"Самурай" - читать интересную книгу автора (Савеличев Михаил Валерьевич)

Глава четырнадцатая. Мир номер ноль

Они сидели на большой мусорной куче, покрытой сверху относительно сухой и чистой бумагой, непонятно кем и для чего так расточительно выброшенной, и представлявшей когда-то при жизни громадный рулон, какие обычно использовали для распечаток на старых больших транзисторных машинах, который этот странный кто-то не поленился размотать с картонного цилиндра, валявшегося тут же неподалеку, и уложить бумагу в несколько слоев, тщательно застелив внушительный навал прочего электронного мусора, как то — обломков принтеров, измятых полотнищ жидкокристаллических экранов, клавиатур с выбитыми зубами-клавишами, мотки удивительно красивых даже в столь унылом и безысходном антураже волоконнооптических проводов, покрытых тончайшей пылью наноматриц, соседствующей с похожими на разросшихся жуков-мутантов кубиками процессоров и продолговатыми трупиками выпотрошенных мышей, и все это где-то в самой глубине горело или тлело, отчего куча курилась, как небольшой вулкан, воняла резиной и пластмассой и была такой теплой, что слезать с нее и идти в ночь и холод никому не хотелось.

Максим и Вика давно уже оперлись на спины друг друга, что позволяло лучше улавливать поднимающееся тепло, концентрировать его в районе поясниц, в результате по телам расползалась невероятная нега, словно они проводили время не на старой заброшенной помойке, а в уютной супружеской постели, прижимаясь задами и прикрывшись пуховым одеялом после нескольких часов безумной любви, причем этот приступ гедонизма вытеснил из голов все мысли, относящиеся к делу и к делу не относящиеся, превратил промерзшие некогда мозги в горячую, ничего не соображающую рисовую кашу, а закипевшая воля постепенно испарялась, поднимаясь вместе с дымом в черное небо.

Если бы Максим не был настолько тяжел, а Вика настолько хрупка, то он давно бы погрузился в очередной сон, который наверняка должен представлять абсолютную черноту, наполненную покоем, или, по крайней мере, он мог бы увидеть как они с Викой вот так сидят на теплой мусорной куче, он чувствует сонливость и засыпает, и ему опять снится куча, и так до бесконечности, но в любом случае ему пришлось бы опереться всей массой на хрупкую Викину спину, не защищенную даже бронежилетом, отчего та наверняка переломилась бы тростинкой или сложилась пополам, как циркуль, поэтому ему приходилось с несвойственной ему тщательностью себя контролировать, отбиваясь от накатывающих все чаще и чаще прозрачных теней сновидений, а вдобавок подтянуть к груди ноги, насколько позволяли бронежилет и арсенал, и периодически пытаться положить на сложенные на коленях ладони еще и собственный подбородок, но это не очень получалось, словно в спине со скрипом растягивалась тугая пружина а потом так же со скрипом сжималась, приводя его обратно в вертикальное положение.

Наверняка Вике его движения и шевеления, точно у Ваньки-встаньки, не нравились, но она ничего не говорила, догадываясь, что слова не пробьются сквозь густую патоку тепла, окутавшей их, и лишь слегка поводила плечами, как будто между лопаток очень сильно чесалось, и продолжала настукивать на своем ноутбуке, провод от которого, на удивление белесый и какой-то голый, неприятно напоминающий крысиный хвост, обматывал ее руку, пролегал между их спинами, слегка шевелясь то ли сам по себе, то ли его дергала сама Вика, шел мимо Максима, касаясь плаща сукрутинами, спускался с кучи и терялся во мгле, в разноцветной мозаике еще множества таких же мусорных куч, но тлеющих гораздо активнее и распространяющих столь жуткую вонь, по сравнению с которой горящая пластмасса благоухала мятой и ладаном.

От каждого движения партнерши Максим вздрагивал, на мгновение настолько вываливался в реальность, что чувствовал ужасно промозглый холод, незримым стражем стоящий на самом пороге их уютного эфемерного мирка, и откуда долетали до лица редкие капли дождя, не успевая испариться в потоках все больше и больше раскаляющегося воздуха, но затем он также мгновенно выпадал из неуютного мира, закрывал глаза, тянулся подбородком до коленей, разгибался и получал электрический разряд женскими плечиками.

Слои бумаги под Максимом постепенно оседали, утрамбовывались, сквозь них медленно, но верно прорастали острые пики компьютерного хлама, к тому же горячего, впивались в зад, но пока еще не могли окончательно проколоть толстую ткань плаща и штанов, хотя Максим начинал ощущать некоторое неудобство, словно под одежду заползли хитрые муравьи, решившие освободить родной муравейник от такой напасти, как люди, и принялись его кусать за кожу ягодиц, что не очень больно, но на то крошечные зверюги и были умными, что захватили с собой еще и спички, и теперь чиркали ими там втемноте и тесноте по размокшим спичечным коробкам, подносили слабые и быстро гаснущие огоньки к меткам укусов, заставляя чувствовать некоторое неудобство, хотя спички еще не могли столкнуть с нагретого места бронированную храпящую массу, так что очередь, видимо, была за огнеметами и противопехотными минами.

Вика тоже стала ощущать нарастающий разогрев мусора, так как задвигалась интенсивнее и уже безотносительно к раздражающему покачиванию взад и вперед Максима, закрутила головой, рассматривая бумагу под собой, слегка приподнялась и подоткнула побольше складок плаща, выпустив зажатый их поясницами шар тепла, отчего по спинам прошел небольшой ток холода, но потом все успокоилось, огненный цветок вновь пророс, пустил корни, набрал бутон, полный нирваны и неги, с проступающими капельками росы равнодушия и забвения, прикоснулся к людям и лопнул тысячами мельчайших лепестков, облепившими их пояса, пустившими новые корни и стебли, на этот раз полностью поглотивших Максима и Вику, заключив в коконы и изолировав от бесконечной вонючей помойки.

Мир удивительным образом стал преображаться — капли дождя заиграли всеми цветами радуги и повисли в воздухе, превратившись из маслянистой жидкости, после которой на ткани и коже остаются темные пятна с черными вкраплениями, в крохотные бриллианты или звезды, создавая иллюзию то ли ювелирной лавки, где эксцентричный хозяин развесил драгоценности на невидимых нитках на фоне антрацитовой бархатной портьеры, то ли космического пространства, где-то ближе к спиральному рукаву галактики, и это, по сути малозначительное событие заставило иначе взглянуть на окружающий бугристый и неестественно разноцветный ландшафт.

Теперь это казалось вычурной инсталляцией гениального мусорщика, который вываливая случайным образом свозимый со всего города мусор и поджигая его в не менее случайном порядке, причем совершенно неправильно — наваливая сверху вот такие рулоны бумаги, от которых воспламенялись и сгорали лишь поверхностные слои, оставляя нетронутыми сердцевины, слегка припорашивая их легким пеплом и спекшимися комками, которые со временем облетали и открывали разноцветное великолепие пивных банок, бутылок, обломков машин, книг и журналов, вычислительной техники, мумифицированную пестроту трупов кошек и собак, скалящих мертвые пасти и отражая свет желтыми клыками, стеклянные реторты из разгромленных цехов подпольных самогонщиков с остатками полупереработанной бурды столь чистых спектральных цветов, что страшно было предположить — из какой же химической дряни гнался спирт.

В некоторых местах попадались детские игрушки — куклы, мячи, велосипеды, сохранившие внешнюю веселость, если не обращать внимание на их увечья, из одной кучи даже торчали башни игрушечной деревянной крепости, обгоревшей так, что создавалась достоверная иллюзия сожженного города на высоком холме.

Сейчас все это пиршество отбросов открыло под звездно-бриллиантовым светом некую долго утаиваемую сущность, скрытое очарование, свидетельствующее о том, что любая, даже самая ценная вещь — творение великого мастера, гордость народа и радость ребенка — на самом деле — лишь неоформившийся, страшноватый и эклектичный зародыш с жабрами и хвостом, мозгом рептилии и примитивными инстинктами, который целиком и полностью привязан пуповиной к тому, кто его творит и кто им владеет, не имея ни свободы, ни жизни как таковой, перемежающий сон и странное бодрствование в замкнутом мирке, куда извне доносятся невнятные голоса и непонятная музыка, и только здесь, именно здесь среди таких же отбросов они по настоящему рождаются на свет, получают свободу, избавляются от ненужных жабр, вдыхают чистый воздух, их больше не душит пуповина, они сами вольны выбирать себе пищу и полностью отречься от хозяев, именно здесь для них настоящая, реальная жизнь, и не следует удивляться — почему она столь скоротечна, столь безобразна и столь похожа на обычную помойку — сами оглянитесь вокруг!

Но даже в здешнем угрюмом месте, если избежать аутодафе на дрянном и слабеньком огне, часто сметаемом мокрым ветром, отчего мучения лишь растягивались, можно вполне сносно существовать и даже получать удовольствие, беседовать друг с другом на своем тайном языке ненужных вещей, дружно свистеть во след наглым крысам-трупоедам, враждебно разглядывать порой приходящих сюда своих бывших хозяев и молить мусорного бога, чтобы он не дал незваным гостям зрения и сил что-то вновь найти полезное для себя, запихать в мокрую, холодную и давно мертвую матку холщового мешка и уволочь воющую от тоски жертву обратно в каменные палаты родильного города.

Вика и Максим взирали на приоткрывающиеся вокруг загадочные чудеса обычных городских отбросов, но шепотом и ветром сказанная истина пронеслась мимо сознания, точнее — не совсем мимо, она наполнила его идеальную пустоту, но, как не старалась, так и не смогла найти там зеркала рефлексии, которое должно быть у всех людей, даже самого маленького, мутного, разбитого и неоднократно заклеенного зерцала, и ей ничего не оставалось, лишь сгинуть, умереть в стерильных комнатах, не сумев прорваться в зазеркалье, в надежде обрести еще одну, возможно недолговечную, а возможно — и наоборот, как знать, жизнь, чтобы таким же тихим шепотом влиться еще в какого-нибудь нищего философа, заставив поделиться ею с чем-то более надежным, нежели память, например, бумагой, и в результате распространиться по земле смертельным вирусом, окончательно разрушая цивилизацию, лишая людей их невинной самоуверенности, которой, впрочем, у них уже и не осталось, производя колоссальный по масштабам аборт, за которым следует не смерть, а настоящее и теперь уж точно вечное существование — не потому ли мы предпочитаем делать вещи из синтетических материалов?

Глаза людей разрушили замершую красоту, неуклюжими взглядами сбили с ниток все бриллианты, слезами и близорукостью смешали цвета в единый грязный фон, лишили кучи четких очертаний и соразмерных пропорций, не заметив как в очередной раз погиб этот мир, не найдя сочувствия и смысла у тех, кого, несмотря ни на что, все еще считал своими родителями.

Максим и Вика ничего не заметили, они только почувствовали эфемерное тепло, слабым ветерком прошедшим где-то внутри, вызвав легкое неудобство, но сочли его отголоском горящего внутри мусорной кучи огня. Вика утомленно положила затылок на бронированное плечо Максима и попыталась достать губами его шеи, видимой узкой полоской между воротником плаща и спутанными космами, но ей не удалось, даже когда она попыталась максимально высунуть язычок, так что неприятно заныло в горле, тогда она успокоилась, наощупь нашла ремни, на которых крепился компьютер, морщась расцепила тугие карабины, отчего машинка упала на колени, вяло стянула освободившийся ремень, немного поколебалась, первоначально собираясь выкинуть его, но, передумав, сунула в просторный промокший карман, кулаками ударила по крышке ноутбука, захлопнув ее, приподняла плоский ящичек над собой на вытянутых руках, словно штангист, выжимающий критический вес, качнулась вбок и разжала руки.

Максим смотрел в ту сторону, куда полетел компьютер, и увидел как тот спружинил на толстом слое бумаге, встал на ребро, затем на угол, замерев в таком положении на неправдоподобно долгое время, потом все-таки потерял равновесие, бухнулся плашмя, внутри него что-то жалобно зазвенело, застучало, словно кто-то гонял по большому пластмассовому ящику крохотную пластмассовую детальку, какая-то неведомая сила вновь подбросила его в воздух и ноутбук, прочертив идеально выверенную баллистическую кривую, упал у подножия мусорной кучи, подрагивая крысиноподобным хвостом.

Полежав тихонько и неподвижно еще несколько минут, компьютер был подобран каким-то невидимым великаном, взметнувшим его метра на три в высоту, был неуклюже раскрыт, так что явственно хрустнули крепления экрана, распластан там, словно бабочка под микроскопом энтомолога, ловко рассечен крестообразным разрезом опять же невидимого скальпеля, отчего несчастная машина раскрылась, как от внутреннего взрыва, выпустив в воздух облако сверкающей пыльцы, потом выпотрошенный корпус безжалостно смяли в крохотный, тугой черный комок и снова бросили на землю, где тот вспыхнул ярким солнышком, заодно воспламенив провод, по которому огонь побежал как по бикфордову шнуру.

Ничем особенным не пахло, но в стойкую вонь горящий пластмассы примешалась лишняя нотка, оттенок настроения определенный Викой как легкое сожаление по чему-то утраченному, хотя, опять же, это, скорее всего, было не ее собственное чувство, ничего такого ей, конечно, в голову не пришло, лишь щекотнуло ноздри, а на глаза навернулись слезы от несостоявшегося чиха.

Провод медленно угасал, превратившись в тускло-красную линию, разбрасывающую микрофейрверки, отчего, при наличие особо извращенной фантазии, его можно было принять за вид сверху на древнюю речную долину, где начались торжества в честь нового правителя и откуда до ушей равнодушных богов доносился слабый отголосок рева толпы и взрывающихся пиропатронов.

Новый мир угас, возгласы стихли, а из темноты послышались шаги приближающегося человека, и хотя Вика и Максим прекрасно знали кто это идет, они практически синхронно щелкнули затворами пистолетов, но человека не смутил двойной громкий щелчок, он продолжал идти уверенно, что-то жужжа под нос, и его фигура обрисовалась в расступающемся полумраке, разгоняемом тлеющим мусором, более темным, почти бездонно черным силуэтом. Максим, сидящий к нему передом, не мог видеть его лица, но тот, естественно, отлично видел его самого, но не замечая Вики, скукожившейся за Максимовой спиной, и поэтому первый вопрос и был о ней.

— Здесь она, — подтвердил Максим Павлу Антоновичу, надеясь что тот понял его слова, мучительно пробивающиеся сквозь зевоту, и пихнул локтем замершую Вику, которой очень не хотелось подниматься с насиженного места, хотя температура его теперь поднялась до той черты, после которой вскакивают с визгом и пытаются дуть на обожженную задницу, но служба есть служба и необходимо доложиться об уничтожении всех материальных носителей, чьи останки хаотично валялись в круге диаметром двести метров, так как им, этим носителям, неожиданно пришла во взломанные головы безумная идея бежать отсюда куда глаза глядят.

Идея, конечно, оказалась и не такой уж плохой, раз Вике и Максиму пришлось потратить кучу боеприпасов, дабы убедить беглецов прилечь здесь навсегда, а потом еще шастать по округе, пересчитывая материал, что в условиях темноты и специфических особенностей помойки, где своего такого добра наберется в десятки раз больше, сверяясь со списком и фотографиями в компьютере, после чего оказалось, что парочке клиентов пришла в голову еще более замечательная идея — зарыться в кучи на манер кротов, ожидая пока местность не очиститься от всяческих неблагоприятных условий и стихийных бедствий, из-за чего Максиму пришлось переквалифицироваться во взрывные мусорщики, то есть бросать во все подозрительно разворошенные кучи по гранате и стрелять во все еще живое, выскакивающее оттуда.

На этот раз счет сошелся без проблем, но Павел Антонович теперь желал во всем убедиться собственными глазами, и они с Викой принялись бродить вокруг Максима, часто над чем-то нагибаясь, присаживаясь на корточки, поднимая с земли и, даже, пытаясь что-то раскапывать голыми руками, чем очень живо напомнили ему то ли агрономов, то ли археологов на раскопках.

Учитывая, что компьютер Вика поторопилась уничтожить, сверяться им пришлось по какому-то завалявшемуся рукописному списку, на счастье найденному в кармане Максима. Вика разыскала в мусоре обгоревший цанговый карандаш с еще сохранившимся грифелем, намертво вплавившимся в пластмассовую головку, и теперь ставила галочки и иные пометки, которые ей диктовал Павел Антонович тихим, но недовольным голосом.

Они наматывали круг за кругом вокруг Максимового насеста, с удивительной регулярностью появляясь в поле его зрения, словно сверяясь по часам и выдерживая постоянной скорость прогулки, пока Максим не понял, что они уже давно ничего не ищут, а действительно бродят бесцельно по пятачку, причем дождь и холод их не беспокоил, разве что Вику чуть-чуть, обхватившей себя за плечи руками и все еще сжимавшей в левой руке свой блестящий пистолет, который Максим давно советовал покрасить чем-то более темным, дабы не травмировать холодным блеском и так несчастных клиентов, но девушка на уговоры не поддавалась.

Они пытались включить если не в прогулку, то хотя бы в беседу и Максима, кивая ему при каждой встрече и что-то беззвучно вопрошая, но он не находил сил даже просто вежливо мотнуть головой, а уж тем более подняться, выйти из столба обжигающего воздуха и окунуться в промозглость и совершенно бесполезные, на его взгляд, обсуждения, тем более что все ясно и так — у них новое задание, и теперь им наверняка придется тащиться в еще более мерзкое место, чем эта помойка, так как ни разу не случалось такого, чтобы они получали задачу съездить на море и позагорать там пару недель, пересчитывая в небе чаек.

И если доводить данное эмпирическое правило до логического завершения, то после здешней помойки они строем направятся куда-нибудь под землю в сырые и холодные норы, где из земляных стен торчат хвосты червей, с потолка льет не менее, чем на поверхности, плотный дождь из прогнивших труб канализации, а под ногами хлюпают бездонные зловонные озера, по сравнению с которыми аромат свалки можно было сравнить только с райскими кущами в пору цветения.

Максим принялся дышать полной грудью, намереваясь скопить на дне легких достаточный осадок из продуктов горения в виде местной сажи, фенола, никотина, пепла, надеясь, что уж они-то смогут в дальнейшем перебивать запах подземелий, а к тому же нашел себе еще одно оправдание, почему он должен продолжать сидеть на мусорной куче до последнего — или пока Павел Антонович не сгонит его оттуда, или пока в карманах не начнут взрываться патроны.

Но вот время «Х» наступило, Павел Антонович и Вика остановились на траверзе Максима, шеф поманил его пальцем, и он со вздохом начал подниматься, ужасно хрустя суставами и скрипя ремнями, звякая железом и шелестя плащом, напоминая проснувшегося и направляющегося на охоту огромного удава, который так и не смог переварить заглоченную ненароком военную амуницию.

Стоило Максиму оторвать зад от бумаги, на которой отчетливо пропечатались все анатомические подробности этой части его тела, как под ним что-то ухнуло, смачно хлопнуло, мягко толкнуло в спину прямиком в объятия партнеров, и если бы эти объятия они действительно успели подготовить, то он не обрушился бы на них, точно мячик на кегли, не разметал бы в стороны, мимоходом за что-то зацепившись и порвав, не выхватил бы каким-то невероятным чудом из без того запутанных складок плаща автомат и не принялся бы, после того как мягко и пружинисто упав на спину, перелился в стойку на коленях, палить в черный свет, создавая веерную защиту для нерасторопных коллег, которые ошалело смотрели на него и достали оружие исключительно для того, чтобы водить им из стороны в сторону, прикидывая — где затаился неведомый враг.

После того как первый мощный выброс адреналина оказался погашен свинцовым дождем, Максим позволил себе сосредоточиться на чем-то более приземленном, нежели безопасность собственной жизни, и в промежутке между сменой магазинов вдохнуть холодный воздух, оказавшийся здесь гораздо чище и бодрящее, нежели на мусорной куче, полюбоваться в который раз окружающим пейзажем, впитывая его покой и соразмерность, автоматически отметить, что то место, с которого его прогнали пинком, теперь превратилось в огромный факел, вздымающийся до неба и представляющий собой завораживающее зрелище разноцветных огненных языков, то сливающихся, то отделяющихся друг от друга, напоминая смешение и разделение масляных красок на палитре художника, еще не решившего в какой основной гамме решать задуманный сюжет.

От огненного гейзера неохотно разлетались поднятые со дна мусорной кучи горящие обломки, крутились в воздухе черно-желтыми волчками и оставлял позади себя серебристые дымные траектории, словно это на огненном хвосте уходили в небо запущенные ракеты, а от них отделялись отработанные разгоночные ступени, шмякующие в лужи, злобно шипя там и остывая безобразными оплавленными комками.

«Der Processer must go on», — почему-то подумалось Максиму, а еще ему подумалось, что никто его не пинал, а просто источник тепла внутри кучи лишился своих естественных (или неестественных) холодильников в виде Вики и Максима, что-то там внутри достигло критической температуры и, наконец, полыхнуло, благо что к тому моменту он, Максим, уже занял удобное для старта положение, иначе ему пришлось бы играть роль той ракеты, чьи маршевые двигатели все никак не прекращали адской работы, и он поймал себя на том, что смотрит вверх, задрав голову и выпучив слезящиеся глаза, стоя на коленях в глубокой луже и упираясь в эту же лужу дулом автомата, а еще он понял, что предыдущая мысль отнюдь не его, он не то, что до такого глубокого проникновения в суть вещей не додумался бы, а просто он и не стал бы размышлять на подобную тему, ибо ему глубоко плевать на всякую рефлексию — раз пнули, то надо стрелять, а размышлять должен Павел Антонович, который и проорал ему все это в ухо, стремясь перекрыть рев огненного гейзера.

Максим поднялся с земли и принялся выковыривать из дула набившуюся туда грязь, а Павел Антонович успокаивал заметно побледневшую Вику, которая неотрывно смотрела на пожар и, наверное, представляла ужасные картины своего возможного там пребывания.

В конце концов, все уладилось, и они пошли прочь, освещая себе дорогу фонариками, ориентируясь по сгоревшим остаткам провода, окончательно превратившегося в подобие скукоженного трупа змеи с проступившим хребтом оптического кабеля и еле заметными выпуклостями продольно-поперечных мышц пакета медных и золотых проводов экранирующей обмотки.

С фонариками было гораздо хуже — они освещали лишь небольшие участки и при этом казалось, что в пятна электрического освещения они оттягивали редкие крупицы примеси света из окружающего мира, отчего там тьма еще больше сгущалась, смыкалась в постепенно сходящий на нет коридор, по которому они и брели, растекалась по земле, и даже при помощи искусственного освещения нельзя было ясно разглядеть все препятствия, лежащие на пути, лишь только слабые намеки на изменения ландшафта, размытые подъемы и спуски, наиболее крупные ямы, попадание в которые, к счастью, удавалось избегать, но в остальном они походили на слепых, спотыкающихся на каждой мелкой кочке, оступающихся в какие-то норы и врезающихся со всего маху во внезапно встающие на пути горы.

Вскоре им это надоело, тем более на свет стала слетаться местная фауна и задевать руки и лица кожистыми крыльями с острыми когтями, они отключили фонарики, постояли, привыкая к темноте и ожидая пока вобранный сумрак расползется, как сахар в воде, по всей помойке, возвращая окружающему миру такую ясную теперь серость, и двинулись дальше своей дорогой.

Максим не уловил ни сути операции, ни маршрут, обманчиво предполагая, что, во всяком случае, они, наконец-то, уйдут с помойки, но через несколько сотен шагов обнаружил некоторую странность в их движении — хотя двигались они прямо, насколько подобное возможно в условиях пересеченной местности, когда то и дело приходится ради соблюдения точности маршрута не обходить возвышенности и впадины, а переть через них, поднимаясь на горячие кучи хлама, обдирая руки о подлые железяки, проваливаясь и скатываясь в глубокие холодные ямы, наполненные мерзкими гнилыми лужами с какой-то скользкой и кусающейся живностью, выбираться из них на более менее ровные участки, и при всем при этом умудряясь двигаться точно на северо-запад, чему порукой были как внутреннее ощущение соответственного пересечения магнитных эквипотенциальных линий, так и встроенный в часы компас, но ни через сто, ни через двести, ни через пятьсот метров помойка не кончилась, а только начинала показываться во всей своей красе.

Так не должно было быть — они пришли с Викой именно оттуда, но не настолько углубились в кладбище отбросов, чтобы выбираться из него столько времени, и Максим почти решил открыть рот и осведомиться: какого черта они поперли непонятно в какую сторону и что случилось с остальным миром за те несколько часов, что они здесь провели — неужели в городе произошел спонтанный День Всеобщей Уборки Мусора, из-за чего данная местность пополнилась истинными жемчужинами отходов, но тут в разрыве туч удивительным образом возникла Луна, и он понял, что дело гораздо хуже.

Они действительно шли прямо, как свидетельствовали и его ощущение направления, и его компас, а также спины его коллег, но Луна на все это глубоко плевала и описывала в небе небольшие круги, то светя в глаза, то в спину, то с правого, то с левого бока, да и багрово светящиеся от внутреннего жара мусорные горы казались подозрительно знакомыми, а в одном месте в толстом слое глины Максим увидел четкий отпечаток собственного ботинка с характерной трещиной на подошве.

— Это где-то здесь, — сказал Павел Антонович, взобрался на очередной холм и очень эффектно там замер в желтом лунном свете, оглядывая горизонт, зачем-то заслонив глаза козырьком ладони и положив автомат на плечо, предусмотрительно не снимая палец со спускового крючка, затем снова спустился к остановившимся и запыхавшимся, мокрым и грязным Максиму и Вике и подвел их к новому наблюдательному пункту.

— Метро, — пояснила Вика вопросительно глядящему на нее Максиму, и тому пришлось очень осторожно сесть в лужу рядом с хлебающей из нее крысой, чтобы как-то заново обдумать собственную жизнь в свете (или тьме) открывающейся перед ним перспективы остаться здесь навсегда в поисках того, что давно превратилось в лживую легенду, в которой если и есть правда, то она погребена под сотнями тонн земли, затоплена водой, населена мутантами и дикарями, наглухо заминирована армейцами.

— В конце концов, — пожала плечами Вика, — это должно было произойти, нельзя же вечно находиться в передовиках, висеть на доске почета и вывозить Алмазный фонд, надо иногда и на помойках бывать, и метро поискать деньков десять и, не дай Бог, его найти, чтобы еще деньков двадцать в него нырять, хотя ходят какие-то очень странные слухи, которые она уже не раз слышала от очень разных и в своем роде очень надежных людей, утверждавших в одни голос, что…

Договорить она не успела, так как с горы наконец-то обрушился Павел Антонович, подхватил их под руки, очень удачно заехав Максиму по челюсти прикладом, и поволок в обход мусора через такое количество канав, луж, свай и столь густой лес ржавых арматур, что было просто удивительно, когда они осознали себя в полной целости и сохранности на берегу небольшого квадратного мраморного бассейна, огороженного с трех сторон невысокими бортиками, а с четвертой в глубь черной воды уходила широкая лестница, приглашавшая продолжить и далее свой путь.

Поверхность вод оспинами усеивали возникающие там и тут крохотные водоворотики, выбрасывающие наружу или наоборот уволакивающие вглубь мелкую деревянную стружку, куски размокшей бумаги и разноцветные мыльницы, с торчащими из них карандашами и изображавшие, надо полагать, военно-морской флот в период упадка, причем над самой большой мыльницей развивался грязноватый лоскут, обозначавший, надо полагать, флагманский корабль. Мыльницы величаво покачивались на волнах, крутились в водоворотах, порой с хлюпаньем погружаясь в воду, но их было так много, что исчезновению одной-двух можно было не придавать особого значения, и опять же, несмотря на их шевеление, они все покоились на своих местах, не сдвигаясь друг относительно друга, как будто, как настоящие корабли, выбросили в глубь вод свои якоря.

Иногда в закуток залетал ветер, но не мог погнать с места игрушечный флот, лишь креня некоторые особо неповоротливые посудины, заставляя их черпать потрескавшимися бортами черную воду, тем самым обретая еще большую неповоротливость, низкую осадку и угрюмую основательность, становясь удивительно похожими на настоящие брошенные на приколе баржи и танкеры.

Максим присел на мраморный бортик, нагнулся над водой и дотянулся до ближайшей мыльницы, кончиками пальцев зацепив ее за мачту, подхватив под внезапно обнаружившийся ниточный такелаж и вытащив самодельную игрушку к себе на берег. Игрушка оказалась не так проста, как виделось со стороны, — помимо такелажа у нее имелись сделанные из спичечных коробков палубные надстройки, жестяной винт, а пластмасса мыльницы, являющаяся корпусом, снаружи весьма правдоподобно выкрашена ржавой краской, придававшей кораблю потрясающую похожесть на портовые оригиналы, к тому же она была достаточно увесиста, так что Максим не очень понимал каким образом эта штука все-таки держится на воде.

Вика тоже перегнулась за бортик, так что Максиму пришлось поймать ее за ноги, чтобы она не перекувыркнулась, и принялась подгребать к себе воду, вызвав в луже небольшой шторм, от которого кораблики еще больше закачались, но с мест своих опять же сдвигаться не захотели, так что девушка смогла вытащить из бассейна только обрывок бумаги с полностью расплывшимися чернилами.

— Как ты это проинтерпретируешь? — поинтересовался Павел Антонович у Вики, с деланным интересом рассматривающей свою добычу, вертя бумажку так и сяк, смотря сквозь нее на скрывшуюся в облаках Луну, что, вообще-то, мало чем могло помочь, но Вика вытянув руку с зажатым обрывком и осветив его фонариком то ли прочитала, то ли просто сказала, что все ясно, и то, что они ищут, находится в порту, на корабле с уцелевшим флагом, что сейчас там слегка штормит и одну посудину даже выкинуло на берег, но они могут попросить патрульный катер, уж им-то в любом случае не откажут.

Спокойно выслушав весь этот бред, Павел Антонович покивал головой, видимо одобряя Викины измышления, но так как больше ничего лучшего никто не предлагал, то он сказал, что так тому и бывать, они все направляются в порт и действуют по обстановке.

Никакого иного мнения у Максима не было, он оставил игрушку на холодном мраморе и поплелся вслед за Павлом Антоновичем и Викой, надеясь, что дорогу до порта они знают и в конце концов выведут его с надоевшей помойки на более свежий воздух, покажут ему более ясные перспективы и не потребуют от него ничего более, кроме как следовать в их кильватере и, может быть, иногда постреливая в особо обнаглевших крыс. К тому же дорога изменилась к лучшему, словно кто-то за время их топтания около затопленного метро раздвинул мусорные холмы подальше друг от друга, засыпал канавы и ямы, рассыпал по тропинкам белый речной песок, приятно скрипящий под подошвами и создающий иллюзию близкого рассвета, внося свою лепту в освещение местности.

Но зато поднялся ветер, моросящий дождь шрапнелью врезался в лицо, растекаясь по коже противной холодной маской, капли воды повисали на ресницах, забирались в глаза, придавая окружающему миру подозрительную текучесть и хлипкость, отчего казалось, что стоит случайно тронуть попадающиеся по пути ржавые якоря, перевернутые корпуса моторных лодок, туши океанических яхт с обломанными килями и они все растекутся по картине безобразными кляксами, превращаясь во что-то еще более отвратное, как сгнившие моллюски на ржавых днищах, тем более, что запах был именно такой, соответствующий — в близкой воде нечто лежало и разлагалось, или, еще хуже, — росло и разлагалось, вновь и вновь все производя тяжелую, гнусную вонь, от которой хотелось убежать все на ту же свалку и забиться в наиболее ароматную кучу.

Максим понял, что с дождем бороться бесполезно, так как глаза уже ощутимо опухли от безрезультатных попыток уберечь их от воды, зрение не помогало ориентироваться, и он поплотнее надвинул очки, окончательно превратив мир в кромешную тьму, и ориентировался теперь только на слух, прекрасно улавливая сквозь шум дождя и вой ветра какофонию спотыкающихся, зацепляющихся и ругающихся под нос людей.

Он слегка растопырил руки, выпятил вбок локти и пошел теперь гораздо быстрее, готовый при малейшей зацепке остановиться, как опытный слепой, ощупать преграду, обогнуть ее, а в случае чего и ощупать внимательнее какую-нибудь противную лопасть от умершего много лет назад винта, в который он вскоре и врезался со всего маху грудной клеткой, потеряв на мгновение дыхание и обвиснув на нем, очень удобно положив голову в какую-то выемку и чувствуя, как винт убаюкивающе качается из стороны в сторону, наскрипывая колыбельную.

Ему показалось, что он сразу же пришел в себя, но за это время Павел Антонович и Вика куда-то свернули, и он остался в полном одиночестве среди корабельного металлолома, не слыша ни их шагов, не представляя куда двигаться дальше, да и не желая двигаться куда-либо, кроме как вправо и влево на неожиданно теплом и большом винте, который торчал почему-то из обычной железной хибары с покатой крышей и занавешенными иллюминаторами, но тот оказался на редкость подлым творением и после нескольких таких покачиваний внезапно сделал полуоборот, отчего Максим неожиданно для себя оказался пригвожденным к песку, в котором основательно увязли те две витые лопасти, между которыми и покоилась его голова.

Поначалу происшествие его не особо обеспокоило, он лишь поудобнее вытянулся, сделал несколько движений плечами и задом из стороны в сторону, разравнивая под собой песочные волны, раскинулся пятиконечной звездой, доверчиво открываясь дождю и ветру, запуская их под плащ, дабы они вымыли, выдули оттуда пот и грязь желательно вместе с жизнью и душой, подхватили бы их и унесли вечно скитаться над морскими просторами, играя парусами рыбачьих лодок, прибивая к берегу рогатые мины и гоняя нефтяные пятна.

Максиму понравилось море — оно представало настолько однообразным, что не было нужды задумываться о том, куда лететь в следующее мгновение, оно оказалось таким равнодушным, что и ему самому было безразлично какое направление выбирать, и оно было таким сонным от плотных и громадных черных полей мазута, что ни одна волны не могла прорваться сквозь их вязкую пленку к ветру, тут же задыхаясь и умирая под тяжелым одеялом, и поэтому ничего не оставалось, как просто лечь на него сверху, распластать невидимые крылья, чтобы и они стали такими же равнодушно липкими и черными, променяв свою свободу на свободу липкой смерти.

Пленка мазута, как плоский, гибкий корабль, должна была вечно скитаться по морям, изредка встречая собратьев и принимая их в объятия, натыкаясь на полузатопленные туши родителей, когда-то давно несших их в колоссальных животах, пока ножи штормов и когти шхер не распороли и не выпустили на преждевременную свободу таких непохожих и гадких детей, которых стоило бы сжечь, но которые теперь навсегда избежали подобной участи. Единственное, что могло им угрожать, это повиснуть на ржавых боках кораблей, быть выброшенными на пустынный берег, нехотя уцепиться вязкими щупальцами за дырявые днища и слежавшийся песок, поначалу вроде бы пытаясь утащить новую добычу за собой, но затем, потеряв все силы и выпустив из-под себя водяную подстилку обратно в море, плашмя упасть на высыхающую дюну, пропитать ее, прорости в нее окончательно и бесповоротно, окоченеть, закаменеть большим черным зеркалом и от века созерцать такие однообразные небеса.

В ней должны быть жизнь, подумал Максим, возможно не сейчас, не через миллион лет, но она должна в ней зародиться, ведь как это похоже на нас самих — созерцание в предвкушении смерти, рыба, выброшенная на берег миллиарды лет назад, сколько раз их выкидывала шальная волна на мертвое побережье, а они, бедняги, мечтали только об одном — как бы вернуться назад, как бы вот так оттолкнуться плавниками, и перекувыркнувшись через спину, оказаться в таком родном и теплом море; и из-за этого они умирали — они чересчур многое помнили о прошлом, у них было слишком много сил, они смотрели лишь назад, судорожно двигая жабрами и кося выпуклый высыхающий глаз в сторону синей лужи, никак не могущей дотянуться до них своими длинными мокрыми языками.

А та рыба, та, самая первая, слабая, может быть даже изгнанная из добропорядочного общества, сообразила, что бороться бесполезно, как не косись, как не кувыркайся, а тебя опять выкинет на горячую сковородку песка, где ты и подохнешь на радость каким-нибудь ракам, и поэтому последние мгновения своей агонии она посвятила небу, или песку, или поползла просто вперед, дабы не иметь соблазна побороться за существование. Именно так, на грани смерти и приходит то самое понимание, что жить можно и по другому, надо только ничего не делать, просто лежать, смотреть и не думать, ведь эволюцию движет исключительно смерть, надо задохнуться, чтобы научиться дышать без воды, надо замерзнуть, чтобы научиться разводить костер, надо высохнуть, чтобы в тебе появилась жизнь, надо упасть, чтобы к тебе пришли на помощь, или — не пришли.

Максиму надоело лежать и думать, покой — это хорошо, но только тогда, когда он бездумный, когда тебе снятся сны, а еще лучше чтобы в тебя стреляли, на тебя нападали, угрожали, размахивали перед носом остро заточенным тесаком и обещали укоротить как раз на голову, потому что она-то и не вместилась, подскакивали, как петухи, и быстро отпрыгивали, опасаясь твоих движений, кудахтая, брызгая слюной и полосуя плащ, вот как это сейчас и происходило, и приходилось целиком сосредоточиться на собственной башке, но не в плане мыслей и прочих рыб, а в плане шеи, которую стоило бы высвободить из тисков винта.

Максим не стал тратиться на то, чтобы голыми руками повернуть заржавленный механизм, а нашарил в кармане струнный нож, одним взмахом отсек левую лопасть, перекатился на живот, с закрытыми глазами вытащил из пространства нечто потное, толстое, вонючее и трепещущее, дернул головой, чтобы очки сползли на кончик носа, встретился взглядом с какими-то совершенно безумными голубенькими глазками, проглядывающими сквозь завесу кудрявых волос, еще раз махнул ножом, обрубая клинок тесака, вздернул очки на старое место и вмазал рукояткой куда-то во тьму, совершенно не стараясь куда-либо и в кого-либо попасть, а лишь избавиться от надоевших всхлипываний, неразборчивого бормотания и вони обгадившеггося существа.

Существо немедленно сгинуло, не оставив даже запаха, а Максим, сунув нож в карман, обогнул винт, подошел к железному сараю, попытался заглянуть внутрь сквозь иллюминаторы, но увидел только свое отражение, благо очки теперь снова можно было препроводить на подобающее им место без опаски встретить что-то еще более гадкое и невзрачное, однако у дома, или склада, или лодки, или еще черт знает что, с противоположной стороны оказалась незапертая дверь, которую он опрометчиво пнул, зашибив большой палец, но, тем не менее, она величаво и скрипя распахнулась, Вика и Павел Антонович оторвались от своей беседы, неодобрительно посмотрели на ввалившегося Максима, недоуменно переглянулись, но ничего не сказали.

Они вернулись к странному занятию или игре, шепча что-то друг другу или просто под нос и одновременно вытаскивая из большой кучи заржавленного металлолома, занимавшего большую часть помещения («Рубки», — поправил Павел Антонович) некие мелкие детальки, причем осторожность, с какой они это делали, навела Максима на мысль, что они играют в некий вариант бирюлек, стараясь выудить из хлама побольше раритетов, не сдвинув ни один другой предмет.

Еще в рубке находилось три колченогих стула, не считая грязи сверх всякой меры (если таковая у нее существует) на потолке и стенах, как будто сюда когда-то складировали очень много добра, а затем закинули внутрь пяток гранат, отчего все добро относительно ровным слоем задекорировало помещение, а то, что не пошло в дело, выпало осадком в виде вышеупомянутой кучи, в которой Максим, как не старался, так и не смог отыскать что-то напоминающее обычную утварь, приспособления, механизмы, электронику, оружие, пусть даже и побывавшее в эпицентре большого взрыва.

Ему казалось, что он узнает скороварку, но Павел Антонович делал движение и скороварка распадалась на Клейнову бутылку и лист Мебиуса, ему чудился вполне нормальный чайник, но Вика на глазах превращала его в ловко скроенную модель по доказательству теорем с комплексными числами, виделся изъеденный ржавчиной старинный пистолет-пулемет, однако та же Вика доставала из него крошечную вечно поднимающуюся лестницу, а скорострельный хлам обращался в кипятильник довольно удовлетворительной сохранности.

Максим подобрал с пола некую поролоновую штучку, больше всего похожую на человеческую фигурку или, точнее, на игрушечного пупса, которому не успели нарисовать ни рта, ни глаз, но зачем-то намазали клеем ладошки и ступни, причем за все время, которое пупс валялся здесь, а это было достаточно долго, судя по тому, что поролон приобрел нездоровый черный оттенок и ужасно крошился, хотя клей нисколько не высох и приставал к Максимовым ладоням.

Попеременно отдирая от себя конечности пупса, Максим отвлекся от созерцания игры в бирюльки, хотя там что-то, кажется, началось все-таки рушиться, обваливаться, звенеть и трескаться, Вика и Павел Антонович забормотали громче, но не разборчивее, но оторвать глаза от приставучей игрушки было некогда, пупс хватался то за ладонь, то за нос, то приклеивался к подбородку ногой, а к уху — рукой, пару раз вцепился даже в волосы, так что пришлось отрывать его с большим клоком, а он тут же прилип к горлу.

Максим терпеливо отклеивал его, обнаруживал новое место, куда тот заползал самым непонятным образом, хотя Максим вроде бы держал его от себя на большом расстоянии, вновь отдирал пупса, пытался стряхнуть его с руки на пол, но тот отклеивался именно в тот самый момент, когда рука Максима двигалась к телу, и маленькой обезьянкой, как с лианы на лиану, перепрыгивал на тело, прилипая к плащу всеми четырьмя конечностями.

Максиму до смерти это надоело. Он сцепил руки и ноги игрушки друг с другом, отчего пупс тут же присмирел и больше никуда не липнул, и совсем уж собрался закинуть его подальше в угол и посмотреть на то, что же там рушится столько времени, как будто это была не куча бирюлек, хоть и самая большая в мире, а завод по утилизации металлолома, куда бесконечная цепь грузовиков подвозила и сваливала все новые и новые порции ржавой рухляди, но его что-то остановило.

Вика и Павел Антонович могли подождать или вообще обойтись без его мудрых советов и сочувственного храпа, а с пупсом стоило разобраться и преподать ему небольшой урок, а то он вон какой гибкий и толстый, на нем пахать нужно, поэтому для начала Максим заставил его превратиться в плуг, с чем тот вполне успешно справился и даже не вспотел, затем почему-то голубем, мостом, луком, младенцем, что опять же было вполне успешно проделано, пришел черед верблюда, кошки, собаки, кобры, трупа, дерева, затем его познания несколько иссякли, осталось всего лишь парочка поз, но тут произошло странное — как только Максим свернул пупса в позу лотоса, лишь дофантазировав особую мудру из рук, как раздался слабый хлопок, и игрушка исчезла в неизвестном направлении.

Через несколько секунд, не так уж и много, но вполне достаточно, чтобы Максим действительно убедился — игрушка его совершенно точно испарилась из окружающего пространства, которое, впрочем, ограничивалось лишь его коленями и ладонями, но он был не из той породы скептиков, ищущих нуль-транспортировавшегося волшебника в соседней комнате, и принял к сведению, что у пупса, кроме прилипчивости, есть еще и замечательная отлипчивость, но тут поролоновый комочек выпал из небытия с расцепленными руками и опять пристал к Максимовым ладоням. Максим повторил опыт еще несколько раз и все с тем же результатом — хлопок, исчезновение, появление, приставание.

Максим критически осмотрел игрушку и вполне резонно спросил у себя: чем он хуже? на что вполне так же резонно ответил, что ничем, за исключением таких мелочей, как навешанный на него металлолом и некоторый застой в костях и жилах, проистекающий от проклятой сидячей работы, неправильного питания и приближающейся старости, но все это его не очень обеспокоило, попытаться все равно стоило. Он встал со стула и сразу каким-то образом очутился под дождем, в объятиях морской вони и пасмурного рассвета, о котором предупреждали исключительно наручные часы.

Максим только поморщился, сев в лужу и помогая руками сложить ноги по всем правилам, чтобы он видел ребристые подошвы своих башмаков, настолько забитых всякой дрянью, что он чуть не передумал ставить эксперимент, но лишь закрыл глаза, скрестил руки по все тем же правилам, придуманным им для пупса, отчего суставы захрустели, причем в их хрусте слышалась не только благодатная для застоявшегося тела мелодия, когда члены расправляются, растягиваются, порождая приятную смесь боли и удовольствия, ощущение освобожденности жил, по которым начинает циркулировать свежая кровь, омывая мышцы, но и некоторая патологическая нотка готовой оборваться струны, однако Максим решил, что он выдержит, сцепил пальцы в мудре благодарения, и окружающий его мир сгинул…

Казалось, что некто дернул за веревку, и старая, безобразная, поеденная тараканами и молью, изрезанная, неоднократно простреленная, политая кислотой, со звездчатыми остатками от помидор и яиц, блеклая и грязная декорация ушла вниз, в глаза Максима вылили несколько ведер красок разнообразных оттенков белого, сняли с него всю одежду, обдали чистым воздухом такой свежести, что он поначалу принял ее за особо извращенную вонь, после которой наступает паралич легких, закутали во влажное и теплое, что пробудило давно позабытые, еще при рождении, воспоминания, тело налилось силой и бодростью, какая приходит только после смертельной дозы адреналина в особо безвыходных ситуациях, со всех сторон поддувало слабым ветерком, даже с той, которая должна плотно прижиматься к земле, и если бы не нарастающая боль в растянутых мышцах и скрученных костях, то можно было бы остаться здесь навсегда.

Максим поначалу не решался осматриваться, резонно полагая, что малейшее изменение позы спровоцирует обрыв веревки в местном театре и падение старой декорации, но в любом случае он мог сюда еще раз вернуться, благо опыт у него есть, на мышцы плевать и на всех остальных тоже, и принялся медленно поворачивать голову из стороны в сторону.

Если впереди него практически ничего не проглядывалось сквозь переливчатый туман, то по бокам находилось множество предметов, очень похожих на черные и белые, грубовато намалеванные фигуры, неподвижные, странно подогнанные друг к другу, так что между ними не имелось никаких зазоров, хотя в реальной жизни затруднительно сделать такое со столь разновеликими существами как рыба и слон, например, но потом Максим понял еще одно — мало того, что их пропорции существенно изменены, приобретая совершенно гротескный вид, мало того, что они все были только двух перемежающихся расцветок — черной и белой, а также неподвижны и простирались от края до края необъятной плоскости, чьи края ему были не видны, но он в полной мере ощутил грандиозность сооружения, его бесконечность, причем при такой вызывающей искусственности, неестественности, все животные были несомненно живыми.

Максим тоже занимал в этом полотне свое место, и хотя телесные ощущения свидетельствовали, что его кожа ни с чем не соприкасается и можно было вполне явственно представить себя висящим в пространстве, однако он видел как на плечи ему опираются чьи-то белые толстые ноги, локтя касается чей-то плавник, на коленях лежит голова барса, а к плечу прижалась громадная лягушачья морда, и все это создания дышали, шевелились, переминались, взрыкивали, трубили и квакали.

Более подробное исследование показало наличие наверху карликового слона (это его толстые ноги), всевозможных рыб, птиц, раков и иных животных, опознать которых Максим не смог — то ли они были слишком экзотичны, то ли уровень познаний в биологии не позволял это сделать, то ли их пропорции были нарушены до полной неузнаваемости. Насчитав около сотни экземпляров, Максим бросил это занятие, тем более что в тумане начало происходить нечто более интересное.

В нем ясно обозначилась структура, словно кто-то протянул там сетку, и границы ячеек-ромбов вобрали в себя самую яркую часть спектра, а сами ячейки приобрели светло-кремовый ровный окрас, как будто стену выложили косой плиткой, а затем принялись чернить и белить попеременно, пока бесконечная горизонтальная плоскость по расцветке не приобрела тот же вид, что и Максимова сторона.

Однако на этом превращение не завершилось, ячейки продолжали трансформироваться, причем ядро наиболее быстрых изменений находилось как раз напротив Максима, и он мог прекрасно видеть как из ячеек выдавливается краска, ее прорезают линии, намечающие какой-то смутно знакомый контур, контур еще больше проявляется, обретает все новые детали, и вот уже можно созерцать перья, глаза, клювы, крылья и перепончатые лапы, при чем перья остаются оригинального цвета — черные и белые, а остальные части уток окрашиваются красным, и теперь явно просматриваются две разнонаправленные стаи — черные утки летят влево, белые — вправо, усиленно махая крыльями, плотно прилегая друг к другу, но нисколько не мешая работать крыльями соседям из противоположной стаи и при этом не сдвигаясь с места.

Максим нагнулся, стараясь не задеть ворчащего барса сцепленными руками, и увидел глубоко внизу замок, точнее — какие-то строения, башни, лестницы, трубы, выложенные плиткой цвета крыльев вавилонских стрекоз, по лестницам спускались одинаковые человечки в красных колпаках, смахивающие на шутов, с поднятыми вверх руками и изуверски кривыми ногами, очень напоминая пяти-звездчатые шестерни, в которые они и превращались у подножия замка, аккуратно укладываясь в блестящие кучки около пушистого фонтана с розовой водой.

Однако, Максим чересчур сильно подался вперед, запирающие его в общей картине слон, барс, рыба и лягушка не смогли помочь ему удержать равновесие, и он вывалился, словно расшатанная плитка из кафельной стены, и полетел вниз, по странности ухитрившись сохранить позу, кувыркаясь и задевая различными частями своего голого тела зверей и уток, получая ответные тычки, щипки, царапины и укусы, каким-то образом уворачиваясь от страшных когтистых лап и жадно распахнутых рыбьих ртов, стремительно приближался ко дворцу с клоунами и все яснее видел то место, куда он обрушился — ровную каменную площадку перед воротами с чахлыми деревцами и торчащими там и сям крупными шестернями, проржавевшими или от непогоды, что было сомнительно в столь безоблачно ясном мире, или от крови периодически падавшей с неба живности.

Не оставалось ничего, как расцепить затекшие руки, что было ужасно непросто и мучительно больно, и пришлось просто-напросто кусать кисти и предплечья, да хоть как-то вдохнуть в них жизнь, а заодно выпрямить и ноги, где кожа приобрела белый с синевой отлив от застоявшейся крови, и когда Максим наконец распластался по воздуху, блаженно раскинув руки и ноги, то оказалось, что окружающее безумие вовсе не собирается куда-то исчезать за некой пыльной и устаревшей декорацией, тем более что представление отнюдь не кончилось и впереди предстояло посмотреть еще очень много картин.

Все тело внезапно скрутилось в тугой узел, как будто пыталось вернуться к уже привычной позе, Максим с удивлением созерцал возникшие перед носом его же расцарапанные локти, чувствовал, что пятки уперлись в лопатки, потоки боли струилась по всем жилам полноводными реками, но унять ее не имелось никакой возможности, дыхание намертво заклинило, глазные яблоки повисли на нервах и шлепались о щеки, язык свернулся неповоротливой змеей и ворочался в желудке, вызывая судорожные рвотные позывы, но потом кто-то сжалился над человеком, одним хлопком упорядочив разбушевавшиеся части тела и внутренности, и сильным пинком отправив Максима под дождь и в вонь близкого моря, дабы неповадно было соваться обратно.

— Вот так всегда, — говорил Павел Антонович, доставая из воздуха ловким движением фокусника уже зажженные сигареты, почему-то сильно пахнущие сандалом, делал несколько затяжек, которых вполне хватало, чтобы тусклый дымящий огонек гас около фильтра, бросал их в лужу, с ползающими по дну маленькими крабами, которые тут же хватали своими полупрозрачными клешнями окурок и подносили к шевелящимся усам, словно пытаясь закурить намокший бычок по новой. — Обычно понимание какой-то главной и великой истины, если она вообще существует в этом мире, начинается с какой-то малой и незаметной для других мелочи, настолько глупой, абсурдной, даже, скорее всего, не раз повторяющейся в твоей жизни. Мимо нее ты ходишь годами, плюя и чихая, стыдливо отводя глаза или отупело выглядывая в окно, но она терпеливо тебя ждет, подстерегает, не переминаясь даже с ноги на ногу, так как в запасе у нее, в отличие от тебя самого, вечность и еще миллион лет. Она как вот эти крабики, живущие в крохотной лужи и жадно цапающие всякую дрянь, падающую с неба в их гнилой мирок, ей абсолютно нет цены, она глупа и бесценна во всех смыслах, она не имеет объективной пользы, с помощью ее не заработать себе на жизнь, ни разжечь костер в ночном лесу, не переплыть реку, она — ловушка, заряженный пистолет, неосторожное касание которой провоцирует выстрел, и личность умирает. Личность, человек умирает постоянно, тут ничего особенного нет, мы забываем, забываем самое важное, ценное, главное, а что такое смерть, как не забвение? Ведь наша собственная жизнь вовсе не такая, какой мы ее помним, мы помним бутылки на столе, а забываем единство мира, мы вспоминаем как гладили на юбилей мятую пересохшую после стирки рубашку, случайно при этом обжегшись об утюг, но вряд ли когда вспомним о комплексности всего сущего, нас осеняют в угаре скуки и бесцельности жизни великие идеи, но они тут же тонут получившими пробоину кораблями, в желании попялиться на красоток и набить брюхо. Истина проста и незамысловата, она по тысячи раз на дню стучится в наши умы, прося впустить ее, но мы легкой рукой отметаем ее с порога, нам она противна, мы не верим, что в одном только слове, в одной простой фразе можно выразить весь мир, поэтому мы изобрели вавилонское столпотворение языков, мы пичкаем их новыми словами, наш материальный мир пухнет и ширится с одной единственной целью — изобретать новые словоформы, изящный новояз, на котором так просто лгать самому себе, так просто утопить жизнь в словоблудии, так гениально легко огреть несчастную нищенку, правящую нашим миром, наукообразными и морализаторскими фразами: «не убий» и «цель оправдывает средства». Что мы ищем в этом мире? Только и исключительно самих себя, в других мы видим лишь собственные отражения, мы любим только тех, кто отражает наше нечто розовое и восторженное, заставляя купаться в собственной любви к самим себе, мы прячем собственное ничтожество в той мировой грязи, которую больше всех и ненавидим, против которой больше всех и боремся. Оказывается, что самая почетная вещь — умереть за самого себя и против самого себя, крушить огнем и мечом тех, кто тобой и порожден, ненавидеть и обличать исключительно свою персону, любить и холить ее, такую «ранимую и беззащитную».

— А поэтому, — говорила Вика очень тихо, почти шепотом, словно сдерживая плач или, наоборот, смех, прижимая к груди громадный блестящий пистолет, сверкающий в сумраке так, как будто внутри имел собственный источник света, — поэтому нам всегда необходимо искупление. Мы виноваты, прежде всего, перед самими собой, и за это нам назначены в награду смерть и небытие, но, наверное, самое страшное это то, что и за гранью смерти не будет нам никакого покоя. Что становится с опавшей осенью листвой? Она преет и гниет, ее пожирают и сжигают, гнусные черви ползают по ней, так почему мы так уверены в вечном покое? Мы сверх всякой меры придаем смысл смерти, нам кажется, что за ее порогом ничего нет, или что там — вечное блаженство. И этим мы можем оправдать все, ведь смерть или все сотрет, или всем подарит рай. Это настолько глубоко зарыто в нас, что мы самые аморальные на свете существа, мы нуждаемся в наказаниях и мучениях при жизни, и все только для того, что бы существовать здесь, на положительной оси, стремительно приближаясь к нулю. И наши чувства не намного отличаются от чувств самого обычного предела из учебника по высшей математике, когда какой-нибудь забулдыга-студент, мучаясь похмельем, пытается решить его, найти оправданный и доказательный путь к заурядному нулю.

А Максим ничего не говорил, ему все было безразлично, ничто в этом мире не стоило его внимания, но раз он пока здесь существовал, то требовалось совершать некие ритуальные действия, например, включаться в разговор о мерзкой погоде, судачить о несостоявшихся прогнозах и ждать зимы, или не включаться в них, а бродить по линии прибоя взад и вперед, уставясь под ноги, и наблюдать, как серо-зеленые волны тщетно пытаются захлестнуть его высокие ботинки, мертвые водоросли, обросшие белыми пузырьками, цепляются за каблуки, мечутся крохотные рыбки, невероятным образом понимая куда в следующее мгновение наступит человек и освобождая ему точно очерченный силуэт, словно кто-то задолго до этого момента прописал, проложил в грядущей реальности путь Максима, и по этим следам он теперь точно и бездумно шел, до поры не замечая этой цепочки событий, но вот с каждым шагом, с каждой секундой приближения к концу она становилась все яснее и ярче, все навязчивее и наглее, так что не имелось никакой возможности свернуть с данной линии, как нет у интеграла иной возможности иначе как тупо суммировать по заданному контору, постепенно превращаясь из загадочного значка, смахивающего на иероглиф, в простую и примитивную цифру, не приносящую никому особого удовлетворения — ни экзаменуемому, ни экзаменатору, ибо все определено и альтернатива никогда не бывает богаче, чем вечные слова — «да» и «нет», чтобы там не придумывали и какими бы красивыми фразами не утешались.

Он отмерил себе путь от камня, оказавшегося здесь непонятно каким способом, гладкого, с красивыми коричневыми разводами, как две капли воды похожего на крошечные голыши, выносимые морем на берег, но, в отличие от них, громадного, внушительного, точно принесенного сюда последним ледником и терпеливо дожидающегося времен, когда следующий ледник дотащит, доволочет его до экватора, где можно будет всласть погреть бока во время оттепели, и Максим, понимающе похлопав его ладонью по холодному боку, шел дальше, до металлического пирса, уходящего далеко в море, туда, где его опоры то ли окончательно подгнили, то ли осело дно, но теперь он вел в грязную морскую пучину, а волны получили прекрасный трамплин, взбираясь по нему мутным пенистым потоком и затем водопадом обрушиваясь со ржавых, дырчатых ступеней, отчего вся конструкция покрылась щедрым соляным слоем, похожим на лед, и пирс поблескивал сквозь набегающие волны перламутром сдохшего моллюска.

Все то, за что можно было когда-то держаться на нем, пробираясь к лодкам и яхтам, оказалось снесено, уцелели лишь стойки для перил, сделанные из толстых металлических уголков, и в них еще имелось достаточно сил резать разбушевавшийся прибой и служить пристанищем для уставших чаек и ворон; лодки же и яхты давно покоились на дне, выпирая из воды своими словно готовыми лопнуть от трупного газа животами, и постепенно под ударами стихии перемещались все ближе к берегу, одновременно глубже закапываясь в песок. Весь пляж усеивали деревянные обломки, листы ржавого железа, сорванного со стоящих в море танкеров, осколки бутылок и иллюминаторов, мачты с обрывками парусов и такелажа, сломанные навигационные приборы, изорванные водолазные костюмы, куски красивых раковин, останки фиолетовых медуз, продолжающих сжимать в щупальцах куски мяса, бывшего когда-то маленькими верткими рыбешками.

Максим бродил от пирса до камня, засунув руки в карманы, опустив голову и внимательно разглядывая то, что попадалось под ноги, выковыривая ботинком наиболее загадочные предметы из песка, а если это оказывалось невозможным, то присаживался на корточки, руками расчищал мокрый и какой-то слизистый песок, вытаскивая на свет оглаженные кусочки янтаря, плоские камешки с несколькими дырочками, подносил их к глазам и взирал на море сквозь желтую муть и неровные прорези, но волшебства никакого не происходило, и все оставалось таким же, как всегда и было.

На узкой полосе между сушей и морем с ревом сталкивались ветры — морской, насыщенный запахом йода и соли, и сухопутный, несущий пепел пожарищ и вонь помоек, закручиваясь тугими спиралями и вытанцовывая среди мертвых кораблей что-то унылое и такое же мертвящее, тягучее и безысходное, зачерпывая полные ладони воды и песка, перемешивая их и кидая получившиеся комки в появившихся на берегу людей. Здесь была не помойка, здесь было все гораздо хуже — кладбище кораблей, кладбище человеческих устремлений за такой романтичный и недосягаемый горизонт, кладбище человеческой мечты о собственном могуществе, которому становится подвластен океан, и человеческого самомнения, которое готово высечь море за строптивость и непослушание.

Море пятнали металлические, ржавые болячки, его нездоровую зеленоватую кожу покрывали радужные пятна нефтяного псориаза, нарывы ярко-красных бакенов со штырями неработающих радиоантенн, и чем дальше от берега смотреть, тем в более плотную коросту срастались раковые метастазы колоссальных кораблей — супертанкеров, плавающих заводов, авианосцев, сейнеров, подводных лодок, трансокеаническах катамаранов, теплоходов, выпирающих из воды уродливыми силуэтами обрушившихся надстроек, полуразобранных корпусов, развороченных сильнейшими взрывами палуб, горбами ракетных шахт с распахнутыми люками, рыбьими скелетами радиолокационных решеток, вздутиями спасательных шлюпок и скрюченных лопастей винтов, торчащих из вздыбленных в небо корабельных задов.

Корабли стонали и скрипели, громыхали друг о друга бортами, тонули, выбрасывая, точно киты, в воздух высокие водяные фонтаны, с ужасным визгом въезжали в образовавшиеся отмели, ревели противотуманными сиренами, включаемыми то ли аборигенами, заселившими погибшие корабли, то ли глупой автоматикой, срабатывающей от барометров и фотоэлементов. Они походили на громадное стадо китов, решивших в одночасье покончить жизнь самоубийством, но настолько мешающих друг другу, что ни один так и не смог достичь смертельного берега, намертво зажатый тушами соседей и подающий мучительные сигналы, сообщая всем, что это гораздо хуже самой смерти, легко приходящей на берегу в стремительно высыхающее тело, но здесь, на отмели, кожа омывалась водой, мозг жил, а глотка кричала, безуспешно пытаясь подозвать маячащую на берегу и боящуюся замочить ноги гибель.

Порой из-за туч выглядывала луна, но она еще больше усугубляла страшную картину, касаясь бледными щупальцами, которые протискивались сквозь образовавшиеся в небе дыры, ржавые черепа и кости кораблей, выделяя в общей массе то качающуюся оборванную якорную цепь, как символ утонувшей надежды, то заставляя помаргивать разбитые иллюминаторы, похожие на полувытекшие глаза с обнажившимся хрусталиком, то вдувая жизнь в присмиревшие было остовы и превращая мертвецов в неторопливых, полуразложившихся зомби.

Но затем луна поджимала вялые щупальца, взамен опускалась серая мгла, и в ней расцветали огни святого Эльма, растекаясь по шпилям антенн и повисая на них разноцветными новогодними игрушками, от которых вставали дыбом волосы и скрипели зубы, но те продолжали неистовую вакханалию, перебираясь с корабля на корабль, сливаясь в отвратительные гроздья, словно пытаясь спариваться, а в крнце концов распадались, катались по волнам и расплескивались тусклыми искрами на бортах многострадальных судов, оставляя там звездообразные темные кляксы.

Павел Антонович, удерживая руками капюшон на голове, расположился боком к морю, так как в этом положении ни один из сталкивающихся ветров не дул постоянно в лицо и не раздирал кожу колючими лапами, лишь случайные завихрения порой надували материю плаща тугим зеленым парусом, но потом тайфун местного значения перемещался и начинал приставать уже к Вике, трепля ей волосы и заставляя девушку закрывать и без того печальные глаза, отчего ее лицо окончательно и бесповоротно принимало выражение попавшего в западню крысеныша с философским складом ума, после безуспешных попыток вырваться оттуда положившего мордочку на лапки и размышляющего о подлости бытия.

Некоторое время они стояли, повернувшись к полузатонувшему причалу, точно ожидающие автобуса пассажиры, причем Павел Антонович каждую минуту смотрел на часы и недовольно хмурился, Вика же благоразумно не задавала никаких вопросов и не высказывала глупых гипотез, и лишь имела сомнительное удовольствие наблюдать за безмятежной прогулкой Максима, которому все было нипочем и который наверняка уже вырыл из песка то, что море выбрасывало на протяжении столетий.

Но когда все мыслимые и немыслимые сроки прошли, Павел Антонович почему-то облегченно вздохнул, сплюнул в набегающую волну и развернулся к Максиму затылком, как будто все это время в тайне ожидал, что тот сделает НЕЧТО, но Максим продолжал мочить ноги, и Вика тогда также отвернулась от причала и стала смотреть на вломившуюся совсем недавно в берег какую-то железяку, настолько не похожую даже на жутко изувеченный штормом корабль, что было даже страшно представить, что на этой железке кто-то когда-то и где-то плавал.

Свежие борозды, холмы рыхлого, не успевшего опасть и утрамбоваться песка, выдавали, что уродца выбросило сюда не ранее сегодняшней ночи и выбросило, надо полагать, надолго, пока какой-нибудь по счету шторм не обдерет с него остатки прокаженной кожи, не выпотрошит наполовину разложившиеся внутренности и не раскидает кости по всему пляжу, заодно сметая ими, как битами, торчащие пока на безопасном расстоянии от берега деревянные лодки, шлюпки и маленькие яхты.

Вика загребала каблуком серый от грязи песок и наблюдала, как небольшие ямки быстро наполняются водой, уже подернутой радужной нефтяной пленкой, поглядывала на выброшенный корабль, закрывала глаза и кривила губы, словно пытаясь что-то сказать и одновременно сдерживая себя. «Предчувствие у меня какое-то дурацкое», — хотелось ей сказать Павле Антоновичу, а заодно и Максиму, а возможно и проорать что есть мочи на весь мертвый берег, спугивая чаек, ворон и собственные предчувствия, если бы она хоть на ноготь мизинца верила таким глупостям, как ощущения, прозрения, предчувствия и простое человеческое понимание.

Предчувствовать со всей основательностью можно лишь одно — что в тебя в ближайшие несколько секунд пальнут из чего-нибудь убойного и скорострельного, и вот тогда уж действительно необходимо как-то реагировать, но, опять же, не орать об этом Максиму и Павлу Антоновичу, у которых нюх на такие вещи нисколько не хуже ее собственного, а валиться плашмя в воду и палить в белый и серый свет, глотая песок и слезы от разъедающей глаза соли. Из-за этого она и не прятала пистолет, а баюкала его на руках, как замерзающего и хнычущего ребенка, готовая в следующее мгновение согреть его автоматической стрельбой по бегущим мишеням, но тут имелось и нечто совсем иное, похожее на преболезненное состояние, когда еще чувствуешь себя вроде бы здоровым, но к тебе уже подкрадывается слабость, боль в горле и высокая температура, ты ощущаешь их близость лишь вялостью и некоторой сумбурностью мыслей, но тело пока исправно выполняет свои обязанности, не выдавая до поры, до времени особых сбоев, и подобное предчувствие еще больше раздражало Вику, не разделяющую облегченного сопения Павла Антоновича и желающая даже вплавь направиться к их далекой цели.

Предчувствий Павел Антонович не имел, ему было просто холодно. За шиворот рубашки набились, несмотря на предусмотрительно завязанный шарф, колючие песчинки, и при каждом повороте шеи казалось, что в том месте по коже проходятся мелкой наждачкой, часы безбожно врали, то торопясь, то идя чуть ли не назад, волнение на море увеличивалось, а стоящая рядом Вика надоедливо щелкала пистолетным предохранителем. Он ясно видел ее тревогу и что она близка к тому, чтобы поделиться с ним этим, но как только ее глаза начинали подниматься, Павел Антонович принимался покашливать, глубже натягивать на лысину капюшон, смотреть презрительно и задумчиво вдаль, и, словно послушная ученица, поймав невербальные сигналы что-либо обсуждать, Вика сдерживалась и стирала с пистолета покрывшие его капли дождя и брызги моря.

Но вот время пришло, Павел Антонович с некоторым облегчением тронул за локоть хмурую Вику и направился к пирсу, предусмотрительно шагая далеко от выползающих на песок волн, и на короткое мгновение Вике почудилось, что он собирается вовсе отсюда уйти, но шеф резко свернул к железным лестницам, смело дошел до них, уже не обращая внимания на захлестывающую чуть ли не по колено воду, и хватаясь за уцелевшие поручни, взобрался на причал, тут же вновь попав во взбирающейся по наклонному полотну пирса серо-зеленый вал, отчего его плащ вымок по пояс и прилип к ногам.

Павел Антонович с трудом удерживал равновесие в ревущей стихии, хватался за торчащие прутья от перил и мелкими шажками перебирался вглубь моря к тому месту, где пирс полностью уходил в воду, и со стороны могло видеться, что мокрый и лысый человек с раздувающимся капюшоном решил или искупаться, или свести счеты с жизнью в столь располагающую для суицида погоду.

Следом на пирс взобрался Максим, подождал на ступенях мотающуюся из стороны в сторону, как поплавок, Вику, подхватил ее под руки и вырвал из воды, что бы вновь опустить в вовремя подбежавшую волну, отчего девушка, не успевшая ухватиться за штыри, упала к нему в объятия, и они так и замерли, очень романтично выглядя на фоне низких туч и штормового моря.

Вода схлынула, Вика и Максим, ухватившись за остатки поручней, медленно двинулись к Павлу Антоновичу, стоящему теперь чуть ли не по грудь в море и при каждом накатывающем вале вынужденный вытягивать шею и задирать лицо к небу, дабы вода не заливала рот и нос, что удавалось ему плохо, и он после каждой волны отплевывался и отряхивался, как выброшенный с моста, но чудом спасенный щенок. Держался Павел Антонович за причальную тумбу — приземистый и толстый металлический бочонок с обрывками черной веревки на торсе, крепко и нежно обнимая его необъятную талию и благоразумно не трогая соблазнительно развевающуюся веревку, наверняка основательно сгнившую и только коварно дожидающуюся момента, когда кто-нибудь решит за нее подержаться, чтобы вместе с этим кто-то сгинуть в морской пучине.

Только после того, как Максим и Вика неимоверными усилиями, со множеством тактических маневров и отступлений, вплоть до падения с лестницы обратно в песок, напряжением всех своих сил и ценой невосполнимых жертв (у Максима волной сорвало пистолет, а Вика потеряла обойму), с многочисленными ушибами и насквозь промокшие, так что хлюпало аж под мышками, а море казалось суше, чем одежда, добрались до невозмутимо взирающего куда-то за горизонт Павла Антоновича, то обнаружилось, что на стрелке есть место исключительно ему одному.

Точнее, места оказалось много — два метра причала и черт знает сколько метров дна, но вот удержаться на первом, чтобы не опуститься на второй, можно было только обнявшись с тумбой, а так как ее уже обнимали, то пристроиться еще паре человек или даже одной очень маленькой девушке было абсолютно невозможно, и Максим, глядя как над головой вырастает и выгибается зеленая стена, уже окончательно решил все-таки ухватиться за веревку, надеясь, что она, несмотря на свою прогнившую натуру, все-таки сможет выдержать пару центнеров живого и мертвого веса, но тут Вика отчаянно рванулась навстречу волне, вскочила на скользкую верхушку тумбы, оседлала ее, очень сексуально обхватив Павла Антоновича за талию ногами и вцепившись руками в болтающийся у него на спине капюшон, и Максиму ничего не осталось, как пробить головой падающую с ревом стену, пройти сквозь нее, чудом удержавшись на ногах, так что его появление с другой стороны походило больше на взрыв, тугой струей ударивший в тумбу, обнять сидящую Вику за талию и намертво замком сцепить пальцы у нее на животе.

Несмотря на хрупкость создавшейся конструкции, в которой основная нагрузка приходилась на наименее крепкое звено, то есть — на Вику, они обрели долгожданную опору, и хотя Павел Антонович что-то кричал, пытаясь пробиться сквозь ветер и не нахлебаться широко разинутым ртом воды, Максим не собирался ничего менять, целиком сосредоточившись на приготовлении к очередному удару падающей водяной стены, судя по затрещавшим костям сделанной как будто из высококачественного бетона, и стараясь не слишком сильно сжимать тиски объятий, подчиняясь инстинкту самосохранения, дабы не сломать девушке ребра.

Море окончательно разъярилось — высота волн и скорость и без того ураганного ветра увеличивались, металлический причал жалобно скрипел и ходил ходуном, его полотно тоже вступило в штормовой танец и вздыбливалось пологими горбами, отчего металлическая тумба, их надежда и опора, раскачивалась из стороны в сторону, подозрительно визжа, как будто пыталась вывинтиться из своего гнезда. Дождь прекратился, без следа растворившись в плотной морской взвеси, и теперь было трудно сообразить где кончалась поверхность воды и начиналось небо, и еще труднее было выбрать тот единственно правильный момент, когда горько-соленая пыль расходилась, частично уносясь с прокатившейся волной, и появлялась возможность вдохнуть в себя немного воздуха, правда с изрядной порцией влаги, которую приходилось отплевывать и сочувствовать китам.

В довершении всего разразилась гроза, и мир раскалывался на тысячи частей бьющими в берег и в болтающиеся корабли огненными, толстыми и сытыми молниями, силу и мощь которых не выдерживали даже тучи, расплескиваясь при разрядах небесного конденсатора как лужицы, в которые попал здоровенный камень, и обнажая черную грязь беззвездного неба. Люди оказались в полной тишине — взрывы и рев оглушили их, воздух загустел и дрожал перемороженным студнем, липкими потоками залепил уши, лишив картинку звука, что только ухудшило ситуацию, ибо смертельная опасность, лишившись соответствующего громового аккомпанемента, теперь представлялась не злее немой экранизации гибели пассажирского судна, где волны настолько преувеличенно велики, что воспринимаются грубоватой комбинированной съемкой.

Остались лишь вода и ослепляющий свет, холод и удары, скользкое железо и слабое тепло плоти, собственное дыхание и боль в готовых разжаться пальцах. Максим ничего не видел, он вжимался лицом в Викину спину, чуть ли не зубами вцепившись в ее плащ, упирался ногами в такой податливый теперь настил, чьи амплитуды колебания все возрастали и скоро должны были войти в резонанс с бурей и окончательно разлететься, разорваться в мелкие клочки, и он то получал сильнейший удар по пяткам, то проваливался чуть ли не бездну, повисая на девушке и теряя опору.

Вика прижимала голову Павла Антоновича к груди и что-то кричала ему на ухо, сама не понимая, зачем она это делает и что вообще спрашивает, так как не только не слышала собственных слов, но и не могла ничего связного подумать, конечно не из-за страха, а потому что от грозовых разрядов внутри головы пробегало нечто вроде телевизионных помех, и бегущая строка потока сознания сбивалась, искажалась, кодировалась непонятными значками, мысли замирали, как зависший компьютер, и приходилось сильно трясти головой, добиваясь перезагрузки мыслительных процессов.

Павлу Антоновичу доставалось меньше всех, так как он самым невероятным способом распластался на причальной тумбе, чуть ли не слившись с ней в единое целое, к тому же ему помогали Вика своими ногами и море, ободряюще бьющее в спину, хотя, если учесть силу ударов, то стоило еще бы подумать, что лучше — иметь скользкую опору, глотать воду или ежесекундно получать по хребту чем-то наподобие лошадиного копыта, величиной аккурат во всю спину.

Время замерло. Конца грозе и шторму не предвиделось, а редкие затишья, когда очередной удар грома захлебывался в приступе безобидного кашля, волны гасили ветер, и море тут же отступало, позволяя людям сделать несколько быстрых вздохов почти без обязательной приправы в виде воды и соли, обманывали их ожидания и сменялись еще более яростным наступлением; но в одно из таких «окон» спокойствия темноту с моря прорезал узкий белый луч, повозился по берегу, высвечивая останки кораблей, затем методично стал прочесывать зону прибоя, задерживаясь на всех подозрительных тенях, смахивающих на человеческие фигуры, наткнулся на язык причала, побежал по нему и в последнюю секунду, как раз перед тем, как растущая волна вновь накрыла спасательную тумбу, засиял на странном комке из трех сцепившихся людей, из чего стало понятно, что ищут именно их, что долгожданная помощь пришла, что следует помахать в ответ, но у всех были заняты руки и оставалось только ждать.

Через несколько бесконечных минут Максим увидел, как волну прорезает, мягко раздвигает в стороны, трамбует под собой нечто величаво-спокойное, округлое и совершенно черное, сливаясь с окружающей мглой, приближается к ним, вырастая все больше и больше, нависает выпуклыми бортами, сплошь увешанными толстыми веревками и спасательными кругами, вспыхивает миллионом крошечных лампочек, очертивших силуэт машины, рядом с которой они выглядят как унесенные быстрой рекой на березовом листочке муравьи, внутренний пульс работающих механизмов окончательно разглаживает шторм, делая море неправдоподобно гладким, словно замерзший каток, с неба беззвучно падают и ветвятся синие молнии и, упершись в воду, замирают фантастическими колоннами, тишина и спокойствие разрывают их объятия, и Максим летит в воду, все еще продолжая сжимать Вику, падает на спину и погружается в зеленую, убаюкивающую муть.

Оказывается, здесь не так уж и глубоко, хотя, возможно, это его нательный арсенал ускоряет погружение, и Максим быстро опускается на взбаламученное дно, распластывается на песке, закрывает глаза, дабы мечущиеся песчинки не раздражали их, покой и безразличие окутывают его с головы до ног, не хочется ничего делать, в том числе и дышать, в носоглотке ощущается близкое соседство соли и йода, хотя и это находится где-то далеко за гранью раздражения, ведь здесь столь прекрасное место для сна, и даже холод сменяется приятным, одуряющим теплом.

Максиму казалось, что сквозь толщу воды на него смотрит множество глаз, что кто-то касается его обветренной и почти потерявшей чувствительность кожи лица чем-то острым и скользким, он ощущал слабое движение воды, словно над ним проплывали огромные рыбы, если бы они могли выжить в отравленной радиацией и химией воде, он попытался ухватить это ускользающее и любопытное, но плотная субстанция превращала движения в замедленную киносъемку, и рука ухватывала только податливую и мокрую пустоту.

Ему чудилось, что он сам постепенно превращается в огромную и ленивую рыбу, которая прячется на дне от шторма, прижимаясь к спокойному песку, чье движение не шло дальше вздымаемых донным течением фонтанчиков ила, и которой не нужно ни глаз, так как в зеленой тьме нет ничего такого, что стоило внимания, да и мешают они сну, которой не нужно языка, так как здесь нет никого, с кем можно поговорить о вечном безмолвии, и у которой есть лишь ощущения — вот рядом проплыла рыбешка, ее можно съесть, но не хочется баламутить воду, и так забившей все жабры песком, вот прополз краб, осторожно притронувшись клешней к гладкому боку и тут же дав деру от покоящегося гиганта, вот что-то плеснуло далеко наверху, точно некто уронил в море камешек, на чешуе четко обозначилась точка растущего давления, брошенный предмет опускался невыносимо медленно, рождая в глубине спящего разума непонятное беспокойство, как-то странно метаясь из стороны в сторону, но вновь и вновь возвращаясь на отвесную траекторию.

Максим открыл глаза, но ничего не смог увидеть в залепившей глаза ядовитой плесени, только какие-то размытые пятна, описывающие круги далеко наверху. Он только сложил ладони лодочкой в той точке, куда должен был опуститься предмет, перехватил и зажал его, не давая скатиться с тела и затеряться в темноте и песке, ощущая в нем странно знакомую тяжесть, холод, продолговатость и рифленость, плоский отросток и таящуюся внутри могучую силу, готовую в следующее же мгновение вырваться наружу и осветить подводный мир пламенем взрывающейся гранаты, согреть стылую бездну иззубренными, раскаленными осколками, разрывая морскую ткань и оставляя после себя идеальные прямые из пузырьков пара. Максим сел, с трудом продавив вязкую плотность морского покрывала, перевернулся, одним движением оказавшись на корточках, уперев ладони в песок, под одной из которых теперь лежала смерть, с силой оттолкнулся, выпрямился пружиной и стал подниматься наверх, по-лягушачьи загребая руками и ногами, наталкиваясь при каждом гребке правой рукой на сетку, зачем-то протянутую между опорами пристани.

Это было бесполезное занятие — плыть со всем своим арсеналом Максим не мог, он лишь судорожно бился, делал мощные взмахи, но затем вновь ощущал под ногами дно, и опять начиналась борьба, в которой выиграть у Максима не имелось никакого шанса, если бы под ним в конце концов не полыхнуло, его бы с силой не ударило под зад, и он без всякой помощи со своей стороны не вылетел бы на поверхность и, прежде чем вновь погрузиться в море, не схватился бы за висящие перед ним веревки. Давление снизу постепенно опало, Максим обвис на канатах, только сейчас в полной мере ощутив, насколько же он неплавучий предмет, а сверху ему в лицо посветил фонарик, и сквозь пробки в ушах Максим услышал далекий голос Вики:

— Тебе еще помочь?! У меня осталась пара гранат!

Максим не ответил, подтянулся, вырывая ноги из ледяных объятий моря, закинул левую на висевшую рядом шину, что удалось не сразу, а путем нескольких мучительных попыток, после каждой из которых мокрый ботинок соскальзывал с ребристой поверхности протектора, пока, наконец, не застрял в какой-то дыре, то же сделал и с правой ногой, на сей раз без промахов, и на несколько блаженных секунд замер в позе воздушного шпагата, чувствуя как неумолимая тяжесть амуниции постепенно продавливает его обратно вниз, ступни ног задираются все выше и выше, а зад начинает ощущать внизу близкое присутствие воды. Максим заставил себя оторвать одну руку от каната, перехватить его повыше, не слишком сильно напрягая мышцы бедер подтянуться, сделать еще перехват, еще, в конце концов он сделал сильный выдох, сконцентрировался, крикнул и свел ноги, тут же оказавшись на уровне палубы, где его подхватили под руки и втащили на пружинящий резиновый настил, освобожденные же шины закачались маятниками, и можно было услышать в продолжающейся тишине гулкие удары от их столкновения друг с другом.

Максим перекатился на спину и увидел склонившихся мокрых и довольных Павла Антоновича и Вику, успевших уже натянуть ярко-оранжевые спасательные жилеты, из карманов которого у девушки действительно торчали запалы гранат, а у шефа на руках покоился длиннющий гранатомет, наверное последнее средство для его побудки и спасения. Он сел, взялся за низкие круглые поручни и поднялся на ноги, уставившись на то место, откуда вынырнул, но ничего особенного не увидел, кроме расходящихся и уже затухающих круговых волн, темноватого пятна поднятого со дна ила, тоже постепенно расползающегося вслед за волнами по безмятежной глади моря, а так же тянущийся рядом причала со спасательной тумбой, теперь уже совершенно голой, так как прошедший шторм все-таки содрал с нее остатки веревок.

Было относительно светло от замерших грозовых разрядов, вода мелко, киселисто дрожала, воздух по консистенции и по вкусу напоминал протухший холодец, и приходилось прикладывать усилия, двигаясь и дыша в нем, что делать было легче, если приноровиться расталкивать сгустившуюся атмосферу плечом и сдерживать рвотные позывы, занюхивая просоленными обшлагами плащей.

Волны от взрыва внизу упокоились, но ровная поверхность тут же нарушилась множеством расходящихся из разных центров кругов, словно в воду бросили хлебные крошки, из моря показались маленькие черные холмики, на холмиках прорезались круглые, большие и немигающие глаза, беззубые рты, увенчанные двумя короткими отростками, наподобие усов; всплывшие рыбы замерли в правильном шахматном порядке, шевеля плавниками, продолжавшими порождать небольшие волны, и только теперь Максим сообразил, что морские создания молча и пристально разглядывают их троицу, тоже замершую около поручней и рассматривая это странное действо. Максиму казалось, что он встречается с осмысленным и холодным взглядом, каким обычно изучают лягушку на уроках биологии, прежде чем раскромсать ее на части и устроить показательный эксперимент, что ему очень и очень не понравилось какой-то скрытой и не совсем понятной угрозой — в самом деле, что чешуйчатые твари могут им сделать? — но в рыбьих глазах словно бы читался намек на зажатый под плавниками джокер, и он, просто ради нулевой готовности, достал из-под плаща автомат, передернул затвор и дал предупредительный выстрел в воздух, что неожиданно получилось, хотя оружие основательно вымокло и просолилось.

Спусковой крючок не только освободил пулю от тяжелого и неповоротливого довеска гильзы и пороха, но и запустил природный механизм бури, возможно так же промокший и заклинивший на некоторый промежуток времени, поэтому звук выстрела мгновенно потонул в реве ветра, громе, ударах волн о борт корабля, трассирующая вспышка исчезла в грозовом взрыве, настолько яростном, точно буря все это время копила бушевавшую в ней энергию в небесном конденсаторе, который теперь разрядился, выпустив в море столь плотный пакет молний, что на мгновение стало светло, точно безоблачным летним днем на ядерном полигоне во время атмосферного испытания боезаряда, а пересеченная морская поверхность превратилась в разноцветные, огненные джунгли.

Теперь Максим ясно мог рассмотреть корабль. Это оказался прекрасно сохранившийся десантный бот на воздушной подушке с приземистой, почти сглаженной с палубой рубкой, торчащими сзади пропеллерами и несколькими пушками, зачехленными в брезент, отчего корабль выглядел почти мирным рыболовным судном. В центре громоздился какой-то тоже зачехленный горб с подозрительными выпуклостями, и Максим решил, что это танк, может быть, даже подводный.

Укрыться на палубе от перекатывающихся по ней волн было негде, уцепиться, чтобы не унесло ветром, — не за что, и они стали продвигаться к темной рубке, осторожно перебирая руками поручни, набычивая головы, готовясь столкнуться с очередной надвигающейся волной, а Максим размышлял над тем, почему, хотя корабль несомненно и осознанно двигался в море, на корме ревели винты, а воздушная подушка несколько смягчала качку, в приближающихся иллюминаторах не имелось никакого намека на свет или хотя бы на слабое свечение навигационных приборов.

За зелеными с красноватыми и желтыми бликами занавесями складчатых и грязноватых волн с нечесанными барашками на гребнях, перепутанных с темными деревяшками, тряпками и прочим мусором, вырастали громадные ржавые туши танкеров, теплоходов, порой на пути воздвигалась величественная башня-айсберг рубки подводной лодки, чье распухшее тело коварно скрывалось в волнах, и бот делал резкие виражи, огибая металлическую отмель, что указывало на управляемость их корабля, только вот управляли им очень и очень странные люди.

От спасительных поручней до овальной двери, ведущей внутрь рубки, пролегало не так уж и большое расстояние — два-три метра, но в условиях, когда корабль виляет из стороны в стороны, а порой и серьезно кренится, преодолеть его оказалось очень и очень затруднительно, что первым на себе испытал Павел Антонович, смело отпустив железку и вразвалку пойдя по палубе к рубке, нисколько не сомневаясь в успехе своего предприятия, но Вика и Максим не купились на такую авантюру, предпочитая в безопасности проследить за ходом дальнейших событий.

Предусмотрительность их была вознаграждена, а самоуверенность наказана — Павел Антонович в этот момент уже взялся за рычаг запора и даже вроде начал его поворачивать, но, как норовистое и необъезженное животное, бот вдруг вздыбился, так что палуба встала вертикально, винты дико взревели, выбросив назад мощный водяной фонтан, и, подчиняясь земному притяжению, Павел Антонович полетел в море, словно сорвавшийся со скалы альпинист.

Одним краем глаза Максим увидел вырастающую из морской поверхности пологую черную массу, а другим — что отважная Вика, отпустив поручень, кинулась наперерез шефу, и если бы Максим не успел поймать ее за ногу, то они вдвоем с шефом, в лучшем случае, попали бы в мясорубку винтов. В невероятном прыжке Вика таки дотянулась до Павла Антоновича, вцепилась в его развевающийся капюшон и рухнула вместе с ним на палубу, так как Максим уже крепко держал ее за ногу одной рукой, а другой вцепился в поручень, и они повисли такой цепью, ожидая пока корабль преодолеет широкую палубу ракетоносца.

Больше всего в этом был заинтересован Максим, чувствующий как у него начинают трещать кости, руки растягиваются, словно телескопические штанги, благо на нем надет бронежилет, не дающей телу расползтись на две равные половинки, хотя это нисколько не облегчало состояния его лица, неудачно оказавшимся прижатым к вонючей палубе, покрытой резиной, на которую задолго до их появления здесь кто-то вылил не один бочонок бензина и поджег, так что сквозь лохмотья былой обшивки теперь проглядывала серая стальная поверхность с крупными клепками, а из множества мелких отверстий сочились такое зловоние, что Максим готов был уже отпустить и Вику, и поручень, вскочить на ноги, что бы там не происходило с кораблем и на какую бы очередную вершину он не взбирался, и заорать во все легкие, перекрывая вой ветра и грохот грозы: «Вонь!!!»

Бот однако въехал на равное место, Павел Антонович и Вика самостоятельно ухватились за опору, а Максим, не дожидаясь пока начнет расти крен на нос, резво пополз к злополучной двери, дернул рычаг и ввалился во тьму холодного коридора, пропахшего водорослями и гниющей водой. Убогий свет снаружи позволял увидеть пыльные зарешетчатые лампочки под низким потолком с выступами каких-то кабелей и труб, противопожарный щит с прибитыми к нему ломом и конусообразным ведром, имеющим громадную дыру в дне, а очерченные светлой краской силуэты топора, лопаты и кирки пустовали, что разбудило у Максима нездоровые ассоциации, и он, придерживая дверь для бегущих Павла Антоновича и Вики, вытянул автомат и уткнул его шишкой компенсатора в липкую темноту коридора.

Вика и Павел Антонович одновременно ввалились в проход не имея ни времени, ни желания уступить друг другу дорогу, и практически намертво застряли в проеме, извиваясь и отталкиваясь ногами от скользкого комингса, пытаясь прорваться к Максиму и избежать удара тяжелой и массивной дверью, которая медленно закрывалась, так как бот теперь зарылся носом, и если бы Максим не втащил их внутрь, то сломанные руки и ребра им гарантировались бы. Дверь впечаталась на свое место, свет окончательно растаял, звуки шторма заглохли, зато стал слышен вой работающих двигателей и шуршание циркулирующего под кораблем воздуха, коридор, между тем, накренился до такой степени, что превратился в узкий и длинный колодец, лететь в полной темноте в который никому не хотелось, но на счастье выступов здесь оказалось не в пример больше, и люди быстро нащупали подходящие для них опоры.

Потом так же медленно пол выровнялся, Вика включила фонарик, положила его на дуло своего блестящего пистолета и водила ими из стороны в сторону, вырывая из небытия виденные Максимом лампочки и лом с ведром, а также плоскую коробку с торчащими из нее проводами и нарисованным черепом, почему-то волчьим, что походило на распределительный щит, в котором покопались обезьяны, и подвешенный к потолку компас с крутящейся наподобие секундной стрелкой, не замирающей, даже ради приличия, на буквах «С» и «Ю».

В конце коридора обнаружились три двери с загадочными надписями, начинающимися словами «Пойдешь на…», и маленькими закрашенными окошечками, поэтому здесь команда разделилась, Вика пошла направо, где ей обещали потерять коня, Павел Антонович, внутренне готовясь потерять друга, — прямо, а Максиму досталась самая легкая дверь, ведущая, насколько он ориентировался, в рубку.

Они обменялись малопонятными жестами, то ли желая друг другу счастливого пути, то ли обозначая время, через которое должны здесь встретиться, затем Вика, прижимая к себе пистолет, невероятно тихо просочилась в свою дверь, Павел Антонович вообще не вооружался и не просачивался, а как-то совершенно неожиданно исчез, словно фокусник, а Максим немного задержался, пристегивая подствольный гранатомет и снаряжая его осколочной гранатой, взрыв которой в замкнутом помещении должен был разорвать в клочья все двигающееся и дышащее, в том числе и его самого, но от надписи не уйдешь, и он положил в карманы еще по пистолету, надвинул на глаза очки, предпочитая ориентироваться целиком по слуху, так как нет ничего обманчивее, чем полумрак, в котором лучше уж быть слепым, чем полузрячим, и толкнул холодное железо, покрытое обильной росой.

Максим встал на комингсе, отделяющем одну темноту от другой, и прислушался к своим ощущениям, которые говорили, что здесь есть люди (дыхание и тепло), что здесь очень много приборов, хаотично разбросанных по рубке (механическое щелканье и гудение), и если он намеревается двигаться дальше, то это нужно делать очень и очень осторожно, буквально скользя по покрытому войлоком (запах) полу, так как протянутые по рубке провода просто напичканы электричеством (чувство электричества) и не имеют изоляции, а находящиеся внутри люди все-таки услышали его и замерли с оружием в руках (опять запах).

Тут невозможно ходить, ты прицеплен тысячами мельчайших нитей, только и ждущих, чтобы натянуться, напрячься, безуспешно пытаясь удержать твой вес, и звонко лопнуть, освобождая от такого же оцепенения и стоящих в разных углах людей; тут нельзя ничего говорить, хотя бот наверняка послали именно за ними, ибо он попал в ловушку чужого напряжения и, возможно, тщательно скрываемого страха, превративших невольных соседей в бездумные и панические придатки своих скорострельных смертей, и остается либо вот так же продолжать стоять, испытывая их нервы, выжидая непонятно какого момента, могущего и не наступить, либо начинать тяжело работать, перетекая шаг за шагом, превращая кожу в чувствительнейшую нейронную сеть, и надеясь, что никому не придет в голову идея включить свет, который тут же бы сделал ему мгновенную лоботомию.

Максим похож на ледокол, вспарывающий ледяное пространство, он наваливается на него своей бронированной мощью, подминает его, рвет, продавливается, выходит на чистую воду и отдыхает, опять прислушиваясь и начиная постепенно различать сквозь очки пока еще серый, неверный, подрагивающий свет, в котором переливаются пока еще не оформившиеся потоки, но им предстоит затвердеть и заполнить мир десятками ненужных вещей.

Труднее всего с оружием, Максим почти жалеет, что поленился сразу достать из кармана плаща пистолет, потому что накрыть две цели за раз он физически не сможет, неизбежно возникнет промежуток, короткий, очень короткий, миг, мгновение, квант, но его вполне хватит заполучить лишнюю дырку, так как он опять же кожей ощущает приставленные к его голове дула, одно из которых уперлось над левым глазом, в маленький шрам над бровью, а второе, не мудрствуя лукаво, царапает висок острым выступом не то самого дула, не то глушителя.

Только граната, маленький твердый комочек, ощетинившийся стальными иголками, покрытый микротрещинами, напичканный взрывчаткой, воспламенителя которой не хватит и для поджога туристского костра в лесу, но вполне достаточно для высвобождения грубой и некрасивой смерти, превращающей лица в мешанину костей и мозгов, сносящей одежду и кожу с тела, раздирающей вены и выпивающей жадными глотками всю кровь.

В этом — вся загвоздка, в этом — весь человеческий страх, который отождествляет смерть с последними мгновениями жизни, а именно-то они и есть тот ужас, облекаемый в слова: «Я боюсь умереть», хотя правильнее было бы перевести его как: «Я боюсь жить», и размазать эти три слова тонким масленым слоем по всему бутерброду жизни, заставив присутствовать им постоянно в мыслях этакой небольшой иголочкой, так облегчающей восприятие ужасов мира, зато в конце концов притупляющейся и дающей то долгожданное равнодушие, которое, собственно, и является наградой, и даже голодные крысы в клетке перед самым лицом не заставят закричать: «Убейте лучше ее!», своими же руками ломая самого себя и превращая в еще одного покойника, прикидывающегося живым.

Десантный бот теперь почти не качало, казалось, что он обзавелся колесами и катит по довольно ровной дороге с небольшими ухабами, трещинами, участками, покрытыми исключительно мелким гравием, расплескивает многочисленные лужи, но не сходит с земной тверди, позволяя себе лишь окунаться купаться в остатки прошедшего и грязного дождя, как-то даже уютно плещущих в борта и, может быть, чуть-чуть проникающих в неплотно подогнанные к корпусу машины дверцы.

На какую-то долю секунд Максим оказался в объятиях этого наваждения, где в руках он чувствовал не цевье и рукоятку автомата, а руль его броневичка, а за спиной привычно расселись Вика с Павлом Антоновичем, молча разглядывая проносящиеся мимо пейзажи умирающего города и изредка скользя по заросшей волосами Максимовой макушке и растрепавшейся косичке, сдерживая явно ощутимое желание дернуть за нее, но этого крошечного мгновения оказалось вполне достаточным дабы проиграть подчистую и уже наяву облокотиться виском на пистолетный ствол.

Максим очень медленно склонил голову, чтобы его движение не восприняли как глупую попытку сопротивляться, дождался пока очки съедут на кончик носа, перетек в более удобное положение, и теперь вся троица оказалась в патовой ситуации, выхода из которой не имелось ни при каком раскладе сил, реакции и смекалистости. В висок Максиму упирался Викин пистолет, вторая ее пушка ласкала щеку Павла Антоновича, в свою очередь очень профессионально, но, на взгляд какого-нибудь любителя, малоэффектно держащий пистолеты где-то на уровне бедер так, что пули должны были неизбежно раскрошить черепа соседей, разве что Максим успеет выпустить ему в живот автоматную очередь или гранату.

Первым не выдержал Максим и, как проигравший, опустил дуло в пол, пальцем отвел пистолет Вики от головы, почесал там небольшую ссадину, подошел к закрытому стальными жалюзями окну рубки, нащупал сбоку рычажок и впустил внутрь отблески грозы и вид беснующегося моря, точно кипящего в узких лабиринтах между неповоротливыми ржавыми гигантами. Максим подумал, что попади сюда в более спокойное время какая-нибудь рыбацкая или прогулочная лодочка, и заблудись она среди закрывавших весь горизонт величественных туш, то никакое правило правой руки не поможет бедолаге отсюда выбраться, и он превратится в вечного скитальца здешних мертвых мест.

Десантный бот вошел в узкий и какой-то неустойчивый промежуток между облупленными белыми бортами, которые вздымались на такую высоту, что невозможно разобрать отсюда снизу тип кораблей, то настолько сдвигающихся, что бот терся о них вывешенными по бокам шинами, то расходящихся, повинуясь ветру или глубинным течениям, а может быть, на них до сих пор работали кое-какие механизмы, подобным образом доказывающие себе, что они еще необходимы этим плавучим трупам, но, во всяком случае, их собственное суденышко достаточно ловко маневрировало среди переступающих с ноги на ногу слонов, маленький и никем не управляемый штурвал тем не менее вполне осмысленно крутился из стороны в сторону, а непонятные рычаги щелчками передвигались из одного положения в другое.

Вика уселась в капитанское кресло, спрятав куда-то уже ненужные пистолеты и сложив руки на коленках, ее лицо белело под шапкой темных волос, нос, как обычно, резко выдавался вперед, глаза смотрели вдаль, губы широкого рта сжались в бледную полоску и сейчас, пожалуй, в ней можно было усмотреть намеки на какую-то чрезвычайно своеобычную красоту, в которой нет и намека на столь воспеваемую эстетами-теоретиками целесообразность, заключенную в способности много и часто рожать, выносить тяжелую работу, терпеть лишения, что неизбежно предполагало наличие у женских особей широких бедер, приземистости и полноты, крепких рук и румяных щек, но ничего подобного у Вики не имелось и в помине — имелись лишь натянутость струны, готовность завибрировать и лопнуть, порваться, выполняя возложенную на нее миссию, такие женщины приносят грусть и у них незавидная судьба, которую столь легко прочитать в ее глазах.

Павел Антонович всматривался в светящийся белым приглушенным светом планшет на штурманском столике, где лежала карта, пронизанная синими и красными линиями, и от этого немного смахивающая на растянутый кусок человеческой кожи с продолговатыми пятнами-родинками кораблей и угловатой татуировкой их маршрута, упирающейся в наиболее крупное родимое пятно где-то ближе к центру.

Максим сел на подвернувшийся алюминиевый стульчик, оперся локтем на куб автоштурмана, не высказавшего по этому поводу никаких возражений, принял в ладонь тяжесть головы и стал смотреть на растекающиеся по длинному и слегка выпуклому прямоугольнику панорамного окна капли дождя, беловатые комки пены, заброшенные сюда волнами, прилипшие обрывки бумаги или полиэтилена, все вместе составившие замысловатую мозаику, гораздо интереснее той, что расплывалась по курсу корабля, превращаясь в сюрреалистические вариации одних и тех же барж и танкеров.

Взгляд бездумно скользил по запутанным прозрачным трассам, натыкался на темные крошки препятствий, оскальзывался на шевелящихся, словно живые, полиэтиленовых обрывках, съезжал вслед за крупной каплей от самого верха окна до неглубокого желобка внизу, наполненного водой, где похудевшая капелька бесследно исчезала среди мириад подруг, и приходилось вновь делать небольшое усилие, вылавливая в водяном полотне прозрачную и медлительную улитку, лишь каким-то очень далеким краем сознания попутно отмечая наплывавшую на дождливую палитру угрюмую темноту с бурыми прожилками, толстыми колонными и запутанными клубками мертвых ежей.

Приближалась нефтедобывающая платформа, сердце кладбища кораблей, забытая тайна их вечного прикола, заброшенный памятник сгинувших миров, неподвижный и вечный нарост на больном море, которое прикладывало столько усилий, чтобы избавиться от злокачественной опухоли, постепенно пуская ко дну один за другим молчаливую свиту ржавого короля, но добилось лишь того, чтобы окончательно подточить одну из опор, и так когда-то очень давно поврежденную взрывом, отчего венчающая шапка нагромождений колоссальных механизмов со свисающими космами стальных тросов накренилась почти к самой воде, и ее острый угол голодное море полуобтесало, полупереварило, открыв пронизанные многочисленными этажами и ходами, похожими на крысиные норы, внутренности, куда теперь и залетали пенные шапки самых высоких штормовых волн, но не более того.

Бессмысленная борьба вечности с экскрементами разума, противоборство природы самой с собой, собственной естественности с собственной же искалеченностью, напоминая попытки человека избавиться от сердечного электростимулятора, а одноногого калеки бегать словно здоровому и без костылей, противостояние мертвого и неживого вне времени, вне смысла, вне победы, чистая идея вражды и ненависти, проникающая даже сквозь толстое стекло бота тем сильнее, чем ближе он подходил к разорванным сосудам и пищеводам платформы, чтобы уцепиться за импровизированную пристань свисающего до моря вывороченного из ее днища стального куска.

Также ровно работая двигателями и практически беззвучно для пассажиров, десантный бот въехал на стальную эстакаду, замер перед высящимися до неба жилыми и рабочими этажами, плавно развернулся к ним боком, ощутимо просел, избавляясь от воздушной подушки, клацнул магнитными захватами, рычаги на киберштурмане перешли в беспокойное состояние, хаотично переключаясь, но затем двигатель окончательно остановился, бортовая сеть почему-то обесточилась, и планшет, единственное освещение в рубке, выключился, оставив людей довольствоваться тем убогим светом, что проникал сквозь блистер.

Вслед за светом внутрь просочились слабые звуки дождя и моря, слегка размочив воцарившуюся тишину и напомнив Максиму, что снаружи их ждет все то же штормовое безумие, вода со всех сторон, ледяной ветер и затхлые коридоры пустынной платформы, заваленные брошенным хламом, жаждущие принять их в свои объятия.

Вике громоздившийся механизм казался наполненным предоргастическим возбуждением, сладострастно ожидающим когда скопившаяся внутри бота сперма изольется, ударит во влагалище разрушенных комнат и заводов, ремонтных мастерских и буровых участков, вгоняя затекшие и ревматические члены в пароксизм восторга, заставляя корчиться в ржавом оргазме, сминая оставшиеся опоры, ловя кайф от ощущения безостановочного падения и погружения на дно избавления и равнодушия.

Они скатились с круглого борта бота, так как искать лестницу не было ни времени, ни особой надежды, что она вообще здесь имелось, собрав в было высохшую ткань плащей новую порцию воды, крупными каплями усеивающей теплую резину сдувшейся воздушной подушки, и начали карабкаться по крутому металлическому склону, хватаясь за подворачивающиеся под руки штыри, петли, цепи, веревки, остатки бурильных труб, намертво приваренных ржавчиной и солью к мятому языку платформы и позволяющие достаточно просто подниматься без всякого альпинистского снаряжения, которого у них и не было.

Впрочем, среди хлама попадались и коварные обманки — упавшие откуда-то сверху и совсем недавно обломки, не успевшие как следует укорениться на новом месте, точно моллюски-паразиты на теле гигантского кита, коварно ожидая момента, когда за них ухватится человеческая рука, отпустит прочие страховочные упоры, перенесет на скрипуче хихикающий осколок весь свой вес, и тогда в этот момент порвется слабая ржавая связь, сдвинется точка опоры, поедет вниз, визгливо царапая до тускло-синего основания однообразную темно-рыжую палитру, и будет большой удачей, если попавший в ловушку догадается растянуться брюхом на шершавой поверхности, а не покатится вниз кувырком, подхлестываемый ветром, дождем и гравитацией.

На людей наползала непонятно откуда взявшаяся тень, особенно четко прорисовываясь вспышками молний, но отнюдь не исчезающая, когда наступало грозовое затишье, ломкой границей рассекая верхнюю треть импровизированного причала, где возникал резкий переход из размягченного светящимся морем полумрака, вобравшего крохотную толику гигаваттных электрических разрядов, в кромешную темноту разлившихся на белом листе бумаге чернил, скрывшим теперь хирургический разрез опустевшего человеческого гнезда. На этой границе они остановились, слегка задыхаясь и даже вроде согревшись после передвижения преимущественно на четвереньках, когда мир сужается до небольшого расстояния между испачканными и мокрыми кистями рук, которые ощупывают и проверяют на прочность стылые железки, выстреливающие при касании их весь скопленный за бог весть сколько времени заряд холода в эфемерную защиту перчаток, отчего суставы промерзают, пальцы отказываются двигаться, а стужа продолжает смыкать стылые когти на горле, с каждым метром все туже и туже, несмотря на горячую спину и стекающий по лицу пот вперемешку с таким же соленым дождем.

Ливень нарастал, пришлось натянуть капюшоны, чтобы избавиться от струящихся по лицу потоков, заползающих в глаза, проникающих под одежду мерзлыми ручьями, более похожими на спускающиеся по отрогам шеи и спины ледники, но наряду с этими мелкими неприятностями в едином шуме шлепающих по железу и поверхности моря крупных дождинок, похожих то на бурные аплодисменты зрителей с мокрыми ладонями, то на хлюпанье под напором хлябей небесных крупных листьев вечно зеленых джунглей, скрывалась, существовала потрясающая чистота, в которой не было и не должно было быть места мертвым осколкам цивилизации, что скрывались за плотной занавесью проливного дождя, и проявлялись лишь нечеткими негативами в грозовых вспышках. Угрюмым корабельным теням несомненно предстояло медленно истаять, раствориться, расплыться по поверхности моря темными пятнами и осесть на дно, освободив место вечному шторму и дождю.

Где-то на недосягаемом верху платформы прорвалась неведомая плотина и обычные дождевые ручьи, сбегающие к морю, опоясывая стоящий на их пути десантный бот высокой и кипящей каймой, начали стремительно наполняться, сливаться в единый водяной ковер, тотчас же выделивший светлыми вешками мельчайшие выступы причального языка, теперь действительно смахивающий на человеческий язык с торчащими из зеленоватой слюны многочисленными вкусовыми сосочками, но вода все прибывала, по ее поверхности расползались темные полосы смытой сверху ржавчины, уходили под воду, тонули спасительные опоры незадачливых альпинистов, и им пришлось вскочить со своих импровизированных кресел, наблюдая за тем, как быстро повышается уровень неожиданного наводнения, подбираясь уже к щиколоткам их ботинок.

Но вот по поверхности потока прокатилась высокая волна, знаменуя новую добавочную порцию воды, стали намокать уже лодыжки, сквозь шум дождя и грохот грозы доносился все нарастающий рев близкого водопада, в однообразную звуковую вязь внезапно вплелось металлическое гулкое эхо.

Вика шагнула в темноту, включив фонарик, от которого было не много толка, так как неровный желтый свет отражался от падающей стены дождя и казалось, что девушка сейчас уткнется в непреодолимую преграду, но она прорвала податливую блестящую пленку и исчезла в глубине, словно погрузившийся в ночное море аквалангист. Павел Антонович и Максим последовали за ней, нагнали Вику, включили собственные фонари, не слишком улучшившие видимость, разве что придав больше блеска и упругости дождевым полотнищам, и, помогая друг другу, продолжили карабкаться по склону, уже не имея возможности видеть и цепляться за утонувший мусор, только спотыкаясь на нем, падая порой в прибывающий поток и ощущая на губах все ту же неистребимую смесь соли, йода и ржавчины.

Напор течения возрастал, приходилось не вытаскивать всю ногу из воды, чтобы сделать очередной шаг, а шаркать по металлу, стараясь не терять сцепления между поверхностью склона и подошвами, чтобы смывающая все на своем пути вода не сорвала их, не подхватила и не унесла в море, по дороге смяв о борт десантного бота, как пустую яичную скорлупу, причем теперь относительно легче было Максиму, чье вооружение превращало его в надежный, увесистый якорь, и он шел позади, подталкивая в спины Вику и Павла Антоновича, когда те начинали скользить вниз.

Рев водопада бил в уши, уровень воды поднялся Максиму по пояс, а миниатюрная Вика брела в ней по грудь, дождь потерял привычную отвесность и, смешавшись с брызгами извергающейся с платформы воды, летел по таким запутанным траекториям, что людей нисколько не спасали их капюшоны. Павлу Антоновичу, вместе с Максимом подхватившим девушку под руки, казалось, что несмотря на все сигналы вестибулярного аппарата, он в настоящее время занимал не вертикальное положение, а разлегся под ливнем на спине, подставив тому свое разгоряченное лицо, отчего в капюшоне образовалось небольшое озерцо, при каждом шевелении выплескивающееся за шиворот.

Намокшие фонарики давно погасли, но водопад принес с собой свет, точнее — отражения грозовых вспышек, которые он улавливал, словно огромный рефрактор, из невообразимых далей, концентрировал в себе, растворял, заставлял сливаться в равномерное свечение, превращая муть морской воды в нежную серебристую пелену, и лишь в самом низу, где она сталкивалась с металлом, серебро разбивалось, крошилось, перемалывалось в грязноватую накипь, похожую на толченое стекло из-под немытых бутылок.

Люди медленно двигались к величественному полотнищу, которое свисало со столь невероятной высоты, что казалось — его вершина уходит далеко за облака, а края, загибаясь внутрь, превращают водопад в подобие лобового стекла автомобиля, заклеенного отражающей пленкой, скрывающей лицо водителя, что неистово мчится сквозь сошедшую с ума стихию, бросающую ему навстречу море дождя и букеты молний, тут же бесследно растворяющихся в водяном зеркале, вставшем на пути крохотных человечков, обессилевших, почти обездвиженных напором обезумевшей непогоды, вынужденных продираться сквозь нее только ради того, чтобы остаться на месте.

Водопад ревел и смеялся, игриво толкал людей в грудь, но так, чтобы те не сорвались немедленно вниз, дабы подольше натешиться их бессилием, подхватывал откуда-то увесистые железяки и кидал их вниз, наблюдая за отчаянными, но успешными попытками человеческих существ увернуться от обломков лебедок и хищных стальных извивающихся тел тросов с разлохмаченными концами, похожими на щупальца плотоядных актиний, но в угаре своей забавы безжалостная стихия упустила тот момент, когда годами копившаяся в гигантском резервуаре вода стала иссякать, по плотной стене водопада медленно расходились волны агонии, ее прорезали расширяющиеся темные провалы, открывая постороннему взгляду изуродованный бок платформы, пока, наконец, единый поток не распался на жалкие ручейки, а стальное дно резервуара обнажилось, оставив себе на память лишь многочисленные мелкие лужи, оставшиеся между широкими полосами стальной окантовки, скрепляющей плиты из которых и был собран бассейн.

Последний, агонизирующий удар чуть не снес их окончательно, но Максим рванул вперед, пробивая бронированной грудью волну и чуть не выдернув из плеча Викину руку. Павел Антонович немного отстал, но это оказалось даже к лучшему, так как они превратились в своеобразный наклонный волнорез, поток плавно соскользнул вбок, и перед ними открылся черный проем, ведущий во чрево платформы.

Люди упали в темноту и еще долго не находили сил подняться, ощущая лишь дрожь перетруженных мышц, стараясь не шевелиться, даже для того, чтобы устроиться немного поудобнее, так как малейшее напряжение в руках и ногах разряжалось мучительными судорогами, точно их пропускали через мясорубку с тупым, только мнущим, расплющивающим и дробящим ножом.

Из глубины тянул устойчивый сквозняк, несущий запахи нежилых помещений, доносящий скрип расшатавшихся шпангоутов, раскачивающихся дверей, а еще гул беснующегося внизу моря, которое пыталось дотянуться и ударить платформу своим мокрым кулаком. В шум вплеталась органная мелодия сложного переплетения труб коридоров, вентиляционных шахт, вытяжек и аркад, переключающиеся регистры и клавиры хлопающих дверей и люков извлекали из гуляющего внутри лабиринта помещений ветра тоскливую мелодию запустения и ненужности, а иногда голос инструмента садился, когда какая-то важная дверь заклинивалась на ржавой петле, и печальная фуга сменялась жутким воем голодного чудовища на скрытую черными облаками луну.

Содрогания пола дополняли безысходность бесцветной палитры и удручающего органного реквиема физическим предвестием близкого разрушения, распада, судорожные волны прокатывались под людьми, как будто платформа безуспешно содрогалась в рвотных позывах, должных извергнуть их из ее внутренностей, оставить ее в бездумном одиночестве и саморазрушительном поддразнивании осатаневшего моря.

Вика стучала полупогасшим фонариком по полу, превозмогая боль в выкручиваемой холодом и усталостью руке, надеясь вытряхнуть из пластиковой трубки остатки влаги и выжать из испорченных батареек хоть немного света, но самое большее чего она могла добиться — тусклого, на грани восприятия, свечения красной спирали в лампочки. Павел Антонович попробовал привести в чувство свой фонарь, но тот вообще не подавал никаких признаков жизни, и он безнадежно отбросил его в светлое пятно входа, где бесполезный прибор тихо застучал по железу, напоследок вспыхнув так ослепительно, что вокруг стало светло как днем, а Максим в это мгновение наконец выудил откуда-то здорово помятый светильник, щелкнул пьезокристаллом, и за пыльным стеклом загорелся небольшой синеватый огонек, бросающий на стены страшные и уродливые тени.

От огня стало даже как-то теплее, кряхтя они поднялись на ноги, хватаясь руками за стены, Максим хотел вручить светильник Вике или Павлу Антоновичу, но те не выказали никакого желания его принять, и ему самому пришлось встать впереди и освещать путь их дальнейшего продвижения. Более менее свободными оказались только первые десять метров коридора, который представлял в сечении овал с установленной внизу плоской ребристой дорожкой, и круглыми, запертыми люками через равные промежутки по бокам, а дальше начинались стальные торосы, словно кто-то пытался сложить эту трубу в гармошку, но та от этого только рвалась, и сквозь дыры, обрамленные страшными зазубринами, можно было увидеть соседние коридоры, а при желании и пролезть в них через особо широкие разрывы.

Иногда скрюченные стальные листы воздвигались до потолка, не давая никакой возможности двигаться дальше, и тогда приходилось возвращаться назад, протискиваться в боковой ответвление, снова ползти, цепляться одеждой и рвать ее, пытаясь разглядеть в тусклом пламени очередную дыру, протискиваться обратно в главный коридор и идти дальше, вглубь лабиринта переходов, словно мыши, ползущие по сырным дыркам.

Смятые стены выдавливали, выламывали когда-то запертые люки, и Максим заглянул в один из них, но там не было ничего особенного — навитые спиралью толстые провода, цепляющиеся за круглые скобы и уходящие в обманчивую бесконечность, на которой плясали пятна его газового светильника, точно расплывчатые космические туманности в морозной бездне вселенной. Их шагов не было слышно, они тонули в бесконечной органной симфонии, не добавляя к ней ни единой ноты, но люди привыкли к вою и даже не пытались его нарушить звуками своего голоса, так как говорить здесь было не о чем, а указание дальнейшего направления движения осуществлялось исключительно движениями рук, чего было вполне достаточно, и в остальном люди словно слились с окружающей обстановкой если не цветом, то движениями, настроем, казалось, что они полностью подчинились законам окружающего их мирка, так же проржавели, заскрипели и запели в унисон с его пустой раковиной.

Максим наткнулся на стену, внезапно вставшую перед ним, упругую, прохладную и невидимую, ибо за ней различался все еще продолжающийся коридор, синеватые мазки на его стенах от светильника, но это ничего не значило — Максим попался крепко, влип, впаялся, запутался в невидимых веревках, все туже и туже пеленающих его тело.

Он хотел предупредить Вику и Павла Антоновича, но горло и грудь окостенели, воздух лишь слегка и безрезультатно тронул голосовые связки, и вот Максим краем глаза видит как появляются профили его коллег, как они, не обращая никакого внимания на его остановку и липкую, непроницаемую для него стену, проходят мимо удивительно медленно, как-то даже значительно и величественно, словно узрели впереди ту единственную и желанную цель, смысл, идею, истину, и их потянуло к ней с неудержимостью летящего на свет мотылька, и только Павел Антонович позволил себе сделать одно лишнее движение, забирая у Максима светильник, и вот он уже видит их удаляющиеся спины, очерченные волшебным сиянием, а вдалеке на них надвигается темнота, ширится, выбрасывает щупальца пустоты, пожирает железо стен, уничтожает звуки и, наконец, принимает в свои объятия долгожданных гостей.

Максим продолжал сражаться, если так можно назвать безнадежные и безрезультатные попытки подтянуть к телу руки, двинуть ногами, пошевелить головой, напрячь мышцы спины и протаранить затвердевший воздух, разорвать плотную пелену, но вся энергия уходила на обильное потоотделение и яростное ворочание зрачками.

Утопившая Павла Антоновича и Вику тьма не приносит ничего нового, она замерла, затвердела, ее неряшливые потеки остались безвольно лежать на стенах и тартановой дорожке, в ней нет ничего, она не имеет никаких ассоциаций и не намекает на столь часто сравниваемые с обычной темнотой бездонность космоса, она не дышит холодом и не сыплет искрами, в ней нет места луне и солнцу, ее просто нет, но она не подпускает к себе Максима. Можно подумать, что она на него обижена, или боится, или любуется, или смеется, а может, и даже скорее, равнодушно рассматривает, наслаждаясь внезапно и спонтанно порожденным в пустоте интересом, этакой флюктуацией вакуума, испустившего виртуальную пару элементарных частиц. Максим — ее порождение, ее флуктуация, равнодушный позитрон, выдранный из готовой аннигилировать пары могучим притяжением черной дыры этого мира, получивший редчайшую возможность попутешествовать по нему, нарушая все законы сохранения, но который постепенно сужает спираль своей траектории и неумолимо приближается к хищному двойнику, что раскинул свои сети и терпеливо дожидается пока последний оставшийся из троицы кварк преодолеет глюонный клей и погасится, исчезнет в небытие без всякой полагающейся для этого вспышки.

Взрыв сносит стену — все-таки слабое движение пальца, лежащего на курке, может помочь больше, чем усилия атланта поднять небесную твердь, а на жужжащие осколки не стоит обращать внимания, ибо некоторые из них застряли в стенах и в бронежилете, другие сгинули в темноте, третьи умылись его кровью, но Максим бежит вперед, разбрызгивая в стороны красные капли, как искупавшийся в реке спаниель, на ходу снаряжая автомат очередной гранатой, не надеясь на слабые жала разрывных пуль, и вламывается в насмехающуюся тьму, сминает ее, словно обрывок самой обычной черной бумаги, сдирает прилипшие к стенам и полу края, рвет ее прикладом и спотыкается о чье-то тело.

Вика лежит на спине, глаза ее открыты, руки раскинуты, пальцы касаются рукояток полностью расстрелянных пистолетов, мокрые волосы прилипли к неправдоподобно белому лбу, рот разбит, подбородок в крови, губы что-то шепчут. Максим наклонился к девушке.

— Вика, — позвал он и тронул ее за плечо.

— Под небом монахи, — прошептала она, — и я…

Максим не знал что делать, входных отверстий на плаще девушки не было, но ведь вполне достаточно и обычного ножа, разрез от которого так легко затеряется среди старых и недавних прорех, оставшихся на ткани после всех их приключений, но раздевать ее и осматривать более тщательно он не решался, так как холод для нее еще страшнее. Он снова наклонился к Викиным разбитым губам:

— …между ними в расшитой рубахе, — затем молчание и клокотанье в груди. Плохо, очень плохо. Он отбросил в сторону автомат, осторожно подсунул руки под ее шею и колени, насколько мог осторожнее приподнял Вику, прижал к груди и встал с колен.

— Лежу на просторе, легка и пригожа, — прошептала девушка ему на ухо, и он заметил, что Вика так и не рассталась со своими пистолетами, пальцы ее теперь уже более твердо сомкнулись на оружии, а руки под их тяжестью свесились вниз как-то особенно нелепо и неудобно, словно у марионетки.

— И солнце взрослее, — вырвалось у Вики, когда ему пришлось чуть-чуть переместить руку с ее шеи на спину, так что голова легла Максиму на плечо, — и ветер моложе…

Тут нет ни солнца, ни ветра, хотел он возразить, и еще хотел, чтобы она замолчала, чтобы просто лежала и дышала ему в щеку, согревая ее теплом, и только в этот момент он ощутил, что как таковой щеки у него нет, а на том месте свисает безобразный лоскут, набухший кровью, а язык, наверное, можно беспрепятственно высунуть через дыру наружу и коснуться Викиного лба.

— Меня отпевали…

— Замолчи! — крикнул он. — Не надо говорить. Я вытащу тебя отсюда. Лежи и молчи, — попросил уже тише Максим, но Вика упрямо продолжала:

— …в громадине храма…, - а он стал бить носком ботинка в железную стену коридора, пытаясь разбудить, оживить замолкший орган, потому что безнадежность гораздо лучше смерти, но слабое дребезжание, едва возникнув, тут же утихла, а Вика, набрав откуда-то сил, почти выкрикнула в пустоту и тишину:

— Была я невеста, прекрасная да… — кровь заглушила слова, и Максим увидел как из ее рта выплескивается отвратный черный, густой поток, затекает на шею, под край футболки или майки, торчащей из-под плаща, и тогда он садится на тартановый пол, упирается спиной в металлическую стену, так что Вика оказывается безвольно сидящей у него на коленях. Он роется по своим и ее карманам, но там только патроны, пустые обоймы, крошки пластиковой взрывчатки и блестящие стержни запалов к ней и ни одного платка или какой-нибудь тряпки, которой можно вытереть лицо девушки, хотя он не понимает, как это ей может помочь, но вид текущей изо рта крови мешает ему, как мешает ее бред.

— Душа моя рядом стояла и пела…

Слова вздувают на губах пузыри кровавой слюны, распухший язык еле шевелился в черной, запекшейся дыре, а Максим безнадежно прислоняет затылок к стылой стене и закрывает глаза, пытаясь отыскать в себе ту пружину, тот спасительный моторчик, который никогда его не подводит, который заставляет на выстрел отвечать выстрелом, на удар — ударом, подталкивает вслед за Павлом Антоновичем и Викой, выводит из самых безнадежных ситуаций, «…но люди не веря, смотрели на тело», ловит он чужую мысль или Викин шепот, но разбираться опять же не хочется, не хочется никого спасать, тащить на себе, и не потому что смертельно устал, а потому что знаешь — все теперь бесполезно, бессмысленно…

— Земля, — вдруг совсем отчетливо и даже громко сказала Вика. — Слышишь? Земля, застонав… — но Максим ничего не слышит, кроме такого близкого моря, что высохшие губы чувствуют боль от попадающих на них шальных соленых капелек, заносимых сюда внутрь ветром и штормом.

Он встает и, крепко прижимая к себе Вику, бредет дальше, обходя валяющиеся обломки машин, куски пластиковой облицовки потолка, спотыкаясь на мотках веревок, когда-то протянутых вдоль коридоры непонятно для каких целей и которые перед эвакуацией тщательно сматывали в бухты, но так здесь и оставили. Он, видимо, все-таки заблудился, свернув не в тот коридор, потому что упирается в железную лестницу, множеством пролетов ведущую на самый верх, где продолжают сверкать молнии и идет дождь, но делать нечего, верх сейчас ничуть не хуже, чем низ, и он делает первый шаг, ожидая, что проржавевшие ступеньки прогнуться под ними, но те держатся и он, скользя левым плечам по ограждающей лестницу сетке, угрюмо ползет вперед, щурясь от грозовых вспышек. Вика молчит, и Максим думает, что с ней все кончено, так как онемевшая щека не чувствует и ее дыхания, но он в любом случае не оставит девушку здесь и продолжает карабкаться вверх, пролет за пролетом, пока со смесью облегчения и ненависти не слышит:

— …превращалась в могилу. Я бросилась в небо за легкой синицей… — от грома содрогается вся платформа, слова прерывается, а Максим понимает, что молния угодила точно в их убежище, останавливается, размышляет — продолжать подъем или остаться в этой ржавой норе, в затхлом воздухе, среди разбитых механизмов с истекающей кровью девушкой на руках.

Вика смотрит на него, и он понимает, что надо идти, взбираться, карабкаться, ползти, ковылять вперед и вперед, несмотря ни на что, потому что их там ждут, ждут давно, целую вечность, накрывшись покрывалом черных туч, оградившись кипящим морем и выставив маяк из тысяч молний только для них, это их последнее испытание, последнее задание, последний шанс, последний круг, составленный из девять-десять-одиннадцати лестничных пролетов.

Максим не считает ступеньки, он просто идет, зажмурив глаза, врезаясь плечами в страховочные сетки, изредка поднимая вверх лицо, чтобы остудить кожу под душем дождя, а Вика, приставив к его лбу пистолет, щелкает курком, смеется и доверительно шепчет в его изорванную щеку:

— Теперь я на воле, я белая птица. Мы встретимся вскоре, но будем иными. Есть вечная воля, зовет меня стая…

КОНЕЦ