажем, "галька" в противоположность "булыжник? или дерево на фоне неба. Идея заключалась в том, чтобы просто позволить двигаться великому Потоку. Этот процесс должен помочь уничтожить социализацию, вернуться к первобытному восприятию и пониманию того, что время, движение, цвет и различия пространства и тени представляют собой одно и то же. Действительное значение имела остановка мира, с помощью которой достигается то, что брухо и маги Южной Америки достигают посредством дурмана и аяхуаски, то есть видение.

Но иногда весь этот магический жаргон начинает через некоторое время оказывать анестезирующее действие. Все это сводилось к подтверждению старой банальности о том, что вещи редко являются тем, чем они кажутся. В "Учении" говорится, что мир, представляющий собой реальность здравого смысла, является результатом социального соглашения, и единственная возможность приблизиться к реальным вещам -это отбросить объяснения и предположения, ограничивающие наше видение. По сути дон Хуан говорил о феноменологии, что было интересно потому, что это была та область, к которой Карлос начал тянуться в УКЛА, в основном благодаря своему профессору Харольду Гарфинкелю, одному из ведущих национальных феноменологов. Если говорить упрощенно, Гарфинкель учил тому, что социализация - это процесс, при котором каждого индивидуума убеждают согласиться с общепринятыми описаниями, в действительности определяющими ограничения реального мира. Он имел в виду, что люди обычно приходят к соглашению о реальности и истинности чего-либо, поэтому оно и становится таковым, видение немногих случайных шизофреников, кататоников и детей с аутическим мышлением в счет не идет.

Как аспирант, Карлос нашел себя, приняв в стенах университета цель более изощренной феноменологии. Он даже читал и обсуждал с доном Хуаном некоторые места из "Идей" немецкого феноменолога Эдмунда Гуссерля. Один из учеников Гуссерля, зная об интересе Карлоса, дал ему кусок черного дерева, который когда-то лежал на письменном столе Гуссерля. По словам Карлоса, он передал его дону Хуану. Карлос вспоминал, как старый индеец любовно рассматривал его, совсем как Гуссерль поколением раньше, А потом дон Хуан положил его среди своих драгоценных предметов силы, применяемых для прорицания. Замечательно, не правда ли, что пресс-папье одного из ведущих феноменологов столетия совершило как бы путешествие вспять во времени, оказавшись, благодаря шаманскому буму, объектом магии мексиканских пустынь.

Одновременно с полевой работой среди индейцев Кар-лос изучал традиционных академистов, таких, как Талькотт Парсонс и философ-лингвист Людвиг Виттгенштейн. Он начал применять классические термины к феноменам мира дона Хуана.

"Я начал понимать магию в терминах мысли Талькотта Парсонса о глоссах, - говорит Карлос. - Глосс - это совокупная система восприятия и языка. Например, эта комната является глоссом. Мы собрали в общую массу серию изолированных восприятии - пол, потолок, окно, лампы, ковры и т. д. - и сделали из них единое целое. Но нам пришлось научиться точно так же собирать мир. Ребенок прощупывает мир с помощью немногих уже заложенных мнений, пока не научится видеть все в соответствии с общепринятыми описаниями. Мир представляет собой соглашение. Система глоссирования отчасти напоминает хождение. Нам приходится учиться ходить, но, научившись, мы пользуемся при ходьбе лишь одним способом. Нам приходится учиться видеть и говорить, но, научившись, мы подчиняемся синтаксису языка и образу восприятия, который он содержит".

Работа в университете дала ему новый язык и понимание в подходе к результатам его полевой работы, но в языке были ограничения. Карлос говорит, что однажды читал дону Хуану фрагмент из Виттгенштейна. Старик только рассмеялся.

"Твой друг Виттгенштейн слишком крепко затянул петлю у себя на шее, так что уже никуда не может двигаться".

В конце каждого года дон Хуан вместе с Карлосом готовили "дымок", завершая цикл собирания и хранения компонентов грибной смеси. Об этой процедуре, по словам Карло-са, он узнал в первый год своего ученичества, а в декабре 1962 года он сам прошел через весь цикл. В следующем декабре настало время начинать цикл снова.

Тайная курительная смесь, изготавливаемая по требовательному ритуалу, включает в качестве важнейшего элемента мелкие грибы Psilocybe mexicana. Первый раз он курил ее 26 декабря 1963 года из тонкой деревянной трубки, которую дал ему дон Хуан. Сидя в желтом, мутном неярком свете керосиновой лампы в доме дона Хуана в Соноре, Карлос зажег смесь в трубке угольком из печки и, почти не сознавая этого, начал соскальзывать в наркотическое состояние. Дым изменил его осознание перспективы, горячего и холодного, и сквозь закрытые веки он уставился на огоньки света на кроваво-красном поле, а затем на мощный поток лиц и декораций, мелькавших и проносившихся в одном безумном, головокружительном движении. Вдруг его подняло в воздух и с ужасной скоростью пронесло сквозь атмосферу, а затем медленно, словно лист на ветру, раскачивающийся из стороны в сторону, как игрушечный конь-качалка, он опустился на землю.

После этого он проспал два дня, а когда наконец проснулся, индеец не был расположен говорить об этом. Дон Хуан только сказал, что грибы мягко преобразили его. Они дали ему возможность оставить тело и парить. Именно это и произошло с Карлосом, или, по крайней мере, он это так ощущал. Дон Хуан объяснил, что в реальности так или иначе существует все, что человек чувствует.

Если смотреть в корень, это все одно и то же. Не важно, видение ли это перуанского Скользящего Потока или Отдельной Реальности дона Хуана, потому что они идентичны:

то же восприятие всем телом всего и то же понимание мира без интерпретации - просто чистое течение взаимосвязанного мира. Это знал Виттгенштейн. Это знал Хаксли. Когда Джоун Догерти встретилась с Карлосом Кастанедой в первый раз весной 1962 года, на нее большее впечатление оказал его спокойный серьезный характер, чем его горячее желание довести до конца свою работу с индейцами. Он редко говорил об этом проекте. Обычно он говорил о К. Дж. или о самой Джоун. Я тогда еще очень интересовалась астрологией и психическими феноменами, но Карлоса интересовали совершенно другие вещи.

Джоун не задавала много вопросов и не принуждала Карлоса говорить о том, о чем он, по-видимому, не был склонен говорить. Вот почему Карлосу было так удобно с ней, а также потому, что она интересовалась изобразительным искусством и скульптурой. Она нарисовала маслом пару клоунов для спальни К. Дж., и Карлос, глядя на них однажды днем у меня дома в Беверли-Хиллс, признался, что хотел бы иметь больше времени для занятий искусством.

"У него были очень глубокие чувства, - говорит Джоун. - В нем заключалось гораздо больше, чем можно было увидеть. Казалось, он все знает, казалось, у него есть шестое чувство. При разговоре с ним казалось, что все программируется на компьютере. Он вбирал в себя все, любую тему. Он анализировал не то, что вы говорили, а то, что вы имели в виду. Временами оставалось только удивляться, не прикидывается ли он. Казалось, во всех событиях, даже самых незначительных, он видел какой-то смысл".

Когда в 1961 году Джоун сказала нам с Карлосом, что выходит замуж, Карлос, кажется, удивился почему-то. Несколько дней он ничего не говорил об этом. А потом после того, как были получены все поздравления, он сказал, что очень обрадован этой новостью. Это выглядело так, словно ему нужно было все серьезно обдумать, словно он должен был рассмотреть все последствия, прежде чем высказать свое мнение.

"Ты будешь хорошей матерью", - сказал он ей торжественно. Так и получилось. Высшая добродетель. Карлос ценил то, что Джоун никогда не ставила под сомнение его честность. Она никогда не закатывала глаза, если он говорил о каком-то мелком событии и придавал ему огромный смысл, как будто он видел все не так, как все. Она верила ему, и он ценил это. Карлос в любом случае пытался найти истинную правду. Бывает эмоциональная правда, фактическая правда, феноменологическая правда, правда брухо, как у дона Хуана, и приторная правда повара из буфета. Каждый, кажется, знает, что такое правда, но у всех она разная, и кто такой Хосе Бракамонте, чтобы называть его "великим лжецом"?

При всем своем отношении к трезвой истине и академической объективности, Карлос был все же очарован мистиками. Оглядываясь назад, можно сказать, что ни Пухарич, ни Раин не были провидцами, как он когда-то думал, зато Хаксли заслуживает этого звания. Был еще некто, кто завладел его вниманием. Когда он сидел у меня на кушетке, терпеливо слушая мой рассказ о Невилле и сочувственно улыбаясь, в этот самый момент другой философ-маг появился на сцене. Поначалу казалось, что у него есть все рекомендации, положение в академии и некоторая своеобразная отреченность, и Карлос начал читать все, что мог найти о докторе Тимоти Лири.

Еще до того, как в 1963 году Лири выгнали из Гарварда, Карлос обратил особое внимание на эксперименты странного доктора с псилоцибином, которые стали результатом первого опыта Лири с психотропными растениями, когда он ел Psilocybe mexicana в 1960 году в Куэрнаваке, в Мексике. Лири и его гарвардский коллега Ричард Алперт основали в Ньютоновском Центре близ Бостона Международную Федерацию Внутренней Свободы, вся деятельность которой была направлена на "многосемейную трансцендентальную жизнь". Идея была взята из утопического романа Хаксли "Остров", в котором жители утопического острова Пала едят галлюци-ногенные грибы, практикуют тантрический буддизм, гипноз, евгенику, безболезненные роды и совместное воспитание детей во многих семьях. К осени I960 года образовалась информационная сеть ученых и исследователей, принимавших психоделики. Лири разделил их на три основные группы: независимые философы, такие, как Хаксли и Уоссон, которые понимали важное теологическое значение химического откровения; врачи, обладавшие видением психоде-лического возрождения; и менее благоразумные богоискатели, которые, как и сам Лири, собирались "зажечь" мир.

Сначала от Лири и Алперта требовали безупречности в этом деле. Гарвардские чиновники хотели, чтобы исследования психоделиков проводились в рамках оговоренных условий и лабораторной респектабельности. Но Лири этого было недостаточно. Свободные эксперименты с ЛСД и последующая их огласка вынудили президента Гарвардского университета Натана Пьюзи впервые за время с середины XIX века воспользоваться правом исключить члена факультета за "серьезный проступок и пренебрежение своими обязанностями". К тому времени, когда Лири и Алперта изгнали, они уже выдали 3500 доз псилоцибина 400 испытуемым, в основном аспирантам психиатрического, теологического, медицинского факультетов и факультета изобразительного искусства. Связанные по рукам и ногам правительственными ограничениями и изгнанные из академического общества, просветленные поселились в небольшом отеле в успокоительной мексиканской рыбацкой деревушке Сихуантанехо, где Международная Федерация Внутренней Свободы организовала учебный центр. Но за этим странным использующим психотропные средства анклавом следило недоверчивое око мексиканских властей, и 13 июня 1963 года правительство дало 20 американцам из команды Лири 5 дней на то, чтобы покинуть страну.

Осажденные Лири и Алперт с двумя сыновьями Лири и другими парами вернулись в родные пенаты и поселились в уединенном и обширном поместье в 300 акров в Милбруке (штат Нью-Йорк, к северо-востоку от Покипси). Теперь группа называлась "Касталия" в честь колонии интеллектуалов из романа Гессе "Игра в бисер". Они сидели на корточках на милой Матери-Земле, практикуя чрезвычайно серьезное расширение сознания. С осени 1964 года они начали ежеквартально издавать "Психоделическое обозрение" и осуществлять множество проектов с целью поднятия своего престижа - например, занялись приведением в порядок лужаек и засадили три акра кукурузой и другими культурами. Все это было весьма полезно, очень разумно и научно, и этот покров возвышенности и серьезности распространился на все их дело.

Лири прекрасно понимал то, что всегда знали мессии, - недостаточно видеть свет, необходимо обеспечить спрос на идею. И он делал это. Он лелеял новую аристократию ЛСД, он фанатично обращал в свою веру и ездил на Западное побережье и в Нью-Йорк к своим друзьям. Именно там, в Ист-Виллидж, в самом центре самой хипповой общины на свете, Карлос Кастанеда столкнулся с великим Тимом Лири. Карлос, приехавший в город навестить своих друзей, к тому времени имел уже значительный интерес к Лири. Его гарвардские эксперименты, его изгнание и стремительный отъезд в Мексику, а также последующее возвращение в Милбрук стали темой горячих обсуждений в УКЛА. Не было дня, чтобы в Хейнз-Холле не говорили о нем.

Карлос, когда приходил ко мне на квартиру поиграть с К. Дж., говорил о Лири, его психоделиках и о выходе его экспериментов за границы лаборатории. Выход такого дела из стен лаборатории в частные владения, или в пустыню, или куда бы то ни было еще, не важно куда, Карлос считал очень значительным. Освобождение из мрачной скорлупы стен. Старые пердуны только фыркали на эту идею.

Но дело было в том, что эксперименты Лири не вполне отвечали требованиям научной обоснованности. Но, по крайней мере в представлении Карлоса, они вполне отвечали всем критериям, и поэтому он уделял Лири особое внимание. Лири собирался на Восточное побережье в поисках самого важного в психоделии - визионера, время которого пришло; Карлос продолжал внимательно следить за перемещением с Запада. Он читал о нем в журналах "Тайм", "Ньюсуик" и "Лайф", в специализированных журналах и изданиях и говорил о нем с друзьями. Карлос много размышлял о Лири даже тогда, когда занимался своими собственными психоделическими исследованиями с индейцами. И потому встреча с реальным Лири в Ист-Виллидж для него стала подлинным сюрпризом.

Карлос заранее составил себе представление о том, что они с Лири каким-то образом находились на одной длине волны - оба были учеными, исследовавшими социальное неизвестное. Но он заблуждался.

Во-первых, Лири и Алперт блистали на этой вечеринке, а Карлос был никто. Эго здесь правило бал, а не наука, и все вертелись вокруг Лири, который, ссутулившись, сидел в персиковом кресле с подголовником и демонстрировал свою знаменитую ухмылку. Они говорили о грибах и кислоте (То есть об ЛСД), поэтому, когда Карлос вставил что-то о своих опытах с индейцами, никто не обратил особого внимания. Это было так, как будто его слова нарушили ход вещей. Здесь собрались не для того, чтобы говорить о различиях в познании; Лири проповедовал кислотную революцию. Он болтал что-то об "эликсире жизни" и о "глотке бессмертного откровения". Хипповые молодые ученые в линялых джинсах кивали головами, пока Лири трещал суставами в своем кресле, красноречиво распространяясь о сознании, излагая свое спасительное видение мистического тантрического крестового похода. Он говорил о тантриках, демонах, суфиях, гностиках, герметиках, садху...

Лири был здорово под кайфом. Карлос качал головой и смотрел с отвращением. Тот, должно быть, заметил это, потому что выпрямился в своем кресле и хмуро посмотрел из-под полуприкрытых век, внимательно разглядывая блестящий орлоновый костюм Карлоса, застегнутый на среднюю пуговицу, рубашку пастельного оттенка от Дона Лопера, узкий черный галстук с узлом размером с виноградину.

"Кто вы по астрологическому знаку?" - спросил он. Карлос промямлил, что он Козерог. Тим Лири кивнул и пренебрежительно усмехнулся. "Помешан на структуре", - сказал он и повернулся к Алперту. Хихикая, он стал дразнить его, называя еврейским гомосексуалистом. Тот ничего не сказал в ответ, но просто сидел в углу, медитируя в длинной мантии с весьма серьезным и величественным выражением лица. Время от времени Алперт запускал руку в просторный, как у кенгуру, карман своего одеяния и доставал оттуда бананы и яблоки, которыми всех угощал. И он даже не улыбался.

Вся эта сцена была лишь грубой пародией. Светила и прихлебатели на самом деле просто толклись в центре комнаты, и у всех у них была краснота вокруг глаз, которая всегда появляется на последних стадиях унылого оцепенения под воздействием амфетаминов. Великий Лири "индульгировал", выдавая какие-то бессвязные откровения, а Алперт раздавал бананы в углу. Повсюду толклись люди. Все это было слишком уныло. Карлос Кастанеда, единственный в блестящем орлоновом костюме, решил, что пора уходить.

Карлтон Джереми пошел в школу в сентябре 1964 года, но не в обычную школу. Я устроила его в школу Святой Софии Монтессори в Санта-Монике, в элитное заведение, которое, как думал Карлос, даст его чочо лучшее образование. Из случайных заработков Карлос накопил денег и помогал оплачивать обучение, давая ровно 120 долларов в месяц. Он сказал мне, что эти деньги были частью гранта, который он получал в УКЛА на работу с брухо. В действительности же у него было тяжелое материальное положение, и ему было очень не просто зарабатывать достаточно денег, чтобы оставаться в аспирантуре и содержать К. Дж. в школе Святой Софии. Некоторое время он торговал научными книгами вразнос прямо в университете. Он ходил по различным факультетам и рассказывал профессорам и деканам о достоинствах продукции "Оксфорд Юнион", Работа позволяла ему не покидать университетский городок и в то же время давала достаточно денег на питание и оплату квартиры.

В начале сентября Карлос последний раз встречался с Мескалито перед окончанием ученичества. Это произошло в мексиканском штате Чиуауа, почти на самой границе с Техасом, во время четырех пейотных собраний, называемых митотами. Митоты, конечно, не представляли собой ничего нового для ученых. Триста лет назад Бернардино Саагун, испанский священник, изучил пейотные церемонии, и его классическая работа об охотниках пустыни Теочичимека стала нормативной для серьезно изучающих антропологию. Саагун наблюдал за тем, как охотники северной пустыни собирались в густой желтой пыли в 300 милях на северо-восток от гор Сьерра-Мадре, где пели целые сутки, рыдая и превознося священный галлюциногенный пейот ацтеков. Индейцы уйчоль использовали пейот, чтобы найти Татевари; дон Хуан искал Мескалито. Но все это одно и то же: прорицатели, мистики, индейцы шестнадцатого века, грибные культы Гватемалы, арийские охотники за сомой. Легендарный Шаман - все искали одного и того же понимания того, что все включены в божественный порядок вещей.

Об этом много говорится в трудах ученых от Саагуна до Лабарра. Это было изложено на бумаге, разбросано по десяткам различных научных журналов и сотням учебников, и всегда ученые объясняли шаманскую магию в торжественных, почтительно-серых тонах. И потому идея нахождения Мескалито во время четырехдневного митота в мексиканском штате Чиуауа не была совершенно новой. Он знал, что важной с точки зрения антропологии его работу сделает полное и точное описание того, как пейотеро и ученики взаимодействуют на митоте. Карлос предполагал, что это осуществляется через сложную серию сигналов. Он слышал рассказы о том, что участники видели и слышали по существу одно и то же во время таких встреч, длящихся всю ночь, хотя все время оставались совершенно безмолвными. Должна была существовать серия ключей, и Карлос шел на миmom, намереваясь расшифровать их. Три дня он наблюдал, как они пели вместе и говорили нараспев, но не увидел никаких ключей. В воскресенье, на четвертый день митота, к тому времени, когда он жевал уже четырнадцатый батончик пейота, Карлос услышал монотонное гудение самолета. Этот звук, по утверждениям индейцев, обозначал присутствие Мескалито, и, когда Карлос взглянул на серые старые лица индейцев, сидящих вокруг него, он знал, что они тоже слышали это. Дело в том, что это не было реальным звуком, а только некое гудение у него в голове, поэтому было невозможно, чтобы они слышали его. Не было никаких ключей, никаких сигналов, которые он мог бы разобрать, но все лица светились одинаковым пониманием того, что дух Мескалито присутствует где-то здесь,

Может быть, его ум просто смешался от пейота, но по какой-то причине он, казалось, понимал, что имели в виду шаманы, когда говорили, что сущность Lopbophora williamsii была там, вовне, вне зависимости от воспринимающего. Она существовала вовне, в Потоке. И внезапно у Карлоса появилась трезвая мысль о том, что есть что-то ужасно реальное, ужасно серьезное в суевериях индейцев.

Как он писал об этом позже, он оставил группу и пошел в поле искать Мескалито. Он пел ту же песню, которой научился в кругу, и когда он пел, из кустов выступил Мескалито и вытянул свой длинный, похожий на трубу рот, сказал что-то Карлосу на ухо. Это было духовное имя. И пока Карлос стоял в заводи пейотной грезы, ясный свет осветил все поле во всех направлениях и серебряный край пустынного неба зажегся на востоке.

За несколько лет в поле он написал несколько сот страниц полевых заметок, сделал фотографии, снял шестнадцатимиллиметровый фильм и записал несколько магнитофонных интервью. Большую часть этого материала он позднее скрывал. Свои полевые заметки он полностью переработал, стараясь придать им более удобную для чтения форму.

Иногда оп переживал подъемы огромной уверенности в работе, чувствуя, что проект будет опубликован, может быть, как часть монографии УКЛА по антропологии. Но были другие моменты, когда он был подавлен своей работой и самим собой. Это была настоящая пытка в самом широком смысле. В конце концов, он так и не обнаружил ключей и, что еще хуже, сам до некоторой степени стал верить в некоторые наиболее непонятные элементы магии. Вряд ли такая позиция была бы убедительной с академической точки зрения. Он писал от первого лица, вставляя множество диалогов, чтобы сделать свою работу интересной, но добавлял длинные параграфы комментариев, объясняя в холодных рациональных терминах, где, по его мнению, дон Хуан манипулировал его сознанием или где некоторые феномены, которые он видел, были лишь порождением галлюцинации. Он предполагал закончить аспирантуру и осенью 1965 года сдать экзамены на степень магистра, используя свою работу с индейцами как тему для диссертации. Но у него закончились деньги, и после периода отчаянных усилий, когда он рассматривал все возможности, ему пришлось оставить УКЛА.

Одна из моих подруг, Альберта Гринфилд, работала вместе со мной над книгой о телефонной компании. Карлос согласился помочь в написании и редактировании ее. Он надеялся, что его доли будет достаточно, чтобы вернуться в аспирантуру и получить свою степень.

Альберта была стройной молодой шатенкой с короткой стрижкой, глубокими глазами, тонкими скулами и серьезным взглядом. Она работала со мной в "Пасифик Белл", и мы не понаслышке знали телефонную службу, по крайней мере на уровне "оператор - клиент". Мы хотели написать книгу, в которую вошли бы все мыслимые махинации, которые придумывают люди, чтобы обмануть телефонную компанию в вопросах установки телефона, оплаты местных и междугородных звонков и т. д. Рабочее название было "На проводе". Мы с Альбертой зарегистрировали это название в Гильдии писателей в Голливуде. Мы решили придерживаться юмористического, может быть даже анекдотического, стиля в ходе изложения всего спектра хитрых уловок. Детально рассматривались десятки способов мошенничества со звонками по кредитным карточкам. В общих чертах описывались возможности и ограничения различных телефонных линий. Это было "внутреннее" знание о работе телефонной компании, по крайней мере, на элементарном уровне. Но то, что мы уже написали, было бесформенно и громоздко. Требовалась умелая обработка, и Карлос согласился помочь в работе над последовательностью и целостностью изложения. Это не была первоклассная антропология, но это было нечто. Карлос ушел из университета, время от времени возвращаясь в университетский городок, но никогда никому не говорил, что именно происходит.

"Полагали, что он более-менее подходит под категорию бросивших обучение, - говорит доктор Мейган. - Таких очень много. Когда я случайно встречал его, он говорил мне, что работает со своим информатором и пишет работу. Он спрашивал, не посмотрю ли я ее, когда он закончит, и я сказал, что буду рад. Про себя я думал, что он подобен всем, кто задумал что-то великое, но так ничего и не напишет. Это стандартная игра, в которую играют и студенты, и ученые, и писатели".

Над редактированием книги о телефонной компании Карлос работал почти исключительно с Альбертой. Мой вклад большей частью заключался в форме идей, и к лету 1965 года работа была почти завершена. Оставалось только привести в порядок отдельные места и главы, уплотняя изложение, поясняя неясные разделы, и придумать более товарное название. С самого начала Карлос с Альбертой не поладили. Во-первых, Альберта была резкой и любила поспорить. Выглядела она очень костлявой и всегда носила хлопчатобумажные штаны и блузки из рубашечной ткани, которые Карлос терпеть не мог. Их индивидуальности сразу же пришли в столкновение, и споры между ними никогда не утихали. Очень скоро после начала их совместной работы стало ясно, что Карлос не сможет закончить ее.

Как рассказывает Карлос, его работа с доном Хуаном и индейцами достигла самого серьезного и устрашающего уровня, устрашающего потому, что начали появляться все эти сомнения относительно того, что реально, а что нет. Он переживал краткие проблески искаженных ассоциативных связей, которые интерпретировал как неглубокие состояния необычной реальности. Все это происходило в то же самое время, когда он разочаровывался в Альберте и книге о телефонах и волновался за обучение К. Дж. и за свое собственное будущее. Карлос по-прежнему делал свои заметки в поле и в библиотеке и продолжал писать дома, но грандиозный замысел его антропологического романа все еще не обрел завершенной формы у него в голове. У него был материал, было впечатляющее общество, у него были замечательные герои - чего у него не было, так это соответствующей развязки.

Карлос сходил с ума. Он расхаживал по Леверинг-авеню, где жил, потом зашел в дом, сел за рабочий стол и уперся взглядом в груду заметок, сложенных на краю стола. Он только качал головой. И вдруг в самом разгаре всего этого, когда он был на грани полного помешательства под тяжестью грозящей неудачи, именно тогда, когда все рисовалось в самых мрачных красках, к нему пришло озарение. Он просто сходил с ума. Вот и все! Он записал все свои сомнения и написал о своей ослабевающей объективности, он принял все это!

В январе в головокружительной галлюцинации он превратился в ворону. Вороньи лапки выросли у него из подбородка, сначала неустойчивые, выходящие из мягких тканей под нижней челюстью. Затем из затылка появился длинный черный хвост, а сквозь щеки вылезли огромные вороньи крылья. Через месяц это произошло опять, но только на этот раз он по-настоящему летал. Они говорили с доном Хуаном об этом опыте в течение многих дней, говорили о возникающих вновь и вновь тревоге и волнении Карлоса. Ему удавалось сохранять здравый рассудок только благодаря пониманию того, что его переживания с доном Хуаном были следствием двух вещей: психотропных растений и тонких указаний шамана. Карлос пытался поймать его на слове, но безуспешно.

Постепенно он начал понимать, что здесь имело место нечто большее, нежели просто галлюцинация. Это было больше, чем быть абсолютным человеком или абсолютной птицей. Было что-то еще. Может быть, он просто начинал верить во все эти магические разговоры, или, возможно, действительно существовала некая непонятная промежуточная территория, состояние ума, нелинейное, нерациональное и не воспринимаемое никакими чувствами в западном понимании вещей. В любом случае Карлос проигрывал.

Если бы Карлос сохранял достаточное расстояние между собой и индейцами, как Саагун, то в результате получился бы интересный и научный, но совершенно неполный рассказ. Если бы, с другой стороны, он сразу удачно разобрался бы с этой Отдельной Реальностью, если бы он вдруг начал видеть людей как серебряные нити света и т. д., если бы он пошел по этому пути, тогда его попытка продать свой труд консерваторам из УКЛА оказалась бы обреченной на провал. Тим Лири уже пробовал что-то доказать и потерял свое место в академии; Карлос не был уверен, что готов к этому.

Если и были какие-то надежды заработать немного денег на нашей с Альбертой книге, то они растаяли к осени 1965 года. Карлос был вне себя от потраченного времени с Альбертой, от того, как она осыпала его оскорблениями из-за чего-то, и сказал мне, что если она хочет, чтобы книга вышла, то ей придется поискать другого редактора. И вот неожиданно не осталось ничего: ни книги, ни школы, только груда неоконченных записок о брухо. Карлос вернулся в пустыню.

В последние месяцы того, что он позднее назовет первым циклом своего ученичества, Карлос пишет о том, как сидел со скрещенными ногами на своем месте силы возле дома дона Хуана, распевая свои песни, подаренные ему Мескалито, или же пассивно плывя в туманном шаманском потоке. Через несколько часов дон Хуан позвал его из дома, только это был вовсе не настоящий дон Хуан - голос был другой, а фигура, неуклюже двигавшаяся по веранде, была тяжелой и вялой. У индейца был холодный притупленный взгляд, и он издавал странные булькающие звуки в дверях, хныкая и имитируя припадок удушья. Он звал Карлоса, стоявшего снаружи, и наконец фигура дона Хуана удалилась.

Позднее, на рассвете, дон Хуан вышел на веранду и широко потянулся. Однако это тоже был не дон Хуан, а кто-то другой, каким-то образом принявший его облик или сделавший что-то в этом роде. Правой рукой Карлос схватил камень, принимая боевую позицию, и неожиданно закричал и швырнул камень прямо в фигуру дона Хуана, который закачался, завизжал и заковылял в кусты. Через несколько часов дон Хуан, настоящий, вышел из дома.

Это была странная и устрашающая иллюзия. Карлос объяснил это тем, что дьяблвра, или ведьма, просто приняла облик дона Хуана и пыталась одурачить Карлоса. Это было очень логично в мире магов - один человек принимает форму другого и так далее. Но рационалисту возможными показались бы только три объяснения. Первое заключается в том, что дон Хуан, прекрасно сознавая, что инсценирует искусную головоломку, просто притворился кем-то другим, чтобы преподать Карлосу какой-то важный урок. Или, может быть, дон Хуан на самом деле не сознавал своих собственных движений на веранде. Возможно, он впал в какой-то глубокий религиозный страх, вошел в какое-то шизофреническое другое "я", неизвестное реальному дону Хуану. Если бы это было действительно так, то объяснение насчет дьяблеры, принимающей вид его тела, не было бы абсолютной ложью - старик на самом деле верил бы в это. Была еще третья возможность. Может быть - только может быть, - было что-то еще. Возможно, существовало нечто, столь примитивное и выходящее за рамки понимания, что это можно объяснить только с точки зрения магии и колдовства.

Вся эта история с дьяблерой оказала глубокое впечатление на Карлоса. Он цитирует дона Хуана, который по какому-то поводу сказал, что ведьма заставляет невероятно страдать свою жертву. Она эксплуатирует свою жертву, согласно дону Хуану, и Карлос считал, что точно знает, что он имел в виду. Женщины всегда были причиной самых эмоциональных и неприятных эпизодов в его жизни: его мать, его тетки, я, тетушки Альта и Ведьма, Альберта Гринфилд. Карлос давно уже начал смотреть на некоторых женщин в Лос-Анджелесе как на злобных ведьм, и из-за такого отношения он иногда чрезмерно драматизирует свое положение, во многом так, как он делал это, когда умерла его мать. Он поэтому был совершенно разбит, когда в начале 1966 года я объявила, что собираюсь забрать К. Дж. из школы Святой Софии и уехать из Лос-Анджелеса навсегда. Я устала от его не выполнявшихся обещаний, особенно тех, что он давал К. Дж" просившему приходить к нему, и не появлялся неделями, а затем вдруг заявлялся без предупреждения и ожидал, что мальчик поймет. Все, чего я хотела, - это уехать от Карлоса и найти себе другую работу в другом месте. У нас были самые странные отношения.

Разлученные на годы, мы часто встречались, и Карлос продолжал брать К. Дж. на целый день на экскурсии или прогулки по студенческому городку. С одной стороны, Карлос был серьезен и ненадежен, но, с другой стороны, он мог быть обворожительным и заботливым - как когда убеждал меня, что работает над книгой о брухо ради нас всех. Это будет своеобразной данью моему терпению, говорил он, победной песнью для его чочо. Но, когда он закончил рукопись, не было той бурной радости, которой он ожидал. Не было ничего, только смутное, неопределенное чувство, что он разбит, изгнан из аспирантуры и обладает запутанной, не отредактированной автобиографической рукописью о брухо, которая не давала уверенности в том, что ее можно продать. И все усугублялось тем, что я уехала вместе с К. Дж. Я устроилась главным оператором на WTOP - телерадиостанцию в Вашингтоне и поселилась в центре города.

"Когда ты забрала малыша, ты на самом деле забрала свет из моей жизни, - написал он мне в сентябре. - Я неоднократно говорил тебе, что мы не уйдем с этой земли, пока не расплатимся сполна за все свои дела. Я, должно быть, доставлял некоторым своим ближним ту же боль, какую испытываю сейчас. Вот и все, что я могу тебе сказать. Кем бы я ни был и что бы я ни переживал из-за мальчика, это должно беспокоить только меня",

"Мою работу еще не приняли; может быть, там уже нет больше моего духа. Я пытаюсь делать все, что в моих силах, чтобы быть в состоянии помогать моему маленькому чочо, и все же, что бы я ни делал, это кажется бессмысленным. Иногда у меня возникает иллюзия, как будто я глажу его детскую головку. Что я могу сказать тебе? Что ты можешь сказать мне, что принесло бы облегчение моей душе?"

Через неделю он сел за свой рабочий стол со стаканом "Матеус" и напечатал горький ответ на мою просьбу о деньгах.

"Приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что мне тоже нужен кто-то, кто бы помогал мне? Не думаешь ли ты, что я бесчувственная машина? Или, может быть, я просто глупый мексиканец" который достаточно хорош, чтобы его эксплуатировать, но не достаточно хорош, чтобы его уважать. В своей слепой глупости я позволил тебе припереть меня к стене; это только моя вина. Когда я ушел из аспирантуры в прошлом году, чтобы помогать (Альберте Гринфилд) писать эту книгу, я ушел также от своих возможностей сделать что-либо в своей области. Теперь я вынужден доказывать свою надежность, и поэтому, похоже, мне придется просить тебя не бросать работу. У всех нас есть свои ограничения; мы должны знать и признавать этот факт, и в то же время мы должны быть доброжелательны и не судить своих ближних".

В работе над рукописью Карлос использовал свои записи и воображение, пытаясь сделать ее более интересной для чтения. Сначала он писал длинные разделы обыкновенным письмом в своих желтых блокнотах, а затем печатал их, сидя за своим столом. Большая часть окончательного варианта книги "Учение дона Хуана: путь знания индейцев яки" была написана у него дома. После своего первого опыта спейотом в 1961 году Карлос представил длинный анализ своих видений профессору Гарфинкелю. Но профессор не хотел читать интеллектуальную оценку происшедшего какого-то студента - ему нужен был первичный материал, непосредственные детали. Поэтому Карлос переписал и расширил свою работу и вновь показал ему ее через несколько лет Но у старика по-прежнему вызывал отвращение весь академический жаргон и психологические объяснения поведения дона Хуана. Тогда Карлос полностью переработал всю рукопись и, когда закончил, пошел прямо на второй этаж Хейнз-Холла с толстой переплетенной пачкой бумаг под мышкой. С тех пор как Карлос ушел из аспирантуры, они время от времени беседовали с Мейганом, но никогда не говорили о полевой работе с брухо.

"Он зашел сюда однажды с законченной рукописью, которую положил на стол, - вспоминает Мейган - Он попросил меня прочесть ее и дать свои комментарии и советы, вследствие чего я стал относиться к нему гораздо серьезнее. Еще он просил меня подумать, не смогу ли я посодействовать изданию его рукописи в какой-либо серии монографии университетских публикаций по антропологии или в подобной серии.

Я читал и думал о том, что там говорилось. Это была очень популярная тема. и даже более популярная тогда, чем сейчас, благодаря психотропным средствам и расширению сознания, которые представляли собой настоящий культ именно в то время. Думал я и о том, что работа во многом представляла собой описание интересных эпизодов личного характера, и в некоторых ситуациях мы видим его самого, а не независимого наблюдателя, как в большинстве научных, трудов. В рукописи говорилось о нем больше, чем о чем бы то ни было еще. Поэтому, по обеим причинам, я считал что он написал книгу, а не нечто, что могло бы войти в научную серию. Он пытался решить это, отделяя более личные аспекты рукописи от того, что можно было бы назвать беспристрастным мнением ученого".

Мейган решил пойти и переговорить кое с кем в издательстве "Юниверсити оф Калифорния Пресс", которое находилось прямо через лужайку от Хейнз-Холла в подвале библиотеки Пауэлл. Он также предложил Карлосу не представлять свою рукопись для антропологической или какой-либо иной научной серии, а предложить ее как коммерческую книгу для обычного читателя.

Мейган с Гарфинкелем не были единственными членами факультета, кто первым прочел книгу. Карлос посетил Уильяма Брайта и Педро Карраско, которые с энтузиазмом отнеслись к проекту. Был еще Роберт Эджертон, который изучал работу и критиковал ее на различных стадиях с самого начала.

Одним из друзей Мейгана в университетском издательстве был Джим Квебек, стройный, лысеющий человек с седой козлиной бородкой, с заискивающими манерами, который начал слушать мнения об этой невероятно подробной рукописи, собранной одним бразильским аспирантом, который провел годы с настоящим архаическим соноранским брухо. Квебеку работа понравилась с первого чтения, но он сам был старым антропологом и знал, что настоящим испытанием станет отдел сбыта. Рукопись неделями переходила из рук в руки. Ее редактировали, как обычно, и редколлегия собиралась для ее обсуждения, но отдел сбыта не был убежден в том, что утомительное обсуждение Кастанедой жизни среди брухо было таким уж превосходным материалом. Кое-кто стал говорить о том, чтобы опубликовать книгу как монографию, потому что, среди прочего, имело место определенное беспокойство по поводу того, будет ли продаваться коммерческая книга неизвестного писателя, вроде Кастанеды, да еще опубликованная академическим издательством.

Нельзя сказать, что решающее слово оставалось за отделом реализации, вовсе нет. Это было уважаемое издательство "Юниверсити оф Калифорния Пресс", а не одна из ориентированных лишь на прибыли книжных конвейеров Восточного побережья. Этот материал обсуждали ученые, постоянно проживающие при университете мастера, такие, как социолог и этнометодолог Гарольд Гарфинкель и Уолтер Гольдшмидт, один из представителей клуба концептуальных антропологических социологов, которые всегда фигурируют в учебниках и научных журналах, один из тех парней из чванливых академических кругов. Гольдшмидт был интеллектуалом, и хорошо известным, но его творческий гений не сиял, как скажем у Талькота Парсонса из Гарварда или Бакминстера Фуллера или Маршалла Маклаэна, знаменитых социальных провидцев. Он был просто одним из постоянно проживающих при университете корифеев, которые публиковались, процветали и поддерживали репутацию УКЛА. Когда профессор Уильям Брайт, ухватившийся за рукопись с самого начала, написал Квебеку письмо, превозносящее эту работу, Гольдшмит тоже прочитал это письмо, и это было важно, потому что он не только был местным корифеем - он еще и входил в редакторский совет "Юниверсити оф Калифорния Пресс".

Брайт видел некоторые части рукописи еще до того, как Карлос сделал последнюю редакцию и нанял Ф. А. Гилфорда, независимого редактора, чтобы тот просмотрел ее и исправил ошибки. "Я видел рукопись, и во что бы то ни стало вы должны напечатать ее", -говорил Брайт. Он всем рассказывал об этом замечательном творческом произведении, которое он случайно нашел. Квебека неожиданно забросали благоприятными отзывами с отделения антропологии. Даже один из его собственных служащих, Алти Арнольд, молодой редактор, встречавший Карлоса за год до того в ЛАОК, когда еще оба они были тамошними студентами, даже Алти заговорил об этом парне Карлосе Кастанеде. По утверждениям Алти, рукопись представляла собой шедевр, но вот уже второй год она ходила по рукам, пока ученые решали, в каком же именно виде должен выйти этот роман о брухо, Карлоса, который не учился тогда, все это ожидание приводило в крайнее уныние.

"Кажется, только мой чочо заставляет меня продолжать, но, с тех пор как он не со мной, все неприятности обрушиваются на меня", - писал он мне в январе 1967 года. От мысли о том, что его К. Дж. так далеко, у него пропадал аппетит. "Я хочу сказать, что если я не могу помочь моему чочо, то должен находиться в совершенно безвыходном положении. Но в подобном положении не добиться успеха. Я убежден, что Бог позволит мне вновь почесать его головку, чтобы он засыпал скорее. Иногда в таких весьма простых действиях мы можем выразить весь смысл своей жизни. Скажи ему на ушко, что Кики сделает все, чтобы помочь ему. Сражение еще не закончено".

Карлос сел за свой рабочий стол, придвинул пишущую машинку и стал печатать один несвязанный параграф за другим, думая о том, как бы сделать больше, послать больше, послать хоть что-нибудь. Взяв свой бумажник, он вынул оттуда несколько долларов и вложил их в конверт. Может быть, когда он получит деньги за рукопись, он сможет послать больше. Он вновь принялся печатать.

"Я пошлю моему чочо, надеюсь, очень скоро, еще денег. Может быть, если я устрою все таким волшебным образом, я снова смогу увидеть его".

Редакторский совет задерживал книгу. В начале весны Карлос уехал в пустыню к дону Хуану и другим. Когда он вернулся в апреле, у него было определенное ощущение, что положение улучшается. У него появилось ощущение, что он справится. Это было глубокое расположение духа, которое пришло к нему, по крайней мере частично, потому что он знал, что его работа будет принята отделением антропологии и, возможно, напечатана факультетом. В его письмах, отражавших то смутный оптимизм, то отчаянье, проступали нотки надежды и чувство самоуважения. Карлос, однако, не забывал посылать письма на абонементный почтовый ящик в Чарльстоне в Западной Вирджинии, когда я ездила домой навестить семью. Моя семья, как и мои тетки, не особенно жаловали Карлоса; хотя они никогда не просили меня не встречаться с ним. Но не поэтому он использовал имя Чарли Спайдер (спайдер (англ.) -"паук"), оставляя сообщения в секретариате у меня на работе в Вашингтоне. Это была шутка, понятная только нам двоим, поскольку фамилия Арана по-испански тоже звучит похоже на "паука".

Весной Карлос разговаривал с Мейганом и Гарфинкелем и получил разрешение на сдачу экзаменов, которые он пропустил в октябре, работая с Альбертой над книгой "На проводе". Десятки людей в Хейнз-Холле читали рукопись, немногие созвучные души, те, кто понимал, что среди них находится малая знаменитость, тайный приверженец шаманского царства... но были и такие, кто начал подвергать все это сомнениям.

Именно тем летом и разгорелись споры, в конце июня и в июле. Общественность разделилась на сторонников и скептиков - тех, кто верил в ученичество Карлоса и в то, что он действительно провел необыкновенные годы, расширяя сознание с помощью индейцев; и тех, кто не верил этому. Карлос прекрасно осознавал, как много от самого себя вложил он в работу, но тем не менее был очарован реакцией в университетском городке.

"Нас ожидает долгое путешествие, интригующее и полное тайн, именно такое, каким я представляю себе идеальное путешествие. Теперь, когда я вижу нашу жизнь в перспективе, я благодарю тебя, Майяя, за чудесные демонстрации волнения и выдержки. Я не смог разглядеть твоего духа. Ты сильный непобедимый воин. Иначе и быть не могло... Мою работу приняли, и им придется разрешить мне вернуться на факультет, - писал он в июле. - Она наделала много шуму. Некоторые полагают, что она станет классической на очень долгий период времени, другие же полагают, что это просто дерьмо. Тем не менее все они ее читают. Спорят о природе материала (брухо) - помнишь? - и о том, что я с ним сделал. А теперь мне нужно сдать экзамены. Если я получу приставку "доктор философии" к своему имени, то, что бы я ни сказал в своих книгах, это будет вызывать больше доверия. Во всяком случае, книгу, как мне говорят, нельзя отбросить, начав читать ее, поэтому даже те, кому она не понравилась, читают ее до конца; я думаю, они делают это просто из ненависти к ней.

Увлекательно видеть всю эту суматоху. Эту книгу я написал ради моего чочо. Он сделает ее бомбой, потому что он величайший брухо из всех".

Книга произвела впечатление на редакторский совет, и к сентябрю после всех задержек стало ясно, что "Юниверси-ти оф Калифорния Пресс" выпустит ее. Билл Брайт сказал остальным членам совета, что они держат в своих руках шедевр. Мейган согласился. Даже сварливый старик Гольдшмит был очарован явной способностью так глубоко проникнуть в душу своего информатора и принести так много информации.

В то же время Великий Страх витал над Хейнз-Холлом, навязчивое, почти невыразимое беспокойство по поводу того, что все это может оказаться тщательно разработанной мистификацией. Никто не знал на самом деле, насколько умен был Карлос. У него было мало рекомендаций, на которые он мог бы опереться. Может быть, он напустил на всех свои пейотные чары и теперь тянет всех академистов за веревочку?

"Я могу поверить в то, что он рассказывает мне", - сказал Мейган редакторскому совету. Это было то же, что он говорил всем месяцами ранее. "Вещи, о которых он пишет, чертовски хороши. Даже для того, чтобы сфабриковать все это, придется десять лет изучать антропологию, чтобы сделать убедительными данные, которые он приводит".

Мейган продолжал в том же духе, убеждая, обращая в свою веру, разгоняя Великий Страх. Он оказался неразрывно связанным с затруднительным положением Карлоса, наблюдая за ним с первых дней, когда тот только начал посещать класс антропологии. И он был поражен его достижением. Карлос просто удалился от всех и интенсивно принялся за эту незаурядную, фантасмагорическую диссертацию, не сказав ни единого слова никому во всем университете. Мейган оглядел всех присутствующих.

"Я знаю, что в работе Карлоса многое от самого Карлоса, это не секрет. -Великий Страх витал в комнате. - Он и не старается скрывать это. Для меня не составляет трудности определить, где слова информатора интерпретируются Карлосом. Из-за того, что он не дистанцируется от материала, как беспристрастный ученый, многим кажется, что это какой-то мошеннический подход, который не позволяет четко разобраться, когда говорит сам Карлос, а когда - его информатор, и им кажется, будто их дурачат, давая антропологическую информацию, которая идет не от индейцев".

Квебек, среди прочего отвечавший за монографии, предложил считать диссертацию Карлоса своего рода краткой научной работой, которая могла бы сойти за монографию. Вопрос также стоял о деньгах, возможно, о больших деньгах, если книгу, уже получившую надлежащий товарный вид, отшвырнут как бредовую писанину. Квебека не волновала проблема мистификации, в голове у него были только доллары.

"Она проходит у нас как коммерческая книга, - сказал он. - Я полагаю, что психотропная культура и все, что происходит, на самом деле позволит хорошо продать книгу и получить от нее хороший доход".

Тут в мозгу у Мейгана сработал сигнал тревоги. Такая возможность взволновала его еще больше, чем возможность мистификации. Он беспокоился из-за того, что единственными читателями Карлоса могут стать наркоманы и полнейшие дилетанты, великие псевдокультурные знатоки из университетского городка -духовные, но совершеннейшие недоучки. Мейган боялся, что его студент Карлос станет своего рода подпольным гуру, и он знал, что вряд ли сможет как-то воспрепятствовать этому.

Мейган откашлялся и окинул взглядом совет. "Я знаю его еще по аспирантуре и абсолютно убежден в том, что он очень творческий мыслитель, что он действительно занимается антропологией. Он работает в области когнитивного обучения и всего, что связано с сопоставлением разных культур. Он прикоснулся к таким вещам, до которых никогда не добирался ни один антрополог, частично благодаря удаче, частично благодаря своим личным особенностям. Он способен добывать информацию, которую не может получить ни один другой антрополог, потому что он похож на индейца, потому что свободно говорит по-испански и потому что он внимательный слушатель".

Брайт дал рукописи, наверное, самую сильную оценку перед комитетом. Он очень пылко говорил о том, как УКЛА повезло, что он имеет этот уникальный талант, создавший самое мощное шаманистское произведение с тех пор, как четверть века назад Уэстон Лабарр написал свой "Пейотный культ".

Карлоса даже не было в университете, когда комитет окончательно постановил издать книгу. 11 сентября он уехал в Оахаку, в Южную Мексику, чтобы встретиться с тем, кого он называл доном Хенаро, шаманом из племени масатеков, лучшим другом дона Хуана.

Задержки с выпуском книги настолько обескуражили Карлоса, что он пытался заинтересовать ею пару других фирм. Он говорил мне, что посылал ее в "Рэндом Хаус" и еще в одно издательство в Нью-Йорке. По отделению антропологии прошел слух, что Карлос был так недоволен, что пытался предлагать рукопись "Гроув Пресс".

На самом деле Карлос относился к возможности стать печатающимся автором со смешанными чувствами. Среди прочего ему сообщили неприятную информацию о том, что он может использовать свою работу либо как диссертацию на степень магистра гуманитарных наук, либо как коммерческую книгу, но не в качестве и того, и другого. Программа присвоения ученых степеней УКЛА изменялась каждый год, особенно это касалось степени магистра, и поэтому трудно было сказать точно, каковы будут требования на этот раз, но разговоры о том, что коммерческая книга не может быть использована в качестве диссертации, были явным вздором. Однако Карлосу казалось, что это именно так, и за день до отъезда в Оахаку он сказал мне: "Мой чочо и его вороны помогут мне выбрать наилучший образ действий. Я уверен в этом. Ведь это его книга".

Я не слишком-то задумывалась о том, как странно он пользуется метафорами. Он уже давно выражался подобным образом, еще с первых дней своей полевой работы. В случайных разговорах он использовал слова, которых никогда не употреблял до 1960 года, такие, как "безупречный", "воин" и "непобедимый", абсолютные надуманные неопримитивизмы. Я никогда в действительности не сомневалась в том, что Карлос проводит время с индейцами, и считала эти странные пополнения его словарного запаса естественным следствием этого.

Будучи в Южной Мексике, Карлос почти все время думал о книге. Этот проект превратился у него в навязчивую идею. Публикация дала бы ему средство для достижения цели и доверие, в которых он нуждался, а получив степень доктора философии, он получил бы рекомендации, чтобы разрушить идущие из девятнадцатого столетия степенные представления критиков о научном методе. Реакцией университета на его работу стало мнение о том, что он стоит на сюрреалистической грани важной антропологической полемики. Рукопись все еще рассматривалась советом, но он был уверен в себе и вернулся к полевой работе с индейцами, снова взявшись за свои заметки и собирая новые данные. А голова его кружилась от сумасшедших идей о том, что эта книга станет "классикой". Только на этот раз это будет больше похоже на роман. Это будет продолжение, но не только:

это будет демонстрация его таланта как писателя.

Вернувшись через три недели полевой работы в Оахаке, он отметился у Квебека, который сообщил ему о том, что книга будет издана факультетом и появится в продаже в 1968 году. Карлос ожидал этого, но, тем не менее, новость приятно взволновала его. Наконец все стало складываться так, как он хотел. 23 сентября Карлос заключил контракт с "Юнивер-сити оф Калифорния Пресс", а затем вернулся к себе на квартиру и написал мне. "Она будет издана как важный вклад в антропологию. Как тебе это нравится? Теперь все, что мне осталось, -это сдать экзамены, которые я не сдал в 1965 году. Люди с факультета не позволили мне сдать их и упрямились до тех пор, пока диссертацию явно не одобрили все остальные. Колумбийский университет в Нью-Йорке предложил мне стипендию, чтобы я мог получить степень доктора философии там, поэтому я могу в конце концов все-таки уехать в Нью-Йорк. Я очень устал здесь".

У Карлоса были друзья в Нью-Йорке, старые коллеги, которые теперь работали в Новой Школе Социальных Исследований и в Колумбийском университете. Такая перспектива не слишком-то радовала Мейгана и Гарфинкеля. Они знали, что имеют в лице Карлоса ученого, который может принести дополнительное уважение факультету. Они были убеждены в том, что он настоящий исследователь, способный интересно писать о том, что радикально отличается от основного направления науки. Более того, их тревожила мысль о том, чтобы не потерять Карлоса, который будет потом критиковать бюрократизм и волокиту в УКЛА.

Как только разнеслась весть о том, что контракт подписан, Великий Страх овладел умами. Все в Хейнз-Холле знали, как глупо будет выглядеть отделение, если вся эта история о доне Хуане окажется пшиком.

По контракту, составленному на стандартных условиях, Правление Университета получало авторские права, а автор получал авторские гонорары от публикации. Университет не покупал книгу полностью. Вместо этого было заключено процентное соглашение, которое, по словам Квебека, означало сотни тысяч долларов для Карлоса в зависимости от успеха книги. Сразу же после подписания контракта в офисе Квебека Карлос отправился в деловой центр города и купил себе то, о чем мечтал целые годы, - серый костюм-тройку. И когда он взглянул на себя, стоящего во весь рост в трехгранной призме зеркала в новом костюме, подчеркивавшем это абсолютное сознание достоинства и респектабельности, когда он просто стоял там под неоновыми огнями и смотрел прямо на самого себя, он подумал об Олдосе Хаксли.

Надо было еще многое сделать до выхода книги. На последнюю редакцию уйдут недели, и еще оставался вопрос дизайна, особенно суперобложки. Карлос предложил несколько фотографий с аннотациями, но они не отличались особым разнообразием. Большей частью это были сделанные им черно-белые, стандартные снимки обширной пустыни и мексиканских лачуг с покосившимися рамадами и костлявыми собаками на переднем плане. Один снимок был цветной. На нем был изображен древний, орехово-коричневый старик с седыми спутанными волосами и благородным взглядом, и Квебек решил, что он лучше всего подходит для обложки. Героем книги был маг времен палеолита, который дружески отнесся к молодому Карлосу и познакомил его с образом жизни мексиканских шаманов, и поэтому фотография отлично подошла бы для обложки. Карлос отбросил фотографию. "Об этом не может быть и речи", - сказал он и продолжал отвергать предлагаемые идеи. Предлагали изобразить на обложке гнездо с ящерицами, сияющими всеми цветами радуги. Карлос закатил глаза над этим рисунком. Он хотел чего-то менее провоцирующего, чтобы это внушало большее уважение, и именно это он и получил. "Учение дона Хуана" было издано университетом в простой обложке кремового и зеленого цветов с названием, напечатанным скромным и бездушным шрифтом "франклин готик", как будто это была какая-нибудь "Центральная нервная система брюхоногих моллюсков" или одно из других эзотерических произведений, которые выпускало университетское издательство.

В конце ноября Карлос уехал в Нью-Йорк, чтобы устроить кое-какие дела, а оттуда на неделю в Вашингтон, чтобы навестить нас с К. Дж" проживших там уже около года.

Книга "Учение дона Хуана: путь знания индейцев яки" увидела свет в начале весны, и издательство "Юниверсити оф Калифорния Пресс", прекрасно сознавая, что братия помешанных на психотропных средствах студентов ждет с нетерпением, завалило этой книгой все книжные магазины Калифорнии, особенно вокруг Лос-Анджелеса и в зоне к северу от Залива. Были организованы встречи, на которых Карлос давал автографы. Он аккуратно посещал их, причем являлся в своей новой тройке. Едва ли он был знаменитостью, но все-таки наслаждался вниманием.

Университетское издательство разослало книгу по университетским городкам на Востоке, и она начала завоевывать популярность. Особенно хорошо ее читали в Нью-Йорке и Бостоне. Она раскупалась сотнями экземпляров за неделю, быстрее, чем любая другая оригинальная книга, выпущенная Калифорнийским университетом. Ее покупали все:

антропологи, обществоведы и другие гуманитарии, студенты, чокнутые визионеры-гуру из дремучих лесов Новой Англии. Всего за несколько месяцев Карлос Кастанеда превратился в дорогой товар. Он запросто мог приходить в офис Квебека и часто посещал его, справляясь, как идут дела с книгой, и посмеиваясь над неожиданным улучшением своей жизни. Он по-прежнему ест гамбургеры в "Дэнни" в Голливуде, рассказывал он Квебеку, но - Боже ты мой это было уже лишь дело вкуса.

Как только "Учение" увидело свет, Карлос сообщил Квебеку по секрету, что пишет вторую книгу, продолжение. Квебек знал, что на этот раз Карлосу понадобится агент. Он послал его в деловой центр города к своему другу Неду Брауну, компетентному посреднику, у которого было несколько клиентов, добившихся быстрого успеха. Карлос слышал об этом, о том, как люди неожиданно становятся богатыми, и поэтому был более чем счастлив познакомиться с Брауном.

"Карлос, я сделаю вас знаменитым", - сказал Браун, полагая, что именно это хотел услышать Карлос.

Карлос отвел глаза. "К черту все это, - произнес он. - Мне нужны деньги".

Браун опешил на мгновение, а затем улыбнулся. Было ясно, что и он, и этот мистик настроены на одну волну.

В течение шести месяцев стало ясно, что "Учение" обладает потенциалом для массового распространения, и нью-йоркский менеджер "Юниверсити оф Калифорния Пресс" стал заключать контракты с более крупными издательствами, которых это могло заинтересовать. "Баллантайн" сделал самое выгодное предложение: 25 000 долларов за четыре года ограниченной торговли, а потом все права возвращаются к "Юниверсити оф Калифорния Пресс". Через несколько лет после того, как Карлос стал национальной знаменитостью, издательство сделало даже больше денег на их первоначальном контракте, перепродав его компании "Саймон энд Шустер", которая выпустила свое собственное издание в твердом переплете, но сохранив за собой права на первоначальное издание в твердом переплете и новое издание в мягкой обложке.

"Баллантайн" выпустил свое издание апреле 1969 года. Это была книга из 276 страниц с суперобложкой работы Уилсона Маклина: цветки пейота, стилизованная радуга и симметрично расположенные профили дона Хуана и полупрозрачного врубающегося ученика, пристально смотрящих черными глазами на трещину между мирами или что-то в этом роде. Она стала хитом, и к октябрю вышло второе издание.

Карлос так и не получил степень магистра. Вместо этого он продолжал посещать занятия на следующем курсе и принялся за вторую книгу, планируя использовать ее в качестве диссертации на степень доктора философии. Он не ожидал, что это будет легко, поскольку, хотя он и был любимцем врубающихся, он был также подлинным проклятием тех сот рудников факультета, которые находились во власти Великого Страха. Некоторые профессора были совершенно уверены в том, что Карлос всучил университету и их уважаемому факультету великолепную фальшивку. Другие были более доверчивы, но критиковали книгу как антинаучную работу несостоявшегося романиста, что было гораздо ближе к истине. На самом деле эту группу раздражало отрицание стандартной позиции бесстрастного наблюдателя без своего "я", и им не нравилось, что Кастанеду это нисколько не беспокоит. Неожиданно Карлос Кастанеда стал самым знаменитым антропологом Америки, но эти парни с его отделения, как стая шакалов, единым высокопарным академическим хором завыли из Хейнз-Холла: где объективность, где беспристрастность, где научный анализ?

В УКЛА начали вспоминать одну загадочную ситуацию из истории литературы. Заговорили о сборнике стихов, изданном в 1760 году молодым шотландцем по имени Джеймс Макферсон. Сборник назывался "Фрагменты древней поэзии, собранные в горах Шотландии и переведенные с гэльского языка", что не совсем соответствовало действительности. Стихи не были ни древними, ни собранными в горах Шотландии, ни переводными. Все это была фальсификация. Но только один напористый доктор Джонсон решился выступить в печати о том, о чем все подозревали.

Карлоса начали критиковать, но в той толпе не было Сэмьюэла Джонсона, влиятельной личности с непобедимой самоуверенностью, который бы поднялся и заявил о том, что Великий Страх имеет под собой все основания, потому что Карлос - мошенник. Никто не сделал этого, но было немало того, что Мейган назвал "сплетнями и пересудами". И во всей этой истории он оставался одним из самых верных защитников Карлоса.

Летом 1968 года Мейган попросил Карлоса зайти к нему домой в Топангу и помочь в качестве неоплачиваемого статиста в фильме, который профессор снимал о наскальных рисунках индейцев. Карлос был достаточно смугл и коренаст. Он приехал к Мейгану на пару дней, и они снимали и переснимали сцены, где руки Карлоса давили ягоды, готовили в грубом горшке земляную смесь и рисовали примитивные сценки охоты на животных на обнаженных породах в Топанге на заднем дворе у Мейгана. Собственно на съемку ушло менее часа. Остальное время они готовились к сценам, ели или просто говорили о планах Карлоса на будущее.

"Мне было нелегко просить его об этом, - говорит Мейган. - Он был далек от этого, но это был такой пикник, Мы обедали, сидели в кругу и жевали сало. Ему это понравилось. У него действительно дружелюбный, очень приятный характер".

Фильм распространялся университетом как учебное пособие.

Тем же летом, по словам Карлоса, он возобновил свое обучение у дона Хуана. Его работа с ним закончилась осенью 1965 года и вновь началась в апреле 1968 года, согласно двум его первым книгам. Но его связь с индейцами не ослабевала в течение всего этого периода. Он несколько раз ездил в Мексику к тамошним жителям и писал заметки, но об этом ничего не говорится в его книгах.

Происходит просто плавное возобновление ученичества в апреле, и в следующем месяце они с доном Хуаном отправляются в страну уйчолей в северо-восточной Мексике на четырехдневный митот, на котором Карлос решил не принимать пейота. Он хотел с ясной головой проследить за сигналами и неуловимыми движениями, которыми, как он подозревал, пользуются лидеры, чтобы манипулировать восприятием присутствующих. Видения, которые, как было известно Карлосу, должны быть в высшей степени личными, одинаковы для всех, что кажется невозможным. Итак, Карлос следил в течение четырех дней, пытаясь уловить, как они это делают, но никаких сигналов и ключей не было. Ничего... И в последнюю ночь митота все видят Мескалито, духа и силу пейота, сущность над головой самого Карлоса, зеленого мерцающего духа, просто парящего в сухом воздухе. Никто ничего не говорил; не было никаких сигналов. Все просто сидели в кругу, раскрыв рты, уставившись в одну и ту же точку в один и тот же момент, уставившись на... нечто, и будь он проклят, если заметил хоть какие-нибудь ключи.

Едва ли это было то, что было ему нужно для диссертации на докторскую степень, -просто продолжение разговоров дона Хуана в рамках примитивной магии о живом духе. Таким образом, Карлос вернулся к тому, с чего начал. В УКЛА Гарфинкель продолжал рассматривать затруднения Карлоса сквозь фильтр феноменологии, что позволяло ему чувствовать себя так, словно он в какой-то степени понимает шаманизм.

Феноменологи утверждают, что люди интерпретируют и оценивают различные феномены согласно всем тем культурным и общественным данным, которые навязываются впечатлительному уму с момента рождения. Именно поэтому стул, например, распознается как стул с четырьмя ножками и спинкой, а не как диван. Вот почему дерево, стоящее на фоне горизонта, совершенно естественно отделяется в уме от горизонта. Все это - привитое воспитанием поведение, и оно различается, по крайней мере в какой-то степени, у различных обществ, в зависимости от культуры, истории, языка. Поэтому, по мнению Гарфинкеля, задачей дона Хуана было заставить Карлоса забыть то, что он знал, и перестроить восприятие феноменов в соответствии с новым порядком.

Вернувшись к занятиям в сентябре, Карлос стал в некотором роде сенсацией. "Баллантайн" согласился издать книгу массовым тиражом. У него были деньги, некоторая уверенность, чувство направления, и он уже работал над своей второй книгой и был на пути к докторской степени. Люди стали приходит к нему в университет, пытаясь выведать об ученичестве. Впервые Карлос начал принимать меры предосторожности, чтобы быть уверенным, что за ним никто не следит, когда он уезжает на полевую работу в Мексику.

В октябре, по словам Карлоса, он познакомился с доном Хенаро, более молодым другом дона Хуана, проворным человеком, которому недавно перевалило за шестьдесят. С самого начала дон Хенаро демонстрировал чудесный контроль над своим телом. Например, Карлос утверждает, что видел, как дон Хенаро переворачивался на руках и вставал на голову со скрещенными ногами, как будто он сидел, и руками, сложенными на груди, а ноздри его расширялись так, что были в два раза больше своего обычного размера. А еще был балет у водопада, который Карлос описывает в "Отдельной реальности".

Дело было в Оахаке. Дон Хенаро взобрался по отвесной скале на край водопада. Дон Хуан, Карлос и два молодых ученика установили в одну линию небольшие плоские камни на берегу реки и сели на них наблюдать. Несколько раз дон Хенаро, казалось, терял опору и какое-то мгновение был готов упасть, скользя и балансируя, но всякий раз сохранял самообладание и продолжал подъем. Наконец он достиг вершины, где долго стоял на заостренном валуне, совершенно неподвижно, а с обеих сторон бушевала вода. Затем неожиданно он прыгнул через водопад на выступ другого камня. Наконец, в заключение эллиптических прыжков на краю водопада, Хенаро подбросил вверх руки и перевернулся в странном замедленном боковом сальто, исчезнув за скалами. Все поднялись и направились к машине. Карлос хотел выяснить, куда исчез дон Хенаро и не ранен ли он, но дон Хуан не ответил. Было достаточно того, что они видели, остальное не имело значения. Дон Хуан сказал Карлосу, что пора ехать.

Хотя, согласно Карлосу, водный балет состоялся в октябре 1968 года, он опубликовал это лишь в 1971 году, целый год спустя после серии лекций в УКЛА, на которых антрополог Питер Фёрст рассказывал почти такую же историю. Карлос тоже бывал на этих лекциях, как и Дуглас Шарон, один из его друзей, проводивший обширные исследования перуанского шаманизма. Фёрст, работавший в Латиноамериканском Центре на десятом этаже Банч-Холла, за время своей работы тоже обрел необходимое понимание сути психоделических феноменов в их культурных и исторических аспектах.

Карлос рассказывал о балете дона Хенаро на водопаде на лекциях. Это сильно напоминало рассказ Фёрста о том, что случилось раньше среди уйчолей.

Во время полевой поездки летом 1966 года друг и коллега Фёрста, искатель хикуру (пейота) Рамон Медина Сильва устроил представление на краю эффектного водопада. Это была демонстрация для небольшой группы уйчолей, посвященная значению "равновесия". Рамон сбросил свои сандалии, выполнил соответствующие ритуальные жесты и начал прыгать с камня на камень, иногда хватаясь за скользкие выступы валунов, а иногда неподвижно застывая и неожиданно совершая огромный прыжок через воду. Мгновениями он исчезал за массивными валунами, а затем появлялся из-за других камней. Никто, за исключением Фёрста и его жены, казалось, не имел ни малейшего представления обо всем этом, в том числе и жена Рамона, спокойно сидевшая вместе с остальными, которые расположились полукругом на берегу реки.

На следующий день Рамон объяснил, что его представление не было лишь проявлением безрассудной храбрости, но специальным шаманским методом, демонстрирующим, что значит "иметь равновесие". Нечто властно влекущее было в этом для шамана, нечто невероятно важное в том, чтобы перейти по мосту, соединяющему обычный мир с миром по ту сторону, и постоять на этом мосту, глядя на змей внизу, великий памятный клад, хищников, диких животных, галдящих и топчущихся в густой желтой пыли, - было почему-то абсолютно необходимо пересечь этот космический пролет и достичь отдельного мира по ту сторону. Идея перехода из одного мира в другой была настолько непостижима для Фёрста, исключая какой-то туманный абстрактный уровень, что Рамону было необходимо дать ему какую-то физическую интерпретацию, в которой он продемонстрировал бы равновесие, в надежде, что белый американец сможет хоть чуть-чуть экстраполироваться от увиденного. Это был безумно дикий опыт, как и часть литературы на эту тему. Более того, это было хорошо известно в Латиноамериканском Центре после того, как Фёрст вернулся из полевой поездки в 1966 году.

Поэтому было странно, что Карлос Кастанеда предлагает то же, что и Фёрст, и рассказывает почти ту же историю четыре года спустя. Нельзя сказать, что Карлос просто развивает интригующую историю Фёрста - даже Фёрст не думал так. Рамон говорил ему, что балет на водопаде - это "специальность шаманов", и потому весьма вероятно, что маги везде делают в основном одно и то же.

И все-таки не давало покоя сомнение. Был еще один случай, когда Кастанеда услышал о чем-то, а потом написал почти о том же невероятно подробно и с удивительным драматизмом. А сначала это был рассказ Майкла Харнера о том, как яки натирают животы мазью из дурмана, а также увиденное Фёрстом у водопада.

Иногда Карлос испытывал истории на друзьях, истории, которые позднее появлялись в его книгах в более проработанном виде. Сидя однажды днем в офисе Квебека, Карлос начал рассказывать о своей полевой работе в Оахаке. Он рассказал, как сидел в ресторане и увидел трех мексиканских мальчишек на обочине возле отеля, пытавшихся привлечь желающих почистить обувь. Им не очень-то везло, но Карлос заметил, что после того, как каждый посетитель покидал столик в тенистом кафе у тротуара, мальчишки бросались к этому столу и подъедали все остатки пищи, кубики льда, лимонную кожуру и пр. Очевидно, у отеля имелась с ними договоренность - они могли околачиваться вокруг и получать объедки, если обещали ничего не ломать и не беспокоить посетителей.

Все вроде бы было нормально. Больше Карлос ничего не сказал об этом в офисе у Квебека. Но позднее, когда это появляется в первой главе "Отдельной реальности", вышедшей в 1971 году, дон Хуан превращает этот рассказ в урок. Старый индеец упрекает Карлоса за жалость к мальчишкам и оспаривает идею о том, что жизнь Карлоса чем-то лучше. Если его жизнь и была более разнообразной, она, тем не менее, являлась продуктом безнадежно пустого мира белых американцев Лос-Анджелеса, где шанс стать человеком знания был весьма незначительным. Но именно это было важнее всего, а не его успех в УКЛА, не концерты, не выставки и не поедание гамбургеров в "Денни"; единственно важная вещь в жизни - это стать настоящим шаманом, и на это у мальчишек был шанс. Дон Хуан знал, что все люди знания были подобны этим мальчишкам, питавшимся чужими объедками. Такова была великая мораль, еще одно безукоризненное резюме, но Квебеку пришлось ждать последующего изложения философии дона Хуана до появления книги.

Были и другие истории, другие опыты в пустыне, о которых Карлос рассказывал в случайных разговорах или за обедом, позднее появлявшиеся в более проработанной, детализированной и поучительной форме в его книгах. Когда он видел Дугласа Шарона, он собирал свои опыты воедино в воодушевленном монологе.

"Дело в том, что, когда разговариваешь с Карлосом, он держит инициативу в своих руках, - отмечает Шарон. - Большей частью говорит он. У вас даже нет возможности вставить словечко. Он всегда понимает, о чем говорят, и очень хорош в группе, очень хорошо разбирается в философии и действительно любит ее. У меня сложилось впечатление, что Карлос отличный рассказчик, и это типично для многих перуанцев. Эдуарде (шаманский учитель Шарона из Перу) один из лучших, и это еще одна отличительная черта шаманизма. Обычно они бывают мастерами драматического искусства. Один из секретов шаманизма заключается в том, чтобы быть по-настоящему хорошим актером, действительно способным сыграть все что угодно, потому что это составляет процесс шаманства, его психодраму".

В июне 1969 года мы разговаривали с Карлосом по телефону о моей предполагаемой поездке в Лос-Анджелес. Я хотела навестить старых друзей на побережье и посмотреть, что изменилось за годы моего отсутствия, и, когда Карлос прочитал в письме о моем приезде, он настоял на том, чтобы снять для меня номер в Голливуд-Рузвельт-отеле. Он с нетерпением ждал встречи со мной и с К. Дж., говорил о нашей жизни в Вашингтоне и много рассказывал об успехе своей книги. Перспектива снова увидеть К. Дж. очень радовала его. Это была лучшая новость для него за многие месяцы, и

Карлос начал планировать, чем они будут заниматься вдвоем, например, гулять по студенческому городку и ходить в кино, особенно в кино, которое стало страстью Карлоса. Теперь у него были деньги, и редко проходила неделя, чтобы он не посмотрел пару фильмов в центре города или где-нибудь в студенческом городке.

Мы с К. Дж. должны были приехать в начале июля, поэтому Карлос договорился в Рузвельт-отеле и уехал на несколько дней в Мексику. Именно в тот раз, говорит он, во время курения смеси Psilocybe в доме дона Хуана, индеец склонился над ним и мягко объяснил, что его жизнь слишком усложнилась. Дон Хуан настоятельно советовал ему избавляться от любых культурных помех, отягощавших его. Казалось, целые часы он витал в состоянии болезненной неопределенности задумчивого покоя, как бы пассивно паря вокруг, и думал об аспирантуре, новой книге, о К. Дж. и обо мне. Он понял, о чем предупреждал его дон Хуан; он знал, что должен отпустить К. Дж. Мальчик жил за 3000 миль от него, но, даже если бы они жили рядом, Карлос очень хорошо понимал, что не может навязывать ему какой-то определенный образ жизни, которого тот не выбирал и к которому не был готов. Отношения между ними пострадали за прошедшую пару лет в основном из-за того, что Карлос всегда обещал звонить, присылать подарки и приезжать, но редко выполнял свои обещания. Теперь он должен был решить, либо исправить положение, либо просто позволить мальчику жить своей собственной жизнью, не навязывая фигуру ненадежного отца, живущего за 3000 миль и слишком погруженного в свою полевую работу. Даже когда я приехала в Лос-Анджелес с К. Дж., Карлос не был уверен, насколько хорошо они поладят. Теперь мальчик был старше - ему исполнилось семь лет - и выше, и его белокурая челка закрывала лоб. Через неделю я улетела обратно в Вашингтон, а К. Дж. по настоянию Карлоса остался еще на неделю. Эту неделю он жил у Карлоса в желтовато-коричневом доме, недалеко от университета. Дом имел плоскую крышу и две арки спереди, а справа забор - типичное испанское украшение. Внутри была большая жилая комната с примыкавшей столовой и кухней, а в спальне на полу лежали два матраса, заправленные шерстяными одеялами. В конце коридора, направо, находилась берлога Карлоса, почти пустая комната с деревянным письменным столом у стены, на котором стояла печатная машинка, и дверью, выходившей прямо на задний двор. Телефона не было. Когда ему или Нэнни, студентке, жившей у него, нужно было позвонить, им приходилось ходить в телефонную будку на углу.

У Карлоса было отвращение к телефону. Даже вернувшись в ЛАОК, он не хотел иметь его у себя дома. Обходился он дорого и создавал шум. Было что-то такое в звонке, что вызывало у него головную боль всякий раз, когда кто-нибудь звонил. Как-то после очень долгих уговоров я заставила его установить телефон у него на квартире в Северном Нью-Хэмпшире. Я даже платила за него, но это не сработало. Через несколько недель я нашла аппарат в шкафу, обернутый подушками и обвязанный веревкой. Карлос жаловался на шум и говорил, что все равно не особенно любит говорить по телефону. Как будто в шкафу был спрятан своего рода культурный фетиш, одна из этих беспокоящих вещей, издававшая время от времени приглушенные звонки, которые Карлос просто игнорировал. Я пожала плечами и напомнила ему, что на дворе двадцатый век. Через несколько дней я пыталась дозвониться к нему, но не смогла. Телефон был отключен.

За ту неделю, что К. Дж. прожил у Карлоса, они пару дней провели в УКЛА и несколько дней гуляли в горах, на севере от Лос-Анджелеса. По вечерам они заходили за Нэнни в школу каратэ, где она занималась, и возвращались домой, разговаривать и играть в Старую Деву. Нэнни читала К. Дж. стихи перед сном. После этого он лежал в темной спальне, слушая, как ранними утренними часами Карлос в своей берлоге печатает на машинке, печатает мучительно медленно свою новую книгу.

Все прошло достаточно мило. Карлос был помешан на здоровье, и они ели бифштексы, виноград и свежие овощи. Никаких сладостей и прохладительных напитков в доме не разрешалось. Даже через две недели К. Дж. не решался много разговаривать с Карлосом и, по-видимому, немного сомневался во всех этих рассказах о брухо. Несколькими годами раньше К. Дж. находился под таким влиянием Карлоса, что, когда видел стаю ворон в школе, бежал ко мне и говорил, что это значит, что скоро позвонит Кики (Карлос). Но это влияние ослабевало. Слишком часто Карлос не звонил, даже в те вечера, когда мы договаривались. Слишком часто он не появлялся или не писал, когда обещал. Слишком много всего замутило воду, и у Карлоса не было способа вернуть своего чочо. По пути в аэропорт Карлос обещал взять его в Европу, особенно в Италию, и К. Дж. смотрел на него и кивал головой, но в глазах его слабо отражалось сомнение. Ему было только семь лет, но он все это уже слышал.

Первая книга Карлоса продавалась довольно хорошо, особенно в колледжах на Западе, и Карлос начал совершать литературные турне, собирая умеренные гонорары, рассказывая в мрачных тонах о диссонансе сознания и раскрывая свой собственный необычный взгляд на феноменологию. Историк Теодор Розак взял у него интервью для Би-Би-Си. Розак был поклонником и легко простил Кастанеде вопрос о существовании дона Хуана, сказав по какому-то поводу, что учение продемонстрировало такую "жгучую убедительность и внушительное красноречие, которые не могут не потрясти самого решительного скептика". Кастанеда, сидевший у микрофона позади него, был очень благодарен.

Вторая книга, "Отдельная реальность", уже существовала в рукописном варианте к тому времени и была больше похожа на роман, чем "Учение". В ней, например, не было тяжеловесного раздела, в котором с помощью скучного структурного анализа Карлос пытался как-то объяснить тайны. Критики в целом разнесли этот раздел в пух и прах. Когда газета университета обратилась к нему за статьей, Карлос предложил часть главы из своей новой книги и озаглавил ее "Смерть во весь опор". В контракте Карлоса не было ничего, что бы определяло выбор для второй книги. Квебек прочитал рукопись и сразу понял, что Кастанеда удаляется от традиционной академической колеи, которую издательство "Юниверсити оф Калифорния Пресс" должно было поддерживать. Не то чтобы издательство не хотело принимать рукопись. Напротив, перспектива того, что благодаря представительному бестселлеру имя "Юниверсити оф Калифорния Пресс" окажется прямо на страницах "Нью-Йорк тайме бук ревъю" и "Нью-Йорк ревью оф букс", приводила Квебека в трепет. Но он считал Карлоса своим другом и поэтому послал его к Неду Брауну. Вследствие этого шага издательство одновременно теряло права на вторую книгу Кастанеды, а Карлос получал возможность добиться крупного успеха независимо от университета. "Именно я наставил Карлоса на путь к миллионам", - рассказывал он друзьям.

Авторские гонорары за первую книгу, однако, еще не создали ему настоящего благополучия. Он по-прежнему испытывал большие затруднения, помогая мне и К. Дж., но с декабря он начал регулярно ежемесячно высылать чеки, обычно от 75 до 200 долларов. Большие деньги были еще впереди. Оставив авторские права на вторую книгу за собой, он заключил лучшую сделку, и неожиданно его материальное положение стало улучшаться. Его считали серьезным партнером, а не жалким писакой, который еле осилил единственную книгу. Как только Нед Браун просмотрел вторую рукопись, стало ясно, что Карлос Кастанеда предназначен для чего-то лучшего. Александр Такер, один из самых практичных местных финансистов, был нанят, чтобы заботиться о финансовых делах Кастанеды.

Как и ожидалось, "Отдельная реальность" имела большой успех. Во введении Карлос более подробно рассказал о своей встрече с доном Хуаном в 1960 году. Сама книга, однако, повествует о периоде со 2 апреля 1968 года по 18 декабря 1970 года, о так называемом втором цикле ученичества Карлоса, В ней больше тайн шамана, больше внутренней информации, которую приводит только Карлос. Частично материал был новый, но большая часть казалась развитием старых идей. Например, что люди знания видят остальных людей в виде волокон света, а союзников в виде кусков мокрой ткани и что жизнь - это контролируемая глупость, а индивидуальная воля является важным соединительным звеном между людьми и миром, который они хотят воспринимать. Больше говорилось о смерти, которая, как известно каждому брухо, всегда находится слева в нескольких дюймах от лопатки - убедительный и несомненный факт, который наполняет смыслом каждое действие, потому любое действие может оказаться последним. Описывались новые попытки Карлоса видеть, когда он воспринимал лицо дона Хуана как ярко светящийся объект, и позднее, когда он увидел, как лицо мексиканского крестьянина превратилось в яркое сверкание желтого света.

В последний головокружительный день, описанный в книге, дон Хуан успешно разделался с желанием Карлоса понимать все как-либо иначе, нежели просто позволяя волнам чистого восприятия струиться прямо в банк памяти.

Дон Хуан напомнил Карлосу об одном его друге, который, увидев лист, падавший с самой вершины платана, сказал, что тот же самый лист никогда не упадет с того же самого платана. Он указал на дерево с желтыми листьями на другой стороне оврага. Через несколько минут с дерева упал лист, и упал на землю, задев на своем пути несколько веток. Дон Хуан повторил, что рациональный образ мышления Карлоса никогда не позволит листу упасть вновь, и вдруг это произошло, произошло вновь! Тот же сухой пожелтевший лист падал точно так же, как и прежде, трижды при падении ударившись о ветки. Это напоминало повторный показ по телевизору только что показанных кадров или что-то подобное, и Карлос, не веря глазам своим, или своему рассудку, или своему пониманию космического порядка, не смея думать о том, что все это значит, просто стоял и смотрел на еще один лист и еще на один, падавшие совершенно одинаково. Это был тот же самый лист с того же самого дерева, падавший в различные моменты времени... и это было совершенно невозможно!

А затем включился дон Хенаро и совершил нечто совершенно необыкновенное. Стоя рядом с Карлосом, он за одну секунду переместился на вершину горы, отстоявшую на мили. Только что он был здесь, и вдруг оказался там за одно волнительное мгновение. Это была самая сокрушительная галлюцинация, в которой вся система аристотелевой логики сгибалась под собственной тяжестью, и тонкая кожура здравого смысла лопалась, обнажая поток чистого восприятия. Это была трещина между мирами и поле битвы мага, мост над дьявольской западней, это была Отдельная Реальность, которая была другим миром Потока или обнаженным, струящимся восприятием.

После десяти лет полевой работы Карлос знал лишь о том, что нет ничего определенного. Он узнал о том, что его понимание реального мира было продуктом его собственных рассудочных манипуляций. Это конструкция, которую он учился строить с самого момента рождения, и единственное, что его интересовало, - это увидеть ее по-новому.

Дуглас Шарон пришел в УКЛА после нескольких лет более или менее независимой археологической работы в Перу. Это был стройный, живой человек с рыжеватыми волосами, прямым носом и откровенным увлеченным взглядом, как у первокурсника подготовительной школы. Устав от своих учителей и от их непродуманного подхода к гуманитарному образованию в средней школе, Шарон ушел из школы в 1960 году и отправился на поиски в Южную Америку.

В 1965 году, работая на руинах Чан-Чан в районе Тру-хильо на севере Перу, Шарон познакомился с Эдуарде Кальдероном, местным курандеро, который обладал необыкновенными познаниями в области древних целительских ритуалов. Эдуарде пригласил его принять участие в некоторых собраниях, но Шарон был слишком занят и не смог воспользоваться приглашением до своего отъезда в 1967 году.

Вернувшись летом 1970 года на научную работу, Шарон принимал участие в церемониях лечения и обсуждал сущность обучения увидеть как курандеро. Он часами расспрашивал Эдуарде, и хотя детали иногда отличались, но в основном это было то же самое, что Карлос получал от своих информаторов. В то время как дон Хуан учил Карлоса видеть с помощью пейота, Эдуарде использовал для этого кактус Сан-Педро.

В первый год своего ученичества Кастанеда выпил целую глиняную кружку настоя дурмана и почти тотчас же его состояние изменилось, а перед глазами появилось расплыв

чатое красное пятно. Шарон же видел ремолино, красно-желтый вихрь, кружащийся у него перед глазами. Кристофер Доннан, который учился на отделении перуанской археологии в УКЛА, сразу же заметил сходство и просил Шарона и Карлоса выступить у них на отделении.

"Мы оба изучали шаманизм, поэтому Доннан решил, что это хорошая идея. В этом нет ничего удивительного, потому что, где бы вы ни обнаружили его, он имеет очень похожие структурные компоненты. Поверхность может отличаться в зависимости от культуры, как различаются языки, но когда вы добираетесь до психологического ядра, то становится очевидным огромное сходство. Все это сходство между тем, что делал он и что делал я, не случайно".

"Я верю в откровенный, открытый, не допускающий никаких секретов подход, то же касается Эдуарде. Естественно, что он стал моим учителем. Личная история - это вещь, которую он уже оставил позади. Когда-то ему исполнилось 14, но с тех пор он не стал старше и будет говорить вам об этом всякий раз, когда вы спросите его. И все-таки не это определяет его, потому что он живет своей жизнью, как считает нужным, и наслаждается обществом своих собратьев-людей. Такова его индивидуальность, таков его путь".

Карлос и Шарон вновь выступали на одном из занятий Криса Доннана, и каждый рассказывал об основах учения своего шамана. В декабре 1971 года, когда прошло уже достаточно времени после издания второй книги Карлоса и после возвращения Шарона из перуанских высокогорий, оба аспиранта сошлись на совместных началах, чтобы детально обсудить сходство их работы. Шарон провел предшествующие месяцы в лагунах Северного Перу вместе с Эдуарде и фотографом из "Нэйшнл джиогрэфик". Они были на самой вершине всего, что находится в центре первобытной магической картины мира, всего лишь за несколько сот миль от родного города Карлоса и от места Легендарного Шамана. Шарон говорил некоторое время, и Карлос казался искренне заинтересованным, но вот настала его очередь, и он переключился и как обычно начал рассказывать свои анекдоты, истории, шаманские заключения и излагать свое мнение о том, как вести безупречную жизнь. Это разглагольствование перемежалось новыми деталями, но в основном Шарон уже слышал все это прежде множество раз.

"Отдельная реальность" высоко поднялась в списке бестселлеров, а "Учение" стало чем-то вроде библии у интеллектуалов и духовных. Эдвард X. Спайсер, выдающийся антрополог из Аризонского университета, написал блистательный обзор "Учения" для "Американ антрополоджист", хотя и заключил, что дон Хуан абсолютно не похож на индейцев яки, которых он изучал больше двух десятилетий. Другие журналы и газеты тоже начали печатать статьи о Карлосе, одни - благоприятные, другие же - подобные разгромной статье Эдмунда Лича в "Нью-Йорк ревью оф букс", в которой он высмеивает книгу как прекрасное литературное произведение, но ужасную антропологическую работу.

Но как бы там ни было, Карлос становился довольно известным, по крайней мере в определенных кругах. Сотни тысяч людей из учебных заведений по всей стране прочли одну или обе его книги. В справочный стол факультета в Хейнз-Холле на его имя поступали письма и телефонные звонки. Издательство "Саймон энд Шустер", словно обезумев, проталкивало его вторую книгу, и поэтому, когда на досках объявлений в зданиях факультетов общественных наук появлялись черно-красные шелковые афиши с крыльями вороны и силуэтом дона Хуана и повсюду слышались слова "Кастанеда идет!", - сразу же появлялся спрос на пейот и мескалин, который торговцы с трудом провозили в товарных вагонах с юга, ища связей на каждой границе. Люди собирались и ели дурман. Невероятно! Учебные заведения не просто готовились к приезду Карлоса, они распалялись.

В Вашингтонском университете за неделю до его лекции невозможно было даже купить экземпляр "Учения". Были такие студенты, которые ели сырой пейот и вдыхали мескалин через свернутые в трубочку двадцатидолларовые банкноты, пытаясь получить тот же опыт. Как будто они ожидали чего-то феноменального, стоит только Кастанеде войти в аудиторию. Может быть, им казалось, что, когда он будет здесь, не более чем в двадцати футах от них, рассказывать о том, как избавиться от презренного багажа реального мира, и излагать остальную философию дона Хуана, которая многим из них едва ли представлялась чем-то большим, чем огромное расплывчатое пятно - когда произойдет все это, может быть, как-нибудь в разгаре беседы сцена вдруг расколется надвое, пол выгнется, загремит потолок, и они чудесным образом окажутся перед Трещиной Между Мирами, даже находясь в состоянии ужасного наркотического опьянения! Кто знает, что может случиться!

Итак, там были все: не только аспиранты социологии и антропологии и горстка профессоров, но и знатоки искусства, врубающаяся молодежь, беззастенчивые и нечесаные хиппи, специалисты по философии и студенты-биологи, сидевшие в грязных джинсах на корточках у сцены, или развалившиеся в креслах, или подпиравшие стены. Все с нетерпением ждали Кастанеду и гладили собак - лабрадоров и лаек, которых они, как было принято, повсюду водили с собой.

Наконец, в разгар нетерпеливого ожидания, вошел Карлос Кастанеда с парой лакеев с отделения. Только он не был похож на Кастанеду, или, скорее, на идеал Кастанеды, сложившийся у многих. Он был невысок, с небольшим брюшком и коротко подстриженными блестящими черными волосами. Одевался он в коричневый костюм с белой рубашкой, носил узкие коричневые ботинки и кремовый галстук. У него был вид человека, ведущего строгий сидячий образ жизни. Все смотрели друг на друга в изумленном молчании. И это был распространитель нового мистицизма - парень, выглядевший как кубинец-посыльный!

"Эй, какой-то он странный", - сказал один из хиппи, и все закивали.

"Чуваки, здесь что-то не так, - сказал другой. - Просто не может быть, чтобы это был тот самый парень".

Не то чтобы Карлос не был похож на человека, способного получить опыт эксцентричных видений, описанных в его книгах, но он не соответствовал легендам о нем из реальной жизни, которые, в частности, утверждали, что у него волшебные ноги, он всегда ходит босиком и никогда не натирает мозолей. Еще говорили, что Кастанеда всегда "под кайфом" и совершил самоубийство уже в нескольких местах. Поэтому все были просто в шоке, когда оказывалось, что реальный Кастанеда выглядел как обычный бизнесмен из делового центра Лос-Анджелеса.

А он просто долго стоял у микрофона, внимательно изучая покачивающиеся головы, глядя из-под невероятно тяжелых век, как будто бы он... видел или что-то в этом роде. Да! Он видел. И все ждали: "Давай, выкладывай нам все. Давай, Карлос!"

"Эмм, - промычал он в микрофон, косо посматривая в конец зала, - нельзя ли нам убрать отсюда этих собак?"

Как и ожидалось, все были захвачены врасплох. Карлос казался подозрительно не врубающимся. И что еще хуже, его выступление было сухим и непрофессиональным - все только о членстве, восприятии и социализации. В офисе Дуга Шарона его монологи были интереснее. Где бы он ни появлялся, в каком бы месте ни выступал - в Сан-Диего или в Калифорнийском университете в Лонг-Бич, - везде происходило примерно одно и то же. Всегда шок при виде действительности, предварительная оговорка терминов, профессиональная лекция и остужающее заключение о том, что, может быть, Карлос Кастанеда - не совсем то, что о нем говорят.

Но его книги по-прежнему продавались, даже в тех учебных заведениях, где он выступал лично. Феномен был слишком велик для него, чтобы им можно было хвастать. Начать с того, что в начале 1970-х Кастанеда стал почти что единственным Богом для очень многих. Даже разочаровавшиеся поверили в его книги, по крайней мере в некоторые наименее трудные для понимания моменты. А еще встречались такие странные индивидуумы, хотя их было немного, которые решили, что человек, которого видели в учебных заведениях, был вообще не Карлос, а кто-то другой. Настоящий же скрывался, пребывая в строгом затворе. Нашлись, конечно же, и такие, кто утверждал, что костюм и галстук были частью хитрой шутки или какого-то эзотерического урока, и вот уже студенты целыми днями просиживают в кафе своих клубов, пытаясь разгадать послание, которое несет Кастанеда через свою самую обыкновенную наружность.

Какова бы ни была причина, но популярность Кастанеды росла. Студенты Калифорнийского университета в Ирвине захотели иметь его своим приглашенным преподавателем. Ряд преподавательских вакансий отводился для приглашаемых читать лекции специалистов, - тех, кого хотели студенты. Деньги на это отводились из студенческой платы за обучение, поэтому студенты имели далеко не последнее слово в решении вопроса о найме преподавателей. В весеннем семестре 1972 года они выбрали Карлоса Кастанеду.

В ирвинском кампусе он читал цикл лекций для студентов и вел семинар для аспирантов, называвшийся "Феноменология шаманизма". Оба вольно основывались на его прошлой работе и докторской диссертации, которую он писал после окончания "Отдельной реальности)). Свою диссертацию он назвал так: "Магия: описание мира", и она же легла в основу его третьей книги "Путешествие в Икстлан".

Всего на семинар было записано двенадцать человек, но в первый день пришло, наверное, человек тридцать, столпившихся вокруг пластмассовых столиков и возле стены в ожидании Кастанеды.

Расе Руджер пришел первым и занял столик возле кафедры. Кандидат в доктора социологии. Расе с нетерпением ждал семинара Кастанеды. Он сам довольно интенсивно занимался психотропными исследованиями и в Калифорнии, и у себя дома на Стейтен-Айленд, где он вырос в еврейском районе.

Когда вошел Карлос, все как обычно были в шоке, за которым последовало молчание, пока все пожирали его глазами, увлекаемые стремительным потоком очаровательно примитивных мыслей о доне Хуане. Трудно было соотносить все эти знаменитые анекдоты из книг с этим маленьким человечком. И все же это был он, невысокий смуглый человек в широких бежевых брюках, в коричневых прогулочных полуботинках, белой рубашке с короткими рукавами и с открытой шеей, с головы до ног напоминавший вествудского бюргера.

Розмари Ли, его ассистентка в КУЙ, представила его группе. После краткого введения и нескольких слов о природе феноменологии и о "членстве" Кастанеда прямо приступил к делу.

"Мое ученичество закончилось, - сказал он. - Дону Хуану больше нечему учить меня. У меня есть все элементы восприятия, необходимые магу для того, чтобы продолжать самостоятельно. Восприятие глоссов можно остановить, можно изменить. Видите ли, дон Хуан старался дать мне другое описание мира, другой способ видения, другую реальность. Ему больше нечего сказать мне. Но теперь я должен делать это самостоятельно".

На последовавших нескольких занятиях Карлос объяснял, что его последний визит к дону Хуану произошел в мае прошлого года. Находясь у него дома, он наблюдал новые физические трюки дона Хенаро. На этот раз он ложился на живот и начинал грести руками по доскам, как будто плывя, и потихоньку Хенаро действительно начал скользить по полу и по всей комнате, плавно, без усилий, как на скейте или на чем-то подобном. Казалось, почти ничто не отделяет его от terra incognita. Но настоящее чудо произошло позднее днем, когда дон Хенаро сделал так, что машина Карлоса исчезла. Все трое - Карлос, Хенаро и дон Хуан - все время были вместе, но, когда Карлос вышел на веранду и взглянул в пустыню на то место, где оставил машину, ее там не было. Он побежал, пытаясь найти ее, а дон Хуан с Хенаро только посмеивались между собой на веранде. Наконец, Хенаро взял свою шляпу с обвисшими полями, привязал к ней нитку и побежал к большому холму, таща за собой своего импровизированного воздушного змея. Змей совершил медленный дугообразный скачок над горами, а затем вдруг наклонился к земле и начал падать. В тот момент, когда он столкнулся с реальным миром, появился автомобиль Карлоса. Или, может быть, он все время был там. Когда Карлос сбежал с холма, чтобы осмотреть его, Хенаро пронзительно закричал. Он кричал, чтобы Карлос забыл о машине, забыл о пустыне, забыл обо всем и обратил бы свое внимание на самую суть, на действительное достижение - на остановку мира.

Кастанеда улыбнулся присутствующим. "Два мага, пришедшие к соглашению относительно мира, способны заставить обычного человека разделить их видение реальности подобно тому, как учат смотреть на реальность детей, - сказал он. - Маги отделяют свои телесные чувства, которые можно назвать кинетической связью, от рассудка".

Занятия для студентов он проводил по строгой программе с проверочными и писыленными работами и обязательными лекциями, но свой семинар для аспирантов он решил вести по свободной программе и сделать его открытым для всех. Не было даже учебника, пока в середине четверти несколько студентов, особенно Расе и Роузи Ли, не получили его диссертацию и не сделали себе копии. Иногда Кастанеда просто заходил в аудиторию и говорил: "О'кей, поднимайте руки и задавайте вопросы". И все начинали расспрашивать о доне Хуане, об остановке мира и об Отдельной Реальности. Прежде всего задавали вопросы о психотропных растениях, и одними из первых они узнали, что Карлос больше не использует их.

"Я думал, что психотропные средства являются важной частью, - говорил он. - Но больше я так не считаю. Они играли лишь вспомогательную роль. Дон Хуан говорил мне, что все, чему он учил меня, было средством остановки мира".

Он объяснял, что пейот, грибы и дурман - это психотропные растения дона Хуана или, точнее, растения его магии и что сам старик не употреблял их годами. Эти растения подобны дорожной карте, говорил он, которая ведет вас, куда нужно, но не само место назначения. Это лишь необходимый элемент для поездки. Каждый несет с собой описание мира, как громоздкий багаж, уложенный глубоко в багажнике ума, и это описание представляет собой результат постоянного потока интерпретации. То, что реально, другой мир, это тот же самый мир - только он одновременно и слишком тягостен, и фантасмагоричен и беспределен, как отмытые начисто двери восприятия Уильяма Блейка. Кастанеда начинал размахивать руками вокруг себя, как будто прерывал вдруг поток интерпретации, и объяснял, что только при этом условии можно уловить Отдельную Реальность как чистое, головокружительное, недифференцированное, волнующее, разветвленное восприятие.

И все же все это было слишком... неопределенно. Поэтому, когда Карлос замечал устремленные на него унылые, безрадостные взгляды, как будто никто не мог понять, о чем вообще он говорит, -и бог знает, что они пытались понять, - когда это происходило, он прибегал к своим кратким поучительным историям, таким, как рассказ о плавании Хенаро по комнате на невидимом скейте.

Он рассказывал им о том, как встретил на вечеринке в Нью-Йорке обдолбанного Тима Лири, и о том, как наткнулся на остатки колонии, предположительно основанной Лири в I960 году. Когда мексиканское правительство взялось за людей Лири и начало выгонять их из страны, некоторые остались, скрывшись в горах. Поэтому, когда Карлос однажды днем нашел их дом, он, естественно, зашел в него, думая, что найдет группу дружественных американцев, поздоровался и представился.

"Они были невменяемые. Их было 25 человек в большой комнате. Все обдолбанные". Он протягивал руки, как бы желая подчеркнуть значительность потери. "Одна девочка, которая почти улыбнулась мне, почти ободрила меня. Но она тоже не разговаривала со мной. Она подняла ногу, чтобы почесать ее. Нога была очень волосатая. Я был поражен тем, что увидел там. По-настоящему поражен.

Я поднялся и ушел. Пришел дон Хуан, и мы пошли в горы. Я рассказал ему об американцах. Он ответил, что тоже их видел. Он считал их поведение совершенно абсурдным. Он сказал, что видел, как они ели грибы прямо в поле".

Это, конечно, было извращением Шаманского Пути. Нельзя просто так сорвать парочку Psilocybe mexicana и запихнуть их себе в рот, как жареный миндаль. Требуется тщательное приготовление, строгое соблюдение ритуала и большая предусмотрительность, а поглощение их в сыром виде равносильно психической смерти. Расе Руджер поморщился. Он уже вкусил свою порцию мистических грибов в Лос-Анджелесе.

"Дон Хуан видел голого американца, стоявшего в поле и тут же евшего грибы. Он пришел в ужас. Грибы следует собирать с величайшей осторожностью. Их необходимо хранить в земле в течение года, а затем смешивать с другими ингредиентами. Ритуал включает даже способ обращения с ними. Нужно взять гриб в левую руку и передать его в правую, а уже потом положить в тыкву на хранение. Необходима высочайшая концентрация, чтобы правильно найти такое место. Лучше практиковать упражнения яки, чем использовать психотропные средства".

В течение всего курса он постоянно пытался соотнести сущность своего опыта с опытом своих студентов. Указывая на чьи-нибудь часы, Карлос говорил: "Я никто без своих часов. Это мой предмет силы". Студент смотрел на свои часы и задумывался над этой короткой сентенцией, этим кратким аудиторным кастанедаизмом, просочившимся сквозь массивный свод, и удивлялся тому, что Карлос тут наговорил.

"Это вопрос социализации, - решительно заявляли Карлосу. - Дело не только в том, чтобы воздерживаться от составления мнения, но и в намерении, в том, чтобы не допускать целостности мира".

Ну, конечно! Старый предохранительный клапан. Если решить с каким-нибудь вывертом открыть этот источник и не считать часы лишь простым хронометром, они могут быть чем-то гораздо большим. Дело в намерении. Дон Хуан говорил, что все можно использовать для силы - ей-богу, ничто не убежит от пристального взгляда новых шаманов - ни пустыня, ни аудитория, ни наручные часы, ни автострада.

"Когда я ехал сюда по шоссе, у меня было это ощущение на макушке. Оно связано с усилением и разрушением мира".

Карлос говорил, что у него часто бывает такое ощущение, когда он едет по автостраде Сан-Диего через туннель, будто крыша его "Фольксвагена" задевает своды. Он чувствует, что не проезжает под эстакадой, но продирается под ней, и в какой-то момент он ощущает все линии, связанные в некой паутине, составляющей сеть Потока. В течение какого-то головокружительного момента он находится там, подключенный к этой сети. Голова его касается крыши автомобиля, крыша автомобиля касается свода туннеля, а сам туннель, этот огромный бетонный пролет, неожиданно предстает в своем истинном виде как одна из линий мира, соединяющая миллионы обозримых объектов и уходящая в бесконечность.

И как раз сейчас, когда Карлос ведет свой микроавтобус по автостраде Сан-Диего, где-то около Вестминстера или Хантингтон-Бич или где-то еще, когда он осознает, что туннель представляет собой одну из линий мира, целостная картина разрушается - шоссе, небо, крыши, витрины - все сворачивается в самое себя, как карточный домик. Хлопхлопхлопхлопхлопхлоп.

И на мгновение он оказывается в Отдельной Реальности дона Хуана. Шоры его культурной обусловленности спадают с его глаз, и он... видит.

И не важно, находитесь ли вы в соноранской пустыне или на автостраде Сан-Диего. Везде одно и то же.

Но Карлос предупреждал своего студента, что Лос-Анджелес далеко не идеальное место для митота. "Охотник использует мир так, как считает нужным. Маг, как охотник и воин, позволяет себе проникать в нашу реальность лишь настолько, насколько ему это необходимо".

Он напомнил им, как однажды днем они с доном Хуаном находились в 50 милях от Лос-Анджелеса и направлялись в город, когда дон Хуан вдруг резко потребовал остановить машину и поворачивать назад. Он почувствовал слишком много злых духов или тяжелых вибраций или что-то еще. Что бы там ни было, но дон Хуан не желал больше и одной мили ехать на север, и тогда Карлос развернулся и направил машину в сторону Мексики.

За основу преподавательской работы Карлос взял свою недавно законченную докторскую диссертацию, из которой он зачитывал отрывки, на которую ссылался и которую использовал, проводя дискуссии в аудитории. Через несколько недель после начала занятий студенты начали спрашивать, где можно достать копию. В самом начале Карлос сказал, что у него есть около десятка копий, но так и не роздал их. Наконец однажды после занятий к нему подошли Расе и Роузи и еще один студент и попросили у него разрешение брать его собственный экземпляр диссертации, чтобы делать несколько копий на термофаксе, который стоял наверху, по паре глав за один раз. Карлос согласился, и в течение пяти недель активисты начали собираться на пятом этаже вокруг стола рядом с офисом Мэри Резиг, начальницы секретариата отделения. Они раскладывали страницы по стопкам и собрали из них примерно 20 полных копий работы "Магия: описание мира". Последние 100 страниц пришлось допечатывать на ксероксе из-за каких-то проблем с термофаксом, но наконец, всего за пять недель, каждый получил законченную копию. За один раз делалось две-три главы, потому что Кастанеда не давал больше. Роузи брала пару глав, копировала их и возвращала оригиналы прежде, чем Карлос соглашался показать студентам следующие несколько глав.

Расе сделал себе две копии - одну в зеленом переплете, а другую - в коричневом, потому что, по его словам, это были цвета ауры Карлоса. Некоторые студенты думали, что у него "поехала крыша", но Расе увидел цвета его ауры очень четко, как раз после того, как Карлос приехал к ним в университетский городок и занял свой временный офис в комнате номер 724 в здании общественных наук. Он увидел это неожиданно, находясь в ревущем псилоцибиновом кайфе, когда однажды со своим приятелем ждал на шестом этаже Карлоса. Стены волнообразно колебались, как бы исполняя медленный, ритмичный танец живота, все время поднимаясь и опускаясь, совсем как ковыль на ветру в Кентукки. Расе со своим приятелем облокотились о стену, сползли по ней на пол и просто уселись там, ожидая Карлоса. И пока они ждали, коридор превратился в искрящийся тоннель со стенами из известкового желе, протянувшийся на миллионы миль, огромную желеобразную трубу, где в этот момент шел Карлос Кастанеда своей обычной осторожной походкой - только там было еще зеленое сверкание, из которого вылетали фосфоресцирующие огоньки и разбивались о его тело. Оно было зеленым, и Расе обратил внимание, как аура то таяла, то раздувалась, пока Карлос шел под неоновыми лампами на потолке. Наконец он оказался перед ними, перебирая в руках ключи от офиса и уголком глаз глядя на этих двух парней на полу.

- Привет, - сказал он, быстро открывая дверь.

- Эй, чувак, рады тебя видеть, - ответил Расе. Карлос быстро кивнул и остановился в сверкающей зеленой массе электрического света. Затем он проскользнул в свой офис и закрыл дверь. В аудитории он казался коричневым, но здесь в коридоре его аура имела свой настоящий цвет, и Расе понял это.

Расе решил, что коричневая аура имела какое-то отношение к способности рассказывать самые фантастические истории и при этом выходить сухим из воды. Карлос утверждал, что разговаривал с говорящим на двух языках койотом, или рассказывал, как дон Хенаро в долю секунды переносился на мили, и не важно, как далеко он заходил, как нелепо это могло звучать, никто не подвергал его слова сомнению. Обычно студенты просто пытались понять, о чем он говорил, в более рациональных терминах, именно то, чего Карлос и слышать не хотел. Они продолжали объяснять его переживания галлюцинациями, или результатом гипноза, или внушением. Карлос вообще не хотел, чтобы они как-то интерпретировали их. Самым скептически настроенным студентом в группе был парень, постоянно пытавшийся втянуть его в классическую дискуссию о позитивизме и материализме.

"Разве не обречен дон Хуан на то, что кто-то его сменит, как все несовершенные и условные системы, покоящиеся на примитивном основании теологии? - и он смотрел на Карлоса с притворной серьезностью. - Даже синтез, основанный древними теократиями Египта и Индии, оказался недостаточным. Он был основан на субъективных принципах и никогда не мог охватить практической жизни. А ведь существуют, несмотря ни на что, объективные реалии внешнего мира..."

И Карлос кивал головой и отвечал: "Охо-хо, ну, да. Может быть".

"...Поскольку теократия вначале была ограничена мыслью и чувством, правильно? Жрецы отбросили политеизм и в конце концов трансформировали его в монотеизм, тогда как брухо остались..."

"Может быть. Н-да уж... Что ж, вероятно..."

Это продолжалось в том же духе минут десять, пока кто-нибудь не спрашивал о том или ином видении из книг или о пейотной церемонии дона Роберто в 1964 году. Также обычно задавали вопросы о союзниках, бесформенных силах, о которых Карлос всегда писал и с которыми ему приходилось иметь дело в пустыне, о силах, заключенных в психотропных растениях. Когда Расе не говорил об аурах или об одном своем друге, который был магом, или еще о чем-нибудь оккультном, он говорил о восточных религиях и о параллелях с системой верований дона Хуана.

"Идея видения, например, - говорил он, - вероятно, подобна дзэнской идее сатори. И там, и там требуется глубокое просветление, своего рода проникновение в суть вещей помимо каких бы то ни было мирских описаний. И образ жизни воина в некоторых отношениях похож на образ жизни дзэнского монаха. Оба требуют дисциплины и отрешенности от мирских забот и осознания того, что дела человека не имеют в конечном счете большого значения. Как дзен, так и философия дона Хуана подчеркивают необходимость достижения человеком полной гармонии с природой. Я хочу сказать, что вижу здесь много общего".

И Карлос снова кивал головой и говорил: "Это интересно. Познакомьте меня с этим. Расскажите мне то, что вы знаете".

"Есть книги по восточному мистицизму, которые содержат поразительные аналогии с некоторыми феноменами мира магов. Например, "Четырнадцать уроков йоги" Йога Рамачараки. В них говорится об окружающих людей аурах, имеющих форму яйца, которые наполнены светом, исходящим из тела. Это астральные тела. Они могут отделяться от своих владельцев. Еще рассказывается о способностях, которые можно использовать для получения удивительных эффектов. Можно найти много подобного в ваших книгах".

Карлос всегда с готовностью поддерживал обратную связь с аудиторией. Некоторые идеи Расса были нелепы, но вопрос о параллелях между Востоком и Западом привлекал Карлоса. Казалось, что все это совершенно ново для него. Кастанеда знал о том, что магия американских индейцев вполне могла происходить из Азии. Он знал и в основном принимал теорию о том, что индейцы пришли из Азии через Берингов пролив, но он казался на удивление незнакомым с восточной философией.

Однажды Кастанеда рассказывал им, как пытался привести союзника в жилую комнату профессора Харольда Гарфинкеля на Пасифик-Палисэйдс. Гарфинкель, ученый-еврей, которому перевалило за пятьдесят, имеющий рекомендации из Гарварда и Беркли, прежде всего был известен своими огромными тяжеловесными трудами по феноменологии. Это был строгий преподаватель, настоящий академист. Он заинтересовался исследованиями Карлоса и руководил им в первые дни. Они вместе, бывало, беседовали у него дома. Во время какого-то научного разговора Карлос вдруг заявил, что на веранде находится союзник. Он спросил, не будет ли возражать профессор, если он пригласит его вовнутрь. Это была одна из классических сцен.

- Я хочу показать его вам, - сказал Карлос.

- О, все в порядке, Карлос, - ответил Гарфинкель, прячась глубже в своем кресле. - Прекрасно. Я верю, что союзник здесь, так что все нормально.

Взгляд профессора носился по комнате в ожидании того, что может случиться, надеясь, что Карлос, может быть, уже забыл об этом. Это иногда случается с антропологами, которые слишком глубоко погружаются в чужие культуры.

У них либо вырабатывается невосприимчивость в результате повторяющихся культурных шоков, связанных с их работой, и они начинают смотреть на все заинтересованным, но посторонним взглядом, либо они начинаются держаться за свои исследования с набожным усердием - и становятся полностью помешанными.

И поэтому Гарфинкель немного опасался в этот вечер, что Карлос, возможно, перешел эту грань. У него не было намерения расставаться со своим буржуазным благоразумием и позволять Кастанеде втаскивать своего союзника в жилую комнату. Что скажут в "Феноменолоджи соусиолоджикал ревъю"? Гарфинкель взглянул на своего старого студента, как будто имел самые серьезные клинические подозрения.

Кастанеда расхаживал туда-сюда по обширному подиуму. Если бы происшествие у Гарфинкеля было искусно разыгранной шуткой, он не трудился бы объяснять. Он был уже на новой почве - посеять магию, - которую он обсуждал гораздо подробнее, чем в любой из своих книг.

Древний ритуал требует, чтобы маг завладел 48 зернышками маиса другого мага. Их прячут на пути у того, кого нужно убить, предпочтительно в бутонах желтых цветов. И когда жертва наступит на цветок, зерно проникает в ногу и, как утверждают брухо, мгновенно убивает жертву.

"Дон Хуан найдет для меня зернышко, - сказал Карлос. - Могущественный маг посадит зерно и вырастит его из одного колоска. Дон Хуан выберет зерна для меня".

После занятий он поехал в Лос-Анджелес и позвонил Неду Брауну, чтобы поговорить насчет договоренностей с "Саймон энд Шустер" об издании "Путешествия в Икс-тлан". Потом он позвонил мне, чтобы сказать, что чек уже на почте, и спросить, как дела у К. Дж.

К. Дж. учился довольно хорошо, но его учителя по-прежнему жаловались на то, что у него проблемы с другими учащимися. У него было мало друзей. Он был тихим, легко поддавался переменам настроений и относился ко всему серьезно. Я говорила, что он просто слишком зрел для большинства своих соучеников.

Позднее, вернувшись домой, он улегся на свой матрас и уставился в окно. Разговор со мной расстроил его, потому что только себя он винил за все проблемы К. Дж. У мальчика не было отца и не было имени.

При этом Карлос говорил своим студентам о том, что у него нет неоконченных дел. В этом была ирония. Он стоял в аудитории и говорил буквально следующее: "К настоящему времени у меня нет никаких незаконченных дел. Я могу уйти отсюда прямо в вечность. Я ничем не связан, ничем не обременен, ничто не задерживает меня. Это значит быть жестким, и только так нужно действовать". Боже, какая строка! Вот он, Карлос Кастанеда, проповедующий непривязанность, только он попался в ту же ловушку, что и другие бюргеры среднего возраста, которых он видел все время сидящими в кафе на Вилшир-бульваре. Они всегда были там, эти бюргеры, втиснутые в палатки со своими женами и детьми, имеющие дело с закладными, браками и детьми. Это был самый неумолимый вид ответственности. Здесь же сидел и Карлос Кастанеда с кредитными карточками в бумажнике, с квартирой в Вествуде и местом преподавателя.

И все же иногда он чувствовал, что есть нечто большее, нечто трансцендентное - его имя прежде всего. Имя его было магическим. Когда в Ирвине он сказал что-то об открытии института для изучения герменевтики, все слушали его. В ресторанах люди просили у него автограф. Салли Кемптон приезжала в Ирвин, говоря, что собирается написать очерк о нем для журнала "Эсквайр". Его агент торговался по мелочам с журналом "Тайм" из-за статьи, иллюстрация к которой должна появиться на обложке журнала. Тут был этот дразнящий магнетизм. Он не был просто каким-нибудь известным профессором или глупым романистом, он был чем-то большим, чем-то особым, он был... Кастанедой.

В начале весны 1972 года продюсер "Шоу Дика Каветта" предложил ему принять участие в передаче.

Это была бы самая блестящая рекомендация, но Карлос отклонил предложение. Он боялся, что из него сделают клоуна. Он знал, что поверхностный пятнадцатиминутный разговор о его опытах с доном Хуаном будет звучать как детские сказки. Была еще одна причина, почему он не хотел выступать у Дика Каветта. Есть определенная сила и свобода в том, чтобы оставаться недоступным. Нед Браун настаивал на его интервью перед выходом второй книги и перед предстоявшим выходом "Путешествия в Икстлан", но то были журналы и газеты, а не телевидение. Он не искал популярности и не хотел рисковать, создавая такое мнение о себе. Объяснение магов, драматическое заключение саги о доне Хуане должны были появиться еще через год в его четвертой книге. Были еще некоторые незавершенные дела, поэтому представлялось разумным избегать потенциально опасных и обременительных ситуаций на национальном телевидении с нахальным молодым ведущим вроде Дика Каветта, который мог попытаться наделать дыр в его Отдельной Реальности.

Ближе к завершению семинара Кастанеда значительно удалился от материала, изложенного в его книгах, и коснулся совершенно новых областей магии, о которых никто из его учащихся и не слышал. Например, Четырех Ветров. Он сказал, что это женщины, которых маг не должен искать специально, но которые придут и помогут в заключительной битве на поле брани с союзником. Они должны сопровождать ученика в последней церемонии, когда его наконец признают как брухо. С севера стоит его щит, его защитник. Сзади, с юга - теплый ветер, шутница. Шутница представляет тепло и легкость весны. Ее присутствие умеряет опустошительный северный ветер. С запада самоанализ представлен ловушкой для духов. И с востока боевой порядок завершается оружием. Оружие - это "крупнейший авторитет", и иногда его называют ветром просветления.

Кастанеда рассказал своим студентам о том, что эти четыре женщины используются для того, чтобы отразить атаку союзника, когда они все вместе наконец встречаются на поле битвы где-нибудь в Соноре. Это похоже на странный и ужасный танец. Союзник атакует женщин одну за другой, пока в конце концов не окажется нос к носу с самим учеником. Если ученик сможет схватить его и швырнуть на землю, он получает силу союзника. Но если он не справляется с этим, то его буквально закручивает в воздухе с огромной скоростью. Для донаХенаро это означало частичную потерю его человеческой природы. Он так и не смог вернуться домой. Его путешествие, его метафорическое возвращение в Икстлан, будет продолжаться вечно.

Студенты большей частью смутно сознавали, что Карлос говорит здесь метафорически, что весь этот рассказ о ветрах и союзнике был грубой аллегорией, объясняющей окончательное превращение ученика в шамана - но все же это было ужасно мрачно.

"Поскольку у меня нет Четырех Ветров, - сказал Карлос, - мне придется бороться с ним самому. Я сделаю это, когда мое тело почувствует, что время пришло".

По студенческому городку в Ирвине прошел слух о том, что Роузи нашла для него ветер, какую-то вольную студентку, желающую принять участие в его психодраме, но из этого ничего не вышло. И занятия закончились, а ему все еще предстояло сделать этот решительный шаг. Он еще не был шаманом, и, более того, совсем не был уверен, чем же все это кончится.

Не было никакой экзаменационной работы в конце семинара для аспирантов, хотя он просил всех вернуть копии его диссертации с замечаниями на полях, предложениями, идеями, критикой и пр. Последнее занятие он провел высоко в холмах к северу от Лос-Анджелеса, на месте, которое Карлос назвал местом силы, куда маги племени яки приходили когда-то практиковать медитацию и другие шаманские ритуалы. Он сказал, что это место, которое дон Хуан видел в одном из своих снов, огромное кольцо из булыжников, расставленных вокруг густых зарослей чапараля, высоко над каньоном Малибу. Все собрались в кафе "Шипе". Расе там был вместе с Роузи и Джоном Уоллисом, который пришел со своей женой Рут. Уоллис, хотя и не входил в группу Карлоса, несколько раз посещал его занятия для аспирантов. Специалист по философии болтал что-то о Спинозе или о ком-то еще, была еще парочка эксцентричных последователей суфизма и большинство других аспирантов группы. Все собрались в кафе. Получилось два каравана: один возглавлял Карлос на своем микроавтобусе, а другой - кто-то еще, кто знал дорогу. Все направились на Вентура-фривэй, а затем свернули в сторону Малибу. Искали особый круг из камней. Когда приехали на место, Карлос разгорячился и начал показывать некоторые упражнения и техники магов яки, в частности установление контакта с линиями мира. Все столпились вокруг него. Карлос держал ноги под прямым углом, вытянув левую руку, а правую расположив параллельно земле и согнув ее внутрь к груди. Левую ладонь он повернул к спине, а правую - к груди. Затем он начал быстро шевелить пальцами обеих рук, как будто играя на гигантском банджо. Карлос сжал руки в кулаки и грациозно повернулся вокруг себя, приняв боксерскую стойку.

Он остановился, напряженный и собранный, вытянув руки и согнув ноги в решительном полуприседе с неподвижным взглядом. И вдруг они появились линии мира! Сеть, паутина, космический поток!

"Оп! - выкрикнул Карлос, переходя в расслабленную позицию. - Вот они. Линии мира".

Все пытались попробовать, играя на гигантском банджо под майским калифорнийским солнцем. Все становились в эту стойку у подножия валуна, похожего на огромный череп, и просто пропускали этот поток, ища... бог знает, что они искали. Но была только тупая ноющая боль в третьем позвонке, который, наверно, готов был сломаться в тот день.

Карлос зашел в центр зарослей чапараля и объяснил, как старые маги хоронили себя, собирая обломки и ветки толокнянки и мескитового дерева и сооружая небольшие могилы. Это была техника остановки мира. Брухо просто растягивались среди этой растительности, пока все не останавливалось само по себе - внутренний диалог, нормальное восприятие вещей, активный образ жизни. Они просто лежали безмолвно и ждали, когда вся громадная вселенная медленно, но неотвратимо замрет, и тогда они видели. Никто не пожелал испытать мескитовую смерть; а Карлос уже объяснял, как выжить в пустыне, питаясь мясом гремучей змеи.

"Восхитительное, - воскликнул он, - воистину восхитительное. Лучше, чем мясо кита, индейки, цыпленка. Чтобы поймать гремучую змею, вам нужна бечевка, много бечевки. Ловушка устраивается так, - сказал он, покачивая куском бечевки, свернутым в петлю, которая, по его словам, затягивалась на шее змеи, когда та выползала из своей норы. - На самом деле, лучше использовать нитку для чистки пространства между зубами. Антропологам не нужен весь тот мусор, который они берут с собой в поле. Все, что им нужно, это нитка для чистки зубов, много-много этой нитки. С ней вы сможете выжить где угодно".

Все последовали за Карлосом вниз в густые заросли, останавливаясь время от времени, чтобы послушать одно из его рассуждений. Он предложил студентам вернуться в свои автомобили и ехать за ним дальше вдоль каньона Малибу в поисках водного каньона, где растет дудник. Как предполагалось, это было любимое растение магов яки, которое поджигали, чтобы получить дым, вдыхавшийся ради ясности. Группа покатилась вниз к руслу небольшой речушки, не обращая внимания на предупредительную надпись: "Въезд воспрещен. За нарушение границ водоохранного района Лос-Анджелеса штраф 500 долларов и/или тюремное заключение". У реки росло несколько кустиков зеленого дудника, но, как и следовало ожидать, они еще не засохли.

"Не подходит, - сказал Карлос. - Он должен высохнуть, прежде чем вы будете рвать его".

Джон Уоллис спустился вниз, сорвал одно растение и понюхал его. Оно имело знакомый запах. Уоллис откусил кусочек. "Карлос, - сказал он. - Это дикий сельдерей". Карлос ухмыльнулся. "Конечно, дикий сельдерей. Хорошо, не правда ли? Дудник удивителен. Я отдавал его на анализ известному ботанику в УКЛА. Он сказал мне, что в нем ничего нет. Ничего. Совершенно безобидное вещество. Можно съесть десять фунтов, и ничего не случится. Но для мага он имеет большое значение. Маги утверждают, что его дым помогает получить большую ясность".

Уоллис и его жена должны были встречать своих друзей в международном аэропорту Лос-Анджелеса и поэтому покинули всех у водного каньона. Поездка превратилась в кошмар. Пока ехали через Венис, Рут стало дурно. Уоллис повернул не там, где надо, и кончил тем, что попал в газеты на полосу дорожных происшествий за то, что въехал на тротуар. В конце концов они все же попали в аэропорт и встретили своих друзей. Когда они возвращались назад, над Лос-Анджелесом разыгралась гроза, мотор дворников ветрового стекла сгорел, и Уоллису пришлось ехать домой в Лагуна-Бич очень медленно, еле тащась в полночь по автостраде номер 1 и высовывая из окна левую руку, чтобы протирать крошечное пространство на лобовом стекле. Они уже почти были дома, когда Рут заметила прутик, как-то попавший внутрь ее жакета. Карлос предупреждал всех ничего не брать из места силы.

- Но я не брала его, - протестовала Рут. - Он, должно быть, сам упал ко мне в жакет,

- Мне все равно, как он попал туда, выброси эту дрянь в окно, - выразил свое неудовольствие Джон. - Немедленно!

Нельзя сказать, что Рут и Джон Уоллисы были какими-нибудь чокнутыми. Вовсе нет. Но они были очень впечатлительны и очень легко поддавались внушению. Поэтому, когда Карлос высказал одно из своих немного мистических предупреждений, вроде "Не уносите ничего с места силы", они восприняли его серьезно.

Расе Руджер тоже отнесся к этому серьезно - когда он увидел кролика на стоянке, то решил, что это больше чем простое совпадение. Расе возвращался на велосипеде к себе домой и отъехал уже на милю от корпуса общественных наук. Он проезжал через автомобильные стоянки и по асфальтовым дорогам в студенческий городок, как вдруг без всякого предупреждения гигантский кролик выполз на дорогу прямо перед велосипедом Расса. Он появился неожиданно из теней, отбрасываемых карликовыми пальмами под светом луны, громадный, неповоротливый кролик с черными глазами, и уставился прямо на Расса повелительным полночным взглядом. Расе от испуга свалился со своего велосипеда. Он просто лежал на дороге с закрытыми глазами, не осмеливаясь думать о чудовищном кролике, который был всего в нескольких футах от него. Он пытался не думать ни о чем, но его ум напоминал ему о том, как Карлос играл с собакой с сияющей гривой и разговаривал с койотом. Союзник мог появиться в любое время, в любой форме. Расе медленно повернул голову к кролику, который с любопытством смотрел на него. Их было только двое. Расе и чудовищный кролик, захваченные чем-то странным под окаймленным голубизной калифорнийским небом. Захваченные... подключенные... единственный чувствующий разум под Божьим небом.

Внезапно кролик повернулся и ускакал. Расе потерял его из вида в кустах и просто лежал, беспомощно уставившись в ночь. Он никогда прежде не падал со своего велосипеда, по крайней мере с тех пор, как прошло его детство в Стэйтен-Айленде, где он научился ездить на нем. Но неожиданно кролик так всполошил его чувства, что он свалился с велосипеда. Это относилось к тем вещам, что он нашел в мире Карлоса, не в своем собственном мире, - в сумасшедшем мире Карлоса, где были союзники, и знаки, и проклятые здоровенные космические кролики. Расе знал, что как-то попал в мир Карлоса Кастанеды прямо здесь в ночи в студенческом городке КУЙ.

Но с другой стороны, так было всегда. Невозможно было говорить со студентами Карлоса или с его друзьями, знакомыми или даже с теми, кто просто читал его книги, без того, чтобы не услышать такого роды истории. Везде были люди, испытавшие нечто необычное, нечто совершенно выходящее за рамки чистой аристотелевой логики.

У Линды Корнетт, моей старой подруги, с благоговением читавшей его книги, был экземпляр "Путешествия в Икстлан" с автографом, который она держала на столике рядом с кроватью. И однажды ее дочь, Паула, которая была ярой последовательницей Кастанеды, вошла в спальню и увидела огромную ворону, спокойно сидевшую на книге в лучах солнца. Ворона, очевидно, влетела через открытое окно и уселась на освещенное место на книге. Невозможно было не подумать о странной иронии во всем этом -ворона на книге Карлоса Кастанеды.

У Паулы просто отвисла челюсть от удивления. Затем она заметила что-то надетое на правую ногу вороны. Она подошла на шаг ближе и увидела, что это медное кольцо с рисунком, напоминавшим небольшие ацтекские значки. Какой знак! Какая картина в реальном мире! Тупые бюргеры могли решить, что способны все это объяснить, но Паула и Линда врубались, и они видели, как действует магия.

Но это была салонная чепуха по сравнению со сном Джона Уоллиса. Как только Уоллис встретил Карлоса в студенческом городке КУЙ весной 1972 года, он обратил внимание, что повсюду царит чувство ожидания. Оно было разлито в воздухе. Люди ожидали, что что-то произойдет, и Уоллис в том числе. И вот однажды вечером он засиделся допоздна, занимаясь музыкой в своей комнате, окна которой выходили на тихоокеанское небо на Лагуна-Хиллс. Он сидел за небольшим роялем в углу, сочиняя эти спокойные мелодии, пока не устал и не решил немного полежать на диване перед камином. Ночное небо за окном напоминало покрытую шоколадного цвета прожилками поверхность мрамора, и, смотря на него, Уоллис вдруг ощутил сильный испуг. Он почувствовал резкий прилив холода в уретре. Это было страшно, и он поднялся, пошел в спальню и лег рядом с женой.

Только он лег, тут же все и началось. Снаружи ломались ветки, ветер подул сильнее и начала хлопать дверь в подвал. Сперва это показалось внезапным шквалом ветра, но ветер все крепчал и усиливал свой неистовый вой, пока не заревел пронзительно и целые сучья не посыпались на крышу дома, а подвальная дверь не начала крошиться в щепки. Казалось, половину Лагуна-Хиллс вот-вот швырнет в океан.

Лоб Уоллиса покрылся потом. Это сумасшествие неожиданно стало принимать самый серьезный оборот. Он боялся пошевелиться и безумно оглядывал комнату, ища первые признаки лопнувших окон и следы погрома, учиненного этим кошмаром в его спальне. Чем больше Уоллис пытался контролировать происходящее, тем меньше ему это удавалось. Наконец он покорился, позволив втянуть себя в жуткий апокалиптический напор, несущийся к океану. Стоило ему подумать об этом, и все прекратилось. Все вдруг погрузилось в полный и совершенный покой!

Он лежал, хрипло дыша, с пятном пота на подушке, спрашивая себя, что же за чертовщина случилась. Как только он решил, что это какая-то странная галлюцинация, он услышал голос Рут. "Уже все стихло", - прошептала она. Затем она перевернулась и заснула.

Она слышала! Но слышала ли? Не было ли это частью его сна, его собственной особой Отдельной Реальностью? Какую зеркальную комнату он посетил?

Видения, сны, галлюцинации, умножающиеся дурацкие ночные кошмары, они сами и Карлос и безбрежность, подключенные... несущиеся в трещину между мирами. Никто не может оставаться защищенным, если хочет верить в Кастанеду.

Адам Смит, писатель, однажды в Нью-Йорке натолкнулся на дубля Карлоса. Желая познакомиться с Кастанедой, Смит пришел в нью-йоркский офис "Саймон энд Шустер" и начал подниматься по лестнице, потому что понял, что Карлос старается не пользоваться лифтами. Через пару пролетов он натолкнулся на кого-то, кто вполне мог бы сойти за Кастанеду: невысокий смуглый человек. И он попытался завязать разговор об огромном вкладе Карлоса в антропологию и о том, что его книги позволяют не просто читать об опыте, но по-настоящему переживать его. Все время, пока он говорил, Карлос, кивая головой, быстро спускался по лестнице. Смит упомянул Виттгенштейна, но это тоже не сработало. Почти в самом низу лестничной клетки у вестибюля Смита неожиданно озарило. Он только что прочитал о том, как дон Хуан рассказывал своему ученику о самом трудном достижении - о создании своего дубля. Это была странная и древняя релятивистская концепция, это дело с созданием двойника, поэтому Смит полушутя спросил человека, не является ли он на самом деле дублем Карлоса Кастанеды.

Человек остановился. Он кивнул головой и ответил "Да". Затем его лицо растянулось в широкой ухмылке, он вышел в вестибюль и растворился в толпе.

О том, чтобы по собственной воле создавать дубля, Карлос думал годами. Еще до того, как он написал об этом в своей четвертой книге, "Сказки о силе", Кастанеда разыгрывал такие маленькие психологические шутки над людьми.

В феврале 1973 года Карлос ездил в Нью-Йорк поговорить со своим издателем об этой книге и пригласил меня провести с ним несколько дней. Я не видела Карлоса годами и была удивлена, заметив некоторую полноту под темным костюмом и пальто. В остальном он был тот же - та же широкая улыбка, та же шляпа, та же очаровательная болтовня.

Мы взяли такси до отеля "Дрэйк" и пообедали в ресторане. Мы заказали по бифштексу, но если я пила вино, то Карлос заказал горячий чай - никаких коктейлей, вина и вообще спиртных напитков. Я хотела поговорить о книге "Путешествие в Икстлан", которую только что прочитала, но Карлос отказался. Он нервно и суетливо переходил от одной идеи к другой. После того, как мы вернулись в его номер, он все время расхаживал по комнате, то выглядывая в окно, то подходя к двери, то роясь в одном из своих чемоданов. Сбитая с толку, я присела в углу в украшенное броскими цветами кресло с изогнутой спинкой. Я наблюдала за его волнением с тихим раздражением.

Карлос достал из своего костюма серебряную ручку, набор карандашей и несколько иностранных монет и дал их мне для К. Дж., затем он нагнулся, схватил потрепанный чемодан и подтолкнул его ко мне, извиняясь за то, что края погрызла собака его друга. Его он тоже хотел подарить своему чочо.

Я решила принять душ. Когда я закончила, он по-прежнему был там, прыгая между кроватями и разговаривая по телефону. И он до поздней ночи продолжал названивать разным людям в Штатах и в Мексике, то разговаривая с каким-то профессором где-то в Калифорнии, то со своим редактором, то с Майклом Харнером. То он говорил по-английски, то по-испански, болтаясь на своем конце провода в своеобразном пассивном дрейфе. Когда я засыпала, он набирал номер в Оахаке или еще где-то.

На следующий день было еще хуже. Карлос превратился в совершенного диктатора, все время приказывая мне, так что я наконец заявила, что сниму номер в "Коммодоре". Я собрала вещи, вышла из комнаты и вошла в лифт. Карлос пошел за мной, и пока мы спускались, наставлял меня следить за тем, чтобы К. Дж. получил хорошее образование и регулярно посещал дантиста, и выговаривал мне за то, что я позволяла ему гонять на мотоцикле по грязным дорогам Западной Вирджинии. Он продолжал в том же духе до самого вестибюля, пока я не вспылила. "О'кей, Наполеон! О'кей!" - закричала я. Он дал мне неподписанный банковский чек на 5000 долларов для К. Дж.

Карлос смиренно поднял руки. "Послушай, я хотел бы скорее увидеть моего чочо. Может быть, я смогу взять его в Калифорнию или, может быть, на несколько недель в Южную Америку". Я рассеянно кивнула головой. "И скажи ему, что Наполеон передает привет".

Когда я вернулась домой в Чарльстон в Западной Вирджинии, то подала на развод. Я хотела сделать это в течение многих лет. У меня было чувство, что мы могли бы поправить положение и снова жить вместе, но уик-энд в Нью-Йорке подтвердил, что это безнадежно. Мне не нравилось, что я не знаю, замужем ли я официально, и поэтому я решила разорвать это окончательно. Только в октябре мне удалось поговорить с ним по телефону, и он сказал, что удивлен известием о разводе. Я пожаловалась на его странное отношение и поведение в Нью-Йорке.

Затем была долгая пауза, как будто Карлос отошел от телефона. Наконец он попросил меня повторить все о его поведении в Нью-Йорке, что я и сделала. Карлос выслушал, а потом серьезно признался, что совершенно сбит с толку.

- Я не был в Нью-Йорке в отеле "Дрэйк" в феврале, - сказал он.- и я не встречался там с тобой.

Я не была расположена говорить об этом: "Ну ладно, я знаю, что была в Нью-Йорке и провела ночь с кем-то, похожим на тебя, но, как я сказала, он действительно вел себя не так, как Карлос, которого я знала всегда".

"Нет, я серьезно, Мэгги. Я не был в Нью-Йорке в феврале". Он говорил чрезвычайно серьезным голосом.

Я призадумалась на мгновение и удивилась, зачем бы ему врать о чем-либо подобном. Кто-то там был, это несомненно. Но как бы там ни было, что это за странная шизофрения? И вдруг меня озарило -какой удивительный новый уровень предложил он всем. Какой новый чудесный трюк.

Теперь нельзя больше просто встретить таинственного мистера Кастанеду, поймать его в ресторане, позвонить ему и так далее. Нет, отныне и впредь в его аппарате есть новая уловка. Даже если кому-то и удастся где-нибудь поймать Карлоса и поговорить с ним подробно, что достаточно трудно, нет абсолютно никакой уверенности, что это действительно был он. Теперь их было двое, двойники, дубли, делая одного реального еще более недоступным, чем раньше. Мистер Метафизик! Он снова выбил у меня почву из-под ног!

Хлопанье вороньих крыльев... К. Дж. всегда возвращает его в скучный мир бюргеров. Карлос изо всех сил старается отпустить мальчика. Но он также пишет об индейцах, которые действительно существуют в своих ботинках и с ремешками для длинных кривых ножей, щурясь из своих удивительно сморщенных глазных впадин, как на цветной иллюстрации в "Нэйшнл джиогрэфик" иди еще где-нибудь. Они действительно имеют эти любопытные синкретические верования, которые Карлосу пришлось познать и понять, по крайней мере, до некоторой степени. Все это есть в его книгах, и поначалу он был довольно аккуратен, стараясь точно излагать все это. Конечно, он всегда вставлял много от себя в свои книги, и истина в том, что они никогда не были чисто антропологическими и никогда не задумывались как таковые. В конце концов, разве Уолтер Гольдшмидт, постоянно проживающий в УКЛА корифей, не назвал в своем блестящем введении "Учение" этнографическим и аллегорическим? Разве старик не употребил слова аллегория, как бы говоря, что Карлос смешивает здесь определенные уровни?

Поэтому ни для кого не было секретом, что какая-то часть материала в книгах Карлоса является абсолютно подлинным фактом реального мира, тогда как другая предположительно имеет чуть более субъективный характер. С самого начала Карлос занимался тем, что соединял эти маленькие истории, эти заключения, реальный опыт, полученный в пустыне, сны и подлинные диалоги с десятками информаторов -переплетая все в одно целое с деталями своего довольно светского лос-анджелесского образа жизни. Он писал о К. Дж. с самого начала -фактически, посвятил книгу ему - и поэтому, когда ему стало ясно, что он должен прекратить свою безумную любовь к мальчику, он начал думать о разлуке метафорически. У него это превратилось в одержимость, это мучило его в снах, и, когда он наконец сел заканчивать "Сказки о силе", это доминировало в настроении. Разрыв с К. Дж. стал необходим - в том смысле, что содействовал его преображению из ученика в человека знания.

Никто не обращал внимания, что в журнальных статьях это появлялось повсюду. Правдивость книг Кастанеды была весьма проблематичной, и в средствах массовой информации целые месяцы не утихала полемика по этому поводу. Когда Пол Райзман, антрополог из Карлтон-Колледжа, написал благоприятный отзыв обо всех трех книгах для "Нью-Йорк тайме букс ревью", писательница Джойс Кэрол Оутс откликнулась на него письмом, в котором подвергла работу Кастанеды сомнению как слишком гладко и совершенно построенную, чтобы описывать подлинные события. Он придал порядок реальному миру, внес в него романический импульс и безупречные диалоги, и у госпожи Оутс появились подозрения. Одну из первых действительно длинных журнальных статей написал Джон Уоллис для "Пентхауза". Это был длинный рассказ о преподавании Карлоса в КУЙ, основанный на записях, сделанных во время занятий, и копиях диссертации, которые сделали Роузи, Расе и другие. Когда журнал "Сайколоджи тудэй" захотел опубликовать беседу с Кастанедой, Карлос нарушил давнишнее правило, разрешив Сэму Кину записать на магнитофон разговор о доне Хуане, шаманизме и феноменологии. По рекомендации Неда Брауна Карлос дал несколько интервью непосредственно перед выходом "Путешествия в Икстлан". Неожиданно его имя появилось повсюду - в "Харперс", "Нью-Йорк тайме", "Роллинг Стоун", "Виллидж войс", внезапно появились десятки статей, отзывов, бесед и мнений о главе нового мистицизма. Но они имели один и тот же недостаток: все они ловили Кастанеду на словах, и, таким образом, апокрифические книги стали просто частью мифологии.

Когда репортер журнала "Тайм" начал задавать вопросы о Сесаре и Сусане, о Перу и прочих элементах его биографии, Карлос понял, что игра началась. В своих поисках репортер "Тайм" раскопал членов семьи Арана, живущих в Лиме. Они не имели известий от Карлоса в течение многих лет и были отчасти удивлены, услышав о его успехах в Штатах. Сесар дал репортеру фотографию Карлоса, сделанную по окончании ЛАОК, которую семья получила в писыле 13 лет назад. Таким образом, журнал получил некое доказательство, которое противоречило версии Кастанеды о жизни в Бразилии среди теток и интеллектуалов. Они имели реальные улики, и Карлос знал об этом. Это был самый зловещий знак для того, кто стер личную историю, и потому, сидя с репортершей из "Тайм" высоко над Малибу на месте магов, Карлос Кастанеда ухмылялся, глядя на океан, и становился неземным.

"Просить меня подтвердить мою жизнь, выдавая биографические подробности, - это все равно что использовать науку для того, чтобы обосновать магию, - сказал он. - Это лишает мир его магии и превращает всех нас в дорожные столбы с табличками".

Подробная история Кастанеды появилась в журнале "Тайм" 5 марта 1973 года. На страницах этой биографической статьи постоянно цитируются критики и сторонники, каждый из которых имеет свое собственное мнение о существовании дона Хуана и о ценности работы Карлоса. Пересказывается его собственная туманная история о жизни в Бразилии и Аргентине, а затем и в Голливуде. Используя иммиграционные записи, школьные документы и информацию, полученную от семейства Арана, журнал установил, что реальный Кастанеда родился на Рождество 1925 года не в Бразилии, а в Перу, в несколько более скромной среде, и получил образование в Кахамарке и Лиме, а не в Бразилии и Италии. Статья произвела настоящий переполох в УКЛА.

"Я знаю, легко говорить после случившегося, но, когда я в первый раз встретил Карлоса и позднее, он говорил мне, что происходит из Бразилии, оттуда уехал в Италию, затем в Аргентину, а оттуда в Штаты. Были кое-какие особенности, которые я все время отмечал в его манерах и которые постоянно твердили мне: "Перу", и я не знал почему, -говорит Дуг Шарон. - И я говорил, что это потому, что он латиноамериканец, а у латиноамериканцев много общего. Но, когда появилась эта статья в "Тайм", она удивила меня, но тогда я сел и задумался над этим. И я сказал, что эти подозрения оказались правильными, в конце концов".

Вскоре после выхода статьи Джим Квебек натолкнулся в студенческом городке на Карлоса и его подружку Нэнни. Карлос казался в замешательстве из-за оборота, который приняла эта полемика. Нэнни была как всегда общительна и трещала о том, как она собирается сменить профилирующую дисциплину с социологии на журналистику, о чем она говорила и раньше, но что при данных обстоятельствах было особенно странно. Здесь был Карлос Кастанеда, молча стоявший, глуповато улыбавшийся и смотревший вниз на свои ботинки, - а Нэнни все продолжала распространяться о дисциплине, которая угрожала разрушить уже пошатнувшееся доверие к Карлосу. Было забавно видеть его в смущении. Ясно, что он не хотел говорить о статье в журнале, но Квебек и не настаивал. У него давно выработалось терпимое безразличие к абсолютной истине историй Карлоса. Откровение о том, что тот был не из Бразилии, а из Перу, не стало большим потрясением. Квебек подозревал что-то такое с тех пор, как однажды, зная о том, что Карлос был родом из Южной Америки, попросил его немного помочь с португальским языком. Карлос наотрез отказался. Он закрыл уши руками и сказал, что этого языка он не желает слышать.

Это было странно. Бразильцы говорят по-португальски. Язык же, которого они не хотят слышать, - испанский, на котором Карлос говорил все время. Статья в "Тайм" помогла прояснить несообразности.

"Он не хотел говорить о Бразилии, потому что ничего не знал о ней, говорит Квебек, - и не хотел говорить о Перу, потому что знал слишком много".

Пародии на Кастанеду стали появляться в нью-йоркских газетах и журналах. Великий Страх снова царил в Хейнз-Холле, и бушевали споры среди академистов, критиков и друзей, у каждого из которых было свое особое понимание того, о чем писал Кастанеда.

Люди, писавшие писыла в "Нью-Йорк тайме букс ревью", казалось, хотели распять его на соноранской равнине. Джойс Кэрол Оутс открыто называла его книги мистификацией. Старые коллеги в УКЛА смотрели на него с подозрением.

Мистификация. Мошенник. Бог мой, что ему было делать? Карлос пока больше не давал интервью и ограничил свои визиты в университет посещениями, связанными с получением докторской степени. Он избрал Мейгана, Гарфинкеля, доктора Филипа Ныомана и еще двоих в свою приемную комиссию. Необходимо было выполнить целый ряд условий, сдать письменные и устные экзамены и так далее. Большая часть скучного предварительного материала, требования по владению языком не беспокоили его, пока статья "Тайм" не поколебала его позиции. Когда Мейган спросил его, на каком языке он говорил в детстве - он заявил, что жил в Бразилии и говорил по-итальянски, научившись по ходу дела португальскому и испанскому. Это был бюрократический вопрос - не личный, поэтому, когда Карлос сдал экзамен по языку, Мейган был удовлетворен. Его на самом деле не волновало, в каком порядке Карлос учил языки, главное, что он знал их.

Письменный экзамен был посвящен стандартной антропологии, прямолинейной науке в традиционном гольдшмидтовском варианте, и он сдал его без проблем. В качестве диссертации он взял свою третью книгу, слегка отредактировав ее, но незначительно, по сравнению с изданием, которое заняло свое место как третий отдельный выпуск саги о доне Хуане. От начала до конца, когда Великий Страх царил той весной 1973 года, Мейган оставался его самым верным союзником в комитете.

Мейган, бывший, в общем-то, посторонним, поскольку его предметом была археология, а не более утонченная область этнометодологической антропологии, - только старый сварливый Клемент Мейган преданно оставался на стороне Карлоса. Ему часто приходилось защищать все дело дона Хуана от града насмешек со стороны более скептических коллег.

Той весной, когда стало широко известно, что Карлос вот-вот получит докторскую степень, раздраженная университетская клика пошла в атаку на главную часть работы, которая им казалась настолько же близкой к подлинной антропологии, как научно-фантастические статьи Азимова - к традиционной науке. По единодушному мнению собравшихся в комнате отдыха в Хейнз-Холле, Кастанеду следовало бы вытолкать в грубую толпу, к молодой элите с ее модными недопеченными идеями о культурной антропологии.

Вы бы видели этих стариканов, проведших по 15 лет в нижнем слое позднего докембрийского периода, сидящих вокруг стола и решающих, достиг ли Карлос Кастанеда какого-нибудь реального научного прогресса. Они обсуждали все эти проблемы методологии в работе Карлоса и невозможность точного копирования. Они сидели вокруг желтых поливиниловых столиков и изучали субъективный аспект этой работы, в котором он возвращался к идее 30-х гг., к гуманистическому направлению в антропологии. В конце 1950-х общественные науки в целом и антропология в частности обратились к форме количественного анализа, которая в общем считалась прогрессивной и заслуживающей уважения. Общественные науки никогда не достигали точности химии или физики, но с увеличением применения проверок и статистического анализа они приближались к тому, что некоторым ученым казалось реальностью. Идея заключалась в том, чтобы проникнуть в черный ящик мозга, и инструментом стали цифры и точный анализ.

И когда все уже приспосабливались к этому, вдруг появился Карлос Кастанеда с многочисленными последователями и влиянием, разрушающим все и возвращающим маятник к мягкотелому гуманизму 1930-х годов. Более того, он делал это с таким изяществом, с такой стремительностью. Он стал таким популярным... и совершенно естественно, что старые пердуны выражали свое недовольство тем, что Хейнз-Холл превратился в настоящий сумасшедший дом, где разыгрывается эта проклятая комедия со всеми этими людьми, сидящими на корточках вдоль стен на втором этаже и постоянно спрашивающими, где Карлос, постоянно снующими вокруг в надежде увидеть его и переброситься с ним хотя бы парой слов.

И тут были не просто студенты антропологии с калифорнийским загаром на лицах, полученным в горах Санта-Моники. Здесь были студенты философского и инженерных факультетов, слушатели подготовительных медицинских курсов, действительно странный подбор интеллектуальной публики - как тот парень из Питтсбурга, семь дней добиравшийся сюда "автостопом", чтобы только взглянуть на него.

Не то чтобы клеветники с отделения завидовали Карлосу, но многие из них судили по своей собственной научной жизни, протекавшей в пыльных и затхлых библиотеках и увенчанной почтенной седой анонимностью. Они знали и канцелярскую работу, и бюрократию, и все то дерьмо, через которое необходимо пройти, и бесконечное политическое маневрирование без разбора в средствах ради положения. И они слышали все о преподавании Карлоса в Ирвине и о том, что аудитория все время была битком набита людьми, сидевшими на корточках вдоль стен и вокруг кафедры, и хиппи, и молоденькими девушками, и настоящими студентами, теснившимися повсюду с эвристическим огнем в широко раскрытых и сверкающих глазах. Имея возможность выбора, кто бы не хотел этого? Кто же из них не мечтал о том, чтобы пересечь границу запретной территории, на которой о вас говорят на коктейльных вечеринках в Нью-Йорке и развешивают плакаты с вашими словами в сельских домиках на тихоокеанском побережье в Британской Колумбии. Кто не думал о прелестных девушках, приходящих в своих линялых джинсах и коротеньких маечках на ваши занятия, с прекрасными карими глазами, готовых запереться с вами, чтобы предложить вам... все. Кто бы отказался от этого?

Но кто же и позволит все это? И той весной в среде профессорско-преподавательского состава начали исподтишка нести всякий вздор с намерением не позволить Карлосу Кастанеде получить докторскую степень в УКЛА. Их аргументы основывались все на той же почве: методология и достоверность.

Не все старались очернить Карлоса. Среди преподавательского состава у него имелись сторонники. Мейган был самым горячим среди них, защищая, как мог, Карлоса перед редакционной коллегией, в частных разговорах и в приемной комиссии. Как оказалось, комиссия - Мейган, Фил Ньюман, все они - полностью поддержала Карлоса, и это было важно, потому что именно комиссия имеет дело со студентом, принимает ответственность за него и выступает в его интересах перед преподавательским составом. Если она полностью поддерживает студента, то никто в отделении уже не обсуждает этот вопрос, несмотря на оговорки отдельных людей. Когда кто-либо в комнате отдыха ставил под сомнение законность находок Карлоса, Мейган бросался на его защиту.

"Карлос сам находится между различными культурами. И его информатор тоже". Это было одно из его самых твердых мнений о Карлосе, и он не жалел слов. "В данном случае это один из ключей, которому не уделяется должного внимания. Таково мое мнение, судя по тому, что я слышал об информаторе, который частично относится к яки, частично к юма и родители которого представляли две различные культурные традиции и который сам жил в двух разных культурных традициях по обе стороны границы. Он вынужден был утверждаться среди господствующего здесь класса белых англосаксонских протестантов и господствующего класса испанских католиков в Мексике, которые сами по себе представляют совершенно различные культурные группы. Они совершенно по-разному смотрят на мир. Плюс еще то обстоятельство, что он имел связи по всей стране. Я лично думаю, что Карлос и его информатор поладили потому, что смогли понять друг друга. Они - люди интеллектуального склада и пытались совместными усилиями разобраться с миром, понять его. Это, несомненно, относится к Карлосу и его информатору. Его информатор делал это, накапливая в себе запас силы, знаний разного рода, почерпнутых в разных местах, но все - в рамках надежной шаманской традиции. Я считаю это одной из причин, почему их отношения сложились удачно. Два человека столкнулись с одними и теми же интеллектуальными проблемами, а именно: как сопоставить все это, будучи окруженными самыми разнообразными чуждыми культурами. И у них это получилось".

Так излагал Мейган свою идею о том, что Карлос с доном Хуаном были родственными душами в чуждом мире. Не для всех эта идея Мейгана была убедительной, и они считали, что дон Хуан и Карлос близки так потому, что это просто один и тот же человек. В конце концов, он ведь солгал комиссии, что жил в Бразилии и в детстве говорил по-итальянски. Мейган только улыбался на это.

"Карлос является человеком, который принадлежит одновременно нескольким культурам. Он не относится к типичным белым англосаксонским протестантам. Он рос в мире, где ему приходилось иметь дело с множеством разнообразных культур, действующих на различных уровнях. Он сказал, что, будучи ребенком, жил в Бразилии и говорил по-итальянски. Поскольку он знает все эти языки, то это просто бюрократический вопрос. Написанное в "Тайм" было новостью для меня. Оценивая его, я полагался на то, что он говорил об антропологии, а уж в этом-то я мог ему верить".

Комиссия поверила этому, и той же весной ее члены подписали все необходимые бумаги о присвоении Карлосу докторской степени. После выхода его диссертации в виде книги "Путешествие в Икстлан" он стал миллионером.

Важной новостью в этой книге стало то, что Кастанеда больше не пользовался психотропными растениями. Наркотические средства, занимавшие столь важное место в его первой книге и способствовавшие его популярности, в третьей книге не играли совершенно никакой роли. Он объяснял все это своим студентам в Ирвине - что растения не являются средством для достижения цели, но лишь методом для того, чтобы освободиться от хватки западного рационализма. Но это стало новостью для читателей, ожидавших более глубоких психотропных опытов в продолжение "Отдельной реальности". В действительности лишь последние три главы можно было назвать настоящим продолжением. Первые 20 страниц были отведены под материал, который, по словам Карлоса, не вошел в предыдущие книги, потому что тогда показался неуместным.

Прежде всего, это было описание техники и философии, а не психотропных средств.

Возобновив свое ученичество у дона Хенаро, непревзойденного акробата, Карлос почувствовал, что приближается к постижению урока. Пока еще урок этот был пространным и туманным, но по существу речь шла о личной силе и независимости, о полном познании своего я и о том, как разорвать все оковы.

"Я работаю над этой книгой и пока еще не закончил ее, - сказал мне Карлос по телефону. - Утром я возвращаюсь в Мексику. Она называется "Сказки о силе". Но я не знаю, будет очень тяжело писать. Никак не выходит. Мне нужно опять туда поехать".

Я перенесла трубку к другому уху. "Где ты работаешь? - спросила я. - В Оахаке?"

"Да, поэтому не пытайся связаться со мной, пока я не вернусь". Я упомянула о бумагах для развода, и Карлос сказал: "Может быть, все устроится очень быстро, и я смогу разобраться с деньгами и заплатить нотариусу. Я хочу отделаться от всех людей. Они просто изводят меня".

Карлос нанял Гая Уорда из фирмы "Уорд энд Хейлер" в Лос-Анджелесе, чтобы разобраться со своими юридическими делами. Затем он хотел исключить из платежной ведомости Уорда и Александра Такера. И, может быть, еще своего агента Неда Брауна. Карлос сетовал на то, что чем больше у него становится денег, тем в большую зависимость он, по-видимому, попадает. Все связывалось в неразрывный узел, и ему казалось, что он борется в самой гуще всего этого, будучи не в состоянии вырваться на свободу.

В 1960 году развода хотела я, но он не позволил мне этого сделать с помощью своего двойного трюка в Мексике. Я часто жаловалась на тот правовой ящик нашего мексиканского брака, в который он меня посадил. Но он всегда меня убеждал, говоря, что наши отношения вполне приемлемы в существующем виде. Именно Карлос всегда хотел сохранить status quo, поэтому было странно, когда вдруг осенью 1973 года он захотел получить разводные документы. Пришло время разорвать все оковы, выражаясь языком пространных метафор Кастанеды.

"Я должен помочь этому маленькому мальчику, - сказал он мне по телефону. - Это касается меня, моего имени и все той чепухи, что стоит на пути. У него нет имени. Его имя Адриан Герристен-младший. Это очень сильное имя. Я думал о том, чтобы помочь ему, но ничего не сделал. Я ничего не сделал".

Слушание дела, после которого я получила опеку и контроль над Карлтоном Джереми, проходило в декабре 1973 года в гражданском суде округа Канауа в Западной Вирджинии. Карлос не присутствовал в зале. Он позвонил через несколько дней и, казалось, с облегчением услышал о том, что все позади. Он поинтересовался, не было ли каких-нибудь проблем.

- Ну, - сказала я, - 25-го в следующий вторник твой день рождения...

- Нет. У меня больше нет никаких дней рожденья.

- Что ж, ладно, моя мать ездила со мной на слушание, и там задали несколько вопросов. Они спрашивали у меня, сколько тебе лет, и я сказала, но получились какие-то несоответствия. Я сказала, что на самом деле не знаю. Карлос откинулся назад и захихикал. - Я просто сказала им какое-то число. Я не знаю.

Это было великолепно. Карлос неожиданно успокоился, даже повеселел при известии о том, что даже от яркого юридического света гражданского суда ему удалось укрыться под своим покровом таинственности. По-прежнему неизвестная величина, Карлос Кастанеда - мистер Метафизика!

- Очень хорошо, - сказал он, - потому что теперь Уорд может закончить это дело и сказать мне, сколько я ему должен.

- Мы по-прежнему друзья? - спросила я.

- Я всегда очень старался быть твоим другом. Мы сделаем все, что уготовано нам судьбой. Наша судьба - это наша судьба. Мы должны принимать ее в смирении. Мы можем форсировать события, но не можем делать того, что противоречит нашему образу мыслей и существования.

Это так походило на прежнего Карлоса, на Карлоса из ЛАОК, который всегда говорил о роке и о достоинствах жизни в настоящем моменте, на Карлоса, который мог быть и любящим, и далеким. Я вспомнила, как неуверен был он в те дни, как боялся неудачи, и я знала, что, несмотря на все его претензии, он очень мало изменился за последние десять с половиной лет.

- Карлос, ты уже был всем тем, чему пытался научить тебя дон Хуан, сказала я.-Я не понимаю, почему ты так упорно держишься за свои многочисленные сомнения, потому что ты и так уже имеешь все это. Тебе только нужен был кто-то, кто подтвердил бы это, ведь ты уже то, что думаешь о себе.

Мгновение он молчал на другом конце провода.

- Ты единственный человек, который понимает это, - сказал он.

Итак, он был готов, наконец, завершить дело. Критики называли его лжецом, и иногда даже он сам думал, что не может правдиво сказать и двух предложений подряд. Но он показал им; он действительно оборвал свои привязанности и достиг той эстетической плоскости, прежде чем послать свою рукопись издателю. Он был искренним и по-настоящему свободным, и ему было необходимо завершить свои обязательства по тетралогии. Несколько дней спустя после разговора со мной Карлос рассчитался с Гаем Уордом и получил копию разводных документов. Затем он вернулся к себе домой в Вествуд и закончил "Сказки о силе".

В этой четвертой книге он ввел понятия тоналя и нагваля, попытался снять покров таинственности с дона Хуана и в конце написал о том, как он сам и еще один ученик по имени Паблито совершили на краю пропасти ритуал перехода, о котором он мечтал годами. Здесь не было никаких специальных данных, никаких антропологических критериев, ничего такого, только свободно разворачивающаяся драма в чисто беллетристической форме. Он без предупреждения позволил читателю скользнуть из "реального мира" в то необычайное состояние, которое он назвал Отдельной Реальностью, что является подтверждением выдающегося мастерства манипуляций дона Хуана и субъективного стиля Карлоса.

Антропологи давно знали термины тональ и нагвалъ. Дуг Шарон столкнулся с ними, проводя исследования среди перуанских курандеро, но Карлос дал им полное определение. По сути, тональ - это все, для чего у нас есть слова, а нагвалъ - все то, чего мы не можем ни определить, ни идентифицировать, ни назвать. Только Карлос пошел еще дальше. В разговорах с доном Хуаном он приводит нюансы, передает сущность этих понятий, так, что Дуг Шарон даже использовал сигнальный экземпляр книги при написании своей докторской диссертации в УКЛА.

Встретившись с доном Хуаном в ресторане в Мехико, Карлос готовится к объяснению магов и инициации. Это странная встреча со стариком, одетым в коричневый костюм в тонкую полоску, белую рубашку и галстук, который отбросил в сторону большую часть своих техник и жаргона последних 12 лет. Подлинным достижением является остановка внутреннего диалога, восстанавливающего "реальный" мир.

И вот в конце концов мы видим Карлоса Кастанеду за его рабочим столом в Вествуде, с болезненной интенсивностью стучащего по своей пишущей машинке. По подбородку его скатываются капельки пота, а на шее пульсирует артерия. В заключении он больше не пишет о К. Дж. как о "моем маленьком мальчике", в отличие от предыдущих книг, а как о "маленьком мальчике, которого я когда-то знал". Он ничего не утаил здесь; он совершил разрыв. В 1976 году он написал мне о том, как они с К. Дж. гуляли в горах, к северу от Лос-Анджелеса.

"Не проходит и дня без того, чтобы я не думал о тебе и моем чочо, писал он. - И я говорю это не для того, чтобы что-то сказать, хотя это может звучать как пустая избитая фраза, вроде тех, что говорятся по случаю. Ни один день не проходит для меня спокойно без вас обоих. Мне хотелось бы снова гулять с моим чочо. Однажды я взбирался на холм, неся его на своих плечах, и, когда мы добрались до вершины, он закричал Солнцу и горам: "Солнце, горы, я люблю Кики!"

Его голосок будет звучать у меня в ушах до конца моей жизни. Как бы я хотел увидеть вас обоих вновь! Но мне суждено было потерять вас обоих, а с судьбой не поспоришь, остается только надеяться".

Так он писал -и к черту этих критиков, которые всегда говорили, что он пишет фантастику. И в конце он пошел дальше, оставив позади великана, состоящего из мрака, и удивительное объяснение магов, которое остается туманным даже после четырех книг. Приближаясь к концу своего путешествия, он писал о себе, о том, как он стоял в пустыне и смотрел, как дон Хенаро вдруг ярко вспыхнул и исчез в свободном невесомом прыжке.

Когда дон Хуан зашептал Карлосу в одно ухо, а дон Хенаро - в другое, Карлос ощутил, как его сознание раскалывается надвое. Здесь антропологи всегда останавливались, именно здесь, со своими жалкими идеями о шизофрении. Но это было уже не важно. Карлос поднял голову и увидел, как Паблито спрыгнул с утеса и взорвался, превратившись в сноп разлетающихся точек, миллиард частиц примитивного осознания. Карлос поднялся, подошел к краю и тоже прыгнул, прямо в зияющую пасть, в один волнительный момент превратившись в пучок света и психической энергии, сознавая, что он свободен... и одинок.

"В последний раз, когда я говорил с ним, он был абсолютно нормален и рассудителен, - говорил Клемент Мейган летом 1974 года, когда сигнальные экземпляры "Сказок о силе" ходили по УКЛА. - Я никак не ощущал, что он теряет связь с реальностью. У него прекрасное чувство юмора, и он способен понимать, что происходит. Он, может быть, несколько отстранен, что, я полагаю, предохраняет его. Если бы он действительно подходил к этому делу совсем без чувства юмора, я думаю, он был бы сейчас священником. У него достаточно отрешенности и юмора, поэтому он способен выбраться из этого положения.

С другой стороны, те вещи, с которыми он работает, требуют вовлечения вашего разума. Придется держать клетки мозга включенными, чтобы пройти через лабиринт и вынести из него какой-то смысл. По крайней мере, такой, который можно описать на бумаге. Он часто жалуется мне, что ему невероятно трудно выражать все эти идеи в писыленном виде. Не все идет гладко. Бывает так, что он продвигается с неимоверным трудом, и он всецело поглощен этим, но затем, когда критический момент позади и проблема решена, он расслаблен и снова в хорошем расположении духа, тогда он выглядит совершенно нормальным".

Карлос Кастанеда приехал поздно, скромно проскользнув, пока произносили речи. Но К. Дж. сразу заметил его. Мальчик сидел в центре футбольного поля с другими студентами и смотрел, как Карлос пробирался по проходам между трибунами, пока не нашел мою сестру Бетти Вирзи и ее мужа Виктора.

Карлос задержался, но все же не сильно опоздал. Когда директор на трибуне начал читать имена всех выпускников средней школы Конноли города Тимп, штат Аризона, 1975 года, Карлос уже был там. И тогда директор произнес: "Карлтон Джереми Кастанеда", и К, Дж. пошел в своем белом жакете и синих брюках в крапинку к трибуне за дипломом, Карлос широко улыбнулся и кивнул головой.

Позднее у меня дома в Тимпе Карлос был полон энтузиазма. Как всегда, когда он находился в маленьком кругу друзей, он был очаровательным собеседником в пустых разговорах, и расстояние световых лет отделяло его от того квазипубличного образа таинственного академиста и недоступного гуру. Он был чуть приземистее по сравнению с последним разом, когда я видела его, но по-прежнему имел ту же атлетическую осанку. На нем был консервативный серый костюм и белая рубашка, из-за которой его смуглое лицо казалось несколько темнее. Черные кудри были подстрижены, но по-прежнему на своем месте. У него был вид известного профессора. Лишь когда Бетти попыталась сфотографировать его, он слегка проявил индивидуальность Кастанеды, резко укрывшись от объектива. Попытка Бетти потревожила его, но он ничего не сказал об этом.

Карлос сказал, что пора уходить, и обошел всех - Бетти и Виктора, К. Дж. и меня, старую подругу Кэй Куинн и двух ее дочерей, Кэтти и Патрицию, а также моего племянника Майкла Магану - и предложил всем отправиться на ужин в "Грегориз Пентхауз" в Финиксе. В дороге, сидя в моей машине, Карлос разговаривал с К. Дж., предлагая ему поехать с ним в Лос-Анджелес на лето. Он намекал, что они поедут в Европу, но К. Дж. казался безучастным. Карлос настаивал, но К. Дж. отказался - в основном потому, что на Карлоса нельзя было полагаться. Карлос и раньше обещал взять его в Европу, но не сделал этого. Он обещал звонить, приезжать и писать письма, но редко выполнял это обещание. У К. Дж. были горькие воспоминания о том, как он ждал телефонных звонков и писем, которые так и не приходили. Как-то с досады К. Дж. сказал мне, что никогда не обидит ни одно человеческое существо так, как его обижал Карлос. Когда-нибудь он хотел уйти в пустыню и жить как отшельник. Карлос, кажется, понял, в чем дело. Перед тем как войти в ресторан, он сказал, что позвонит К. Дж. в конце лета, чтобы узнать, не изменилось ли что-нибудь, но в действительности он не собирался делать этого.

До конца вечера Карлос был внимательным и общительным. Большей частью говорил он. Он расспрашивал Кэй о жизни в Юте и одну из ее дочерей о ее недавней поездке в Англию. Вспоминал вместе с Бетти прошлые деньки в Лос-Анджелесе и дал К. Дж. чек на 100 долларов как подарок в честь окончания школы. Мы только ели и говорили ни о чем. Только раз он коснулся своего ученичества, да и то лишь когда я спросила о доне Хуане.

- Он исчез, - сказал Карлос. - Его больше нет.

- Он умер? - спросила я. Карлос посмотрел на меня.

- Он просто исчез. - Было ясно, что он не хочет говорить об этом.

Когда все поели и разговаривали за десертом и кофе, Карлос вышел из-за стола и пошел платить. Он протянул кассирше свою кредитку, и та, занимаясь подсчетами, вдруг застыла, вытаращив глаза. Тот самый Карлос Кастанеда? Писатель? Тот, кто написал все эти мистические книги об индейцах? Карлос кивнул.

Если бы она знала! Она начала многословно извиняться за стол, расположенный слишком близко от кухни, откуда слышался звон посуды. Она сокрушалась о том, что ресторан так полон и что такого человека, как он, задвинули куда-то в самую даль, как самого обычного посетителя. Если бы она только знала!

Он заверил ее, что все было очень хорошо и он просто хочет расплатиться. Мы были уже почти у самого лифта, как вдруг его окружили полдюжины белокурых официанток, приятных девушек, прося у него автограф хихикая и глазея на него с каким-то мистическим трепетом. Здесь был человек, который так выразительно писал о том, как достичь той утонченной вершины, о том, как сделать последний шаг в простонародный мир брухо. Он был всего лишь на расстоянии вытянутой руки, настоящая легендарная тайна, запросто стоя у лифта в "Грегориз" в изящном темно-сером костюме "Ботани Клаб". И он был так очарователен, стараясь держаться в тени, пока они судорожно искали блокноты, салфетки, клочки бумаги - что угодно, лишь бы уместился автограф. Это, по-видимому, не смущало его. Он просто стоял, бросая взгляды в разные стороны, и писал свое имя.

Потом что-то случилось. Он вдруг остановился, лицо его застыло, и уже смотрел на бумагу у себя в руке, как будто там было что-то невероятное, и этим невероятным был... Карлос Кастанеда! Наследник Легендарного Шамана! Создание Мифа! Он шатался под тяжестью всего этого -а вокруг него хихикающие девицы ждали автографов...

Когда же наконец кончится этот сон? Все время одно и то же, он все время идет по пустыне, напуганный этой чертовой горлянкой, и спрашивает себя, когда же это случится - когда он найдет таинственного полиморфного союзника. И вдруг уголком глаз он замечает этого верзилу, поднимающегося из теней, ту же вытянутую физиономию и призрачные скулы, то же зловещее общество, которое всегда преследовало его в снах, только на этот раз союзник лысый и чешуйчатая экзема, или что там у него, покрывает всю левую половину головы. Он таращится прямо перед собой из своих пустых глазниц, а Карлос оглядывается вокруг, и вся эта сюрреалистическая картина как бы купается в лучах красного мексиканского рассвета.

У него ушли годы на то, чтобы достичь этого, и Карлос чувствует постоянную пульсацию адреналина в сонной артерии на шее, которую он всегда ощущает, когда думает, что, может быть, только может быть, он выиграет битву на равнине и станет магом и получит материал для того, чтобы закончить последнюю книгу саги о доне Хуане.

Но он всегда пробуждается до завершения...

Эпилог

Я в конце концов примирилась с тем, что никогда больше не увижу Карлоса и не смогу поговорить с ним снова. Он никогда не отвечал на мои звонки или сообщения, которые я отправляла в его офис.

Я была удивлена, когда Дэвид Кристи (директор издательства "Миллениа Пресс", выпустившего эту книгу в 1997 г. в Канаде.) 1 октября 1993 года зашел сообщить мне, что Карлос собирается выступать в книжном магазине "Феникс" в Санта-Монике (Калифорния).

Его последняя книга "Искусство сновидения" вышла только месяц или два назад. Я была так взволнована, что едва сдерживалась. "Я бы очень хотела пойти, что мне делать?" Дэвид ответил: "Вход только по приглашениям". Он обещал поговорить с владельцем магазина о возможности привести с собой кого-нибудь. Позже он позвонил и сказал, что я могу с ним пойти на лекцию. Я немедленно позвонила Адриану (К. Дж.). Он, конечно, тоже очень обрадовался и хотел пойти вместе со мной. Но я сказала, что его, возможно, не пустят, а он ответил: "Не волнуйся, мам, я пройду".

Я приехала рано, и это дало мне время успокоиться, чтобы поговорить с Карлосом, если получится. Однако не получилось.

Наконец нам разрешили войти в магазин, прежде чем появится Карлос, Адриан (К. Дж.) заговорил с женщиной, ждавшей снаружи, которая, видимо, была одна, и спросил, нельзя ли ему пройти с ней. Она любезно ответила: "Да". Наконец вошел Карлос. На нем была шелковая рубашка, открытая на шее, джинсы, коричневый кожаный жилет и тяжелые ковбойские ботинки.

Я очень расстроилась, увидев, что его волосы совершенно поседели. И я ожидала увидеть его в костюме, рубашке и галстуке. Годы, так надолго разлучившие нас, как будто совершенно растворились - как будто сжалось время.

Он выглядел стройным и находился в очень хорошей форме. На мгновение я закрыла глаза и вслушалась в его голос, звучавший со знакомым приятным акцентом. Затем я открыла глаза, чтобы понаблюдать, как он выступает. Карлос все так же удивительно очарователен и имеет способность приковывать к себе внимание аудитории. Он говорил около трех часов, отвечая на вопросы во время лекции. Ответы он давал очень подробные.

После выступления он вышел через заднюю дверь магазина. Я поспешила выйти, чтобы попытаться поговорить с ним, хотя бы совсем немного. Он уже завел машину и собирался уезжать, когда Адриан (К. Дж.) постучал в окно. Карлос остановился и сказал: "О, вот мой чочо" - и вышел из машины. Он подошел к К. Дж., крепко обнял его и заговорил с ним. К. Дж. сообщил мне потом, что Карлос сказал ему, что он сильный воин, и вновь и вновь повторял, что вскоре снова будет с ним.

Пока они говорили, я подошла к одной из высоких молодых женщин, которые, казалось, охраняли его, и сказала:

-Я хотела бы поговорить с Карлосом, когда они закончат разговор с К. Дж.

- Нет, - ответила она. Я спросила:

- Вы знаете, кто я?

- Да, - ответила она. И я просто стояла и продолжала ждать.

Карлос подошел ко мне. Он обнял меня, поцеловал в щеку и выразил неискреннюю радость. Затем он отступил и просто смотрел на меня. Пока он смотрел, я попросила его подписать книгу, которую держала в руке, его последнюю книгу "Искусство сновидения". К моему изумлению, он ответил:

- Ох, прости, у меня так устали руки, - и вытянул их, как бы показывая, что они действительно устали,

Я сказала ему:

- Не волнуйся, все в порядке, я заказала подарочное издание в кожаном переплете в "Истон Пресс". Я знаю, что ты подписал их.

Возвращаясь к своей машине, он послал мне воздушный поцелуй. Затем он уехал.

Карлос оставил у меня то же впечатление, что оставляет у всех, - он по-прежнему тот же загадочный маг, каким был всегда.