Владислав Былинский
Старик с дудочкой

Он появился среди нас незаметно, как появляется трава на камнях. Строил дом, прикармливал собак и голубей, мастерил свистульки мальчишкам. Здоровался с каждым, кто приближался к нему.

Он был сед, строг и, кажется, свят.

Дом рос, участок вокруг дома заполнили луговые цветы. К старику начали ходить за советом. Ему пособляли в строительстве -- он помогал в самых неожиданных ситуациях. Предсказывал погоду, предупреждал о бедах, снимал боль.

Молва о чужаке распространилась по окрестным селениям. Его спрашивали: кто ты? "Никто", звучало в ответ. Губы пришельца не шевелились.

Старик вёл себя подобно Одиссею, вернувшемуся домой. Его не узнают родные; он глядит и вспоминает -- или не может вспомнить; он видит остров своей юности и удивляется переменам, которые, возможно, произошли не в яви, а в потускневшей памяти. Путь его завершен, он уже никуда не спешит, не открывает своё имя забывшим его -- и почти ничем не отличается от местных уроженцев, разве что мелкими странностями, наподобие вегетарианства или хождения босиком, которые воспринимаются как личные отметины человека, прожившего трудную жизнь.

Иногда старик позволял себе вещи, непростительные для пришлого: вмешивался в наши дела, в повседневность, часто хмурую и злую, высказывал то, о чем полагалось молчать -- и обзаводился врагами. Заметили, что его враги один за другим переезжают на жительство в другие места и никогда более не показываются в наших краях. Их жилища заняли новые люди; эти новые люди, не любившие рассказывать о себе, прекрасно ладили и между собой, и со старожилами.

Время шло. Чужак стал своим, а те, кому он был не по нраву, исчезли -- или сделались отщепенцами. Он прижился у нас, и тут выявилось то, что ранее не замечалось: люди делятся на два больших семейства -- на травоядных и плотоядных. Граница между ними, обычно размытая и невидимая, вдруг обозначилась сама собой. Это было странно, необъяснимо, но почему-то все знали, что так надо. Настало время размежеваться, ведь по каждую сторону межи скоро взойдут свои всходы.

По ночам старик смотрел на звёзды. Его силуэт в раскрытом окне часами оставался неподвижным. Соседи гадали, когда же он спит и спит ли вообще; в нескольких случаях -- в несчастных случаях -- к нему стучались среди ночи, и он открывал незамедлительно, не спрашивая, кто и зачем пожаловал, и никогда не сетуя на неурочный час. Работал допоздна? -- поднялся до рассвета? -- не понять, не узнать. Странный старик.

Он вглядывался в привычные вещи. Тёмные кусты сирени под летящей луной, пузырьки на лужах посреди шумного ливня, красное закатное небо -- всё притягивало его внимание. Склонившись над младенцем, любовался безмятежным личиком спящего -- и суровел, обращая взор к горизонту. Надев толстую, тяжелую маску, где вместо глазных прорезей сияли два прозрачных камня, рассматривал синюю морскую гладь, нашептывая:

– - По воде аки посуху -- дерзкий вызов! Но кто принял, кто отрёкся от Закона, чтобы пойти следом? Умножил хлеба, чтобы накормить изголодавшихся плодами их веры, -- а кто поделился с ним хоть крохой? Он принял образ и подобие, но обрел лишь одиночество!

Когда к нему привыкли, он вдруг снова привлек к себе интерес. На позолоченной дудочке, весьма дорогой, судя по её весу и отделке, он насвистывал короткие мелодичные трели, которыми тщился объяснить людям суть.

Суть -- чего?

Просвещённому человеку не до трелей. У каждого в избе по два телевизора, а самые передовые и компьютерами обзавелись. Вечерами адским огнем горят в домах экраны. Мы по доброй воле (так кажется нам) открываемся телевизионной радиации -- и одобрительно тикают в ответ часовые бомбы заставок, предваряющих всё новые и новые программы, поочерёдно и в строгом графике стартующие в эфир по велению неведомого программиста. Нет среди нас никого, кто не знал бы: там, за стеклом, лежит реальный мир, и в нём мы среди истин, которые не терпят мудрёности. Сюжет за сюжетом убеждает нас, прильнувших к этой призрачной реальности, что правды нет, что блаженных небеса наградят, а ловкачу и хвату и на земле рай; что человек -- вселенская сволочь, и только в этом качестве интересен себе и другим.

Наш странный Старик, случись ему зайти в чужой дом по вопросу целительства или прорицания, первым делом просил погасить экраны.

Он всё чаще пророчествовал; несколько раз его предсказания не сбылись, а он лишь радовался своим промашкам. Нужно сказать, что те, кого касались предсказания, радовались еще больше, но ведь у них были на то основания. И его стали с добродушной иронией подначивать: что ж ты, мил человек? Али недостаточно просветлён? Лжепророк ты, дядя, напраслину гонишь на люд честной: никаких бед с нами больше не случается! Он соглашался, имитировал речь, и в головах слушателей возникало:

– - Не судите строго, парни, дал маху дед. Показалось мне, что Толик-хлебовоз нагрузится в пятницу вечером по-свински, вот и предупредил: не суйся, мол, в конце недели на трассу, в больницу попадешь. А он взял да и воздержался! Подвел старика… Или -- почудилось, что Ленка-язва мужичка своего до каления доведёт. Ну и шепнул Ленке: ох, изобьют тебя, кисоньку, и всё за язычок без костей; не умеешь ты, золотко, смолчать, значит, терпи… научилась вдруг! Ну не дают пророку пророчить! Не дают на хлеб заработать!

– - Подсаживайся, мы тебя пивком поправим, -- смеялись мужички.

Он казался нам одним из тех, кто сумел осознать своё назначение, -- вот только не понять было, в чём оно, назначение старика. Никого не удивляло, что дети ходят за ним по пятам, а ласточки порхают прямо у лица. И рассказывал он ласточкам и детям нелепые стихи о мостах и воротах -- без рифмы, без содержания, без обязательного завершающего многоточия. Рассказывал как пересказывают сны: обстоятельно, негромко, самому себе удивляясь. Кто-то из подростков при этом обычно наигрывал на дудочке. Дудочки -- одна или несколько -- постоянно звучали где-то по соседству с каждым из нас.

Однажды пришел он в редакцию районного издания и вынудил редактора дать объявление: "Досточтимые обитатели нашего славного воеводства! Мои самопоющие дудочки-рассказки пригодны для многих дел. Они радуют детей, повышают урожайность и снижают уровень преступности. Если ими раскатывать тесто, пирог получится пышным и пахучим. Трубки могут использоваться как канделябры, калейдоскопы и велосипедные насосы. Покупайте мои дудочки. Цена договорная".

Стали покупать. Он брал деньгами, поделками, признаниями. Одному отдавал за копейки, от другого требовал всё домашние золото. Охотно уступал в торге -- но, бывало, заломит вдруг непомерную цену и лишь усмехнется в ответ на просьбу сбавить. А затем, предупреждая вздох разочарования или вспышку гнева, дотронется до рукава просителя -- и просто подарит дудочку.

В апреле долго бушевали грозы. Ручьи унесли прошлогодний сор; наступило утро воскресенья, и над территориями возникло неподвижное розовое облако. Точно прозрачный хрусталь, разделяло облако землю и небеса, ничуть не препятствуя солнцу светить, а дождю проливаться на поля и сады. Воздух сделался чистым, легким и восхитительным на вкус. По неизвестной причине прекратились все радиопередачи. Пусто трещали экраны телевизоров. Молчали телефонные трубки, выстукивали бессмыслицу телеграфные провода. Прибежал обгоревший человек, закричал: "везде война, а вы тут что?" -- и, недоговорив, испустил дух. Любопытные выехали на своих солнцемобилях на пикник. Прямо от границ воеводства во все стороны -- конечно, исключая море -- простиралась пустыня. Сыпался о неба песок, в пепле копошились черви, бывшие заповедные леса никли под натиском суховея. Любопытные вернулись. Пикник не удался.

Старик снова удивил всех. Он произнёс длинную речь.

– - Мы тоже умерли. Наш маленький рай -- продолжение нашей земной юдоли. Были мы не ангелы, это правда, -- зато и чертями не стали. Почему-то многие думали, что можно верить в загробную жизнь и делать мерзости. Лучше бы наоборот… Здесь уже никто не способен учинить мерзость без особых на то оснований, из выгоды или вследствие неодолимой страсти, или просто так, исходя из взлелеянной в себе привычки. Отец душ, в милосердии и могуществе достигший совершенства, изъял наше сообщество из новейшей истории. Теперь у нас собственная история. Верить в загробную жизнь -- а также и в земную -- равно как и в существование Отца, по чьей воле мы движемся орбитами нашими -- столь же необязательно, как и разбираться в небесной механике. Вера обманчивее разума. Но, как говорится, практика -- критерий истины, а жизнь -- лучший учитель… Законы, правящие вещным миром, строги словно совесть и наглядны как казнь!

Народ слушал, пожимал плечами, возвращался к своим заботам. Каждый запоминал что-то одно: кто про Отца, кто об ангелах и чертях, кто о жизни "до" и "после". "До" и "после", конечно, отличались многим, да не слишком многим. Надо было заниматься делами, готовиться к посевной.

А старик продолжал бормотать, обращаясь неизвестно к кому:

– - Вера, надежа, любовь -- треугольник в летнем небе. Эти звёзды светят всем. Но -- коллективный рай? всеобщее спасение?.. -- да как не стыдно им? Лукавство! это и богам не по плечу. Ты спаси себя, тех, кто тебе дорог, тех, с кем свела судьба… Ничего, найдёшь способ, не такой уж ты беспомощный и слабосильный!

Как выяснилось, человечество ещё из полностью себя вытравило. Спустя полгода горизонт вновь заполыхал. Еще один обгоревший, задыхаясь, рухнул у Форума и, прежде чем скончаться, выкрикнул:

– - Они саму Землю раскололи! Теперь мы на астероиде!

Никто ничего толком не понял, но все сошлись на том, что там, за пределами Острова, вселенной правят безумцы.

В уголке старого кладбища появилось новое безымянное захоронение. В этот хмурый день исчезло море. За прибережной полосой возник бездонный обрыв, откуда днём и ночью на людей смотрели немигающие звезды. Воздух ещё более посвежел и стал нестерпимо прозрачен, небеса сделались бледно-розовыми, словно наступила вечная заря. Из бездны по утрам поднимался туман, и в бездну стекали дождевые потоки.

– - Что там? -- спрашивали старика.

– - Гидры бреда в льющихся цветах; вечногорящие рощи олив; женщина облизывает губы раздвоенным языком и называет имя, которое не удержать; ступай к ней, ступай, туман заметёт следы…

Начали хаживать, туда-сюда поглядывать -- кто вниз, кто вверх, кто вокруг себя. Самые дотошные обошли весь мир и определили, что мир похож на головку сыра в небесной упаковке. Похоже, упаковку вскрывали.

– - Небо -- чужая власть, -- сказал старик. -- Сон и явь -- две власти. Рай наяву то ли есть, то ли нет, это как получится, -- в небесах есть всё, но нет времени. Время -- это когда непонятно что будет. Нет цели у игрока; нет судьбы вне яви. Небо -- чужой полигон!

Жизнь налаживалась. Урожай обещал стать рекордным. Работы хватало на всех. Надеяться на торговлю, очевидно, больше не следовало, а следовало самим предусмотреть всё необходимое -- и создать всё необходимое. В жизни после жизни имеются свои сложности.

Старик, оставив после себя дудочки -- множество нетронутых трубок поблескивало в книжном шкафу, а пыльные тома валялись на столе и под окном. Накануне он запер дом, подравнял кусты сирени и жасмина, да и ушёл куда-то. Ранним солнечным утром Одиссей оставил Итаку. "Из гнева рождаются боги, из любви перестают ими быть", напевал дверной звонок. Наверное, в нём тоже притаилась крошечная дудочка.

Один из юношей, смышлёный и заводной парень по имени Боян, объявил, что намерен податься на розыски деда. Его отговаривали, но как отговорить юнца от испытаний? Через некоторое время почта доставила открытку:

– - Братцы-мутахи! Здесь классно. Кайфуем в сверхпространстве. Старикан склеивает планетку, я ему пособляю. Айда к нам!

На открытке был изображен сытый и довольный человек. Из-за его плеча выглядывало чудовище -- нечто среднее между зелененьким яйцеголовым уродцем и древнеегипетским птицебогом. Бог-уродец строго смотрел на человека, который, улыбаясь, ел сыр. Ни содержание, ни оформление открытки не понравилось люду. На следующий день она исчезла.

Некоторые из молодых ушли вслед за Бояном. Оставшиеся забыли о них.

Так и живут они -- в трудном раю, в безмятежности переселенцев, познавших Исход. Здесь никто никого ни к чему не принуждает. Хочешь -- будь как все, хочешь -- уединись в сторонке и созерцай свой пуп. А если устанешь, если разозлишься почему-то -- возьми да изрыгни увесистое огнедышащее слово; слово то камнем ухнет в бездну, породив клуб дыма, подсвеченного подземным пламенем; и легче станет Острову, и стихнет едва слышный стон. Ну а вдруг какой гад замыслит недоброе? Что тогда? -- не знаю. Никогда тут не случалось неприглядных дел. Неприглядные дела давно уж в бездне.

Многие продолжают поигрывать на дудочках, купленных за свои кровные или полученных в дар, -- на золотистых говорящих трубках, умеющих примирять с судьбой. Но годы идут, и ныне молодежь лишь посмеивается над архаическими трелями. Возникли новые технологии, новые интересы. Появился простор, открылась перспектива. Сожжённая целина принарядилась, обзавелась травами да березами; вновь из перелётных далей вернулись к нам птицы. Какой-то непоседа забрался на небеса -- посмотреть, как там. Небеса, похожие на свернутые паруса, закинутые в пыль и затхлость, порченые ожогами да личинками моли, оказались мятыми грязными полотнищами, сплошь в разрывах, в рытвинах и рвах.

Деды, узнав о беспределе над головой, рассудили:

– - Ежели что -- сбросим этот шифер в Яму!

Но никто и пальцем не пошевелил, чтобы закрыть небо.

Боян прислал открытку, в которой обстоятельно перечислил, сколько кусков Земли найдено, сколько склеено, каковы производственные мощности, какие деньги платят на руки и что идёт на депозит, а также почём пиво и зачем, в натуре, нужны нам эти труды. Деды, прочитав послание, качают мудрыми головами: опасаются, что на реставрированной планете повторится всё та же извечная новейшая история. Деды думают о будущем реже, чем о прошлом, и не слишком верят в него. Им кажется, будто клееную-переклеенную Землю подстерегает проклятие, которое никому не снять, что её опять разорвут на части из алчности, под прикрытием обманчивых слов, похожих на льющиеся цветы.

– - Зачем нам дряхлый геоид, дареный Огненосцем? -- спрашивают старики, строгие, седые и, кажется, святые. -- У нас есть свой мир. Разве здесь плохо? Разве тесно нам? Разве недостает воды, хлеба, воздуха?

Юноши не пытаются спорить с ними. Они просто уходят туда, где будущее. Они обещают когда-нибудь вернуться.

– - Всё из-за чужака, лжепророка, -- говорят мудрые обитатели розового края, вернувшись с очередных проводов и налив себе по первой. -- Вот ведь оптимист, ядрёна божка! Неймётся ему, неумирающему! Похоже, этот парень никогда не остановится. Так уж он устроен.