"Набатное утро" - читать интересную книгу автора (Обухова Лидия Алексеевна)

Прыжок пардуса

Рать шла по лесу и сама себе торила дорогу. Двигались гуськом, ведя коней под уздцы. Конница не отставала, но и не обгоняла плывущих в лодьях по реке пешцев.

Лес был густой, ели перемеживались чистыми березнячками, будто хозяйка развесила льняные полотна. Дни стояли погожими, бездождевыми, под ногами хрустел сухой мох и лукавыми черно-синими зрачками выглядывали из черничника поспевающие ягоды.

Онфима так и тянуло нагнуться, пообщипать кустик, бросить горсть в рот. Дома он слыл сластеной: всякий день перепадало от матушки лакомство. То, что теперь, удерживаясь, проходил мимо, по-мужски безразлично топча сапогом прельстительные ягоды, приподнимало его в собственном мнении.

— Глянь-ко, — сказал ему приметливый Грикша, — сосна здесь болотная. Для срубов не пойдет. Дерев много, а места бедные!

Верст за шесть от устья Тосны, у крутой излучины Ижорянские лодки пристали к берегу. Меж могучих сосен протекал ручей, промыв лощину, достаточную для нетесного движения и конных и пеших. Почва здесь была твердая, известковая; копыта оставляли белые следы. Чем ближе к устьям Ижоры и Ижорянки, тем чаще по оврагам и на ветвях попадались сторожевые. Чуть не вплотную к шведам уже который день они передавали друг другу птичьими голосами малейшую тревогу.

Рать Александра Ярославича подбиралась к шведам невидимо, неслышимо, готовясь ударить в час, подсказанный Ижорянскими соглядатаями. Лошади с копытами, обмотанными пучками трав, двигались как призраки.

Пелгусий и князь шли за передовыми, чутко замечая изменение тропы. Ее торили по правому берегу, опасаясь оступиться в заросшую осокой торфяную воду.

Последний порубежный разведчик вполголоса, а больше знаком, дал понять Пелгусию, что у шведов все спокойно. Он внезапно выглянул как леший из неглубокого овражка, сплошь в орешнике и ольхе. Поярковый колпак был тоже обмотан ореховой ветвью. Рука Онфима сама потянулась перекреститься — так диковин казался ему облик лесовика...

А вот как Онфим очутился далеко впереди витебского ополчения, чуть не рядышком с князем, он и сам не возьмет в толк. Увлекло ненасытное любопытство, ноги, которым все бы бегать без устали да скакать через кочки. Он с самого начала держался поближе к Якову-полочанину. Тому, должно быть, отец шепнул что-то на прощанье: ловчий не гнал от себя шустрого парня.

Так и получилось, что, когда Александр Ярославич опередив всех, вышел к овражку, отделявшему лесную глухомань от шведского стана, рядом с его ближними, бок о бок со стремянным Ратмиром был и Онфим.

Еще на привале, откуда ни ржанье, ни голоса не могли выдать новгородцев, был подгадан для удара ленивый послеобеденный час. Хоронясь в путанице обильно смоченных росою кустов, русская рать терпеливо наблюдала суету шведского лагеря. Кашевары черпали кожаными бадейками Ижорскую воду для котлов; по пологому берегу стремянные вели на водопой мохноногих грудастых коней под богатыми чепраками.

Онфим нащупал в холщовой суме, притороченной к поясу, маменькин сухарик, неслышно погрыз жадными зубами. «Вон они, свей. Чего ждем?» — томясь, думал он.

И тотчас по кустам прошелестело:

— Голов не высовывать, веток не шевелить. Оборони бог обломить сучок или подать голос! Князем велено: кто приметлив, тому запоминать ходы между шатрами к Биргерову стягу.

Не сетуя больше на задержку, Онфим со старательностью вглядывался в шведский стан. Ни одежда свеев, ни их полосатые шатры не были в диковинку купеческому сыну. Да и обилье парусов видывал он на Двине, когда те толпились у витебского вымола. Правда, мирные торговые ветрила не имели столь зловещей окраски, черной и коричнево-багровой. Их высокие выгнутые носы несли на себе тела морских дев или фигуры святых, а не медные звериные головы, не злых крылатых змеев. Однако к устрашению Онфимов глаз скоро притерпелся, и все закоулки между шатрами стали казаться ему знакомыми, словно он исходил их ногами...

Шведский лагерь утихал. Пища была сварена, костры сами собою погасали в головешках. Послеобеденное солнце клонило свеев ко сну. Шел шестой дневной час, считая от восхода, и двенадцатый — от полуночи. Воскресенье, день поминовения Кирика и Иулиты.

На реке, хоть кормщики и держали паруса натянутыми, ожидая попутных порывов, стояло безветрие, великая летняя тишь. Шнеки с полуобвисшими полотнищами отражались в воде, как в гладком льду, неподвижно и сонно. Лишь вокруг Александра Ярославича все плотнее сбивался невидимый ком душевного напряжения. Приучив себя с самых ранних лет к узде и осмотрительности, сейчас, подав наконец долгожданный знак приступа и едва не на крыльях перелетев вместе с конем воздушное пространство между русской засадой и шведским станом, он разом забыл осторожность, отринул ее. Сердце словно растопилось в груди, в каждую жилку проник горячий ток, и он стал тем, кем был рожден: орлом из Всеволодова гнезда, сыном неукротимого отца, братом удалых Ярославичей!

— За святую Софию! — раздался у самых шведских шатров многоголосый крик, подобный перекатистому грому.

Опасения Ульфа Фаси оправдались. Необстрелянные скандинавские ополченцы, полные суеверий, привыкшие в бесконечно долгие ночи выискивать в сполохах полярных сияний либо огненный след коней Вотана, либо сонмы духов, которые движутся вереницей и освещают себе небесную дорогу — были ошеломлены внезапно обрушившимся на них нападением! Призраки, вскормленные фантазией саг, вдруг ожили. Неважно, что это случилось при блеске летнего солнца; тьма суеверий внутри каждого. Лишь Биргерова дружина поспешила встать лицом к врагу, хотя боевая труба запела с опозданием.

Ратная наука Онфима началась с нависшего над головою тяжелого двуручного меча. Держал его дородный заспанный воин, простоволосый и без кольчуги. Сквозь распахнутый ворот видна была потная волосатая грудь. Онфим, вооруженный по младости еще не мечом, не копьем, а топориком, ловко, как при игре в бабки, подсек у кисти правую руку шведа, с изумлением видя, что она переломилась. Меч выпал и, зазвенев, ударился о камень.

— Закрой зев, губошлеп! — с отчаянным весельем заорал над ухом Ратмир, отводя от кудрявой Онфимовой головы копье другого противника, которого тот не заметил.

Онфим мгновенно очнулся. Поднял с земли свейский меч, только что отбитый им в бою, ловчее обхватил крестовую рукоять и с гиком бросился за княжьим стремянным.

— Круши, Ратмир!

Битва кипела в треске подрубаемых шатров, которые, рушась, погребали под собою шведов. Даже если для кого-то случалась маленькая передышка и новгородский меч не нависал над головой, шведы бестолково метались между шатрами — потому что стяги и знамена на высоких древках, которые служат в бою опознавательным знаком, либо не были подняты вовсе, либо уже повержены. Ратники-новобранцы, топча рыцарей, толпой кинулись к лодьям. Но новгородец Миша с пешцами, стоя в воде, уже рубил днища.

Биргер не тратил времени на боевое построение. С теми, кто сбился вокруг него — иные успели облачиться в кольчугу, иные лишь в шлемах, — он отважно бросился наперерез новгородской коннице, которая грозила отрезать отход к воде, надеясь боковым наскоком остановить или даже опрокинуть ее.

Александр Ярославич тоже успел развернуть дружину. Он встретил шведов лицом к лицу.

На князе был шишак с прямою стрелкой от переносицы. Он легко ворочал головой, лицо его было открыто, зренье не стеснено щелью забрала. Неподалеку он распознал самого Биргера, повернул к нему — и сеча расступилась, как вода разошлась на две стороны, уступая им место. Оба ринулись вперед, ощущая головой и плечами толчки встречного воздуха. Тяжесть приближения передалась бедрам и коленям: лошади присели на круп, ярясь перед прыжком.

Когда Биргеру не удалось с ходу вышибить Александра из седла, он в сердцах отбросил копье и, подъехав вплотную, начал рубиться мечом. Александр Ярославич отвечал на эти удары, но свое копье не выпускал из левой руки.

Первые удары, которыми они обменялись, были еще как бы не одушевлены; мечи били вслепую, металл ударялся о металл. Не зная ни слабостей, ни силы друг друга, оба бойца вращали рукояти и примеривались, пока в следующую секунду, предвосхитив коварный удар противника, Александр Ярославич бойцовским чутьем не уловил усилие Биргеровой десницы. По его членам пробежал трепет ратного восторга. Он уклонился. Надвинулся. Вновь ускользнул от удара плашмя, направляя свой собственный клинок в открывшуюся брешь.

Пучки травы и земляные комья с силой отлетали от копыт. В слитном коловращении четырех тел — двух конских и двух человеческих, — казалось, не нашлось бы места и соломине: так стремительно кружились на узком ристалище оба всадника, так согласно, подобно цепам на току, молотили их обоюдоострые мечи. Иногда шведский ярл успевал перехватить выпад новгородского князя — и тот не умом, но инстинктом менял наклон корпуса.

Равный бой все длился, и легким стало уже не хватать воздуха. Разинув воспаленный рот, Биргер слегка осел в седле, не выпуская из поля зрения меч врага, — и этого мгновения было достаточно, чтобы Александрово копье в левой руке, хоть и не со всей силы и лишь с бокового захода, но достало шведа.

Пока ярл бессильно откинулся, ослепленный током хлынувшей крови, победитель тоже остановился и стал с жадностью впивать воздух. Грудь его расширилась, хотя свобода дыханья возвратилась не сразу и не сполна.

Пешие Ратмир и Онфим в горячке боя кинулись было сами к ярлу, но шведские мечи, словно осатаневшие от поражения, преградили им путь. Биргера поспешно сняли с седла и понесли, прорубаясь, к берегу.

К той же, первой подвернувшейся у причала, шнеке пробился другой отряд, защищавший маленького Вальдемара и перетрусившего епископа. От влетевших следом конных новгородцев шведам едва удалось спастись, столкнув сходни в воду.

Битва еще длилась, но затухая: шведы стремились лишь к отступлению. План Александра Ярославича осуществился полностью: ударом конницы в центр лагеря и обходом пешцев вдоль Невы он загнал противника в угол между двух рек — Невы и Ижоры, и спасения врагу не было. Ополчение из семисот бойцов наголову разбило более чем трехтысячное войско.

Если раньше Александр Ярославич лишь предчувствовал, что счастливое ощущение силы, удачливости и правоты — то, из чего складывается победа, — не только не пройдет бесследно для него и его дружины, но как бы переродит их, то теперь он знал: именно таким должно быть начало всякой ратной службы! Воспоминание о первой победе внедряется в душу бойца, чтобы позже при иных и, может быть, тягостных обстоятельствах, как бы ни удручала дух неудача, не потерялись ни вера в победу, ни бесстрашие.

— Священны мгновения первой битвы! — вслух сказал Александр Ярославич, расширенными глазами, оглядывая место боя. — И других таких вдругорядь не дано пережить человеку.

Еще было слышно, как трещала обшивка шнек, когда они сталкивались бортами, стремясь поскорее выбраться из устья на открытую воду. Еще рубился на берегу, по колено в воде, последний шведский заслон — а ночь уже опускалась. Сначала пепельная, почти прозрачная, когда все словно раздваивается перед глазами и паутинные сумерки похожи цветом на куст сирени. Постепенно переливчатая мгла сгустилась до полной темноты. Шведы воспользовались этой милосердной завесой; боясь зажечь факелы, они кидали на палубы своих раненых, подобно кулям с мукою. Затем заплескали весла. Отплыли без гомона. За ними уходил сумрак короткой ночи. Белесое море почти не дышало. Шнеки шли без всякого строя, подобно сбившимся овцам. Гребли не в лад, лишь бы помочь слабо надувшимся парусам.

С заплывшим от багровой раны лицом Биргер лежал плашмя на палубе. Сдавленно твердил:

— Предали, обманули рыцари... Орден обманул, предал...

Он так упорно повторял одно и то же, что Фаси, удрученно сидевший у него в ногах, поневоле начал вслушиваться. Нет, ярл не бредил. Неожиданно спросил ясным строгим голосом:

— Мой сын погиб?

Ближний слуга вскинулся, рывком поднял с вороха брошенной одежды сжавшегося, будто мышонок, Вальдемара.

— Цел, благородный ярл! Королевича мы отбили.

Взглянув на изуродованное лицо отца, мальчик с испугом отпрянул. Но Биргер уже и сам отвернулся от него.

— Нас предал Орден, — упрямо произнес он слабым голосом.

И Ульфа Фаси осенило. Горький стыд разгрома можно объяснить именно так!

— Крепить паруса! — загремел его голос, разом заставив примолкнуть на палубе разноголосицу стонов и проклятий. — Выше весла! Свей! Запомните — вы дрались храбро. Срам лежит на рыцарях Ордена, которые нарушили святой обет и не пришли нам на помощь.