"Тигр, тигр, светло горящий !" - читать интересную книгу автора (Савеличев Михаил Валерьевич)

Глава восьмая. ИСТОРИК. Париж, октябрь 57-го

Все возвращается на круги своя, думала Анастасия, сидя в кафе «Махаон», что на набережной Сены в районе Пюто, на противоположном берегу которой раскинулся пожухлый и пустынный Булонский лес, и разглядывая булыжную мостовую, по которой текли обильные водяные потоки. Камни здесь положили при Людовике ХIII, а асфальт поверх них — при генерале де Голле. Видно кто-то в мэрии пытался заработать симпатии автомобилистов и превратить неудобную брусчатку, калечащую машины невыносимой тряской в удобную, гладкую автостраду. Удалась эта попытка — неизвестно, но больше в этом районе дороги не портили, а после того как наземный транспорт исчез, хваленый лионский асфальт размок, рассохся и дождями сносился в сточные колодцы, обнажая несокрушимый королевский гранит.

Дождь зарядил еще с утра и кафе, довольно популярное у парижан в хорошую погоду, сейчас пустовало. Хозяйка заведения, госпожа Аронакс, (которую завсегдатаи называли просто Натали) варила за стойкой в барханах раскаленного песка кофе по-турецки и пыталась сдерживать зевоту. Кофе варилось для пожилого мужчины в безукоризненном костюме с бабочкой и непонятной карточкой в пластике, прикрепленной к лацкану пиджака. Еще одна парочка молодых людей сидела за столиком посреди зала, ела арбуз и о чем-то тихо переговаривалась. Анастасия расположилась на своем любимом месте у окна, ждала Кирилла и смотрела на дождь. Кофе давно остыл, но океан грусти все еще не отпускал ее из своих объятий. Дождь она очень любила и в детстве ее любимым занятием было усесться на подоконник, отгородится от пустой комнаты шторой и, смотря на водяные струи бегущие по стеклу и до неузнаваемости искажающие окружающий мир, приговаривать детское заклинание: «Дождик, дождик, пуще, дам тебе гущи».

Тем временем месье дождался своего кофе, оглядел пустующий «Махаон», выбирая себе место, и направился к столику, за которым сидела молодая, симпатичная и скучающая особа.

— Вы позволите? — вежливо спросил он по-французски с небольшим акцентом.

Анастасия машинально кивнула и усилием воли оторвалась от своих воспоминаний.

— Джонс, Генри Джонс, — представился сосед. Только теперь она разглядела, что же это висело на нем. Это был не ценник, а обычная аккредитационная карточка с фотографией владельца, именем и яркой надписью Парижский археологический конгресс.

— Вы журналист?

Джонс улыбнулся и Анастасия отметила, что несмотря на свои года он выглядит вполне ничего и даже привлекательно. Его волосы не были тронуты сединой, но о прожитых годах рассказывали морщины и мудрые глаза.

— Нет, я — археолог. На нашем геронтологическом сборище журналистов нет. Историей сейчас мало кто интересуется, так что вы видите перед собой представителя вымирающего класса. Последнего из могикан, так сказать.

Анастасия вспомнила, что не назвала себя. Она представилась по всем правилам и сделала книксен.

— А я что-то о вас слышала. Или читала. Или кино смотрела, — неуверенно добавила она. Она вдруг сообразила кто перед ней сидит, — Только я думала, что все это выдумка.

Генри Джонс согласно кивнул головой.

— Конечно выдумка. Что еще это может быть, как не выдумка. Мы с вами только чьи-то фантазии на белом листе бумаги или целлулоиде пленки. Вы думаете все это реально существует? Этот город, это кафе, этот дождь? Какой-нибудь человек, который и в Париже-то не бывал, сидит сейчас за столом и придумывает все это. Нас с вами. Наш разговор.

Анастасия вздохнула.

— Слишком уж это все реально. Цвета, запахи дождя и кофе, шум воды, мое дыхание. Хотя иногда хочется, чтобы все было так, как вы говорите ненатуральные страсти на плохой бумаге.

Джонс откинулся на спинку стула.

— Я с вами согласен. Мир сошел с ума и моя философия, с точки зрения психиатрии, лишь защитная реакция сто восьмидесятилетнего старикана.

— Вы хорошо сохранились для своего возраста, — кокетливо отметила девушка.

— Я пил из Грааля воду бессмертия, — вздохнул археолог, — теперь глубоко сожалею об этом. Я слишком старомоден для этого времени. Войны, нравы, жестокость не по мне.

— Но ведь и в ваше время все это было, — возразил Кирилл, усаживаясь за стол.

— Здравствуйте, Кирилл.

— Здравствуйте, доктор Джонс.

— Все это было, конечно. Но зло разбавлялось при этом изрядной долей добра. А теперь я такого не вижу. добро пересохло и кристаллы зла осаждаются на душах людей.

— И чем вы это объясняете? — спросила Анастасия.

— Как историк могу сказать, что подобное происходит перед гибелью цивилизации. Я не упоминаю культуру потому, что ее уже нет. Мы живем на Закате, в однообразном мире, в котором Солнце зашло, но еще кое-как освещает Землю, стерты различия и наступает ночь. Место культуры заняла цивилизация, то есть — сходство, унылообразие. Гибель культуры я уже видел. Теперь, дай Бог, увижу и гибель цивилизации.

— Интерес к проблемам морали со стороны историка для меня не совсем понятен. По-моему, история, как и любая наука, не оперирует такими понятиями: нравственность, добро, зло, вера, хотя и изучает человеческое общество. Мораль субъективна по своей сути — то, что нравственно для меня может быть безнравственным для вас.

— Например? — поинтересовался Джонс.

— Пожалуйста, — усмехнулся Кирилл и на память скрыто процитировал, Ну, возьмите викингов. Нравственные представления викингов диаметрально противоположны нашим! Диаметрально противоположны христианскому представлению о том, что хорошо, и что плохо. Христианин считает — «Не убий»! Викинг говорит: «Как не убий? Догони, располосуй мечом, вспори живот, — и это будет хорошо! „Не укради“ — как это не укради? У врага! Да надо забрать, не медля ни одной секунды! Ну, у соседа, конечно, нельзя, потому что сосед тоже с мечом и может убить. Но в принципе — напасть, сжечь, изнасиловать всех женщин, зарубить детей, всех ограбить — это прекрасно! За это ты будешь героем, и в Валгалле будешь вечно пировать…». Или более близкий мне пример — наверняка вы разделяете убеждение большинства людей, что частная жизнь кого-либо неприкосновенна и поэтому журналистские методы работы с вашей точки зрения безнравственны, ведь мы самым откровенным способом нарушаем принцип неприкосновенности и тайны личности.

— Кажется это называется гласностью, а я вовсе не против свободы слова. Но вы в чем-то и здесь правы.

— Итак, категории морали не входят переменными в математические уравнения, а атомная бомба взрывается в любых руках — чистых или кровавых. А уж история сотни раз доказывала, что в подавляющем числе случаев лишь абсолютно беспринципные люди остаются в ее анналах. Причем чем больше это ничтожество пролило крови, чем больше уничтожил человеческих жизней, тем с большей долей вероятностью к его имени прилепят прозвище «Великий».

Генри Джонс задумался, покачивая в своих руках фарфоровую чашечку и наблюдая за переливами в ней густой черной жидкости.

— Я не во всем с вами согласен, Кирилл. Вы правы в той части, где утверждали, что науки не учитывают, к сожалению, такой частности, как человеческий фактор. Насколько проще было бы нам жить, если б природные законы действовали только на благо человечества и абсолютно не могли действовать во вред, если бы работали атомные станции, но законы физики не позволяли взрываться бомбам, если бы космические корабли могли перевозить только людей и все нужное для их жизни в космосе, но не взлетали, если бы на них грузилась смерть. Такого нет. Но ведь и уравнения не складываются сами по себе, а оружие не растет на дереве. Их выуживают из мироздания люди, а уж люди понимают что есть зло и добро, и имеют совесть и убеждения. Не вы открыли тезис о безнравственности науки — им оправдывались и оправдываются многие ученые: «Я всего лишь интересуюсь физикой и не мое дело, что потом ядерные бомбы сбрасываются на людей, лазерами выжигают города, а туннельными двигателями разносят войну по всей Солнечной системе. Я всего лишь химик и не виноват, что газами травят людей и природу, а наркотиками развращают молодежь. Я всего лишь историк и в чем моя вина, если Аттила, Чингиз-хан и Гитлер становятся кумирами человечества.».

Джонс помолчал. Анастасия сидела, внимательно слушая разговор, не совсем понимая — зачем доктор Джонс «растекается мыслею по древу» перед самим Желтым Тигром. Она мысленно присовокупила к наукам, заклейменным стариком, еще и журналистику — точную науку о том, как быстрее и выгоднее продаться власть имущим.

— Даже более того, — продолжил археолог, — я прожил весь двадцатый век и могу уверенно сказать, что большинство тех ученых заключили сделки со своей совестью. Избежали этого немногие, занимающиеся чем-нибудь совсем безобидным — кузнечиками, например.

— Это естественно, — пожал плечами Кирилл, — наша эпоха это сплошные войны, революции, тирании и диктатуры. В таких условиях нельзя остаться в стороне, незапятнанным. Это непатриотично. Открытия ученых работают на благосостояние его народа и на мощь державы. Диктаторы приходят и уходят, а государство и нация остаются. Поэтому смешно обвинять яйцеголовых в том, что их изобретения используются во вред человечеству. С таким же успехом можно обвинить того питекантропа, который первым догадался крушить черепа саблезубым тиграм палкой с привязанным камнем, а заодно и черепа своих сородичей. Ближним его было плохо, но в целом цивилизация от этого выиграла. Агрессия, жажда власти и любознательность двигают нашу цивилизацию с тех времен и позволяет нам доминировать в природе.

— А как же разум? — спросила Анастасия.

— Что — разум? — не понял Кирилл, на ожидая включения в разговор своей бывшей жены.

— Я думала что разум позволяет человеку доминировать в природе.

— Разум это и есть — агрессия, доминирование, любознательность.

— А как же мораль? — подхватил Джонс, — Вы же не будете отрицать ее существование у хомо сапиенс?

— Хорошо, хорошо, — поднял руки Кирилл, — плюс еще мораль, хотя история учит нас тому, что здесь скорее подойдет знак минус. Но мы несколько отклонились от темы — что для вас историка есть во всем этом? Вы хотите изменить традицию, прервав описание войн и житья королей и занявшись исторической эволюцией совести человечества?

— После нескольких десятков лет чтения лекций и вдалбливания в студенческие головы в общем-то тривиальной и правильной мысли о том, что в истории главенствует Его Величество Факт, я довольно-таки неожиданно пришел к тому, что исторические факты суть следствие, а уж никак не причина произошедшего. Мы ищем объяснение уже произошедшему и было бы удивительно если мы его не нашли. Задним умом и дурак — мудрец. Но попробовал бы кто-нибудь на основе накопленного человечеством опыта предсказать, что будет завтра — у него ничего не вышло бы, хотя все утверждают, что в истории все повторяется. Несмотря на то, что я историк, настоящее меня интересует больше и, поняв что исторические факты не дадут мне понимания сегодняшнего дня, я перестал придавать им большое значение. Мы знаем хронологию Пунических войн, мы изучили походы Александра и нашли Ковчег заветов. Мы пережили российские революции, мировые войны и Консолидацию. Мы знаем экономические и политические причины всего этого. Но ведь люди, творившие это, не руководствовались подобными обоснованиями своих поступков. Если бы они были, на худой конец, всего лишь прагматиками, пусть глупыми, жадными, продажными, но — прагматиками, то теперешняя жизнь была бы иной, а человеческой крови проливалось бы гораздо меньше. Но люди следовали и следуют лишь своим желаниям и не ведают что творят. Я не считаю, что можно говорить о жестко детерминированном историческом процессе, как это утверждали Толстой, марксисты, Ханцер и новые левые. Меня интересуют люди минувших эпох — их мысли, психология, нравственность, убеждения как первооснова произошедшего. Какими людьми были Петр, Ганнибал, Тутанхамон? Плохими, хорошими, злыми, параноиками, атеистами? Это сложнее всего понять и узнать.

— Но нам, обывателям, что с того, каким человеком был тот и каким агнцем небесным был этот? — возразил Кирилл.

— Уважаемый, — улыбнулся Джонс, — я не знаю какой вам будет от этого прок. Ученый редко руководствуется подобными соображениями, по вашей же идее о безнравственности науки. Исследования для ученого самодостаточны. Но я все же вижу прок в них не только для себя. Надеюсь, что со временем смирясь все-таки с такой тривиальной мыслью — историю делают люди, а не непонятный исторический процесс, мы будем внимательнее присматриваться к тем, кто хочет управлять нами, оценивая их в том числе и по нравственным качествам. «И тогда мы доживем когда-нибудь до того времени, когда будут говорить: специалист он, конечно, знающий, но грязный тип, гнать его надо…», подколол Генри Кирилла ответной цитатой.

— Вы утопист и мечтатель, — вынес свой приговор Кирилл, — Вы верите в существование властительной этики, и потому относитесь к человечеству, словно девственник к женщине, — теоретически он знает, что конкретная женщина может оказаться и обманщицей, и развратницей, и кем угодно еще, но Женщина как таковая для него суть объект поклонения. Вот и вы в человечество верите, хотя и знаете: отдельно взятый человек вполне может оказаться предателем. преступником, садистом. Кто вас услышит кроме нас, да и кто поймет?

Генри Джонс пожал плечами.

— Может я для этого и жил так долго, что бы понять и рассказать все именно вам, Кирилл. Вы хорошо знаете Стругова. И вас услышат многие.

По этому поводу Кирилл спорить не стал. Он воспринял слова старика как грубую лесть, а лесть он органически не переносил.

— Вы в самом начале нашего разговора, доктор Джонс, как и любой старик, — Кирилл, извиняясь, положил руку на сердце, а археолог виновато развел руками, принимая упрек и извинения, — ругали нынешние нравы, как и все старики, — повтор обмена любезностями, — считая что в ваше время молодежь была духовнее, трава зеленее, а солнце ярче. Такие аргументы повторяет каждое уходящее поколение, не желая признать, что мир изменился и забыв, что в молодости они были такими же и их так же ругали их деды.

— Нет, нет, нет, — Джонс ладонями отгородился от обвинений журналиста в ретроградстве, стариковской брюзгливости и маразме, — Упаси меня Бог обвинять нашу золотую молодежь.

— Но я тоже так поняла вас, доктор, — подтвердила Анастасия, — и я полностью с вами согласна. Порой мне самой кажется, что весь мир сошел с ума и я осталась единственной нормальной! Зачем люди убивают друг друга, жгут города, устраивают революции? Лично мне не надо никаких Спутников, но телевидение постоянно орет, что народ требует уничтожить мятежников и показывает миллионные демонстрации в поддержку действий Директората. А если я это не поддерживаю? Значит я не принадлежу к народу?

Анастасия нервно отхлебнула холодное кофе и продолжила:

— У меня много знакомых — добрых, хороших людей, которые любят своих детей, но я встречаю их в рядах демонстраций «неистовых» и не верю своим глазам! Зачем им война? Ведь на нее пойдут их дети и будут погибать в безжизненных пустынях Спутников неизвестно за что.

— Они будут умирать за интересы всей нации, — зло сказал Кирилл, — что бы нам было что есть, пить, что бы нам было тепло и светло.

— Значит я не нация, раз не хочу войны.

Джонс рассмеялся.

— Конечно, милая Настя, если вы позволите мне вас так назвать, конечно вы не нация, и я не нация, и даже уважаемый Кирилл к ней не относится. Я убежден, что каждый человек в отдельности добр, разумен, любит своих детей и родителей и не хочет причинять зло ближнему своему, — Кирилл криво улыбнулся, но снова цитировать «Дорогу дорог» не стал, — Но стоит всем им объединиться в государство, нацию, то происходит нечто странное. Нация не есть простая сумма составляющих ее людей — она живет отдельной от личности жизнью, живет своими интересами и желаниями, порой непонятными даже входящим в этот социум членам. Надо сказать — жуткое существо этот социум: однажды сорганизовавшись, он стремится как можно дальше распространить свое влияние, сталкиваясь при этом с конкурентами — другими нациями. Хотим ли мы это или нет — все мы живем, действуем в интересах своего государства и своей нации. Может по большому счету каждый из нас не хочет войны, не хочет умирать насильственной смертью, не хочет гибели других людей, но мы снова и снова выбираем себе тех правителей, обеспечивающих национальные интересы, проливая нашу кровь и выкорчевывая инакомыслящих.

— Да вы — анархист! — поразился Кирилл, — Следуя вашим идеям — для благоденствия человека следует распустить государства и запретить все сборища больше двух человек.

— Я думал над этим вариантом, но, к сожалению, человек по своей природе социален, как и большинство млекопитающих, и он опять будет самоорганизовываться в банду, племя, государство. Найдите такой способ сделать человека независимым от других и что бы только от его желания зависело — быть ему совсем одному или жить с кем-то, делать ему то, что он хочет сам или добровольно присоединиться к общему делу, дайте ему возможность выбирать самому и при этом научите его не поддаваться на обман и манипулирование — и государство развалиться само по себе, без всяких войн и революций. Дайте человеку возможность бежать из под длани государства — как все разбегутся, спасаясь от коллективного сумасшествия. Процесс распада империй в прошлом веке, на мой взгляд, имел одной из причин именно это стремление: проэкстраполируйте стремление к суверенности до логического конца и получите отдельное государство для каждого человека. Кстати, именно из вышесказанного можно понять почему с ростом территории государства демократические режимы приживаются все с большим трудом и, зачастую, сменяются тоталитарным. Демократическое государство, с выборными органами, слабым карательным аппаратом не может на большой территории поддерживать монолитность социума исключительно убеждением и пропагандой. Проще говоря, у людей появляется возможность сбежать от своего правительства.

Слушая размышления Генри Джонса, Кирилл незаметно включил диктофон и, записывая монологи болтливого археолога, вошел в привычную роль журналиста, берущего интервью, то есть видя свою задачу не в том, что бы своими аргументами опрокинуть доводы собеседника, а в том, чтобы подобающими репликами и вопросами в нужных местах и в нужное время побудить человека поделиться своими сокровенными мыслями.

— И какие доказательства этому вы можете привести, доктор?

Джонс поморщился.

— Кирилл, прошу вас — не называйте меня доктором. Сейчас, когда сертификат доктора философии можно купить в любой подворотне, этот звание не тешит мое самолюбие. А если вести речь о доказательствах, то в этом отношении мне очень нравится позиция Отто Вейнингера, который в своих сочинениях писал, что доказательство этой мысли настолько тривиально, что я даже не буду делать этого. К тому же в истории, как и в любой науке, одними и теми же фактами можно доказать совершенно противоположные вещи. Но раз вы так этого хотите, извольте — Россия. Ваши предки случайно не оттуда? поинтересовался археолог.

Кирилл помотал головой и Джонс продолжил:

— Россия в своем роде уникальная страна с богатым опытом тоталитарного управления. Абсолютная монархия там дожила до начала двадцатого века и, надо сказать, неплохо себя показала на мировой политической арене. В 1917 году была попытка установления более демократического правления, но это не удалось и к власти пришла коммунистическая диктатура. Политический вес России, несколько утерянный за время Первой Мировой войны и революций, снова возрос. Потом были более или менее короткие промежутки «оттепели», смягчения режима, но тем не менее общество вновь и вновь консолидировалось и добровольно, на выборах (д-р Джонс несколько своеобразно интерпретирует историю СССР и, особенно, «свободные выборы» тех времен. Но, надеюсь, никому не придет в голову идея изучать историю по фантастическим романам — Прим. автора), разрешенных либеральным правительством, снова и снова выбирало себе диктатора. Можно назвать это роком, злой участью, трагедией, национальной традицией.

Мне же видится причина в необъятности российской территории. Действительно, сравнивая Россию с ее более благополучными соседями, увидим те объективные отличия, выделяющие ее в ряду евро-азиатских государств: во-первых, колоссальная территория, во-вторых, сравнительно малое количество населения, в-третьих, потрясающая неразвитость коммуникаций: связи, железных и автомобильных дорог, воздушного сообщения. То есть налицо все причины, препятствующие существованию унитарного и даже федерального государства. При царях крепостные крестьяне бежали от своих хозяев в Сибирь, на Украину, где становились свободными людьми и никакие царские указы и войска до поры до времени не могли достать их. Естественно, никакое правительство это не потерпит и поэтому начинают набирать силу карательные организации, растет численность войск и хотя территория все так же велика и, даже, продолжает увеличиваться, а связи все так же ненадежны, царь крепко держит в своих руках страну. Нация процветает, растет население, строятся дороги, улучшаются и крепнут связи внутри страны и царизм дает трещину, так как его роль как кристаллизующего центра начинает падать.

Когда же абсолютизм сменяется выборным правлением, то оказывается, что в здешних условиях оно не может функционировать — страна просто-напросто расползается по швам и демократы ничего не могут с этим поделать, так как силовые методы не их, пока, стиль, а слова убеждений увязают где-нибудь в грязи отвратительных дорог. Но я уже говорил, что нация никогда не допустит добровольно своего распада и на смену Учредительного Собрания приходит диктатура пролетариата, которая большой кровью все-таки восстанавливает статус-кво страны и общества. Террор и войны снова уменьшают народонаселение ниже критического уровня, дорожная инфраструктура разрушена, человеческие семейные связи, как некоторая альтернатива связям экономическим и политическим, разорваны революцией, что позволяет диктатуре благополучно существовать, как единственной, безальтернативной возможности сохранить единство нации и проводить ее интересы. Что интересно заметить — диктатура не стремится превратить в страну в единое, связанное пространство. Она строит заводы, каналы, электростанции, но дорожной инфраструктуре уделяется все так же мало средств, несмотря на настоятельную нужду в этом экономики. Причина этого из вышесказанного вам уже ясна.

Когда же прогресс в радио и телевидении, в воздушном и космическом сообщении, в компьютерных сетях все-таки заставляет российский коммунизм взять их на вооружение, внедрить в повседневную жизнь, дабы не быть раздавленными европейским и азиатским сообществами, и электронные связи кое-как, но компенсируют фрагментарность страны, жесткий режим, цементирующий до этого страну, снова становится ненужным и он опять сменяется демократическим управлением, так как налаженные коммуникации позволяют сохранить единство нации более мягкими методами, без откровенного террора и насилия. И сейчас…

— И сейчас, — подхватил Кирилл, перебивая собеседника и торопясь закончить его мысль и тем самым показать, что он правильно понял его идею, и сейчас мы, по вашему, наблюдаем тоже самое, что и в России прошлого века, только в глобальном масштабе, охватывающем всю Солнечную систему!

Джонс покивал головой, довольный понятливостью своего визави. Наступила пауза: археолог, улыбаясь каким-то своим мыслям и утомленный незапланированной лекцией, пил вторую чашку кофе, которую принесла услужливая Натали, не желавшая, что бы представительный пожилой месье, очаровавший ее с первого же посещения «Махаона», затруднял себя хождением до стойки и обратно, отрываясь от приятной беседы с самим Малхонски и его очаровательной женой, и молчал, видимо собираясь с мыслями перед очередной порцией лекции. Анастасия, не желая отвлекать археолога и ожидая новых откровений, то же включилась в эту паузу.

Дождь все так же заунывно барабанил по стеклам кафе и по мостовой. Вода в и так уже полноводных ручьях все прибывала, грозя затопить первые ступеньки старинных особняков Женевьев-де-руа. Набережная была пустынна и Сена одиноко текла под дождем, отражая низкие тучи и от этого приобретая сине-свинцовый окрас. Парочка, евшая арбуз, облачилась в прозрачные дождевики и, закатав повыше брюки, но не сняв при этом обуви, вышла из кафе и побрела чуть ли не колено в воде в сторону моста Поцелуев. Вся грязь, все нечистоты, весь мусор, накопившийся на парижских улицах, смывались осенним ливнем и стекали в канализацию и реку, и уносились далеко в море, оседая там на илистом дне.

— вспомнились Кириллу старинные стихи. С трудом оторвавшись от созерцания происходящего за границами тепла и уюта и ругая себя за леность, недальновидность, несообразительность и тупость, помешавшие ему посетить конгресс археологов, обойденный вниманием прессы, не ожидавшей от него интересного и на котором, наверное, обсуждалось многое из того, что он услышал и еще больше того, что он не услышал и даже не подозревал о существовании таких интересных идей, и, чувствуя, что разговор, могущий стать отменным интервью, увядает, несмотря на обильный полив дождем, догорает без новых дров, глохнет как двигатель без электричества, Кирилл, набрав воздуха, подлил воды, добавил масла в огонь и зарядил аккумулятор новой порцией энергии.

— Все, что вы говорили, может быть и верно для России. Но она экзотическая страна и кто не слышал слов о загадочной русской душе. А какое отношение это имеет к сегодняшним дням Евро-Азиатского Конгломерата?

— Ну хотя бы то отношение, что именно присоединение России, Дальневосточной Республики, Украины, Белоруссии, Крымского Анклава и Казахстана, бывших когда-то одним государством, к Европейскому Союзу в 37 году и дало начало Евро-Азиатскому Конгломерату. Россия стала центром объединения Европейского Союза и Азиатской Сферы Сопроцветания и мы унаследовали не только экономику и территорию, но и большей степени русский менталитет. Поэтому неудивительно, что с постройкой туннельных двигателей, когда освоение Внеземелья стало не только экономически выгодным, но и необходимым, в связи с перенаселенностью, загрязнением, мы с завидной точностью стали копировать русскую историю, что, впрочем, только подтверждает мои мысли, — Кирилл что-то хотел спросить или добавить, но Джонс предостерегающе поднял палец, пресекая попытку журналиста перебить его, — Спросите потом, Кирилл. Когда я увлекаюсь, то очень не люблю перебиваний, из-за чего мои студенты очень страдают. Во второй раз предприняв космическую экспансию, мы, подгоняемые всеми нашими проблемами, стремительно заселили Марс, Венеру, обжились на Меркурии, и, наконец, добрались до Спутников. И к чему пришли?

Все условия, необходимые для кристаллизации социума в жесткую пирамидальную структуру, то есть рождение нового тоталитарного режима налицо: территория, заселенная объединившимся человечеством, слившимся, за редким исключением, в одну нацию, — необъятна: вся Земля, планеты, спутники, вся Система под пятой человечества, население распределено крайне неравномерно, но для масштабов Солнечной системы оно мизерно — пожалуй каждому из нас можно вручить в личное пользование планетку размером с Ио, коммуникации для такого пространства — слабы и ненадежны — несмотря на разветвленную информационную сеть, она нас связывает слабо в силу ограниченности скорости света и всевозможных помех, порождаемых нашим беспокойным Солнцем. И как бы мы не хвалили нашу демократию, она не может обеспечить в таких условиях политические и экономические интересы нации.

— Значит, — обрадовался Кирилл, — вы отдаете себе отчет, что такое политическое устройство, как Директорат, необходимо сейчас?

— Как ученый, — сказал Джонс, — я знаю, что скорость света ограничена трехстами тысячами километров в секунду. Мне это очень не нравится, но я ничего не могу с этим поделать. Если же говорить серьезно, я уже упоминал, что социум, нация, живет собственными интересами, отличными от наших. Еще древние греки в парадоксе с кораблем аргонавтов, подозревали это, утверждая, что корабль не есть простая сумма составляющих его частей. Я не люблю, не уважаю режимы, подавляющие свободу личности и как могу борюсь с ними.

— Борьба с ними, по вашему утверждению о закономерности установления диктатуры, бесполезна!

— Закон — что столб, его нельзя перепрыгнуть, но можно обойти.

— Вы предлагаете революцию?

Джонс поморщился.

— Я так же не люблю революций, так как они ничем не отличаются от того, против чего они борются — это то же насилие над личностью.

— Ну ладно, бог с ней с революцией. Тем более, что Директорат подходит мне больше. Конечно он не устраивает меня полностью, во все времена нет полностью довольных людей, иначе не было бы журналистики, но вы правильно заметили, Генри, и я с этим полностью согласен, что в нашем случае он действует наиболее эффективно, — закруглив это направление дискуссии, Кирилл принялся рыть новое русло, — но я опять хочу вернуться к началу нашего разговора.

— К моему брюзжанию по поводу нынешних нравов? — догадался археолог, Кирилл, вы сегодня решили выжать из меня все то, над чем я думаю последние сто лет! Впрочем, такой интерес льстит моему стариковскому самолюбию. Особенно мне нравится излагать свои мысли политическому противнику, представителю, так сказать, официальной идеологии.

— Но только — политическому! — вставил, смеясь, Кирилл, — в остальном, надеюсь, мы — друзья.

— Поверьте мне, Кирилл, Настя, что нет ничего бесполезнее и неблагодарнее, чем разговаривать с единомышленником. Когда вы во всем согласны — о чем вам разговаривать? Спор позволяет если не родить истину, то хотя бы зачать ее.

— Так вот, — торопился Кирилл не упустить мысль, — не противоречат ли ваши высказывания о безнравственности человеческого общества и выпады против современной морали с вашим же утверждением, что каждый человек в отдельности — добр, мил, нежен аки ангел и к деяниям общества отношения не имеет?

— Противоречат, — согласился Джонс, — противоречие можно усмотреть и в том моем утверждении о закономерности возрождения тоталитаризма, хотя ранее я отверг идеи о детерминированности истории. Не мне же одному обо всем этом думать. Вы хотите, Кирилл, чтобы я аргументировал то, что требует не одного тома серьезного анализа. То, что я сейчас вам говорил — это так, — он пошевелил пальцами в воздухе, — хорошо для беседы за чашкой кофе или в виде вставки в каком-нибудь фантастическом романе. Может я в чем-то неправ, может я даже во всем ошибаюсь, впав в старческий маразм, возможно и то, что в мире ничего не существует без изъянов и противоречий. Честно говоря, мне уже надоело думать обо всем этом: о политике, о добре, о зле, о Боге.

— А он существует? — спросила Анастасия.

— Кто?

— Бог.

Джонс в очередной раз задумался.

— Меня всегда удивляли такие вопросы — они противоречат догмату веры и сразу выдают атеистов. Если я скажу, что он существует, то, раз вы задали этот вопрос, вы спросите: а какие доказательства этому я могу привести?

— Я поверю вам на слово, — серьезно сказала Анастасия, — о доказательствах будет спрашивать он, — показала она на Кирилла.

— Он существует, — медленно ответил старый археолог.

— А доказательства? — шепотом спросил Кирилл, пытаясь оттенить комичность ситуации, но получилось так, будто он только подчеркнул важность этих минут.

Генри откинулся на спинку стула. Что он, ставосьмидесятилетний старец, чей мафусаилов век служил подтверждением его веры в Добро, в Бога, мог привести в доказательство того, что Солнце светит, а небо голубое? Святой Грааль? Моисеев ковчег заветов? Чепуха! всем этим вещам при желании можно найти естественное объяснение или вообще отрицать их существование. Хотя он в молодости достаточно погонялся за ними и даже держал их в руках, но в общем-то совершал ту же ошибку, что и этот молодой человек — искал доказательство очевидному и утверждал, что он действует в научных интересах и верил, что предъявление божественного может кого-то заставить, подвигнуть жить по христианским законам. По сути это то же самое, что требовать плату за бескорыстие или брать напрокат совесть. Веру не купишь и не докажешь именно в силу ее очевидности.

— Не буду вам больше мешать, — вздохнул Джонс, — извините старика за назойливость. До свидания.

Отодвинув стул и встав, он поклонился Анастасии, кивнул Кириллу и пошел к выходу — стройный молодой старикан.

Кирилл, не ожидавший такого резкого окончания разговора, хотел окликнуть археолога в том смысле, что на улице — дождь, вода, холод, он промочит ноги и подхватит простуду, грипп, ревматизм, воспаление легких, и ему лучше остаться, а Кирилл не будет приставать к нему с дурацкими вечными вопросами и даже закажет ему русской водки, а потом на машине отвезет его домой или в гостиницу, где он там живет? но осекся — дождь перестал, тучи рассеялись, светило Солнце, а небо было ярко-синим, полноводные реки дождевой воды схлынули и, превратившись в тоненькие ручейки, быстро иссыхали под необычайно жарким для этого времени Солнцем. Воздух был прохладен и свеж и свободно вливался в кафе через распахнутые окна и двери.

Джонс снял с вешалки плащ и, перекинув его через плечо по какой-то озорной привычке, помахал хозяйке и вышел на набережную.

Люди еще не осознали, что непогода кончилась и, не веря своему счастью, не торопились покинуть душные дома, а только открывали кое-где окна, форточки, двери, весело переговаривались с соседями и редкими прохожими, кляня паршивый климат, восхищаясь внезапными его переменами и делая комплименты хорошеньким девушкам и симпатичным мужчинам, смело гуляющим на воздухе и не боящимся, что непогода вернется так же внезапно как и ушла, и их промочит дождь.

Кирилл достал деньги и пошел заказывать обед.

— Видела мое интервью? — спросил Кирилл, расставляя тарелки.

— Прости, — покачала головой Анастасия, — я совсем забыла. Опять поскандалили?

Кирилл махнул рукой.

— Ерунда. Не на того напала. Как у тебя дела?

Да, думала Анастасия, не понимаю я его. Точнее не различаю, где он настоящий, а где поддельный. Я была за ним замужем и никогда не жалела об этом. Добрый, нежный мужчина. А посмотришь его репортажи, интервью — сволочь сволочью. Милитарист, человеконенавистник. Неужели он искренен и со мной, и со зрителями? Этот вопрос не давал ей покоя, Может быть из-за этого они и разошлись?

— Я сегодня улетаю во Внеземелье.

— Опять будешь убивать?

Кирилл разозлился. Это все из-за того случая. Три месяца тому назад в Аравии вспыхнул очередной мятеж, а он как раз сидел в аэропортуЭр-Рияда, когда инсургенты-фанатики начали штурм здания. Тысячи обезумевших гражданских и всего два взвода десантников внутри. Паника, стрельба, смерть и кровь. Кириллу, как добровольцу пришлось взять в руку оружие. Так он и работал — в одной руке автомат, в другой — камера. Перо приравняли к оружию.

После этого среди журналистов долго велась дискуссия — имеют ли право они отстаивать свою точку зрения иначе как репортажами, статьями и тому подобным, а оружие в этот арсенал журналиста не входит и даже запрещено им для употребления.

Ничего путного из этой болтовни не вышло, а только Кирилл был уверен, что военному журналисту обязательно надо уметь владеть не только словом, но и пулями, потому что на войне не разбирают, что именно ты держишь в руках сам факт твоего присутствия в горячей точке делает тебя отличной мишенью.

— Давай не будем ругаться, — буркнул Кирилл, немного успокоившись и обрадовавшись тому, что про Шаталова будут говорить только в вечерних новостях. Ее упреки его задевали и ранили. Наверное это любовь?

— Давай, — согласилась Анастасия, — когда вернешься?