"Мэтт и Джо" - читать интересную книгу автора (Саутолл Айвен)

3

Он посмотрел на нее, честное слово, и сразу залился румянцем! Таким чудесным, алым, стыдливым румянцем. Похоже на румяный закат, вот на что. На закат в сезон лесных пожаров, когда небо огненно-красное в клубах огненно-красного дыма. А между небом и землей сгорает дымным пламенем Большой Мэтт.

Звоните во все колокола и сзывайте народ. Такой отличный мальчишка. Такой олух несчастный.

Господи, как он ей нравится!

Сколько лет на это ушло?

Наконец-то он посмотрел на нее, и вот еще раз, словно в самом деле хочет разглядеть, какая она. Словно в первый раз не успел, не разглядел как следует. Словно на второй раз уже оправился после первого раза. И смотрит на Абигейл во все глаза. Смотрит, потрясенный. Как в книжках.

Играй, музыка, пляшите люди, на улицах! Потому что вот он стоит, весь красный. Весь залитый горячим, жгучим румянцем. Хоть яичницу жарь. Или бифштекс. Чуть-чуть напрячь воображение — и слышно, как шипит сало.

Мы с тобой на пару, Большой Мэтт, в таком бедственном положении.

Телепатия. Магнетическая мозговая энергия. Потрясающий триумф чистой силы духа. Годы я стучалась к тебе и все не могла достучаться. Старалась попадаться тебе под ноги. Как могла мозолила глаза, что уж скрывать. Прохаживалась мимо твоих ворот. Приходила в зал, когда ты занимался, — браво, Большой Мэтт, как ты лихо подлетаешь на брусьях, чуть не до крыши! И на футболе, когда ты играл, орала до хрипоты.

Эй, послушай, говорила я и заклинала, погляди же, красивый мальчик, на эту девочку, которая от тебя голову потеряла. Ну как можно этого не увидеть? Не замечать меня целую тысячу лет? И вдруг, будто по волшебству, все переменилось. Будто по волшебству, проскочила искра. И посыпалось, затрещало: ба-бах!

Только искры ведь не бабахают?

Взгляни-ка сюда, Большой Мэтт, видишь, какая рыбка тебе попалась? Четырнадцать лет и два месяца назад меня выпустили в жизнь. Весеннее полнолуние, и весенняя девочка, и чудесный весенний день. Так говорят те, кому виднее, значит, это правда, хотя и трудно поверить. Это и была я. Вышла прямо тебе навстречу из-под яблони. И с тех пор тебя ждала. Честное слово. Ну, не с самых тех, а с трех лет, когда я тебя впервые заметила. А может, мне было тогда девять? Но я знаю, что была слишком развита для своего возраста. Эмоционально. И от этого мне нелегко приходилось, даже очень нелегко. Попробуй любить кого-то, когда тебе три, или девять, или четырнадцать, но из гордости вида не показывать. А мама определенно говорит: «Абби, милая, когда ты родилась, был чудесный весенний день». И это, она считает, добрый знак. «Это добрый знак, Абигейл». Знак всего, что есть хорошего, и благородного, и честного в жизни. «Ты так думаешь, мама? Я буду верить, что это все — про меня».

В тот день они придумали для нее имя («Абби, Абби! Отзовись!») и записали его так: Абигейл Элен. Куда красивее было бы перевернуть его задом наперед, тогда бы оно звучало: Элен Абигейл. Но родители в нашем городе не особенно изобретательны. Запустили колеса, и на этом выдумка их исчерпалась. Скажи спасибо, что вообще тебе дали имя, если ты — Пятый Номер. Скажи спасибо, что тебя на свет родили. Да, да. Удивительно, что тебя не засунули в мешок и не швырнули в синее море. Легко ли родиться Номером Пятым, самой последней в семействе Цуг.

Но если уж в день ее рождения была такая прекрасная погода, почему бы господу богу не довести дело до конца? Один день, он ведь проходит, сейчас здесь, и уж нет его, а вот Абби остается. Неужели бог всю красоту отдал дню и ничего не приберег для Абигейл? Тут станешь безбожницей, честное слово.

Но все-таки тот потрясающий мальчишка покраснел из-за нее. Больше не из-за кого. Ни одной особы женского пола в подходящем возрасте. Если, конечно, ему не приглянулась вон та женщина, которой уже, наверное, лет тридцать, не меньше. Или он очарован малюткой у нее на коленях? Нет, не может быть, чтобы его заинтересовал четырехлетний ребенок.

Нет, решительно никого тут нет, кроме меня.

Ходишь вокруг него тысячу лет, а он ни разу и не посмотрел в твою сторону, до сегодняшнего дня. Наверное, вздыхал по какой-нибудь фигуристой красотке, вроде Деборы Хеммертон или Алисы Мунро. А что, очень может быть. Мальчишки всегда хвостом бегают за такими, кого и в дом-то приглашать неприлично. Из Беспардонной Команды. А последняя в семье Цуг — это для них вот уж действительно последняя из девчонок. Хорошая, благородная, честная — не для них.

Цуг?

Они чешут в затылках и притворяются, будто первый раз слышат такую фамилию.

«Цуг? Это еще что? Вроде «цуцик»? Или «цук-цук», когда берут на цугундер?»

Умереть от них можно, шуты проклятые.

«Ой, как смешно! Ха-ха-ха! Умереть можно».

Что, если и он такой?

«Абигейл Элен Цуг? — повторит вот так же. — Ах, ну да, малютка Цуг — исполнительница фуг».

Папа, папа, ну давай сменим фамилию на Смит! Под фамилию Смит не подкопаешься. Ее нипочем не вывернуть так, чтобы вышла смешная и грубая шутка. Или — Аббот, чтобы мы стали первые по алфавиту. Встречал ли ты когда-нибудь, папа, такой список, по которому Цуги имеют право первого выбора? Чтобы даже Цуги могли менять свой жребий?

А он держится за ремень, покачивается и снова смотрит на нее. Свешивается в ее сторону и смотрит сквозь стекло, а сам притворяется, будто глядит еще куда-то. Лицо, отраженное в румяном пруду.

Что это еще за румяный пруд?

Или тень в глубине зеркала, может, даже на самом деле ничего такого нет. Надо смотреть правде в глаза, Абби. Факты — вещь упрямая. Ты совсем не в его вкусе. Дурацкое грязное стекло разделяет вас, как многомильное непроходимое пространство, как разница во времени, которую не преодолеть.

Может, он и правда глядит куда-то еще? А вовсе не на тебя. А что покраснел, так ведь не обязательно от смущения. Может, он простудился, может, у него жар. Сто два градуса. Или, например, он поперхнулся, что-нибудь в глотке у него застряло.

Убрать стекло, и вы окажетесь лицом к лицу.

И что тогда?

Представь себе, ты только попробуй себе представить, Большой Мэтт!

Лицом к лицу, глаза в глаза, и так близко, дотронуться можно.

Это стекло, оно не только нас разделяет, но еще и защищает. Пока оно есть, не над чем ломать голову. И смущаться не надо. И нет нужды сочинять слова для общения, самые трудные в мире слова. Ни о чем не нужно беспокоиться, пока есть защитное стекло. Можешь даже оглянуться через плечо, Большой Мэтт, повиснув на ремне. И я тоже могу притвориться, будто смотрю куда-то еще.

Но что, если все-таки убрать стекло и очутиться лицом к лицу? Если вдруг взять и оказаться рядом? Не по-сказочному, не в лунном свете или в бликах солнца. А по-настоящему.

«Здорово», — скажет он. Может быть.

«Здорово», — ответит она.

«Я — Мэтт, — возможно, прибавит он. — Неужели ты не слыхала, какой я гимнаст? Ай-яй-яй. На параллельных брусьях я — циркач».

«А я — Элен».

«Я думал, ты Абби Цуг».

«Нет, если можно, зови меня, пожалуйста, Элен. Это мое второе имя. Я имею право зваться так, если захочу».

«Ясное дело, ты можешь зваться так, если хочешь, малышка. Но все равно ты — Абби Цуцуг из третьего класса, девчонка, у которой зубы торчком».

Скорее поставьте стекло обратно. Ради бога, скорее, чтобы можно было только смотреть, и все.

А если попробовать иначе? А что? Попробовать в темноте. Скажем, он сталкивается с тобой на углу. С разбегу — бах! На нем зеленый тренировочный костюм с картой Австралии на груди, он бежит двухмильную дистанцию, хочет побить рекорд, а ты возвращаешься домой из церкви.

Да. В воскресенье вечером, скажем так.

Столкнулись.

«Прости меня! — говорит он огорченно. — Я был слишком поглощен своим рекордом».

И подымает тебя. Совсем отрывает от земли, будто ты ничего не весишь. Но не сразу, сначала прилаживается, как поудобнее взяться. Такие надежные, крепкие руки, обхватывают тебя так плотно… И бежит с тобой на руках к ближайшему фонарю. А сам дышит тяжело, и весь разгорячен, и весь жутко мокрый от пота.

«Скажи, — просит он, — скажи, что ты цела и невредима».

«Ох, прости меня, Большой Мэтт. Прости, пожалуйста, Большой Мэтт! Из-за меня ты не смог побить рекорд, когда победа была уже у тебя в руках».

«Глупости вся эта победа, лишь бы ты была цела и невредима».

Волосы падают ему на глаза, его горячее дыхание обжигает тебе лицо. И сердце у тебя готово выпрыгнуть. Невероятно! Три миллиона людей живут вокруг, и изо всех ты, в воскресенье идя из церкви, натыкаешься именно на него. На него единственного, который снится тебе по ночам. Не то что другие девчонки, которые, бывает, управляются сразу с восемью.

Он вносит тебя в круг света. Под фонарь. На желтый островок среди тьмы.

«Фу, черт, — говорит он. — Да это же Абби Цуг!»

Шлеп!

И ты сидишь в канаве, и тебе слышен стук его убегающих подошв. Или это стук колес электрички на подъезде к станции Восточный Теддингтон?