"Хроника пикирующей России. 1992-1994" - читать интересную книгу автора (Кара-Мурза Сергей Георгиевич)

Вместо введения Беседа с корреспондентом «Правды» В.С.Кожемяко

— С. К-М. Надеюсь, смысл разговора — не моя персона, а что-то общее. А я как бы удобный носитель этого общего, т.к. сильно «раскрылся» через статьи. Но прежде хочу сказать спасибо тем читателям, кто мне писал, и попросить прощения у тех, кому не ответил. Писать письма ведь труднее, чем статью. И самое важное, что я увидел, получая много писем: во всех уголках живет много людей с поразительно ясным мышлением и замечательно образным языком. Мне совестно, что пишу и пишу — а столько людей многое продумали глубже меня и выразили сильнее. Но я уже поднаторел, «внедрился» в газету, буду служить чем-то вроде рупора — и друзей, и незнакомых. Сегодня авторство не важно.

— В.К. Ваши статьи в «Правде» вызывают отклик и в то же время вопрос: как определить Вашу позицию? Вы, вроде, коммунист, но с какой-то новой философской базой и новым языком. Нет ли тут какого подвоха?

— С. К-М. К несчастью, в момент душевной смуты нельзя не обмануть ожиданий даже близких людей. Много друзей во мне разочаровались — я ведь был критиком нашего социализма (но не диссидентом), а сейчас непримиримый «антилиберал». Мне не пришлось сжигать никаких кумиров, но поумнеть (вернее, стать менее глупым) пришлось. Отказаться от советской наивности и доверчивости. Хотя она была огромной ценностью нашего народа, духовной роскошью жителей России. Жить, не будучи «начеку» — это роскошь.

Насчет философии — мне кажется, я влился в тот поток коммунистов, которые не отказались, а преодолели марксизм-ленинизм, пошли дальше. И это — совсем иное, чем ревизионизм западных социал-демократов или наших либералов. Сейчас мы выбираемся из-под обломков, в ранах. И прежде всего должны «восстановить голову». Слава Богу, лучше сохранилась голова у деревенского жителя, а то и хлеба не было бы. Но его за это и сильнее всего сегодня бьют реформаторы.

А язык — это просто возврат к нормальному русскому языку. Я представляю, как бы объяснил то, что происходит, мой дед — и стараюсь так и написать.

— В.К. Что же, все-таки, определило эту возможность представить себе, «как сказал бы дед»? Ведь идеология заставляла говорить иначе.

— С. К-М. Каюсь, я старался от нее защититься, хитрил. Радио не слушал, а если читал газету, искал изъяны и противоречия. Человек не беззащитен. Да и повезло в жизни. Трудности не были непереносимыми, а мои грехи были достаточно тяжелы, чтобы грызла совесть, но не так тяжелы, чтобы она меня сожрала. Боюсь, что перестройка так легко удалась потому, что у большинства, особенно у молодежи, совесть была чиста — и душа обленилась.

— В.К. Что же Вы такого натворили, если не секрет?

— С. К-М. Это не важно, а то и смешно. А почему раскаяние во внешне малом проступке предопределяет жизнь — неизвестно. Впрочем, одно событие поучительно. В школу, тогда мужскую, я пошел после войны. Учительница у нас была фронтовик, жизнь тяжелая. И бывало, она уходила с урока по делам, а меня оставляла вести урок, уже в третьем классе. Я и впал в соблазн власти. Стал «суров, но справедлив». Иногда иду домой, тащу пять портфелей. Такой был прием, чтобы предупредить родителей озорного ученика — отнять у него портфель. А мои же товарищи идут за мной и клянчат: «Мурза, отдай портфель». Наконец, собрались они и попросили старшеклассников. Те как-то догнали меня и измолотили — на всю жизнь хватило. И благодарен я за это моим друзьям, спасли меня. Хотя тогда накинулся на них: чего ябедничаете! Но ты же, — говорят — нас совсем замучил. А потом и тени вражды не было. У нас тогда идея права вытекала из правды. Что и называют тоталитарным мышлением.

— В.К. Так что вы с проблемой тоталитаризма столкнулись в детстве?

— С. К-М. Именно — и потом всегда о ней думал. Мало что на свете было так оболгано и опошлено, как советский тоталитаризм. Повторяют, как попугаи: это — тот же фашизм. Чушь. Фашизм — тоска одиноких людей, связанных на время искусственной солидарностью, круговой порукой темных инстинктов и трагической судьбы «сверхчеловека». Воля к смерти и радикальный антихристианизм. Наш большевизм, даже в его крайнем варианте Чевенгура, был ересью православия — ересью «избыточной» (и потому ранящей) любви. Но он весь был устремлен вперед, к жизни, наполнен оптимизмом. И учил он нас доброму и высокому, за уши вверх тянул. Мы могли ввести эту ересь в берега, да не хватило времени — элита выродилась раньше. Но это — особая тема.

— В.К. А какие образы нашего тоталитаризма Вы считаете верными?

— С. К-М. Не образы палача. Это — инструмент, он сути не раскрывает (хотя когда мучают людей, все остальное может показаться неважным). Суть нашего тоталитаризма, как я его понимаю, поясню образами кино. Назову три образа. Майор Жеглов («Место встречи изменить нельзя») — он совершенно правильно был назван в «Литературной газете» выразителем идеи тоталитаризма. Преподаватель Криворучко («Подранки»), который бьет ребенка, а потом плачет. Контуженный военрук («Зеркало»), который беззащитен против издевательств маленького интеллигента, еле ходит, но успевает броситься на подкинутую им учебную гранату. Интеллигенция не вняла этому откровению Тарковского, сделанному до перестройки.

— В.К. Но все это образы, связанные с войной, с чрезвычайным положением. А как же выглядел большевизм в благополучное время?

— С. К-М. Похоже, он был к нему не приспособлен и потерпел крах. Были советские люди в целом слишком мягкими, слишком демократами, без кавычек. Чуть полегчало — и они размыли устои необходимого авторитаризма и в семье, и в обществе. Улеглись, как Иванушка, на печи.

— В.К. Вы разочарованы в самой идее демократии?

— С. К-М. Это — трудный вопрос, и можно высмеять любой ответ на него. В проблеме множество слоев. Последние лет тридцать я прожил, мысля как демократ, а сейчас одолели сомнения. И не из-за демократа Глеба Якунина, это мелочь. Все больше возникает подозрений в том, что демократия понемногу тянет человека к фашизму. Разумеется, цивилизованному, без примитивного нацизма. А причина — в вытравлении того, что теологи называли «естественным религиозным органом» — способности чувствовать вечное, свою ответственность перед миром, уважение и любовь. Взамен нарастает тяга к упрощению, к разделению — то, что психолог Фромм назвал «некрофилией».

— В.К. Так Вы не согласны с Черчиллем, что «демократия — плохой строй, но остальные еще хуже»?

— С. К-М. Если бы дело касалось только политики, то при демократии жить приятнее. Как в парнике. А когда ее щупальца опускаются в душу то, похоже, Достоевский был прав. Подозреваю, что Демократия — это те три соблазна, которыми дьявол искушал Христа в пустыне. Но это — сомнения, ответа у меня нет. Сегодня хоть вопросы поставить. Расскажу один случай.

Читал я в Испании курс истории и философии науки. Уже после уроков перестройки, значит, по-новому. Студентам нравилось. И как-то после лекции, где шла речь о роли науки в создании идеологий, меня спрашивают: а как же, ведь демократия то-то и то-то. Я и брякнул, перегибая палку: «А я не демократ». Студенты так и ахнули, в Испании такое немыслимо, там самые крутые франкисты называют себя демократами. Расстроились они, потом приготовили целой группой обед и меня пригласили. Думали, я расслаблюсь и раскрою тайну — как же можно не быть демократом. Я расслабился, но, как человек более опытный, переложил задачу на них самих. Использовал то, о чем сегодня говорит вся Испания: нацию как будто подменили. Люди стали эгоистами. Студенты, как американцы какие-нибудь, изучают прогнозы рынка труда и выбирают курсы, обещающие в будущем оптимальное соотношение «доход / затраты усилий». Никакие тонкие материи их не интересуют. Одеваются одинаково, и на лице одинаковая улыбка. Кричат «Мы уже европейцы!» с таким же видом, как Майкл Джексон кричал «Я уже белый!». В чем-то похожи на наших студентов, но это при полном материальном благополучии.

Понятно, что духовную элиту Испании это очень беспокоит — великая культура и особый психологический тип растворяются в безличном «среднем классе» Запада. Появился даже лозунг: «Против Франко мы жили лучше». Я и спрашиваю студентов: «Можно ли считать, что сорокалетний тоталитарный режим передал своему преемнику духовно здоровую, самобытную нацию?» Удивились, но согласились — дело очевидное. Дальше: «Можно ли считать, что за 12 лет демократического режима произошло духовное принижение и опустошение, растворение культурных устоев нации?» Тут даже не удивились, такой это больной вопрос. «Можно ли считать высокий духовный тонус, благородные чувства и вдохновение общества важной национальной ценностью?» Да, конечно. Тогда, говорю, вот вам домашнее задание: разобраться, как и почему тоталитаризм, при всех его жестокостях, охранил эту ценность, а демократия, при всех ее прелестях и благах, так быстро проникла в это ядро и там нагадила? И ребята написали и рассказали множество интересных вещей. Похоже, правы философы, видевшие фашизм, а потом перебравшиеся в США, которые считают, что на Западе под видом демократии возник самый изощренный вид тоталитаризма, порабощающий душу с помощью «индустрии культуры».

— В.К. Но это — очень пессимистичный вывод. Выходит, мы обречены метаться между разными типами тоталитаризма?

— С. К-М. Если метаться, то да — из огня да в полымя. А коридор между ними есть. Я думаю, что возможность соединить личность (а не индивида) с народом (а не населением) может тот или иной вид соборности. Хотя наши «демократы» ее тоже считают одним из типов тоталитаризма, по-моему, они ошибаются. И советская власть, как порождение именно таких общинных представлений о власти, могла идти к этому идеалу. То, что люди от нее так легко отказались — трагическая ошибка, тоже результат душевной лени. И то, над чем так смеялись — медлительность и единодушное голосование в советах, как раз и говорят об их достоинствах. Совет, поиск согласия, не может быть быстрым. Голосование — лишь ритуал, закрепляющий согласие. А демократический парламент — это конкуренция, политический рынок или арена борьбы. Это — конфронтация и подавление противника. Здесь голосование — тоже ритуал, решения-то принимаются в другом месте. И думаю, что те общества, которые сохранили общинные механизмы власти, гораздо легче преодолеют нынешний кризис цивилизации и будут развиваться быстрее и гармоничнее. Зря мы так легко поддались соблазну.

— В.К. Скажите, существует ли какая-то определенная философская школа, которая разрабатывает такое видение общества? Из чего Вы выводите свои построения?

— С. К-М. Мне кажется, кризис и переживается нами так тяжело потому, что никакая философская концепция не дает нам приемлемого объяснения. Приходится самим думать и передумывать. Много мыслей наивных, сырых — профессионалы-обществоведы наверняка посмеиваются. О себе могу сказать, что стараюсь побольше читать, выбирая авторов трех категорий: тех, кто осмысливал западное общество, предлагаемое нам как образец; тех, кто отрицает евроцентризм и ценит разнообразие цивилизаций; тех, кто пережил тяжелые кризисы и болезни общества, сам наблюдал крушение устоев. Из всего, что я прочел, могу сделать вывод: интеллектуальная бригада «архитекторов» перестройки и реформы пошла на заведомый обман колоссального масштаба. Меня просто поражает этот шаг людей, работавших в науке, это — совершенно небывалое явление. Нашему обществу переломали руки-ноги и теперь сращивают кости под прямым углом — делают из России урода, который, кстати, в принципе несовместим с капитализмом. Вся формула реформы абсолютно противоречит той социальной философии, на которой базируется капитализм даже ХIХ века, не говоря уже о его последней стадии.

Второе, что я стараюсь делать — вспоминать свою жизнь до мельчайших подробностей, особенно детство, войну. Все сегодня видится в ином свете, наполняется новым смыслом. Собирается воедино виденное, слышанное. Кажется даже, что я вижу мою мать в детстве, до революции. Я прожил последние два года войны у дедушки в деревне, и сейчас понимаю, что он сильно на меня повлиял.

— В.К. А кто был Ваш дедушка и в чем было его влияние?

— С. К-М. Дед мой был казак из Семиречья (на границе с Китаем), бедняк. Личных оценок не буду давать, скажу лишь, что совершенно невероятной доброты был человек. Был он неверующим — редкость для казака. Все семеро его детей стали коммунистами, старшие в подполье — а гражданская война в Семиречье была очень тяжелая. Для меня примирение и даже братство бывших белых и красных было делом естественным и семейным. Я за столом сидел на коленях то у красного офицера, то у белого — и у всех уже советские ордена. Мне тяжело сегодня читать патриотическую прессу, зовущую к «белому реваншу», в этом я вижу глубокую фальшь. Зачем?

Но что меня поражает, уже сегодня, в моем дедушке — для него политические и даже социальные беды и схватки были как бы делом второстепенным. Я не только ни слова о них не слыхал, но и тени не чувствовал. Он как будто прожил безоблачную, полную благоволения окружающих жизнь. Это уже потом от матери я узнал, каким ужасом было «расказачивание» станицы, а потом «раскулачивание» — хоть и бедняк, и дети-коммунисты. И когда я сегодня вижу озлобленных, обиженных на страну и на народ артистов и академиков, которым как будто чего-то недоплатили, я опять поражаюсь — живут ли они? Или только подсчитывают убытки? И мне кажется, что эти люди, хлебнув западного мироощущения, не справились с ним, не «переварили» его, а заболели. Хотелось бы помочь им. Но как это сделать, когда они считают себя победителями?

— В.К. Но Вы ведь тоже были на Западе. Почему он на Вас произвел иное впечатление, что значит его «переварить»?

— С. К-М. Во-первых, до Запада я побывал в «третьем мире» и вжился в его реальность. Увидел «продукт» Запада, его сиамского близнеца, без которого Запада как явления просто не было бы. Уже само представление нам Запада как самостоятельного целого, без этого его второго «Я» — ложь. К сожалению, в нее поверили.

Но главное, я думаю, в том, что отношение к миру закладывается тайным образом в детстве. И большинство моих сверстников не упали бы в обморок при виде западного продмага, как какая-то приятельница Евтушенко. Видели наши солдаты в 1945 г. Запад, и от этого русофобами не становились. А в 80-е годы стала верхушка КПСС так фильтровать струйку наших людей на Запад, что в основном туда попадали те, кто уже в душе вожделел буржуазной жизни и уже ненавидел Россию, пусть сам того не подозревая. И нам они приносили ложь о Западе. Я это точно знаю. Частично это и потому, что жили они там искусственной жизнью, она им устраивалась и командирующей, и принимающей стороной. А мне довелось пожить «без привилегий» и в близкой личной дружбе со многими людьми. С той брехней, которая несется с телеэкрана, их жизнь имеет очень мало общего. Наши демократы опошляют трагический смысл западной цивилизации.

— В.К. Какая же у них трагедия? Как сыр в масле катаются.

— С. К-М. Люди — не сыр, у них душа есть. А сегодня она у человека Запада расщепилась. Он, как белка, заперт в колесо потребительства, оно стало чем-то вроде религии. И в то же время он должен чувствовать себя гуманистом и демократом — рецидивы христианства. А это уже несовместимо. Чтобы продолжать выкачивать ресурсы из третьего мира и сбрасывать туда промышленные и социальные отходы (вплоть до своих пенсионеров и безработных), приходится создавать структуры глобального фашизма, устраивать зверские демонстрации силы (вроде «Бури в пустыне»). Вот и мечется тот, у кого есть душа. Нам и то будет проще — мы будем жертвой. Но это — сложные вопросы, а нас и в простейших запутали.

1994