"Лицом к лицу" - читать интересную книгу автора (Бутин Эрнст Венедиктович)

4

В почти пустой, с дешевой старомодной роскошью, чайной – плюшевые шторы, копии голландских натюрмортов в бронзированных под золото рамах (тусклое серебро, лимоны, бокалы, дичь) – Юрий Иванович облюбовал дальний столик у окна. Усадил Юру под разлапистую пальму с острыми, жесткими, точно пластмассовыми, листьями.

– На, читай пока. Это все, что осталось от твоего творчества, – вынул из заднего кармана листок сочинения, положил на скатерть. Припечатал ладонью. – Когда дойдешь до строчек, что у нас нет «лишних людей», посмотри внимательно на меня. Но думай о себе.

И отошел к буфету, чтобы Юра мог побыть один. Пока стоял в очереди за двумя мужиками, разглядывал в витрине горки зачерствевших шоколадных конфет, бутерброды с покоробившимся сыром, скользкой на вид красной рыбой, удивлялся богатому набору давно забытых бутылок – «Нежинская рябина», «Спотыкач», «Ерофеич», – нет-нет да и посматривал на Юру. Тот дочитал и глядел в стол, безвольно опустив плечи. Головы не поднимал, и вид у парня был убитый.

Еще бы! Он только что услышал о бывшей – а для себя будущей – жизни Юрия Ивановича: о том, что в этом году не поступит на факультет журналистики и в институт вообще – тут Юра испытал первое потрясение, – так как требования о двухгодичном производственном стаже будут соблюдаться строго, поэтому пойдет на стройку разнорабочим… Но с работы его выгонят за прогулы, и он поступит на завод учеником слесаря. «Не может быть!..» – выкрикнул Юра. Оттуда его тоже чуть не попросят, несмотря на то, что он будет активистом, стен-газетчиком, штатным выступальщиком на собраниях. В институт опять не поступит, так как за весь год ни разу не откроет учебников, ведь заниматься-то не привык, в школе все давалось само собой, а в большом городе тем более не до самообучения: девочки, танцы, треп в кафе, узкие брюки – «за которые, кстати, ты в школе чуть ли не из комсомола исключал», – бесцельное шастанье по центральной улице. «Если бы у вас были хоть какие-нибудь газетные публикации, пусть даже в многотиражке», – посочувствуют в приемной комиссии, и Юра учтет это в армии: завалит окружную газету заметками, станет чуть ли не собкором по части. «Я и в армию пойду?» – почти взвыл Юра. «Да, и на первом году едва не загремишь в дисбат: дисциплина и труд тебе окажутся не по вкусу и не по силам». Домой он вернется старшим сержантом, поступит, наконец, на журфак, «…где станешь самым ярым демагогом», но чуть не расстанется с университетом, вынужден будет жениться на девушке, которую обманул, а к четвертому курсу с ней разведется. «Девочка она была славная, красивая, – Юрий Иванович вздохнул, – но для тебя – простушка, из деревни. Сейчас редактор районки…»

Бросив ее, Юра расчетливо обольстит дочь главного редактора областной газеты. К тому времени студент Бодров нахватает выговоров, академических задолженностей, тучи над головой сгустятся, и он уйдет на заочный. Тесть устроит зятя к себе, в отдел культуры, но Юра долго не продержится, потому что писать ленился, редактировать – тем более. В итоге вскоре совсем перестанет работать и даже ходить на службу. Тесть рассвирепеет, теща перестанет разговаривать, жена примется плакать. Юра уйдет из газеты на радио, потом на телевидение, потом в киностудию – «Ты, бездарь, надеялся, что сумеешь протолкнуть свои халтурные сценарии», – потом в отдел информации НИИ, потом в другой НИИ, потом – от жены. Познакомится с перезрелой женщиной, которая будет заглядывать ему в рот, станет жить у нее, женится на ней, несмотря на всю мелочность и вздорность новой супруги, что-то напечатает, что-то издаст, постепенно его начнут считать литератором, станут приглашать на какие-то совещания, собрания, заседания. «И ты, дурак, будешь твердо уверен, что стал значительной фигурой в российской изящной словесности. Почувствуешь себя этаким авторитетом, вещать начнешь, поганец, поучать, пальчиком грозить, брови хмурить». Год назад Юрий Иванович оставит и третью жену – «которую, как ни странно, ты любил», – оставит, чтобы «целиком посвятить себя литературе» и написать роман, достойный таланта автора…

– Чего вам? – широколицая нарумяненная буфетчица с сытым равнодушием смотрела на Юрия Ивановича.

Он попросил графин пива и баночку консервированных крабов, пирамиды которых уныло розовели выцветшими этикетками на полках резного буфета.

– Этих, что ли? – удивилась женщина. Пренебрежительно швырнула консервы на прилавок. Накачала ручным насосом пиво из огромное бочки. Юрий Иванович сунул консервы в карман пиджака и вернулся к столу. Около него уже стояла молоденькая официантка в стеклярусном кокошнике, в несвежем переднике и выстукивала карандашиком по блокноту.

– Что будете есть? – она повернула к Юрию Ивановичу сразу ставшее воплощением неумело скрытого любопытства лицо. – Ваш… этот клиент не знает, что заказывать.

– Неопытный еще. Все у него впереди, – Юрий Иванович поставил на стол графин, заметил, как высокомерно и презрительно дрогнули губы Юрия. Попросил: – Принесите нам, милая барышня, мяса. На ваш вкус, четыре порции. И стакан компоту.

– Что-нибудь более существенное пить не будете?

– Я же с ребенком, – Юрий Иванович укоризненно покачал головой.

Девушка глянула на Юру, усмехнулась еле заметно, повела плечиками и с достоинством удалилась от стола.

– Я возьму себе этот листок? – с требовательной интонацией спросил Юра, показал вчетверо сложенную бумажку. – Все-таки пока я написал только это, а не те горы халтуры, которые наворочали вы, – он язвительно улыбнулся.

– Дерзишь? – удивленно поднял брови Юрий Иванович. – Ну-ну, валяй.

Он налил в стакан пива, пригубил смакуя. Увидел, что по лицу Юры легкой судорогой, тенью скользнуло презрение.

– Осуждаешь? – поинтересовался насмешливо. Вспомнил, как на вечеринках у Тонечки, изображая опытного и бывалого, глотал водку. Хотел сказать об этом, но передумал. – Тебе виделось, несостоявшийся Растиньяк, неполучившийся Жюльен Сорель, что в моем возрасте ты будешь небрежно потягивать шампанское и закусывать устрицами?

– Мне вообще ничего такого не виделось, – раздраженно отрезал Юра.

– Врешь, – снисходительно улыбнулся Юрий Иванович. – Погляди-ка в окно. Вот такие шалманы станут со временем твоим единственным клубом интересных встреч.

Юра повел глазами в сторону площади. Там, прижавшись к акациям, стоял обшарпанный синий павильон, возле которого валялись пустые бочки, топтались какие-то задрипанные мужики, бродили бездомные шелудивые собаки.

– Что это вы все время только самое плохое вспоминаете? – спросил он зло. – Разве ничего хорошего у вас не было?

– Не знаю. Было, наверно, – подумав, признался Юрий Иванович. Облизнул усы. – Только я не помню. Мне кажется, что вся моя жизнь – сплошная цепочка скверны и мерзостей.

Сказав «цепочка», он вспомнил свои размышления перед разговором с Владькой на школьном стадионе и тяжело вздохнул.

– Об одном сожалею, что попал я в сегодня, а не в те годы, когда было тебе лет двенадцать – тринадцать.

– Что бы это изменило? – поморщился Юра. – Вы все равно были бы таким, какой есть…

– Не скажи, – торопливо перебил Юрий Иванович. – Ты вот назвал Бредбери нытиком-пессимистом. Черт с тобой, называй. Но у меня с утра не выходит из памяти один его рассказ. «И грянул гром», по-моему, называется. Помнишь?

Юра кивнул.

– Опять врешь, – равнодушно заметил Юрий Иванович. – Ты его прочтешь только в институте. Как и Ремарка, и Хемингуэя, подражая которому, кстати, отрастишь эту вот щетину, – потер ладонью подбородок. – Правда, на литературных вечерах ты громил своих будущих кумиров как певцов «потерянного поколения», герои которых ушли от борьбы, сдались и прочее, и прочее, но читать – не читал.

– Вы начали про рассказ, – покраснев, напомнил Юра.

– Дв-да, помню, – Юрий Иванович маленькими глотками, с удовольствием, прихлебывал пиво. – Его герои из сравнительно устойчивого и благополучного своего сегодня отправляются в далекое прошлое охотиться на какого-то динозавра. А когда возвращаются, то находят в своем времени разгул идиотизма и чуть ли не крах цивилизации.

– Почему? – у Юры заинтересованно расширились глаза.

– Потому что один персонаж, оступившись, раздавил какую-то козявку. Кажется, бабочку, – Юрки Иванович крутил в пальцах пустой стакан, задумчиво глядел в него. – Эта бабочка могла вывести других, те – других. Мириады невыведенных бабочек, которых не сожрали какие-то твари, что тоже повлияло на их, если так можно выразиться, судьбу. Я забыл доказательства Бредбери, но они логичны. Нарушено было, как говорится в наше время, экологическое равновесие, жизнь на земле стала развиваться несколько по-иному, и в результате через миллионы лет стала такой, что, когда герои рассказа вернулись в свое настоящее, они обалдели от ужаса. Понял?

– Про бабочку и миллионы лет понял, – хмыкнул Юра. – Но при чем здесь вы и я?

– При том, бестолочь, что каждый пустяк, каждый поступок в прошлом отзовется в будущем, – Юрий Иванович рассердился. Налил пиво с такой яростью, что оно выплеснулось через край стакана на скатерть. – Здесь аукнется, там, – ткнул пальцем за спину, – откликнется. Если бы я тебе в классе шестом – седьмом дал оплеуху, ты, может, не стал бы таким…

– Я уже получил оплеуху. Сегодня, – сразу помрачнев, напомнил Юра. – Век ее не забуду.

– Вот и хорошо, – Юрий Иванович посыпал из солонки в лужицу пива на скатерти. – Слушай притчу. Как-то Бенвенуто Челлини, еще ребенком, увидел в огне саламандру и, обрадованный, закричал об этом отцу. А тот влепил ему затрещину, чтобы сын лучше запомнил этот миг. Бенвенуто никогда не забывал подзатыльник, а значит, и саламандру. Улавливаешь?

– Значит, помня вашу пощечину, я буду помнить и… – Юра помялся, скривил иронически губы.

– Да, будешь помнить, что ты подлец, – спокойно подтвердил Юрий Иванович. – Хотя, в отличие от Бенвенутиного отца, я действовал непроизвольно. Слишком уж большой дрянью казался самому себе, когда вспомнил, что науськал Цыпу на Владьку.

Юра, опустив голову, разглаживал складки на скатерти.

– Сам не пойму, как это получилось, – тихо сказал он. – Если вы – это я, то знаете, что я… что вы… что сейчас я…

– Чувствуешь себя скотиной, – пояснил Юрий Иванович.

Официантка принесла четыре тарелки жареной картошки с такими фантастически огромными кусками мяса, что Юрий Иванович крякнул. Девушка обиделась, сказала, что если товарищу клиенту порции кажутся маленькими, он может проверить раскладку и выход продукции по калькуляции.

– Нет, нет, что вы, спасибо, – переполошился Юрий Иванович и, когда официантка ушла, потер плотоядно ладони, – Почревоугодничаем?.. Я ведь ел-то сто лет назад, то есть вперед, хотя было это всего лишь в седьмом часу утра, – замер, не донеся вилку до рта. – Знаешь, у кого я завтракал? У Лариски Божицкой. На свадьбе ее дочери.

Задумавшийся Юра, лениво ковыряя еду, дернул плечом: какое, мол, мне дело. Юрий Иванович, с сожалением глядя на него, рассказал о встрече с Ларисой, о том, как она, оказывается, любила и все еще любит его, Юрия Бодрова, о поцелуе и последних словах женщины. Юра поднял недоверчивые глаза, но смутился, отвел ставший ревниво-обиженным взгляд. Юрий Иванович расхохотался так громко, что буфетчица вздрогнула, а из кухни выглянула напуганная официантка.

– Чудак, она же тебя любит. Я для нее – это ведь ты.

– Да, понимаю… понимаю, – Юра совсем смутился. Отвернулся к окну. Долго глядел на площадь. Брови постепенно сдвинулись в раздумье, губы затвердели виновато и скорбно. – Скажите, а Владьку вы там, в будущем, видели? – спросил как можно безразличней.

– Как же не видел? – Юрий Иванович, выбиравший корочкой соус уже со второй тарелки, поперхнулся. Откашлялся в кулак. – Ведь это по его милости я сюда, кхе-кхе, – в командировку, так сказать, попал… Я возьму еще эту порцию?

– Берите, берите, я есть не хочу, – Юра суетливо пододвинул тарелку. – Как это по его милости?

– Шут его знает, – неопределенно шевельнул толстыми плечами Юрий Иванович. – Он мне о своей работе только в самых общих чертах сказал. – И добавил чистосердечно: – Все равно я ничего бы не понял в этой релятивистской зауми.

Он сначала неохотно, потом оживленней – отхлебывая пиво, пережевывая мясо, отдуваясь, взмахивая рукой, – поведал о вчерашнем дне. Юра, не шелохнувшись, слушал с лицом Фомы неверующего, вкладывающего персты в раны Христа. Попросил показать часы и, когда Юрий Иванович протянул пухлую волосатую руку, склонился над ними.

– Вот так Владька, – протянул задумчиво. Постучал осторожненько ногтем по стеклу циферблата. – А вы у него не попросили прощения за меня… то есть за себя, школьника? – спросил тихо и съежился.

– А ты, уже немножко зная меня нынешнего, как думаешь?

– Думаю, извинились, – Юра опустил глаза.

– Приятно слышать, – Юрий Иванович довольно фыркнул. – Значит, не совсем пропащий…

– Здравствуй, Юрочка.

Тот вскинул голову, и лицо стало и растерянным, и смущенным, и горделиво-счастливым одновременно.

Юрий Иванович тяжело развернулся на этот звонкий и радостный голос.

К столу подходила, небрежно помахивая сумочкой, кругленькая, пухленькая девица. Следом шел с отрешенным, независимым видом и тщетно скрываемой блудливой улыбкой Генка Сазонов.

– Вот ты где скрываешься, Юрочка. Пиво попиваешь? – Девица положила руки на спинку незанятого стула, качнулась. – Сесть-то можно? Не прогонишь? – и засмеялась. Вкрадчиво, двусмысленно как-то.

Юра дернулся, вскочил. Глянул виновато на Юрия Ивановича, пригладил пятерней чуб.

– Я не один. Я не знаю. Садись, Генка, – указал на четвертый стул.

Но Сазонов, набычившись, не шелохнулся.

А Юрий Иванович разглядывал девицу и чувствовал, что ее голос, ее ясное, веселое лицо, ее пышненькие формы вызывают, неизвестно почему, легкое беспокойство, схожее с неловкостью. И тут он узнал ее – Тонечка!

– Этот дядечка с'тобой? – Тонечка села, закинула ногу на ногу. Уперла локоток в стол, уткнула подбородок в ладонь. Откровенно изучающе поразглядывала недолго Юрия Ивановича и повернулась к Юре. – А вы похожи. Ничего, симпатичный у тебя родственник, положительный. Вы извините, что я при вас, в глаза говорю, – кокетливо улыбнулась Юрию Ивановичу, оценивающе задержала взгляд на его лице.

Юрий Иванович понял наконец, откуда появилось ощущение неловкости и беспокойства – вспомнил: это произойдет сегодня, потому что Тонечка организует у себя дома пирушку в честь последнего экзамена Юры, а когда поздно ночью драмкружковцы и подруги Тонечки начнут расходиться, она задержит его, и он останется, обмирая от страха, неуверенности и стыда.

Он еще раз зайдет к ней и еще, А потом зачастит, становясь все уверенней и самонадеянней, потому что опытная Тонечка будет восхищаться им, и он станет относиться к ней свысока, а вскоре и пренебрежительно. Это отношение к Тонечке он перенесет со временем на всех женщин: и на тех, с которыми будет близок, и на тех, с которыми будет едва знаком.

– Так ты, Юрочка, не опаздывай. Ведь соберемся только ради тебя, – напомнила Тонечка осевшим, потерявшим мелодичность, грудным голосом, обволакивая Юру зовущим, обещающим взглядом.

– Нет, девушка, никуда он сегодня не пойдет, – серьезно ответил за него Юрий Иванович.

– Почему это? – удивилась Тонечка и с веселой растерянностью воззрилась на Юрия Ивановича.

– Потому что… – он хотел сказать: «Я знаю, чем это кончится», но получилось бы оскорбительно, и заявил: – Юра весь день будет со мной.

– И вы приходите, – невольно вырвалось у нее, но тут же она встревожилась: вдруг этот старый дядька действительно придет?

– Это было бы пикантно, – Юрий Иванович крякнул, затрясся в беззвучном смехе.

– Вот еще! Что вы обо мне вообразили? – Тонечка выпрямилась, выпятила воинственно грудь и, слегка откинув голову, погипнотизировала Юрия Ивановича уничтожающим взглядом. Встала. – Не-забудь, Юрочка, мы тебя ждем, – напомнила ласково.

Юра, вишневый, с рубиновыми ушами, теребил складку скатерти.

– Не знаю… Я, наверно, не приду.

Тонечка и его погипнотизировала, только взгляд был не уничтожающий, а сперва изумленный, потом насмешливый.

– Дело твое. Мы и с Геночкой хорошо погуляем.

Взяла Сазонова под руку и гордой поступью удалилась к крайнему незанятому столику. Юрий Иванович видел, что будущий начальник горкомхоза стесняется, опасливо шныряет взглядом по залу – нет ли знакомых, не дай бог! – но хорохорится. К Тонечке подскочила официантка, которая, изнывая от любопытства, топталась около буфета; они схватились за руки, повскрикивали: «Тонечка!» – «Зоечка!» – и, пошептавшись, одновременно повернули гневные, осуждающие лица к Юрию Ивановичу. Он поманил официантку пальцем. Расплатился.

– Идем! – приказал Юре.

Выбрался, покряхтывая, из-за стола и, не оборачиваясь, вышел, сытый и довольный, из чайной.

Юра выскочил следом, пристроился рядом. Лицо было обиженно-отвердевшим – с выступившими скулами, побелевшими губами.

– Злишься на меня? – Юрий Иванович добродушно посмотрел на него. – Зря… Не забывай про бабочку из рассказа Бредбери. Я знаю, что делаю, – и, увидев, что у Юры дернулась щека, ушел от разговора. Предложил: – Пойдем в Дурасов сад?

– Вы надолго к нам? – отрывисто спросил Юра. Он смотрел вдаль ненавидящими глазами.

– Не знаю, – Юрий Иванович равнодушно пожал плечами. – Сколько Владька сочтет нужным, если, конечно, это его работа.

– А если там, в будущем, что-нибудь разладится и вы застрянете здесь, что тогда?

Юрий Иванович споткнулся, уставился на носки башмаков.

– Не думаю, чтобы Владька допустил такой просчет. Но если это случится, тогда… – Осмотрелся, прищурясь. Они стояли почти в центре площади на утоптанном, с выбитой травой, пятачке, к которому стягивались пыльные тропки. – Тогда я устроюсь кем-то вроде оракула, провидца. Стану футурологом. Начну рассказывать о будущем. Вот здесь, к примеру, – указал на синюю пивнушку, из распахнутой двери которой выкачнулись два обнявшихся мужика, – встанет модерный кинотеатр «Космос»: алюминий, стекло, свет, изящные линии. Здесь, – показал под ноги, – воздвигнут замечательный монумент павшим воинам. Там, – повел рукой в сторону приземистого кирпичного лабаза дореволюционной кладки, – построят красивую автостанцию. И вся эта деревенская, унылая площадь похорошеет, покроется асфальтом.

Юра крутил головой, следил за рукой, но по лицу видно было – не может он представить, что вместо этих привычных лопухов, бурьяна будет асфальт, бетон, воздушные конструкции зданий будущего.

– Я поеду в Академию наук, расскажу, когда полетит первый спутник, как будут развиваться космические исследования, расскажу, что знаю, про лазер и голографию, про тюменскую нефть и нефть арабов, про Китай и Кубу, про Африку и Ближний Восток, про пересадку сердца и иммунологию, про микрохирургию и микроэлектронику, про БАМ и атомные ледоколы, про… да черт-те что помню еще я из будущего. Разве это не поможет людям, разве не ускорит прогресс? – он, сам поразившись открывшимся возможностям, радостно повернулся к Юре.

Тот, не моргая, ошалело смотрел на него.

– Спутник, космос… – повторил шепотом. И спросил: – А кто такой Лазарь? Бам? И эта, как ее, голо-графия? «Графия» – значит «писать»? Новое направление в искусстве, да?

Юрий Иванович поморгал, соображая, и вдруг захохотал, с силой хлопнув Юру по спине.

– Чего вы? – обиделся тот. Почесал макушку, тряхнул чубом. – Это ведь действительно такое дело… такое… – и насторожился, словно прислушиваясь. – А вы знаете, что мне пришло в голову? – Глаза его расширились, рот растянулся в счастливой улыбке. – Помогите мне, то есть себе, а? Расскажите все, что знаете. А? Представляете, как это мне поможет! Никто не знает чего-то, а я знаю: этим стоит заниматься, а это – ерунда. Выберу факультет в институте и с первого курса займусь проблемой, которую вы мне посоветуете. Ух ты… – он даже зажмурился, представив такую беспроигрышную перспективу.

Юрий Иванович понял сразу и тоже чуть не задохнулся от радости: ведь в самом деле сможет подсказать Юре что-то путное, не в науке, нет, о ней он знает только понаслышке, да и тяги к этим нудным, кропотливым исследованиям нет, а вот в литературе! Стоит подробно пересказать несколько известных книг или сценариев… И вдруг Юрий Иванович ужаснулся: «Что я? О чем я? Рехнулся?! Хочу погубить мальчишку, погубить себя?!»

Но не мысль о творческой нечистоплотности напугала его; он представил, что Юра, поверив ему, наклепает, например, десяток сценариев, которые окажутся откровенной халтурой, и будет пробивать их, твердо зная, что такие фильмы непременно со временем поставят. Ему будут объяснять, что замыслы интересные, но воплощены неумело, непрофессионально, он обозлится, испоганится, станет воинствующим графоманом, грозой редакций: подлым, завистливым, озлобленным, самовлюбленным и беспринципным. Если, конечно, доживет до такого окончательного падения, а не умрет раньше, отравленный собственной желчью.

– На чужом горбу в рай хочешь въехать? – с издевкой полюбопытствовал Юрий Иванович. – Займись, в таком случае, генетикой: хромосомы, дэ-эн-ка, код наследственности. Хоть немного реабилитируешься перед собой и Владькой за то дурацкое собрание.

– Да ну вас, – обиделся Юра, – я серьезно!

– Серьезно думал, что я помогу тебе стать липовым гением? – Юрий Иванович презрительно засмеялся. – Ну уж, дудки! Выбирай дорогу сам, потому что на любом пути, поверь мне, звездные часы ох как редки. Вся жизнь – сплошные будни. Вот если их ты сумеешь сделать праздником, тогда… – облапил Юру за плечи, прижал к себе. – Без труда, как говорится, не вынешь рыбку… Впрочем, это уж пошлости.

Юра заизвивался, освобождаясь из его рук. Выскользнул, поглядел исподлобья.

– Что уж, и подсказать ничего не можете? – Голос дрожал от обиды. – Ничему вас, что ли, жизнь не научила?

– Бабочка Бредбери… бабочка Бредбери, – пропел, посмеиваясь, Юрий Иванович. – Неизвестно, куда тебя мои советы заведут и что из этого получится.

Он не спеша пошел по тропке к пыльно-зеленой стене акации, за которой – стоит перебраться через дорогу и еще один ряд кустов, – речка.

– Ну а космос? – почти без надежды буркнул за спиной Юра. – Вы же знаете, что я пишу научно-фантастическую повесть.

Юрий Иванович вспомнил эту повесть, в которой замаскированно не очень умело была скомпилирована «Аэлита» Толстого. Беспомощная повесть.

– Можешь выкинуть ее на помойку, – деловито посоветовал Юрий Иванович. – Спутник запустят уже в этом году, а у тебя…

– В этом? – ахнул Юра, обежал Юрия Ивановича, заглянул ему в лицо. – А дальше?

– Мы первыми полетим в космос, первыми выйдем в него, – важно перечислял Юрий Иванович, но опять вспомнил о непредсказуемости того, чем обернется это знание для Юры, и прикрикнул: – Никаких вопросов! Все! Замолкни!

Он, пыхтя, пролез сквозь брешь в зарослях акации и, полуспустив от жары пиджак с плеч, перешел ухабистую, с окаменевшей грязью, дорогу.

– Одно могу сказать, – добавил брюзгливо, не поворачивая головы. – Первыми на Луну высадятся американцы.

– Американцы?! – Юра чуть не задохнулся от возмущения и неверия. – Это еще почему? Врете!

– У нас другой подход. Мы будем изучать ее автоматами. И ракету туда первыми запустим. Так что приоритет наш.

Юрий Иванович уже обогнул густой кустарник на берегу, вошел на стертые доски щелястого моста и, старательно наступая на отполированные ногами скобы, побрел по нему. На середине остановился, навалился грудью на потрескавшийся, серый и теплый брус перил, уставился задумчиво в реку. Мерно и лениво шевелилась черная над глубокими местами вода, изредка открывая изумрудно-зеленые лохмотья водорослей, облепивших сваи; визжали, мельтешили, играя в «догонялки», мальчишки, и сверху хорошо было видно их ушедшие ко дну, расплывчатые и колеблющиеся бледно-желтые тела. Все пацаны казались худыми и нескладными: то ли оттого, что, ошалело выскочив на берег, они сжимались, ежились, пританцовывая, то ли действительно были заморышами по сравнению с долговязыми, мускулистыми акселератами будущего.

Юра пристроился рядом. Тоже навалился на перила, сплюнул в воду.

– Да, жалко, – вздохнул Юрий Иванович. – В наше время Нелета обмелеет и купаться тут станет невозможно. Построят на этом месте красивый бетонный мост, но он будет по существу над оврагом.

Юра не ответил. Сосредоточенно сдвинув брови, думал о чем-то.

– Самой горячей проблемой в наше время станет защита так называемой окружающей среды, – грустно продолжал Юрий Иванович. – Ты вот, помню, на экзамене по ботанике с жаром рассказывал о великом плане преобразования природы, а мы заговорили о великом плане защиты ее.

– А когда американцы на Луну высадятся? И как их фамилии? – перебил Юра.

– На Луну? – удивился Юрий Иванович. И вдруг со стыдом обнаружил, что не знает ни год, ни фамилии. Один астронавт, кажется Армстронг, однофамилец некогда любимого трубача Луиса-Сэчмо, а другой? А дата? Четвертое октября пятьдесят седьмого года, двенадцатое апреля шестьдесят первого запомнились намертво, а вот человек на Луне… – Мы договорились: никаких вопросов!

– Зачем же вы тогда вообще про американцев говорили? – обиженно хмыкнул Юра. – Одно можно, другое – нельзя.

– Затем, что знаю: ты никогда никому не скажешь, что первыми на Луне будем не мы. Побоишься, – уверенно заявил Юрий Иванович. – Эта информация останется в тебе, а значит, не повлияет…

– Здоров, Бодрый! Скупнуться приканал?

Юрий Иванович повернул голову.

Худосочный парень в длинном, чуть ли не до колен, мятом сером пиджаке панибратски хлопнул Юру по плечу. Тот вздрогнул, испуганно распрямился, глянул на него заискивающе, потом – виновато – на Юрия Ивановича.

– Да нет, Цыпа. Я так.

Цыпа! Черная, несмотря на жару, кепка-восьмиклинка с микроскопическим козырьком натянута почти на глаза, хромовые сапоги, изжеванная, расстегнутая рубашка, тельняшка под ней.

Юрий Иванович почувствовал, что опять, как и много лет назад, сдавило сердце от ненависти и омерзения, как стало тяжело и душно в груди. Он развернулся, посмотрел в упор в лицо этой страшной шпане своей юности. Ничего особенного – болезненно-бледный, с нечистой, в точечках, кожей. В памяти он остался более зловещим. И все же Юрий Иванович невольно сжался, испытал нечто вроде озноба – сработал давний страх и отвращение к этому полураскрытому рту с мокрыми губами, к этой белесой челке, к этим глазам – пустым и равнодушным, словно у вареной рыбы.

– Чо уставился, дед? Человека не видел? – лениво, врастяжку спросил Цыпа и вдруг сделал резкое движение, будто хотел ткнуть в живот двумя растопыренными пальцами с длинными грязными ногтями.

Юрий Иванович непроизвольно дернулся, прогнулся назад. Цыпа изобразил губами улыбку.

– Струхнул, поп? Не боись, я шучу, – и потребовал сонно: – Дай-ка закурить.

Юрий Иванович ощутил, как сердце отчаянно ударилось в грудную клетку; стало жарко и сразу же зябко.

– Пшёл вон, кретин, – сказал он четко.

– Чё-о-о? – протянул Цыпа. Оглянулся удивленно на Юру. Тот бледнел, краснел, глаза испуганно бегали. – С тобой, что ли, этот фраер? – И снова к Юрию Ивановичу: – Ну-ка, мужик, повтори.

– Пошел вон, – раздельно повторил Юрий Иванович.

Он успокоился, оперся спиной о перила. На шпаненыша смотрел насмешливо. Тот, глубоко всунув руки в карманы брюк, щерился, раздувал ноздри, буравил обретшим выражение, но не страшным, а изучающим взглядом.

– Дяденьки, пустите!

Худенький лопоухий мальчишка с всклокоченными мокрыми волосами деловито проскользнул между ними. Глянул торжествующе на берег, где замерли в ожидании приятели, потом – горделиво – на Юрия Ивановича: вот, мол, полюбуйтесь на меня, удальца-храбреца! Начал вскарабкиваться на перила,

– Ты еще, шмакодявка, тут… – Цыпа, не глядя, пихнул его растопыренной пятерней.

Мальчишка завизжал, сорвался с моста, дрыгая руками, Ногами. И не успел он еще долететь до реки, не раздался еще резкий, точно доской ударили, шлепок его тела, не взметнулся еще белый, литой, похожий на стеклянный сталагмит, выброс воды, как Юрий Иванович уже схватил Цыпу левой рукой за грудки, правой, развернув, за штаны.

– Ах ты, гад, звереныш!

Мелькнуло обезумевшее от страха лицо Цыпы, блеснули подковки на подошвах сапог, взметнулись серые полы пиджака. Пронзительный, как свист, вопль заложил уши, и парень закувыркался в воздухе.

Он вынырнул с выпученными глазами, выплюнул длинную струйку воды, разинул безмолвно рот и опять скрылся, отчего пиджак, распластавшийся на поверхности, плавно и величаво, будто шлейф, скользнул следом.

– Утонет еще, скотина! – мрачный Юрий Иванович торопливо пошел по мосту.

– Ну и пусть подыхает! – неожиданно и зло заявил Юра. – Вам что… Сегодня или завтра испаритесь, а этот останется.

Юрий Иванович уже ступил на мягкую траву пологого откоса. Остановился. Оглянулся удивленно.

– Однако, – качнул головой, – крут ты. Человек ведь все же.

– Человек? – Юра даже зашипел от негодования. – Что от него толку, зачем ему на свет-то надо было появляться? Душить таких мало… И не смотрите на меня так! – потребовал, поморщившись. – Мои мысли – ваши мысли. Сами говорили.

– Неужто я так думал когда-то? – Юрий Иванович, опустив голову, ковырнул носком башмака землю. – Не помню, прочитал ты уже «Преступление и наказание» или нет?

– Читал! Читал! – выкрикнул Юра. Облизнул губы. – И полностью согласен с Раскольниковым. Прав он и мыслил верно, только кончил дурацки… Во, выплыл, сволочь!

Цыпа, пошатываясь, выбирался на берег. Светлые струйки, весело журча, сбегали в воду; костюм почернел, прилип к тощему телу. Мальчишки врассыпную бросились от берега. Остановились вдалеке, со страхом и недоверием разглядывая некогда грозного, а сейчас жалкого, мокрого урку. Тот мотал головой, как от боли, стонал. Сорвал кепчонку, смял ее, отер с силой лицо.

– Ну, сука, ну, брюхатый, я тебе устрою, – закричал он булькающим от обиды, унижения голосом. – Ну, падла, ты меня вспомнишь, выпущу я тебе кишки… – Захлебнулся от ярости и бессилия. – Сделаю я тебя, сделаю! – погрозил побелевшим кулаком.

И конечно, как всегда, невесть откуда появились зеваки. Они толпились на мосту, но – вот удивительно! – молчали, не возмущались, что здоровенный мужик связался с парнишкой: знали этого хулигана.

Юрий Иванович вперевалку направился к нему. Цыпа торопливо, задом, засеменил в воду.

– И ты, Бодрый, запомни. Не жить тебе. Слезами, паскуда, умоешься! – визгливо, с отчаянием, пообещал он.

– Я-то тут при чем? Я, что ли, тебя сбросил? – взвыл Юра.

Голос был притворно сочувствующий, хнычущий и ехидно-довольный одновременно.

Юрий Иванович запнулся. Постоял. Развернулся.

– Не унижайся! – рявкнул. – Не позорь себя!

Пересек, не оглядываясь, дорогу, спустился с откоса и побрел узкой тропкой через чей-то огород. Слева зеленели на буро-серых конусах фонтанчики картофельной ботвы; справа шелестел ивняк, выворачивая изнанкой узкие листья, которые взблескивали, точно юркие серебристые рыбки; впереди ровно шумел кронами Дурасов сад; над головой – синее, веселое небо: хорошо, спокойно, благостно, но сопит обиженно за спиной Юра, и Юрий Иванович кривится, как от изжоги. Он не мог, не смел судить себя юного за страх перед Цыпой, сам только что почти испытал его, но вопль Юры был уж слишком откровенный, отчаянный и подловато-гаденький, – стыдно, обидно, противно за себя.

– Испугался, что мстить будет? – спросил Юрий Иванович. У него, как всегда после вспышки бешенства, наступил спад: накатила слабость, задрожали в запоздалом волненье пальцы. Он торопливо нащупал в карманах сигареты, зажигалку. – Свали все на меня. Отрекись.

– Так и сделаю, – сквозь зубы сказал Юра. – Зачем мне погибать от ножа какого-то ублюдка? У меня вся жизнь впереди: столько интересного можно узнать, увидеть, сделать, и вдруг – смерть! Из-за чего? Из-за какого-то Цыпы, из-за вас! Может, я стану…

– Ты станешь мной! – жестко напомнил Юрий Иванович.

– Нет, никогда! – закричал Юра и даже присел, выкинув в стороны крепко сжатые кулаки. – Не буду я вами. Не буду! Ни за что!

Лицо его было таким оскорбленным, таким возмущенно-негодующим, что Юрию Ивановичу стало жалко парня.

– Это сказка про белого бычка. Успокойся, – и хотел положить руку на плечо Юры, но тот отскочил.

– Ненавижу вас! Ненавижу. Вы думаете, с Цыпой справились, так герой? Что я вас сразу зауважал? Черта с два. Я понял. Я все понял, – он засмеялся, точно оскалился. – Это вы сделали, чтобы мне что-то доказать. Ничего вы не доказали. Если я боюсь, то и вы боитесь. Вон как пальцы дрожат… Слабак, неудачник. И вы думаете, я похож на вас? Вот вам! – показал кукиш. – Я никогда не полезу напролом, я знаю, что можно делать, чего нельзя, что можно говорить, а что – нет. Я не дурак, не самоубийца, чтобы подставлять голову из-за пустяков, из-за каких-то там идиотских принципов…

– Да успокойся ты! – Юрий Иванович испугался, что у Юры началась истерика. Шагнул к нему, но тот, почти падая, ринулся, не разбирая дороги, в кусты.

Нашел его Юрий Иванович под огромной разлапистой липой. Нелета, ударяясь в крутой, обрывистый берег, играла желтыми, вылизанными водой корнями, лопотала в ивняке; Юрий Иванович вспомнил, что это было его любимое место в детстве и позже: здесь он готовился к экзаменам, здесь уединялся летом, уверенный, что с противоположного, пляжного, берега выглядит романтически одиноким. Юра сидел, положив подбородок на плотно сдвинутые колени и обхватив руками ноги. В этой позе вид у него был обиженный и несчастный.

С той стороны ему кричали, махали какие-то парни, девушки, вольготно и праздно валявшиеся на песке.

– Это наш класс? – Юрий Иванович узнал белый одуванчик головы Витьки Лазарева, мускулистый торс Леньки Шеломова.

– Ваш, ваш, – буркнул Юра. – Видите, притихли. Вас, соученика бородатого, рассматривают.

– Ты бы сплавал к ним. Нехорошо откалываться, – Юрий Иванович бросил пиджак на траву, уселся рядом. – Извинись, скажи, дядя приехал. Писатель, – он хмыкнул, – фантаст. Одним враньем больше, одним меньше – экая беда.

– Нечего мне там делать. Обойдутся, и я обойдусь, – Юра выпрямился, уперся ладонями в землю, прищурился. – Я хочу вам сказать…

– Не надо, – перебил Юрий Иванович. – Твои мысли, планы, взгляды я хорошо помню. Последние сутки много размышлял над этим, – швырнул окурок в реку, проследил, как он, заплясав на струе, скрылся под берегом. – Не вздумай доказывать что-то. Все равно врать будешь, выкручиваться, себя в лучшем свете выставлять, а это лишнее. Твои раскольниковские да суперменские комплексы у меня вот где, – постучал сжатыми пальцами по лбу, по груди. – А что вышло? – Оттопырил губу, пшикнул презрительно. – Вышло то, что ты видишь.

– – И что же мне делать? – глухо спросил Юра и крепко зажмурился.

– Не знаю, – Юрий Иванович лег спиной на пиджак, прикрыл ладонью глаза. – Одно могу сказать: выкинь из головы бредовую дурь о своей исключительности. Ты такой же, как другие… И даже хуже.

– Это все?

– Это главное… Господи, как, оказывается, замечательно – просто жить: не гоняться за химерами, не пыжиться, изображая невесть что, быть самим собой.

Сквозь прищур, слегка раздвинув пальцы, он увидел, как у Юры пренебрежительно дернулись губы, и хотел добавить что-нибудь поучительное: не надо, дескать, понимать примитивно – можно быть самим собой, оставаясь значительной личностью, если активно бороться за возвышенные цели и высокие идеалы, но вовремя удержался. Вспомнил, что сам такую борьбу лишь умело имитировал – а значит, и Юра знает это, – оттого сентенции прозвучат особенно фальшиво и вызовут смех. Да и не хотелось суесловить, умничать: солнце тепло пятнало лицо, руки; пахло сырой землей, прелыми листьями, нагретой кожей пиджака; шелестела вверху листва, бормотала негромко и весело речушка; изредка долетали с того берега смех, крики одноклассников. Юрий Иванович улыбался, пытаясь вспомнить, о чем они ржали на берегу после сегодняшнего последнего экзамена, и не мог – рассказывали, наверно, кто и как дурачил учителей. Впрочем, а был ли Юрка Бодров в этот день с соучениками? Забылось, все забылось… Постепенно и шумы, и гомон стали таять, уплывать куда-то далеко-далеко; Юрий Иванович догадался, что засыпает, хотел встать, но не было ни сил, ни желания: сказались и бессонная ночь, и водка, выпитая сегодня – сегодня? – у Ларисы, и потрясение, испытанное утром, и обед, и Цыпа…