"Тигр, тигр, светло горящий !" - читать интересную книгу автора (Савеличев Михаил Валерьевич)

Глава шестая. ЛЮБОВНИК. Париж, октябрь 57-го

После ухода Кирилла Оливия уже не смогла заснуть, хотя вчера (или уже сегодня?) после забав они легли поздно, не имея сил даже прибраться в комнатах, и мгновенно уснув, как наигравшиеся котята после изрядной доли материнского молока.

Было рано и можно было бы поваляться в постели, выпив соответствующую таблетку или просто сделав над собой усилие, но по опыту Оливия знала такой вторичный сон не приносит облегчения и после него встаешь еще более разбитой и усталой, сохраняя на весь день расслабляющую сонливость, вялость и апатию от которых нельзя избавиться ни горячей ванной, ни сексом, ни кофе.

Вставать было неохота, но необходимо — что бы день не пошел на смарку и она не слонялась по квартире как вареная, не имея ни желания, ни воли заняться делами. Дела предстояли очень сложные — убраться, умыться, усесться за книгу, работа над которой только начиналась, а это был для нее самый трудный этап — каждый день заставлять себя писать, причем не зная точно зачем она это делает. Деньги для нее не играли никакой роли — наследнице империи Перстейнов даже было смешно думать о них, славы она тоже не искала с самого своего рождения она была в центре внимания всей большой семьи, дальних и очень не близких родственников, а также журналистов, ведущих рубрики светской хроники в солидных журналах, да писак из «желтой» прессы, любящих покопаться в грязном белье благородных семейств. Кирилл обзывал такое времяпрепровождение «писательским зудом», который, едва начавшись, принимает хроническую форму и избавиться от него, то есть вылечиться, можно лишь «кольтом» сорок пятого калибра (эту фразу он явно у кого-то украл, хотя и отрицал это).

Кирилл всегда смеялся, вспоминая ее первую книгу, на презентации которой они собственно и познакомились. Оливия написала ее под псевдонимом, считая, что ее настоящее имя привлечет гораздо больше внимание читателей, нежели художественные достоинства самой книги. Поэтому на вечер в издательстве «Пингвин», посвященный появлению на литературном небосклоне нового дарования, вступившего на трудную стезю писательства в сложнейшей области и пытающегося своим недюжим талантом поднять порнографию или, если это режет ваш слух, жесткую эротику — жанр, некогда гонимый церковью и государством, проклинаемый попами-импотентами, развратными монашками и старыми девами-лесбиянками, до высот настоящего искусства, что до сих пор удавалось немногим (навскидку, господа, приходят на память только маркиз де Сад и жена французского дипломата, пардон, забыл ее имя), Оливия пришла в маске, скрывающей ее лицо, и в обворожительном платье из черного бархата, отделанном крупными бриллиантами, и обнажающем ее тело.

Среди гостей, облаченных в консервативные одеяния домов «Риччи», «Карден», «Тарантини», ее платье произвело настоящий фурор, что неудивительно — ведь за дело взялась еще одна восходящая звезда, но уже «от кутюр», Аллен По, имея в своем распоряжении двадцать квадратных сантиметров кордовского бархата и пять тысяч карат отборных бриллиантов.

Кирилл, как он потом рассказывал, совершенно случайно пролетал мимо и, увидев как из сверкающего хромом шикарного лимузина появляется сама Венера, одетая лишь в блеск своих драгоценностей, он, подчиняясь своим здоровым и нездоровым инстинктам, решил приземлиться там же на лужайке, поняв, что эта женщина создана только для него и на какой бы вечер она не спешила, сколько бы мужей, женихов, любовников, детей и внуков ее там не ждало, ей без него будет там пресно, скучно и неинтересно. Единственное — он никак не предполагал и не ожидал, что эта юная особа пишет книжки сомнительного нравственного содержания и литературного достоинства, не имея при этом солидного опыта и высасывая все повороты сюжета и мультимедийного содержания из своих изящных пальчиков.

Следуя в кильватере королевы, он подхватил с лотка бумажный вариант ее книжки в твердом переплете и за умопомрачительно благотворительную цену и пока они медленно спускались вниз, в праздничный холл «Тутанхамон», весь подсвеченный хроматофорами, лазерами, мультипликационной голографией, уставленный столами с первоклассной выпивкой и закуской, с оркестром и праздношатающимися приглашенными, он пролистал эту бредятину озабоченной девственницы и никак не мог взять в толк — какое отношение слет аристократической элиты имеет к никчемной литературной поделке. У него была не одна сотня знакомых писателей, работающих на этом же поприще и пишущих гораздо интереснее и более реалистично, но ни разу не удостоенных даже занюханной презентации где-нибудь в «Голубом банане». Его недоумение рассеяла маленькая надпечатка на задней обложке, где издательство «под нажимом восхищенных читателей» открывало настоящее имя писательницы (на макете этого не было, иначе Оливия не допустила бы такого коварства со стороны редакции).

Когда на следующий день, уже друзьями, они сидели в «Паласе» завтракая, и Кирилл живописал в лицах подробности вчерашнего скандала, который устроила О. Перстейн с подачи К. Малхонски, показавшего замаскированному автору — как его надули, не скрывая при этом своего действительного отношения к опусу Маргарет Матлайн (она же О. Перстейн), она смеялась до слез и до изнеможения, и уже нельзя было понять — действительно ли эта девушка заливается смехом, или у нее истерика из-за предстоящей вечной разлуки с тем молодым человеком, сидящим напротив ее, с ужасными манерами и невообразимой для респектабельного ресторана одеждой. Впрочем на жалобы посетителей, требующих выдворения разбуянившейся парочки, администрация внимания не обращала, справедливо полагая, что гости хозяйки ресторана — их гости.

Кирилл предложил Оливии подать на «пингвинов» в суд за нарушение заранее оговоренной в контракте анонимности автора хотя бы не денег ради, но ради принципа, чем вызвал еще более продолжительный приступ смеха. Успокоившись, Оливия объяснила, что она сделала бы это с удовольствием, но ни один суд не примет к производству дело в котором пострадавший и ответчик — одно и то же лицо. А эту шутку с разоблачением наверняка организовал ее папаша, решивший поддержать любимое чадо в трудную для него минуту.

Так началась их связь. Была ли она бескорыстной для Кирилла Оливия не знала, но можно было предположить, что хотя он не козыряет ее фамилией в своих журналистских расследованиях, но наверное все те, с кем он работает и под кого копает, держат в уме его дружбу с ней и это, так или иначе, способствует его карьере. Имея это в виду, Оливия особенно не мучилась угрызениями совести, используя их знакомство как материал для книги о знаменитом журналисте, полную интимных подробностей и скандальных разоблачений жизни «желтой прессы». Но наверное Кирилл не обиделся бы.

Кстати о книге — хватит валяться, пора делом заниматься.

Приняв контрастный душ, то есть чередуя пар со снегом, пополам с ромашковым концентратом, и заведя кухонный агрегат на какао без сахара (Оливия придерживалась восточных убеждений и полагала, что полный желудок и умственная работа несовместимы), она самостоятельно принялась за уборку прислуги сегодня не ожидалось ввиду выходного, а нанимать однодневку не хотелось — Оливия не любила чужих в доме и ее горничная, энергичная женщина восьмидесяти лет, работала у нее постоянно, переезжая вслед за своей беспокойной девчонкой из города в город и везде обустраивая ее быт.

В квартире было одиннадцать или двенадцать комнат, в некоторые из которых Оливия даже ни разу не заглядывала. Разгром, к счастью, был только в спальне, гостиной и на кухне.

Со вчерашнего утра и до сегодняшней ночи через их квартиру шел нескончаемый поток посетителей. Бедствие это началось спозаранку с явления безымянного гостя в последней стадии опьянения, когда по стенам скачут зеленые черти, а в туалет ходят не снимая брюк, освещая дорогу шикарным фонарем под глазом. Так и не поняв чего он хотел, Оливия разбудила дрыхнувшего Кирилла, а сама завалилась снова в постель. Кирилл, разобравшись с «динозавром», снова поднял Оливию, велев ей побыстрее одеваться, чтобы немедленно смотаться куда подальше из этого места, следуя народной примете, верно подметившей: как день начался, так он и продолжиться, а принимать народ он сегодня не в состоянии. Оливия тоже не желала угробить день на сплетни, споры и алкоголь, но одеться не успела — пожаловал Никитин со своими девками, которых он почему-то выдавал за манекенщиц.

И — пошло и поехало: не успевали выпроводить одних — сразу приходили другие, выпинув других — получали третьих. Это было татаро-монгольское нашествие саранчи — такое же неиссякаемое, такое же безудержное и такое же голодное. Все их годовые продовольственные и спиртосодержащие запасы были сметены, уничтожены, разграблены, а обертки, футляры, коробки, огрызки и кости разбросаны по кухне, прихожей и залу. Только благодаря прозорливости Кирилла, запершего все другие комнаты, не был загажен весь дом.

Поднимая упавшую мебель и собирая мусор, Оливия убеждала себя в полезности физических упражнений и ругала за нерасторопность и старомодность вкусов.

Однако полнота ей не грозила — от роду она была худоватой, не смотря на калорийную кормежку, которой ее пичкали мамки-няньки, и только к двадцати годам жир у нее скопился в тех местах и в тех пропорциях, чтобы выглядеть чертовски привлекательной девушкой. И сколько потом она не предавалась чревоугодию и прочим излишествам — ничто не смогло испортить ее фигуру. При всем при этом спорт Оливия не любила, предпочитая утренней пробежке и зарядке, плавательному бассейну и теннисному корту продолжительный оздоровительный сон.

А уж со старомодностью тем более ничего нельзя было поделать. Это проявлялось в ее пристрастии к тихим маленьким городам, или, в крайнем случае, к самым дальним пригородам столиц, а также в предпочтении селиться в каменных домах, в одно- и двухэтажных коттеджах, а не в новомодных «Стеблях» и «Облаках», где ты глазеешь на землю с километровой высоты, а лес и речку видишь только на картинках. Скученность народа и отсутствие зеленых насаждений были ей не по душе — она любила тишину и свежесть провинциального утра, спокойное течение безымянных речушек и красоту вечернего неба.

Эта же сентиментальность сказывалась и на мебели — Оливия просто тряслась от вожделения, увидев в антикварной лавке или на распродаже облупленный гарнитур, источенный червями, и сразу приобретала его. Мебель эта создавалась в те времена, когда о компактности и экономии не имели понятия, а Мальтуса закидывали гнилыми помидорами и поэтому рухлядь рано или поздно заполняла весь дом и выживала из него свою хозяйку, не имеющей силы воли расстаться хотя бы с наиболее громоздкими и одиозными экземплярами своей коллекции или ограничить себя в своих покупках. Дом с трудом закрывался на ключ, так как мебель лезла из всех щелей, и, рыдая от такой разлуки, Оливия переезжала в новый старый пустой дом и эпопея начиналась снова.

Кое-как убравшись, Оливия достала из печки свой какао и, усевшись за стол, принялась обозревать свои владения. Большое кухонное окно выходило в заброшенный сад. Лет сто назад в нем еще велась какая-никакая окультуривающая садоводческая деятельность, как то: подрезка, прополка (или парки не пропалывают?), сбор и сжигание опавших осенью листьев, обновление увитых плющем и диким виноградом укромных беседок — традиционного приюта всех влюбленных, реставрация старых и установка новых статуй (не шедевров, конечно, но и не пресловутых бабенций с веслами и байдарками на мощных гипсовых плечах, а — вполне приличных работ молодежи, которые — кто знает? может со временем и станут знаменитостями и их парковые творения переместятся в разряд шедевров и в музеи) и еще много других работ, о которых Оливия не имела никакого понятия, превращающих зеленые насаждения в радость для глаз и души горожан, воспитанных на рациональности наших городов и желающих видеть такую же рациональность и в живой природе.

Но о тех временах давно позабыли — садовники вымерли или переродились в непонятных флородизайнеров, а ухоженные городские парки разрослись и превратились в леса: посыпанные гравием тропинки исчезли в густой траве и кустарнике, беседки частью обвалились, а частью так обросли виноградом, что нельзя было понять что скрывается под ним. Деревья, некогда посаженные в строгом порядке, возвышались теперь почему-то хаотично — то ли переползая с места на место, то ли так быстро вырастая. Аккуратные газоны, на которых любили понежиться добропорядочные горожане и бродячие собаки, канули в вечность вслед за садовниками, статуи были разбиты и разграблены.

И так было честнее и гораздо лучше.

Они с Кириллом часто вечерами бродили по лесу, для развлечения отыскивая старые тропинки и чудом сохранившиеся статуи. У Оливии был более наметанный глаз на такие вещи, благодаря давнему пристрастию к дикой природе и врожденной наблюдательности, берущей свои истоки в индейских и бушменских корнях Перстейнов. Кирилл, как проведший почти все свое детство во Внеземелье, был глух и невосприимчив в земной природе и при сборе грибов не увидел бы и полуметрового мухомора у себя под носом. Они заключали пари кто больше отыщет уцелевших монументов и он постоянно проигрывал, но не отказывался от новой игры, говоря, что это — великолепная тренировка для журналиста, помогающая быть внимательнее и копать глубже. Потом, если было тепло, они устраивали пикники в потаенных уголках парка, вдали от города и сумасшествия всего остального мира.

Когда же лил дождь, как сегодня, Оливия любовалась парком из окна или, набравшись смелости, одевала дождевик и бродила по лесу одна, медленно промокая, замерзая и простужаясь. Кирилл такого вида закаливания не понимал и не сопровождал ее в «дождевых рейдах».

Весна, лето и осень заброшенного парка прошли перед их глазами. Зимы они еще не видели, но и она была не за горами. Заснеженные деревья наверняка очень красивы и, хотя Оливия не любила холод, она с нетерпением ждала прихода зимы, вспоминая свое житье-бытье в Угличе. Зима несла новые забавы лыжи, санки, снежные бабы, ледяные горки и снежки. Но Оливия сильно подозревала, что русской зимы со снегом, морозом, пургой, метелью и медведями на улицах в Париже можно и не дождаться ввиду промозглости климата, несокрушимого пока всеобщим похолоданием, и сырая осень продлиться до самой весны, радуя глаза вечными дождями, облысевшими деревьями и гниющей опавшей листвой. Нет, против сырости она не возражала, но хотелось бы и разнообразия.

Оливия дала себе обещание ждать снега до Рождества и, если он все-таки не выпадет, то закупить микропогодные установки и в Новый Год обрушить на обалдевших парижан умопомрачительный снегопад, что бы он по пояс завалил все улицы, превратив дома в изолированные от всего мира островки, радуя неугомонную ребятню и повышая рождаемость.

Почувствовав себя Демиургом и ощутив прилив творческих сил, Оливия торопливо допила остывший какао, решив немедленно приступить к работе.

Она развернула текст-процессор прямо на кухне, не желая переходить в неуютную для писательства гостиную. Дом строился в те времена, когда не подозревали о возможности общепита, а модернизировался, когда уже одно слово «общественное питание» вызывало изжогу, позывы к рвоте, колики и язву желудка. Порождение великой России вызывало ужас у французских гурманов и породило ажиотажный спрос на квартиры с большими, прекрасно оборудованными кухнями и на умеющих хорошо готовить кухарок, любовниц и невест.

Оливия готовить не умела и не любила так же, как и физкультуру, и отдавала приготовление пищи на откуп Анж-Мари, отлично справляющейся с таким нелегким делом, да кухонному комбайну, когда экономка отсутствовала.

Ели они почему-то почти всегда на кухне, вызывая этим умиление соседей такой простотой нравов богатых людей, что несказанно раздражало Анж-Мари, привыкшей воспринимать трапезу как некий очень важный ритуал, а не как набивание желудка. Когда их с Кириллом не было дома и они не могли поднять бунт, она сервировала стол в полагающемся для этого месте и по всем классическим правилам. Попав в такую коварную западню, Кирилл и Оливия долго препирались с Анж-Мари, упрекая ее в гнилом аристократизме и угрожая пойти и отравиться в «общепите». Но в конце концов сдавшись под напором аромата вкусной еды, стоящей на столе, одевали вечерние костюмы (ничего кроме смокинга!) и платья (упаси тебя Бог одеть брюки! Юбку, только юбку!), чинно выходили к столу, чинно рассаживались и чинно принимались за трапезу, ведя светские беседы, нахваливая приготовленное, не выставляя локти на стол и тщательно сверяясь с каталогом об использовании той или иной замысловатой ложки для того или иного блюда.

После такого спектакля они под каким-нибудь благовидным предлогом отправляли несгибаемую Анж-Мари в очередной отпуск, питались на кухне раздора полуфабрикатами, приготавливаемых по очереди (у Кирилла это получалось лучше — давала знать военная закалка, но он не хотел брать готовку полностью на себя, предпочитая через день вкушать пересоленные, подгорелые и недовареные «шедевры» Оливии) и когда становилось совсем уж невтерпеж, Анж-Мари возвращалась домой, наводя порядок и опять насаживая аристократический дух.

На данный момент экономка была в загуле (по терминологии Оливии), и они во всю пользовались плодами свободы: плохой едой, посещением гостей, имеющих лишь самые смутные представления о приличных манерах, и нескончаемыми дискуссиями по поводу того, кто лучше готовит и кто хозяйка в доме. Плоды эти были сомнительны по ценности и по съедобности, но одно преимущество было несомненным — Оливия спокойно работала на любимой кухне, попутно любуясь видом из окна, в чем и черпала свое вдохновение.

За свою пока недолгую литературную жизнь она написала больше двух десятков книг и все они были о любви — плотской ли, платонической, но о любви. В полной мере их автор не пережил еще это чувство с его болью пополам (а может и меньше) со счастьем — то ли в силу своей молодости, то ли из опасения потерять свободу, проистекающей из убежденности, что Homo homini сволочь est. Поэтому она без содрогания и без излишней сентиментальности и бережливости копала эту вечную тему. Из-за этого книги выходили, мягко говоря, странноватыми по содержанию и по тем идеям, которые она декларировала и вряд ли кто мог догадаться, что они сочинены нежной и мягкой девушкой. Впрочем они успешно продавались, копировались, запрещались и забывались.

Если мерилом успеха писателя считать тиражи его книг, то Оливия была на коне. Но она отдавала себе отчет в том, что успех и талант вещи суть разные и не очень-то надеялась на литературное «бессмертие». Все признают, что «Илиада» — великое и бессмертное произведение, однако за ним не стоит очередь в библиотеках, да и в книжных магазинах она спокойно пылиться на полках.

Сюжеты помимо ее воли лезли из головы, требуя запечатления на информационных носителях, и это было адской работой. Как женщина она рожала каждую книгу в страшных муках, переписывая написанное по сто раз, бесконечно переделывая повороты сюжета и часами сидя перед пустым экраном и мусоля в тысячный раз неполучающуюся строчку. Это не окупалось никакими гонорарами, никакой славой, никаким бессмертием. Видя мучения Оливии, Кирилл утешал ее тем, что все настоящие писатели испытывают муки творчества и это является своего рода гарантией, что она пишет нечто значительное и, может даже, нетленное. Оливия в свою очередь тут же припоминала ему все его нелестные отзывы о ее книгах и называла подхалимом, в ответ на что Кирилл начинал ругать свой длинный язык, дурной вкус, музыкальную глухоту, политическую слепоту и литературную… м-м-м… э-э-э опять же безвкусицу.

В отместку Кириллу и устав выдумывать, Оливия принялась писать мемуары. Черновое их название было: «Тайная жизнь Оливии Перстейн» (конечно, не ахти, но на первый раз сойдет) и в них она собиралась отразить все интимные подробности своей небогатой биографии. Туда она планировала включить такие главы: «Мой первый поцелуй», «Менархе», «Как я лишилась невинности» и т. п. Написала она их удивительно быстро для себя, на одном дыхании, благо что воспоминания эти были еще свежи и приятны. Риф подстерегал ее на главе «Моя первая книга», где впервые появлялся Кирилл. Она переписала главу семнадцать раз (личный рекорд!), но ей никак не удавалось соблюсти точно рассчитанные пропорции — восемьдесят процентов текста посвящается О. Перстейн и оставшиеся двадцать — второстепенным персонажам. Здесь это соблюдалось с точностью до наоборот. Титаническими усилиями она довела это соотношение до ничейного результата, сквозь слезы с кровью выдирая из главы самые удачные строки и диалоги.

Вивисекция не пошла на пользу книге и она тихо скончалась, а Оливия с некоторым удивлением обнаружила, что пишет роман о журналисте К. Малхонски.

Поначалу она вздохнула с облегчением — писалось не менее легко и интересно, чем ее первые страницы несостоявшейся биографии, но потом Оливия запаниковала, решив, что по уши влюбилась, втрескалась, втюрилась в своего героя. Влюбляться ей не хотелось по двум причинам: во-первых, это отняло бы у нее свободу и спокойствие, а во-вторых, лишило бы ее объективности, надев на нее розовые очки и заставляя пересыпать повествование восхищенными «ох!» и «ах!».

Она тут же завела двух любовников на стороне и было успокоилась, но только до тех пор, когда ей на ум пришла давно известная мысль, что не надо путать любовь и секс.

Другие ее попытки избавится от подозрений в собственной предвзятости были столь же наивны, сколь и безнадежны. В конце-концов она плюнула на все это, называемое свободой, и стала писать как пишется. Рукопись Кириллу Оливия не показывала, решив это сделать тогда, когда все будет написано, отредактировано, одобрено литагентом и сдано в печать и на критику Кирилла можно будет не обращать внимания.

Глава, над которой Оливия сейчас работала, называлась «Загадочное путешествие в Пруссию». Позавчера она сочинила заглавие и прикинула основные эпизоды с тем, что бы на следующий день (то есть — вчера) засесть за распечатку, но это не удалось по объективной причине и сейчас с трудом приходилось с трудом восстанавливать тогдашние мысли.

Итак, загадочное путешествие в Пруссию:

Оливия поймала себя на том, что вот уже целых полчаса она сидит над последней фразой и, тупо уставившись в экран процессора, размышляет над чем-то, к работе не имеющее никакого отношения. В голове усиленно крутились, как назойливые весенние мухи, обрывки предложений, словосочетаний, деепричастий и ненормативной лексики. При попытки ухватить их за хвост они брыкались, лягались, стремясь вырваться из вялых объятий сознания, и протестующе ржали, но когда они обессиливали в неравной борьбе, то на свет выползало что-то совсем уж непотребное: «… интересно, почему вода в кране капает? Опять я закрыть забыла. А Кирилл тоже хорош — улетает куда-то и ни слова, нет, что бы кран починить. Надо Анж-Мари вызывать — скучно одной, да и есть хочется».

Так, с творческой деятельностью пора закругляться. Ввиду магнитных бурь, дождя, землетрясений и прочих причуд природы и стихийных бедствий, включая лень, дальше двух страниц печатного текста дело сегодня не пойдет, к большому нашему сожалению.

Оливия отключила экран и принялась искать истоки своей нынешней лени и неработоспособности в прожитой жизни, как обезьяна блох в своей шерсти. Интересно, если бы ее фамилия была бы не Перстейн, а, допустим, Долматож-Угырлы, и она была бы не наследницей миллиардов экю, а — двух жалких кляч и рваной юрты в докой монгольской степи, сидела бы она над рукописью в Старом Париже сейчас? После долгих размышлений и философских умопостроений она пришла к выводу: не сидела бы, но была бы намного счастливее, чем в этой жизни, так как у нее был бы муж, который пьет архи, побивает ее при случае и с завидной регулярностью делает ей детей, которые вились бы чумазой стайкой вокруг нее, теребя за засаленный подол и требуя постоянного внимания, еды и ласки.

Ограниченность мирка твоего существования, сиюминутные заботы и жизнь сегодняшним днем и, желательно, природная туповатость — вот залог вечного счастья. Немудрено, что мы так завидуем детям.

Впрочем такой рецепт Оливии не подходил — если избавиться от баснословного состояния с трудом, но все-таки можно было бы, то излечиться от высшего образования и цивилизованности не представляется никакой возможности. «Ну хорошо — бороду я сбрею. А умище-то куда девать?!». Се ля ви. Представив себя на маленькой степной лошадке с ургой в руке и полной вшей голове, Оливия вздрогнула, перекрестилась и рассмеялась.

Тут она вспомнила, что совсем забыла о встрече Кирилла с Памелой и что их дебаты транслируются на весь Конгломерат. Оливия включила телевизор и оказалась в студии 1178 ТВФ среди многочисленных поклонников и недоброжелателей П. Мортидо и К. Малхонски.

Было жарко — видеофоны разогрелись от большого количества звонков, взопревшие секретарши записывали вопросы, редакторы отбирали наиболее интересные, отсеивая явный бред и провокацию и передавали запись в эфир, операторы носились по всей студии, сшибая по пути продюсеров, цензоров, и опрокидывая стойки с прожекторами, в поисках лучшей картинки и кондиционеры не справлялись с этой свистопляской.

В специально отведенном месте для телевизитеров, отгороженном от остальной студии позолоченными цепями, дабы через Очень Важные Персоны не шлялись работники телевидения и не мешали воочию наблюдать за всей кухней передачи, сидело, кроме Оливии, еще три человека. С одним из них она была лично знакома — Петер Франц возглавлял Совет директоров консалтинговой компании «Франц, Перстейн и Саачи» и часто бывал в доме отца. Этот стадвадцатидвухлетний старец, железной рукой правивший крупнейшей компанией и своим семейным кланом, включающем пятерых сыновей, двух дочерей, семнадцать внуков и неисчислимое количество, которое постоянно росло, правнуков, в свое время был героем многих передач и статей.

Двадцать три года назад его тогда единственного и, по слухам, самого любимого правнука Петера Франца IV похитила правая группировка «Красные волки» с целью получения выкупа и освобождения из тюрьмы своих людей. Петер отказался выполнить условия террористов. «Если я уступлю им сейчас, то это поставит под угрозу жизнь других моих детей и внуков. Пусть эти подонки знают, что я выкупы не плачу», отрезал он, когда Нестор Перстейн предложил ему свои услуги и кредиты для решения этой проблемы.

С него требовали пять миллионов экю, Петер же потратил вдвое больше на организацию частного поиска и ликвидацию бандитов. Его правнук вернулся домой без одного уха, которое позже пришло по почте с уже запоздавшими угрозами.

Именно этот старец явился впоследствии инициатором принятия Акта о заложниках, который категорически запрещал выполнение каких-либо условий террористов, кто бы ими не захватывался и к каким бы жертвам это могло привести. Позднее политологи отмечали, что именно этот законодательный акт, не смотря на свою жестокость, положил конец чудовищному порождению прошлого века.

Остальных Оливия не знала, хотя ей показалось, что их лица порой мелькали на экране, но в каких передачах и под каким соусом она не помнила. Она поздоровалась с Петером Францем, кивнула незнакомцам и помахала рукой Кириллу. Он сделал вид, что не заметил ее, но Памела мгновенно усекла появление Оливии и выдала в эфир:

— А теперь, дорогие телезрители, в нашей студии появился еще один персонаж, имеющий отношение к нашему герою. Позвольте представить — нынешняя любовница журналиста Малхонски Оливия Перстейн.

Ведущая сделала паузу, ожидая возражений со стороны Кирилла или Оливии, но они промолчали, не ввязываясь в очередную драку — Кирилл наученный горьким опытом последних минут беседы с Памелой, а Оливия следуя женской интуиции и здравому соображению, что чем меньше дерьмо трогаешь, тем меньше оно воняет.

Памела пожала плечами и продолжила:

— Она единственная дочь и, следовательно, наследница Нестора Перстейна. Ее личное состояние оценивается в пятнадцать миллионов экю, которые она заработала на публикации любовных и порнографических романов под разными псевдонимами. Как ни удивительно, но это бульварное чтиво пользуется успехом у наших домохозяек и пациентов психоаналитиков. Вероятно секрет ее популярности кроется не в художественных достоинствах романов, хотя некоторые продажные критики сравнивают мадемуазель Перстейн с Бунином и Набоковым, а в известности имени автора, пусть и тщательно скрываемого псевдонимами.

Кирилл с тоской слушал как раздевают Оливию и проклинал тот час, когда ему взбрело в голову согласиться на предложение участвовать в этом судебном разбирательстве и ту минуту, когда Оливии пришла в голову блестящая мысль не смотреть передачу как миллионы простых граждан, наслаждаясь цветом, голографией и запахом, а воспользоваться аппаратурой стоимостью в сотни тысяч и нанести визит в студию.

Не участвовать в «Лицом к лицу» ему было никак нельзя: во-первых, это своего рода экзамен на пути в руководство ТВФ, куда его уже давно прочили влиятельные друзья и враги, и в случае отказа на него стали бы смотреть косо, как на человека, имеющего что скрыть и не заботящегося об имидже и популярности корпорации. Приближалась очередная двадцатилетняя ротация Совета директоров и, хотя было заранее известно, что те же чиновники займут те же места, всегда существовала возможность безвременной кончины одного-двух старцев из этого геронтологического заповедника и назначения более молодых. В свете связи его с домом Перстейнов это не выглядело совсем уж фантастично.

И, во-вторых, лишние деньги никогда не помешают — не смотря на колоссальный моральный ущерб, наносимый Памелой своим гостям, она компенсировала это гигантскими гонорарами и в этом надо отдать ей должное.

А вот зачем сюда притащилась Оливия он понять не мог. Если она пришла поболеть за него, то она выбрала не лучший для этого способ — что бы успокоить льва не следует трясти перед его мордой свежим мясом. Сидела бы дома перед телевизором да молчала в тряпочку! Теперь же утихающий океан заштормит с новой силой. Сколько же осталось до конца эфира? Пара миллионов лет?

Кирилл чувствовал себя неважно — на виду у всех его медленно раздели, подробно рассмотрели, не пропуская ни одной анатомической подробности его биографии, оплевали, раскритиковали и при всем при этом не спешили одевать или, в крайнем случае, говорить ему комплименты.

С большим пристрастием, почему-то, изучили его пребывание на Марсе в дивизии амазонок в бытность корреспондентом «Пентхауз» и «Солдат удачи», одиссею на Луне и похождения на Венере. Кирилл даже и не подозревал о том количестве приключений, которые оказывается ему довелось пережить в тех местах и о том количестве людей, которые были этому живыми свидетелями. Так, в одиночке в концентрационном лагере на Луне, куда он угодил за попытку убийства Вертухая (!), с ним, по его скромным подсчетам, сидело еще порядка пятидесяти трех человек (!). С его памятью творилось явно неладное оказывается он забыл самые интересные эпизоды своей жизни! Кирилл поклялся сразу же после передачи обратиться к лучшим психиатрам по поводу своей амнезии, не пожалев на это весь свой гонорар.

Хотя во всем этом была какая-то высшая справедливость — Кирилл теперь мог во всех красках представить как чувствуют себя герои его интервью, статей и репортажей.

Законы передачи запрещали ведущей задавать вопросы телевизетерам, если конечно они сами не ввяжутся в дискуссию, а заставить их сделать это и было высшим пилотажем на телевидении. Но так как Оливия хранила гробовое молчание, не отвечая на выпады Памелы, тем самым еще более распаляя ее, то ведущая забыла о настоящем госте передачи и все больше погружалась в интимные стороны миссис Перстейн, надеясь пробить броню бедной девушки. Бедная девушка однако продолжала невозмутимо выслушивать оскорбления Суки Пэм — внимание светской прессы к ее персоне еще с самого рождения привили Оливии иммунитет к свободе слова. Она закинула ногу на ногу и, прикрывая ладошкой свои вымученные позевывания, презрительно разглядывала суету в студии.

Огневая атака могла продолжаться до бесконечности. Кирилл, уже развлекаясь, сидел в своем кресле, наблюдая за очередной кавалерийской атакой, в очередной раз разбивающейся о неприступные стены замка, покрытые ледяной броней невозмутимости, и тихо досчитывал последние минуты передачи. Теперь он не жалел о приходе Оливии, отвлекшей огонь на себя, но ему внезапно стало жалко Пэм, выдыхающуюся и теряющую уверенность на глазах.

Наконец Пэм поняла всю тщетность своих усилий и прекратила гневную филиппику против зажравшейся буржуазии и вернулась к своим баранам.

— Наша передача, к сожалению, подходит к концу, дамы и господа. Напоминаю, наша тема — современная журналистика и у нас в гостях яркий образчик того, что называют «желтой прессой», Кирилл Малхонски. Прошу задавать ваши вопросы.

Яркий образчик «желтой прессы» журналист Кирилл Малхонски перетек из вальяжной позы в более приличиствующию очередному нападению — выпрямил спины, развернул плечи, набычился и приготовился к подаче.

Когда внимание Пэм снова переместилось на Кирилла, Петер Франц наклонился к ушку Оливии:

— Я восхищен твоей выдержкой, девочка. Ты единственная из нас, кому удалось положить ее на лопатки. Мы здесь уже от всей души поучаствовали в здешней перепалке!

— А кто остальные? — так же шепотом поинтересовалась Оливия.

Петер оглянулся на двоих присутствующих, с момента появления Оливии никак себя не проявившие.

— Один из них, вон тот седой — командующий Космофлотом Теодор Веймар. Кажется он бывший начальник Кирилла по Вест Поинту.

— А я и не знала, что он там учился, — пробормотала Оливия.

— А, черт, ошибся, детка. Прости старика за дезу. Он бывший начальник Академии ВС в Ауэррибо! Нет, со склерозом надо что-то делать. А второй гость — его нынешний работодатель Авраам Эпштейн. Тоже хитрый еврей, ничего не скажешь. Как его Памела не насиловала, он так толком ничего и не сказал.

— Простите за вопрос, но каким ветром вас сюда занесло, Ваше Высочество?

— Мне надо видеть товар лицом, дорогая Оливия. Я покупаю эту передачу.

Оливия мыслено сняла шляпу перед бесстрашием Пэм.

— В моем представлении идеал Родины это — молодая румяная девушка в красной косынке и с автоматом в руках, — отвечал Кирилл на неуслышанный Оливией вопрос, — Сейчас как никогда необходима поддержка всеми гражданами Земли усилий по возвращению Спутников в Союз.

— Вы считаете, что Спутники недостойны суверенитета? — спросила в свою очередь Памела.

— Я не понимаю о каком суверенитете может идти речь, если все население Внешних Спутников составляют наши граждане, выходцы с Земли. Суверенность порождение эпохи демократии, и мы все убедились в нежизнеспособности этой идеи. Народ не любит демократию, порождающую анархию, коррупцию и беззаконие. Народу нужна не кучка болтунов, а строгий и справедливый батька. Ленин, Сталин и Гитлер необходимы, что бы ощутить себя единой нацией.

В студии появился очередной зритель — дородная дама лет пятидесяти с обильной штукатуркой на лице.

— Вы противник Директората, господин Малхонски? — с ужасом спросила она, картинно прижимая потные кулаки к седьмому подбородку.

— Успокойтесь, мадам, я не противник нашего строя, но считаю, что на период таких сложных ситуаций, чреватых всеобщей войной, нам необходим военный, а не политический, и тем паче — коммерческий руководитель. На мой взгляд Директорат должен передать часть своей власти временному военному диктатору, который должен иметь самые широкие полномочия на период войны. Примеры прошлых войн недвусмысленно указывают, что коллегиальность в принятии военных решений ведет к поражению. А мы не можем проиграть в этом конфликте, иначе Земля потеряет все свое влияние.

— Еще вопросы, господа.

Следующий зритель воспользовался телефоном:

— Кирилл, на Титане вы были спасены экипажем Фарелла Фасенда, — Кирилл похолодел, — Я знаю, что высаживаясь там, он нарушил приказ командования, за что впоследствии и был казнен. Но если бы он не высадился в Оранжевой Лошади вас сейчас не было в живых. Ваше отношение к капитану Фареллу?

Кирилл не ожидал такого удара напоследок. Наверное так же чувствует себя ковбой, только сейчас усмиривший норовистого скакуна и повернувшись к нему спиной, получивший предательский удар копытом по спине. Он долго не мог ответить и в студии повисла непривычная тишина. Наконец он сказал:

— Хотя, может быть, я и обязан Фареллу жизнью, но я считаю, что он преступник, нарушивший приказ и присягу. Я отдаю себе отчет, что моя жизнь не стоила такого предательства.

— Благодарю вас, Кирилл, за ваше участие в нашей передаче. На этом наш эфир кончается. До следующих встреч, дамы и господа, если нас не закроют в связи со сменой владельца передачи.

— Я не дурак резать курицу, несущую золотые яйца, — обиделся Петер Франц на Памелу, — Меня хорошо попинали, но я не в обиде. Вы знаете мои принципы, Оливия, — если в компании все разделяют мнение хозяина, то она обречена на разорение!

— Я полностью с вами согласна, Ваше Высочество, — задумчиво сказала Оливия, только сейчас сообразив, как она кончит текущую главу своей книги: «Несмотря на то, что Кирилл запретил мне подходить к тому месту, где он сейчас стоял, я все же не удержалась и, огибая аккуратные белые надгробия с кое-где возложенными свежими и засохшими цветами, подкралась ближе к нему и попыталась разглядеть надпись на могиле, которую он решил посетить и ради которой и затеял такое далекое путешествие. Его широкая спина закрывала плиту и только когда он стал медленно поворачиваться ко мне, почувствовав мое приближение, с недовольным видом и кусая губы, я краешком глаза уловила то, что было на ней выбито. Разрозненные буквы не сразу сложились в слова лишь через несколько часов я чисто подсознательно разгадала эту шараду и меня осенила догадка. Изысканный готический шрифт гласил „Фарелл Фассенд“. Дат никаких не было. Я же не решилась спросить Кирилла, что он делал на могиле этого человека и самое главное — как она могла вообще здесь оказаться, ведь преступников не хоронят».