"Капитан "Старой черепахи"" - читать интересную книгу автора (Линьков Лев Александрович)

Глава I

Поезд подходил к Одессе после полуночи, и Андрей был рад этому: он не хотел попадаться на глаза лю­дям, хотя едва ли кто и узнал бы сейчас в нем, не­бритом, усталом, прихрамывающем, некогда бравого моряка.

Восемь суток тащился от Киева товарно-пассажир­ский состав, и все эти восемь суток Андрей почти не вылезал из теплушки: ноющая боль — в правом бед­ре открылась рана — вынуждала его сидеть на до­щатых нарах и пить воду из чайников соседей.

В вагоне было тесно, душно и грязно. Едкий сме­шанный запах табака, пота и карболки — в Киеве санитары опрыскали всю теплушку — не мог выве­триться, несмотря на то, что днем во время движения поезда дверь держали открытой.

На остановках теплушка превращалась в осаж­денную крепость: желающие попасть в вагон тщетно

барабанили в дверь. «Сами на головах друг у друга едем!» — кричали им в ответ.

Андрей окончательно извелся от этой езды. А уж он ли не привык ко всяким дорожным мытарствам? Боль в ране сверлила и сверлила — ни лечь, ни встать. Впрочем, лежать было и негде. Счастье, что еще на­шлось местечко на верхних нарах между ехавшим на­легке красноармейцем и бойкой бабенкой, должно быть спекулянткой, — она везла полную корзину съест­ного. Андрей сидел в тоскливой полудреме, присло­нившись спиной к чемодану.

К ночи ему стало легче. Он осторожно спустился вниз, протиснулся к приоткрытой двери и с наслаждением вдохнул свежего воздуха, в котором ему по­чудился запах моря.

Завтра он увидит его просторы, голубые дали, шумный порт, стройные мачты кораблей, белую баш­ню Воронцовского маяка на краю главного мола.

Завтра он увидит солнечную Одессу, ее прямые улицы в зелени каштанов и акаций. Приморский буль­вар, старинную чугунную пушку у биржи, горластый Греческий базар, уютные домики Молдаванки.

Завтра он будет среди одесситов — порывистых, вечно спорящих, веселых жизнелюбцев.

Подумать только, что ведь всего год назад там хозяйничали интервенты!..

Представив себе спесивых, надменно улыбающихся английских офицеров, разгуливающих по Дерибасовской, и французских лейтенантиков и капитанов, по­пивающих украинское вино в ресторане «Бристоль», Андрей даже сплюнул со зла. «Завоеватели!..» Жаль, что его не перевели позапрошлой весной к Котов-скому, и он не смог сам расквитаться с этими сэрами и мусью.

Товарищи, приехавшие из Одессы после ее осво­бождения, говорили, что когда конница Котовского на галопе ворвалась в город, командующий экспедици­онным корпусом интервентов генерал Франше д'Эспере бежал из гостиницы в одном нижнем белье и едва успел взобраться на стоящий под парами крейсер...

Одесса, Одесса! Много лиха испытала ты и от немцев, и от Антанты, и от петлюровцев, от банд Тютюнника. Они грабили и терзали тебя, намеревались поставить на колени твоих гордых сынов, а ты все вынесла, все пережила и опять стала свободной...

Возвращение в родной город волновало Андрея, будило радужные надежды, но где-то в глубине соз­нания настойчиво возникала мысль, что он совершает ошибку. Вряд ли найдет он здесь то, к чему стремит­ся, вряд ли встретит старых друзей. Кто помнит его, кроме отца с матерью? От Катюши он не получал пи­сем почти год — все время переезжал с места на мес­то. Ее, наверно, и нет в Одессе: в последнем письме она сообщала, что собирается в Москву учиться.

Пожалуй, зря не остался он в армии и покинул товарищей, с которыми три года — всю гражданскую войну — делил и невзгоды и радости походной жизни; вместе переживал и горечь фронтовых неудач и сча­стье побед. Навестил бы родителей и вернулся обрат­но. Так ведь нет — его потянуло к морю.

Когда шла война, об этом не думалось. Трудовой люд бился за советскую власть. И эта борьба цели­ком захватила Андрея. Он видел, чувствовал, созна­вал: большевики ведут народ по правильному пути, другого пути нет — либо бери винтовку в руки, либо буржуи снова наденут тебе ярмо на шею.

Но когда Красная Армия вышвырнула с советской земли всех господ интервентов, панов, баронов и кня­зей с их белым войском, Андрея потянуло в родные места, потянуло властно, неудержимо. Так захотелось ему приклонить голову в отцовском доме, жить у мо­ря, что, не раздумывая, не слушая уговоров това­рищей, он демобилизовался первым из всех команди­ров. Многих не отпускали — по слухам, полк должен был вскоре выступить куда-то в Тамбовщину на по­давление кулацких банд, — а его не задерживали: уч­ли недавнее тяжелое ранение. Собрался Андрей одним духом. Сложил в фанерный чемоданчик бельиш­ко, сухари, несколько кусков пайкового сахара, нехит­рые подарки старикам, кружку, бритву, щетку сапож­ную — и на вокзал...

Андрей отдался думам, забыв о пестром, разноликом населении теплушки, которое шумно спорило о судьбах мировой революции и о новой экономиче­ской политике, обсуждало цены на хлеб и табак и прочее и прочее.

Кто-то пел «Реве та стогне Днiпр широкiй...», кто-то, хохоча, рассказывал анекдоты, кто-то пил само­гон. Кто-то усиленно расхваливал самодельные зажи­галки и предлагал за полбуханки ситного целых де­сять штук: «Погляди, работа-то какая, без отказа слу­жить будут. Ювелирная работа!» Четверо парней с ожесточенным азартом играли в карты.

Под потолком в жестяном фонаре вздрагивало пла­мя сальной свечи, и в полутьме лица людей казались неестественно желтыми и мрачными.

Андрею хотелось курить, но табаку не было. Поса­сывая холодную трубку и глядя в ночную степь, он с досадой вспомнил, что едет домой почти без денег.

— Дичаем, батенька, дичаем! — извлекая из меш­ка кукурузный хлеб, неожиданно обратился к Андрею сидевший у самой двери седой, но бодрый старик, оде­тый в ватную женскую кофту. — Вот, извольте знать, чтобы не отправиться к праотцам, я обменял на ку­курузу антикварную вазу и картину Айвазовского. Айвазовского — на кукурузу! — с горечью повторил старик. — От Киева до Одессы плетемся вторую неде­лю. Дожили!..

— По интервентам скучаешь? — с ехидцей спросил примостившийся на верхних нарах красноармеец.— А ты бы с ними и уплыл, коли не по нутру тебе ре­волюция.

— Глупости изволите говорить, милостивый госу­дарь,— перебил старик. — Я порядка требую. Я, из­вольте знать, профессор медицины. А в клинике у ме­ня нет ни медикаментов, ни перевязочного материала, ни белья. Мне лично ничего не надо, — с трудом пе­режевывая черствый хлеб, воскликнул профессор, — но как же лечить больных? Совдеп старается помочь, обещал выделить для врачей какие-то пайки, но что он может дать?

Профессор произнес последние слова, смешно всплеснув руками, и Андрей невольно улыбнулся.

— Изволите улыбаться! — еще более разволно­вался старик.— А вы знаете, кто сейчас орудует в Одессе? В Одессе орудует некий Яшка Лимончик.

— А кто он будет, твой Яшка Лимончик? — спро­сил маленький заскорузлый мужичок, перематываю­щий тут же рядом портянки.

— Главарь одесских бандитов, вот кто!.. Он тво­рит, что хочет.

— Вы бы, папаша, — извините, не знаю, как вас по имени и отчеству, — держали язык за зубами,— посоветовал старику Андрей.

— Папаша желает познакомиться с Губчека,— вставил подсевший в Раздельной бритоголовый муж­чина, лицо которого было до такой степени выщер­блено оспой, что казалось покрытым твердой бугри­стой коркой.

— Я не боюсь говорить правду. Я и в Чека скажу то же самое, — взъерошился профессор.

Рябой извлек из кармана портсигар и протянул Андрею:

— Чего с ним болтать, закуривай!..

Пронзительно засвистел паровоз. Стуча колесами на стыках рельсов, поезд перешел на другой путь и замедлил ход.

Снаружи кто-то с силой рванул дверь, и она, скри­пя, откатилась в сторону. Порыв ветра потушил ога­рок.

— Полундра! — влезая на ходу в вагон, крикнул высокий широкоплечий моряк и сбросил с плеча ме­шок, уступая дорогу взбирающимся в вагон новым пассажирам.

Голос моряка показался Андрею знакомым: «Ни­как это Серафим Ковальчук, боцман с эсминца «Сме­лый»?»

— Сима Пулемет, ты?

Моряк чиркнул зажигалкой и восторженно во­скликнул:

— Андрюха! Ермаков! Ты откуда, Альбатрос? Андрей погасил ладонью огонек зажигалки и по­жал приятелю руку.

— Все дороги ведут в Одессу! До Молдаванки попутчики, поможешь?

— Какой разговор! Вот встречка! С семнадцато­го года не виделись, с Севастополя...

Поезд вновь набрал скорость.

— Как вас... Сима! Вы не устали стоять на моей ноге? — послышался чей-то голос.

Пассажиры расхохотались. Не удержался и Ан­дрей: это не шутка, если Сима встанет на ногу!

— Для кого Сима, а для кого гражданин, — от­резал Ковальчук.

Желая рассмотреть нового собеседника, он опять чиркнул зажигалкой, но тот предупредил моряка, включив электрический фонарик, и в упор навел луч света на друзей.

Андрей прищурился от яркого света, но все же раз­глядел, что фонарик держит один из новых пассажи­ров — невысокий худой человек в кожаной тужурке и кожаной кепке. Рядом стоял совсем молоденький кур­носый паренек в шинели.

Человек в кожанке быстро обвел лучом фонаря всю теплушку. Черные уродливые тени метнулись по стенам и закопченному потолку.

В луче на мгновение возникали лица и фигуры пассажиров: испуганно вытаращенные глаза бойкой бабенки; притворившийся спящим заскорузлый му­жичок; склонившиеся над мешком картежники; де­ланно зевнувший и прикрывший рукой лицо рябой мужчина; профессор с куском хлеба в руке.

Человек в кожанке шагнул к двери, снова на­вел луч на Ермакова и Ковальчука и негромко сказал:

— Граждане, предъявите ваши документы!

Не успел Андрей извлечь из кармана бумажник, как Рябой сшиб с ног человека в кожаной тужурке, толкнул на Ковальчука паренька в шинели и на пол­ном ходу выпрыгнул из вагона.

Все это произошло так внезапно, что никто не смог задержать беглеца. Человек в кожанке стремительно вскочил и ринулся за ним в темную степь.

Паренек в шинели вытащил из кармана пистолет, на миг задержался в дверях, словно подбадривая се­бя, что-то крикнул и прыгнул вслед за товарищем.

Пронзительный свисток паровоза заглушил выст­релы.

— Отчаянные ребята! — протянул Ковальчук.

— Чека контриков ловит, — пояснил кто-то из красноармейцев.

На полу остался оброненный чекистом электриче­ский фонарик. Вагон трясло, и круг света дрожал на потолке.

Море было тихим и голубым. Ночью эта голубиз­на казалась необъяснимой. Черное звездное небо, фио­летовый горизонт и голубая вода.

На легкой зыби медленно покачивался узкий длин­ный корпус подводной лодки. Борт о борт к ней бы­ла пришвартована небольшая шхуна. На фоне ночно­го неба едва заметно вырисовывался силуэт подвод­ного корабля и мачта парусного суденышка.

Тихо плескалась вода, скрипели трущиеся о ме­таллический корпус связанные из молодых тополей кранцы. Время от времени раздавались приглушен­ные отрывистые слова команды. Несколько матросов подхватывали ящики и тюки, поднятые краном из трюма подводной лодки, и передавали их людям со шхуны. Те, сгибаясь под тяжестью груза, переносили его по пружинящему трапу на свое судно.

С ходового мостика подводной лодки за погруз­кой молча наблюдал командир. На северо-востоке, в дымке тумана, смутно полыхало далекое зарево и мигал проблесковый огонь маяка. Там была Одесса.

Через два с половиной часа наступит рассвет. К это­му времени, приняв со шхуны продукты и пресную во­ду, подводная лодка будет уже далеко в море, дер­жа курс на Босфор. Изредка командир поглядывал на кормовую часть палубной надстройки, где стояли два человека: один в кожаном реглане, другой в брезен­товом рыбацком плаще и зюйдвестке. Командир не мог слышать, о чем они беседуют, да и не интересо­вался этим.

А человек в кожаном реглане — командир знал о нем лишь то, что его надо доставить на эсминец, встреча с которым предстоит у берегов южной Гре­ции, — говорил собеседнику:

— Вот все, что я хотел вам сообщить... Как буд­то погрузка закончена? — Он оглянулся и, повысив голос, позвал: — Антос!

Со шхуны на подводную лодку легко перепрыгнул шкипер — стройный худощавый мужчина в вельвето­вой куртке и кожаных брюках. Широко, по-морски расставляя ноги, он подошел к собеседникам.и прило­жил руку к обмотанной шелковым платком голове.

Во всей его осанке, в тонких чертах загорелого ли­ца, тонких, плотно сжатых губах, в блеске слегка при­щуренного левого глаза — правый глаз закрывала черная повязка — чувствовались самоуверенность и решимость.

— У вас все готово, Антос? — спросил человек в реглане.

— Все!

— Отлично! Вот ваш новый хозяин, Антос. Доста­вите его в Люстдорф... Груз сдайте Тургаенко.

Шкипер слегка поклонился пассажиру в рыбацком плаще, тот небрежно кивнул в ответ.

На востоке еще не начинал брезжить рассвет, ко­гда шхуна, опустив косые просмоленные паруса, ос­тановилась у песчаного берега, скрытого пеленой предутреннего тумана.

— Прикажете вас проводить? — шепотом спросил Антос.

Пассажир ответил не сразу. Пристально всматри­ваясь в пелену тумана, он словно чего-то ждал. Мат­росы держали наготове легкие карабины.

— Сегодня среда. Вы придете в субботу... — не поворачиваясь, произнес пассажир. — Провожать ме­ня не надо... Обождите десять минут; если все будет тихо, отплывайте... Сколько времени на ваших часах?

...Туман сгущался плотнее и плотнее, и погранич­ник, лежащий над обрывом в кустах дикой маслины, не мог уже разглядеть не только моря, но даже вытащенных на песчаный берег рыбачьих лодок и разве­шанных для просушки сетей.

Легкий прибой однообразно шуршал галькой. Где-то прокричал петух, ему откликнулся второй, третий...

«Скоро колонисты начнут коров доить... Хорошо бы сейчас выпить крыночку парного молока с теплым ржаным хлебом».

Пограничник облизал сухие, потрескавшиеся губы. Он был голоден, и от этого его еще сильнее клонило ко сну. Но спать на посту никак невозможно. Он вы­тащил из кармана флягу, налил на ладонь воды, смо­чил виски, лоб, веки. Теперь вроде бы легче.

Какой-то посторонний, едва уловимый звук раз­дался у лодок. Пограничник насторожился и, увидев вдруг под самым обрывом словно вынырнувшего из тумана человека, хотел было окликнуть его, но раз­думал: «Подпущу поближе...»

А неизвестный, пригнувшись, подошел к обрыву и, цепляясь за ветви кустов и клочья высохшей травы, полез вверх. Ясно, что это не местный житель: мест­ный пошел бы тропой.

Пограничник в волнении привстал, и в это мгнове­ние кто-то со страшной силой ударил его сзади по голове. Он даже не вскрикнул, а только как-то по-детски коротко и тихо ахнул и упал лицом в кусты...

Антос ждал, глядя на часы. Ровно через десять минут он подал рукой команду. Два матроса оттолк­нулись шестами, третий поднял кливер, и шхуна мед­ленно отошла от берега, провожаемая петухами, ко­торые долго еще перекликались в скрытом туманом спящем поселке.

Спустя полчаса шхуна встретилась напротив вы­дающегося в море каменистого мыска с шаландой и выгрузила на нее ящики и тюки. Грузный седобро­вый артельщик прикрыл их брезентом, и четверо ры­баков поспешно начали наваливать на брезент рыбу.

Антос перегнулся через фальшборт и едва слышно спросил:

— Тургаенко, что есть нового?

— Тише вы, биндюжники! — шикнул артельщик на рыбаков и так же тихо ответил: — Чижи притащи­ли из Очакова какую-то старую посудину, ремонти­руют...

В этот самый предрассветный час к дежурному у ворот пограничного поста в Люстдорфе подбежал человек и попросил немедленно разбудить и вызвать начальника: «У меня срочное, неотложное дело...»

Через минуту человек сидел в канцелярии поста.

— Ну что у тебя, товарищ Фишер? — спросил на­чальник, стараясь сдержать зевоту.

— Товарищ Кудряшев! — взволнованно начал ранний посетитель. — Я только что видел... Я возвра­щался с виноградника... Ты знаешь, я ночую на вино­граднике, и я видел, как от нашего берега отошла черная шхуна.

— Антос?! — У Кудряшева вмиг пропали остатки сна.

— Коля!.. Ивакин! — позвал человек в колонке. Он попытался подняться, но не смог и беспомощно опустился на землю.

Поезд был уже далеко и оставлял над степью сноп искр, похожий на хвост кометы.

— Ивакин! — снова позвал человек в кожанке, ощупывая щиколотку левой ноги.

— Товарищ Репьев! Здесь я! — Из темноты вы­нырнул паренек в шинели. — Ни шута не видно, глаз выколи!

— Куда он убежал? — прошептал Репьев.

— Вроде бы туда! — шепотом же ответил Ивакин и махнул пистолетом на юг, где поблескивал сноп па­ровозных искр.

Голос у Ивакина дрожал: шутка ли, выпрыгнуть на полном ходу из поезда, да еще ночью!

— Эх! Кого упустили! — в сердцах сказал Репьев.

— Трава больно высокая, некошеная, — виновато произнес Ивакин.

Репьев снова попытался подняться и невольно ох­нул.

— Что с вами, Макар Фаддеевич? — тревожно спросил Ивакин.

— Ногу я, кажется, вывихнул, Коля... Беги до разъезда. Позвони по телефону товарищу Никитину, доложи, как все получилось... Разрежь-ка голенище... Распухла нога, сапога не снять. На вот нож.

— Больно? — сочувственно прошептал Ивакин.

— Ничего, ничего, тяни... Ну, теперь беги. Сооб­щи все Никитину и достань где-нибудь лошадь... Осто­рожней будь.

— Я быстренько, Макар Фаддеевич, одним ду­хом, — Ивакин поправил съехавшую на живот кобу­ру и, пригнувшись, побежал по шпалам.

Репьев отполз подальше от насыпи, в траву, при­слушался, перезарядил обойму. В пистолете осталось всего два патрона, а он может еще пригодиться.

Лежать было неудобно, левая рука затекла, будто сотни иголочек кололи онемевшее плечо. Репьев хотел повернуться на другой бок, но услышал легкий отры­вистый свист. Через секунду-другую свист повторился.

«Неужели это беглец подает кому-то сигнал? Мо­жет, он тоже повредил себе ногу?..» Репьев оглянулся на свист, поудобнее переложил в руке пистолет.

Ответный свист раздался совсем близко, за спи­ной, так близко, что подумалось — за насыпью.

Новый свист послышался уже откуда-то слева, по­том справа. Репьев прижался к мокрой от росы траве.

И тут, почти перед самым лицом, в каком-нибудь аршине, появился маленький черный силуэт. Вытянул­ся, замер, свистнул: «Пьюит, пьюит!»

«Зверек!»

Учуяв человека, зверек стремительно скрылся.

Обостренный опасностью слух уловил какие-то новые звуки. Что-то прошуршало в траве. «Не гадю­ка ли? А может, желтобрюхий полоз?»

Чем больше вслушивался и всматривался Репьев в ночную степь, тем больше убеждался, что и ночью степь живет неизвестной ему доселе жизнью: мелодич­но и тонко стрекотали кузнечики; один за другим, вы­соко и быстро подпрыгивая, пересекли полотно желез­ной дороги какие-то длинноногие зверьки.

Вот что-то хрустнуло, из ковыля выбежал заяц, на­ткнулся на Репьева, остолбенел на миг, прижал уши к спине, подскочил, словно на пружинах, и пустился наутек вдоль насыпи широкими стелющимися прыж­ками.

Пахло чебрецом, шалфеем и еще какими-то осен­ними травами. Над головой мерцали непостижимо да­лекие звезды, гигантская, через все небо, река Млеч­ного Пути.

Часы разбились при падении. «Сколько же сейчас времени?» Макар Фаддеевич нашел ковш Большой Медведицы. Она висела почти вертикально, рукояткой книзу — часа три.

Давно не приходилось ему так вот смотреть в звездное небо и определять время по Большой Мед­ведице. И сразу как наяву представилась холодная, сырая одиночная камера Николаевской тюрьмы, куда заточили его после забастовки на судоверфи. Первые две недели он не мог даже встать с прогнившего со­ломенного тюфяка — во время ареста был жестоко избит жандармами. Они повредили ему легкие, в гру­ди что-то сипело, и он долго харкал кровью.

Трижды жандармский ротмистр приходил в камеру и увещевал одуматься, не губить свою молодую жизнь, выдать остальных организаторов забастовки и перей­ти на службу в охранку. А у него даже не было сил поднять голову и плюнуть ротмистру в физио­номию.

Как мечтал тогда Макар о свободе, о степи, о зе­леных травах, о солнце — решетчатое окно глядело в мрачный серый забор, и солнце никогда не прони­кало в одиночку. Только маленький клочок неба был виден сквозь окно, и ясными ночами на нем вот так же сверкали звезды. В три часа там появлялась Боль­шая Медведица, в четыре ее уже не было видно. А он не мог уснуть, с тоской смотрел на звезды и шептал горьковские стихи:

Ему было невыразимо тяжело и физически и ду­шевно. Думалось, что все уже кончено, — в двадцать лет толстые заплесневевшие стены тюрьмы казались стенами склепа, но именно здесь, несмотря на то, что он чувствовал себя больным, обессилевшим, окрепла его вера в будущее.

Перестукиваясь с большевиком, заключенным в соседней одиночке, Репьев узнал, что тот приго­ворен к смертной казни через повешение и отказал­ся подать ходатайство о помиловании на высочай­шее имя.

«Убийцу-царя молить не стану... Наша жертва не пропадет даром... Рабочий класс завоюет свободу... Победа близка, — выстукивал сосед. — Не падай ду­хом, товарищ!»

И она пришла, эта победа, — пролетарская рево­люция свершилась! Репьев был счастлив, что служит освобожденному пролетариату. Если на пути его вста­вали преграды, он повторял про себя, словно заповедь, слова неизвестного соседа по Николаевской тюрьме: «Не падай духом, товарищ!..» И думал, как бы быст­рее преодолеть эту преграду.

Вот и сейчас он размышлял, долго ли придется ле­жать тут, в степи, чурбаном, в бездействии?.. В Губчека каждый человек на счету, а он выбыл из строя. Никитин рассердится и будет прав! Он уверен, что Репьев выполнил поручение и завтра сможет за­няться фальшивомонетчиками. И вдруг такой промах!

А ведь во всем виноват он сам, только сам: не сумел выпрыгнуть, следовало прыгать вполоборота, лицом по ходу поезда.

Боль в ноге становилась нестерпимой: не только подняться, повернуться нет возможности. Надо было попросить Колю посильнее дернуть за пятку, может, все обошлось бы само собой.

От боли или, может быть, от озноба все тело тряс­ло как в лихорадке. Ночи стали прохладными. Скоро осень. Сегодня уже двадцать третье августа. Два­дцать третье!.. Выходит, позабыл о собственном дне рождения: двадцатого стукнуло тридцать лет!..

На вокзале Ермаков с Ковальчуком угодили в облаву и верный час простояли в замусоренном семечками и окурками зале ожидания, откуда че­кисты выпускали пассажиров по одному после проверки документов и тщательного обыска, во время которого у Ковальчука отобрали полпуда муки.

— По какому праву?! — попытался было протесто­вать боцман.

— По приказу товарища Дзержинского, — холодно ответил чекист. — Не задерживайтесь, проходите... Следующий!..

— Разгрузили трюм! — проворчал Сима, ко­гда они оказались на улице.

— Со спекуляцией борются, — примиряюще ска­зал Андрей. — Зачем ты волок муку?

Связав ремнем чемоданчик Ермакова и свой полегчавший мешок, Ковальчук перекинул ношу через пле­чо и, приноравливаясь к прихрамывающему товарищу, медленно пошел рядом.

В сравнении с Ермаковым Ковальчук казался гигантом. Все черты его лица были под стать могучей фигуре: широкие скулы, мясистый нос, большие губы, хитровато-добродушные круглые карие глаза, чуб кур­чавых каштановых волос.

Ермаков был ростом чуть выше среднего, поджа­рый и угловатый. Длинное лицо, тонкий нос с неболь­шой горбинкой и резко очерченными ноздрями, черные брови, тесно сдвинутые над серыми, широко постав­ленными глазами и выдающийся вперед подбородок говорили о крутом нраве.

— Отца моего видел? — спросил после недолгого молчания Андрей.

— Часто вижу, прыгает! Твой Роман Денисович все на маяке... Хороший старик!

— А наших из эскадры? Петра Лопухова, Ваню Рыбакова, Михаила Васюткина?

— Никого не видать на горизонте. Васюткина под Петроградом встречал, Рыбаков где-то у Перми погиб. Разметала революция моряков по сухопутью. По­терялись кто где.

— Моряки не потеряются, — раздраженно попра­вил Андрей.

— Так-то так, — смутился Ковальчук. — А тебя где это ковырнуло?

— Под Касторной...

— В кавалерии служил?

— Ив кавалерии пришлось.

— Поплавали, одним словом, — усмехнулся боц­ман.

— Поплавали, — подтвердил Андрей. — А ты как живешь? Работаешь-то где? Плаваешь?

— Как же, плаваю... на бочке в лимане! — Коваль­чук помрачнел. — В дворниках я на телеграфе...

Сима рассказал, что воевал под Петроградом про­тив Юденича («Лохань английскую мы там с одним дружком подбили, танком называется», — не преминул похвастать он), потом был пулеметчиком на броне­поезде «Смерть капитализму». Под Перекопом про­дырявило осколком бок, думал, отдать концы и рас­проститься с жизнью придется, да обошлось: живучи черноморцы! Год провалялся в Симферополе в гос­питале, в мае уволили по чистой. Куда было податься? Махнул к старухе матери в Одессу. Хотел плавать— не вышло. Обида! Бил, бил буржуев и всяких интер­вентов, всякую шкуру барабанную, а торгаши и спе­кулянты опять расплодились, словно тараканы в кам­бузе, к ногтю бы их всех!

Сима обрадовался возможности отвести душу со старым другом и говорил без умолку. За свою го­ворливость он ведь и получил на «Смелом» прозвище «Пулемет».

Андрей, не любивший рассказывать о себе и жа­ловаться на превратности судьбы, предпочитал слу­шать и с волнением глядел по сторонам: вот она, род­ная Одесса!..

Когда миновали Портовую, дома сгорбились, тро­туары сузились. Здесь, на окраине, обитали рабочие одесских заводов, портовые грузчики, извозчики, мел­кие торговцы. Андрей знал на Молдаванке каждый переулок. Одним из них мальчишки всегда ходили к морю на рыбалку; за длинным желтым забором должна быть старая выемка, через которую можно пробраться в таинственные катакомбы, а в Дюковском саду они гуляли с Катей...

Друзья распростились у домика, где жили роди­тели Ермакова, сговорившись обязательно на днях повидаться и выпить по чарочке.

— Поклон отцу с матушкой, — сказал на прощанье Ковальчук и так сжал приятелю руку, что тот не­вольно поморщился.

Дом, где родился и вырос Ермаков, был неболь­шой, в три окна по фасаду. Сложенный из пористого местного камня-ракушечника, он напоминал деревен­скую мазанку.

Прежде чем отворить калитку, Андрей несколько минут постоял на тротуаре. Все ли в порядке в род­ном гнезде? Здоровы ли старики? Он знал, они всегда ждут его, и все-таки подумал: «Ждут ли?»

Сколько раз, стоя на ходовом мостике «Пронзи­тельного», лежа под дождем в окопах в приволжской степи, мечтал он об этой минуте — встрече с отцом и матерью. И хотя давно уже был отрезанным ломтем и огрубел от жизненных штормов, а все тянуло его к отчему дому. И так совестно стало, что по году не писал родителям.

Андрей легонько толкнул скрипучую калитку, сде­лал два шага, нагнул голову — тут должна быть ветвь старого каштана, — поднял руку: вот она, ветвь...

Отца дома не оказалось: он дежурил на маяке.

— Надолго, либо опять на неделю? — с тревогой спросила мать, Анна Ильинична, глядя, как Андрей с жадностью ест холодный постный борщ.

— Насовсем! — ответил Андрей.

«Плохо живут мои старики, совсем плохо!» — по­думал он, вытаскивая из черствого хлеба колючие соломинки.

— Ну, как вы тут? Как жили-то?

— И не говори, Андрюшенька! — вздохнула мать. — Через край горя хлебнули. Буржуи и эти, как их... интерветы...

— Интервенты, — улыбнувшись, подсказал Анд­рей.

— Они самые... Ох, и лютовали! Город весь под­чистую ограбили и все на броненосцы свои свезли. А людей честных порешили видимо-невидимо. Обла­вами ходили. Сашу соседского, Калинченкова сына, — он в большевики записался — расстреляли. Трофима Захарыча, слесаря,-—помнишь его небось — утопили...

— Как утопили?

— Заявились к нему ночью на квартиру солдаты с жандармами, схватили, на барже в море увезли и утопили. Битком набили баржу рабочими и всех по­топили...

— Звери! — промолвил Андрей.

— Хуже зверей, — сурово сказала Анна Ильинич­на. — И нашего старика чуть было не убили. Да, спа­сибо, матросы французские вызволили его. «Беги,—говорят, — мы тоже за коммуну...» Кабы Красная Ар­мия в Одессу не пришла, всем бы нам конец!

— Ну, а сейчас как?

— Душой-то мы вздохнули свободно, а на базаре ни к чему не подступись. Позавчера старик принес по­лучку — бумаги много, я и не сочту. А купила чего? Самую малость. Да и обмухрыжили меня сдачей: фальшивых дали. Денисыч ругается: «Чем, — гово­рит,— ты глядела?» А я и не разберусь в этих мил­лионах... — Мать пристально поглядела на сына.— На село бы надо перебраться. Двое вас теперь, мужи­ков. Земля накормит. У нас с Молдаванки многие на село подались.

Андрей ничего не ответил. Поев, он достал из чемо­дана украинскую шаль и шерстяную фуфайку.

— Вам с папашей!

— Ну к чему тратился? — растрогалась мать, с яв­ным удовольствием разглядывая подарки. — Старику очень такая штука нужна: холодно ему там, на баш­не, года-то уж не те. — И вдруг неожиданно спроси­ла: — Жениться-то не надумал? Чужих ребят нянчу, а внучонка, видать, не придется. — Она вздохнула. —  В родильном ведь я сидельничаю.

Андрей хотел спросить о Кате, но мать не знала о их любви. Что же теперь делать? Он понимал, что, конечно, и в Одессе не сразу наладится мирная жизнь, но никак не мог уразуметь, почему Серафим Ковальчук, боцман Черноморского военного флота, служит в дворниках. Неужели для бывалого моряка не на­шлось другой подходящей работы? Верно, сам Анд­рей ничего толком пока не знал, нигде еще не был, ни с кем, кроме боцмана, не говорил, но усталость, боль в открывшейся ране, происшествие в вагоне, обыск на вокзале вывели его из обычного равно­весия.

Мать по-своему поняла молчание сына и укориз­ненно поджала сморщенные губы.

— Неужто бобылем век коротать станешь, отцов­ской фамилии конец положишь?

— Ты все такая же! — полусердито, полушутя сказал Андрей, подумав, что неизменным у матери остал­ся только характер; как она, бедная, похудела, посе­дела и сгорбилась!

— Ладно уж, ладно! — продолжала Анна Ильи­нична.— Все такая же, на тебе зато лица нет. Краше в гроб кладут. Утомился, поди? Спать ложись, непо­седа.

...До чего же приятно после долгих военных лет отдохнуть под крышей родного дома на перине, ук­рыться теплым одеялом, вдыхать знакомый с детства запах отцовского табака, разглядывать стоящую на подоконнике модель парусника «Вега», старенький диван, облупившийся буфет, всю эту бедную, но ми­лую сердцу обстановку.

Мать вынула из пузатого комода большую подуш­ку, подложила сыну под голову:

— Твоя, мяконькая! Дождалась хозяина!..

И так хорошо сразу стало на душе, что забылись и неудачи и горести.

Вспомнилось, как ходили с отцом в море на ры­балку. Великое было удовольствие! Отец сидел на ру­ле, а Андрей, несказанно гордый оказанным ему до­верием, управлял парусом.

Шаланда бойко шла наперерез волнам, весело шлепалась тупым носом о гребни, и брызги, соленые и холодные, обдавали лицо. Частенько с ними плава­ла русоголовая озорная Катюша, дочь покойного приятеля отца — комендора Попова.

Катюша устраивалась, бывало, на носу шаланды и болтала голыми ногами. Как смешно в разные сто­роны торчали у нее косички!..

В 1917 году, летом приехав из Севастополя на побывку, Андрей не узнал в стройной сероглазой де­вушке с русой, обернутой вокруг головы косой дев­чонку-сорванца, которая совсем недавно кричала ему: «Андрей, Андрей, ты не воробей!»

Она была еще по-детски восторженная, но во всем ее облике: в потерявшей детскую угловатость фигуре, в незнакомом доселе, волнующем блеске глаз, в низ­ком, грудном и таком мягком голосе — раньше она пела звонким дискантом, — в том, как она, не согла­шаясь с чем-либо, вся вспыхивала и гордо откидывала голову, — словом, во всем чувствовалось: это уже не девочка.

И Андрей, когда-то видевший в Кате лишь млад­шую соратницу в ребячьих забавах, влюбился в нее. На правах друга детства он звал ее на «ты», но стес­нялся смотреть ей в глаза, робел, больше слушал, чем говорил, и краснел от одной мысли, что всего несколь­ко лет назад относился к ней с тем напускным высо­комерием, с каким обычно относятся к девчонкам на­чинающие басить юнцы.

Они подолгу гуляли в Дюковском саду, часами, не произнося ни единого слова, сидели на бульваре и любовались бескрайным синим морем. Так тревож­но-приятно было Андрею держать хрупкую руку Ка­ти в своей руке и робко перебирать ее пальцы.

Сколько раз порывался он сказать: «Катюша, я те­бя люблю» — и не решался. А в последний вечер сен­тября — последний вечер их встреч (наутро Андрей уезжал на флот) — она поднялась на носки, обняла его, поцеловала, едва коснувшись губ, сказала: «Я те­бя буду ждать» — и убежала.

В письмах они объяснились в любви, но война надолго разлучила их. Андрей часто переезжал с места на место, в окопах не было почтовых ящиков, да и некогда ему было писать...

У кого же узнать теперь Катин адрес? Родных у нее нет, подруг ее он не знает. Так ведь просто, без адреса, письмо в Москву не пошлешь... А Катя, ко­нечно, там.

Думая о Кате, Андрей уснул, наконец, а мать дол­го еще сидела возле него.

Теперь, когда сын не видит, можно и поплакать на радостях. Умаялся Андрюша. Сколько у него мор­щин у глаз на лбу, на щеках и седина в висках, а ведь ему нет и тридцати!..

Давно ли она шила для него распашонки, давно ли учила его ходить от дивана к комоду, давно ли, кажется, он впервые ушел с отцом на рыбалку и, сияющий, принес свой первый улов — десяток быч­ков?..

Будто вчера все это было, и вот уж он совсем взрослый. У него теперь свои заботы. И долго ли про­живет дома? Сказал, насовсем приехал, да ведь не­поседа...

Председатель Губернской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией Никитин в эту ночь опять не сомкнул глаз: ночь сменилась рассветом, а он все еще работал. За двое суток даже не прилег на стоявшую за ширмой койку. Обед и завтрак — тут же в кабинете, на скорую руку, без всякого аппетита, по необходимости.

Секретарь Губчека Павел Чумак не мог понять: как способен председатель работать без сна и отды­ха? Сам он приучился спать сидя. Часика три-четыре днем да поспит. По ночам наступала особенно горячая пора: то и дело звонил телефон, приходили с доклада­ми начальники отделов, следователи, уполномочен­ные; поступали донесения из районов города и уездов, телеграммы, шифровки; почти каждый вечер заседала коллегия, надо было вести протоколы, потом оформ­лять документы. С ног можно свалиться, а Никитин какой-то двужильный — держится! И всегда-то он всех подгоняет: «Скорее, скорее!» Все помнит, всех проверяет, а то еще и самолично отправится на опе­рацию по вылавливанию какой-нибудь контры. В комнату вошла девушка из столовой.

— Завтрак председателю! Чумак отмахнулся от нее.

— Прогонит меня председатель с твоей кашей, сердитый он нынче...

Никитин и в самом деле был расстроен, так как прошедшие сутки принесли крупные неудачи.

Неудача постигла даже одного из самых опытных уполномоченных Губчека Макара Репьева. По данным из Раздельной, там сел на киевский поезд Яшка Ли­мончик, а Репьев упустил его да вдобавок к тому повредил себе ногу.

С пограничного поста из Люстдорфа только что со­общили, что туда приплывала под утро шхуна конт­рабандиста грека Антоса Одноглазого. Антос кого-то высадил на берег, убил пограничника Самсонова и безнаказанно ушел. В районе Одессы он появляется второй раз на неделе. Конечно, пограничников мало, а Одноглазый не уведомляет их о своем приходе ви­зитной карточкой... Но все же, если не смогли изло­вить Антоса, так хотя бы задержали его пассажи­ров и груз!..

Да тут еще эта история с АРА — с американской администрацией помощи голодающим. Детям дают ложку маисовой каши, а в потайном убежище одной из разгромленных контрреволюционных банд чекисты обнаружили сотни пудов масла, муки, сахара и кон­сервов — все американское. Полно американских продуктов и на черном рынке. Сотрудники АРА, безус­ловно, снабжают врагов советской власти и спекули­руют, но как это доказать? Мистер Уайт, уполномо­ченный АРА по Одессе и Николаеву, в ответ на заяв­ление губисполкома о необходимости пресечь спекуляцию сообщил, что он-де не подотчетен Сове­там и не желает говорить на эту тему.

Пойди проверь склады и отчетность этой АРА!..

Город наводнен фальшивыми деньгами. Миллиар­ды фальшивых кредиток расползаются из Одессы по всей Украине. Губчека раскрыла потайную типогра­фию, печатающую деньги, но фальшивые кредитки по-прежнему продолжают откуда-то поступать. Сегодня опять нашли в подвале одного из домов на Пушкин­ской три ящика новеньких стотысячных билетов.

Дзержинский потребовал во что бы то ни стало ликвидировать фальшивомонетчиков.

Не причастны ли к этому делу эсеры?

Нахмурившись, Никитин посмотрел в прищурен­ные глаза сидящего напротив эсера Чирикова. Вот уже третий час этот наглец упорствует и не отвечает толком ни на один вопрос. А как он говорит! Высоко­мерно, с нескрываемой издевкой:

— Вся моя жизнь принадлежит народу.

— Народу?! — Никитин едва удержался, чтобы не повысить голос.

Нет, криком только унизишь себя. И перед кем!.. Никитин хорошо знал эсеров еще до революции. Мно­го раз ему приходилось сталкиваться с ними на ра­бочих собраниях. Если раньше, прикрываясь револю­ционными фразами, они фактически были ярыми за­щитниками кулачества, то теперь превратились в явных агентов иностранной буржуазии.

— Значит, вы утверждаете, что никогда не слу­жили буржуазии? — внешне спокойно спросил Ники­тин. — Отрицаете, что Борис Савинков командировал вас в Россию для организации в Одессе отделения своей контрреволюционной шайки, именуемой «Народ­ным союзом защиты родины и свободы»? Тогда зачем же он снабдил вас сим мандатом? — Никитин, не то­ропясь, выдвинул ящик стола и вынул оттуда лоску­ток полотна. — Зачем вам понадобилось вшивать этот мандат в подкладку пиджака? Тут же ясно сказано,— продолжал комиссар, — что вы, член партии социали­стов-революционеров, Петр Чириков, командируетесь в Россию для организации повстанческих и террори­стических отрядов, то есть для выполнения преступ­ных замыслов буржуазии...

— Я не преступник, а военнопленный, — перебил Чириков. — Я воюю с большевиками во имя народа.

— Ах, вот как! Следовательно, вы тайно перешли советскую границу и организовали свою банду из любви к народу? Из любви к народу ваша шайка подло из-за угла убила на Пересыпи восемь рабочих-комму­нистов и вырезала у них на груди звезды? В Тирасполе вы сожгли элеватор с зерном, обрекая людей на голод. Это все из любви к народу? Может быть, из любви к народу вы и шпионите в пользу Антанты и подготав­ливаете почву для новой интервенции? Вы могли рас­сказывать эти басни в лондонских и парижских кафе, под крылышком у господ Черчиллей и Пуанкаре. Они тоже рядятся в спасителей русского народа, а сами мечтают о бакинской нефти да донецком угле. Скажи­те, зачем же тогда ваш главарь Савинков взял с вас присягу вредить, убивать, шпионить, действовать тай­но, хитростью и лукавством?

— Валите, валите все в кучу! — Чириков злобно усмехнулся.— Что же вы не бьете меня? Власть пока еще ваша...

— Вы сами себя бьете!— Никитин вынул из ящи­ка стола обрывок бумаги.— Растерявшись, вы не успе­ли проглотить это зашифрованное письмо целиком.— Никитин процитировал: — «Передаст двести фунтов...» Речь идет об английских фунтах стерлингов, конечно? «Ваш отчет ожидаем...» Кто должен передать вам валюту?

Эсер молчал.

— Кто ваши сообщники? Где ваши явки?

— Я не буду отвечать, — глухо произнес Чири­ков. Никитин нажал под крышкой стола кнопку звонка.

— Улики налицо. До завтрашнего заседания кол­легии Губчека ровно сутки. У вас еще есть время, что­бы поразмыслить в одиночестве.

— Чем больше я скажу коллегии, тем больше бу­дет смягчающих вину обстоятельств? — Чириков усмех­нулся и после короткой паузы язвительно спросил:— Вас, гражданин чекист, когда-нибудь допрашивали в царской охранке? У вас нет никакой школы. Какой же политический сыск без школы? Поморите меня голо­дом, бросьте в карцер...

— Хватит паясничать! — оборвал Никитин разгла­гольствования эсера.

В этот момент хлопнула дверь, и Чириков вздрог­нул.

«Ага! Ты не так-то уж спокоен!» — удовлетворенно отметил Никитин и сказал вошедшему в кабинет сек­ретарю:

— Уведите арестованного...

Оставшись один, он откинулся на спинку стула и просидел так несколько минут.

В мае в Одессу приезжал проверять работу Губчека товарищ Дзержинский, и Никитин до мельчай­ших подробностей вспомнил сейчас последний разго­вор с председателем Всероссийской Чрезвычайной Комиссии.

Накануне ночью ударом в спину был убит секре­тарь Пролетарского райкома партии.

Никитин и секретарь губкома сидели за столом, а Феликс Эдмундович быстро ходил по кабинету и гневно, взволнованно говорил. Он спрашивал: до ка­ких пор будет так продолжаться? Сегодня под самым носом у Губчека убили секретаря райкома, завтра мо­гут убить секретаря губкома, а послезавтра самого Никитина. Кто же, если не Губчека, будет бороться с контрреволюцией? Нет сомнения, что в Одессе ору­дуют не только эсеры и уголовники и что контрреволю­ционными заговорщиками наверняка руководят через каких-нибудь новых локкартов или сиднеев рейли иностранные хозяева. Губчека должна найти и поймать их с поличным.

Дзержинский погасил папиросу, тотчас достал но­вую и; не закурив, сказал:

— Мы выдвинуты на передовой пост, на линию огня, и мы обязаны — в этом наш партийный долг — всегда быть начеку, не спускать глаз с врагов рево­люции ни днем ни ночью!

Как он сказал это! Он весь был в этих словах: вся его душа, все сердце, весь разум, вся воля большевика...

Феликс Эдмундович, как всегда, прав; ясно, что эти чириковы только исполнители, хитрые, ловкие, подлые, но исполнители. Недаром Савинков объездил все европейские столицы в поисках военной и финансовой помо­щи и недаром, конечно, его принимал господин Чер­чилль. Почти наверняка можно сказать, что эти эсеры служат английской разведке — Интеллидженс сервис. Нокаковы их планы? Где находится их гнездо? Дзер­жинский прав: на Одессщине явно орудует несколько контрреволюционных организаций. На какую из этих организаций работает Антос? Не связной ли он?..

Никитин не мог пока еще ответить на эти вопросы. Это мучило его. Надо лучше работать, быстрее дей­ствовать, точнее наносить удары. Революция не может ждать!

Чекист свернул очередную козью ножку и, затянув­шись крепкой махоркой-самосадом, стал перечитывать заявление комсомолки из портовых мастерских. Вот этого никогда не было и не могло быть ни у цар­ской охранки, ни у Рейли с Локкартом, этого нет и не может быть ни у одной разведки мира: чекистам помо­гает народ!

Комсомолка сообщала, что заметила во время обе­денного перерыва в ночной смене под верстаком од­ного слесаря стопу чистой бумаги. После ухода слеса­ря с работы бумаги на месте не оказалось, а в руках он ничего не выносил. Слесарь этот приехал в Одессу в апреле текущего 1921 года из Ростова, живет на Ма­лой Арнаутской с женой и двумя детьми.

К заявлению был приложен образец отличной беле­ной бумаги, точь-в-точь такой, на какой печатались бланки губернского исполкома. Откуда у этого рабо­чего такая хорошая бумага? И зачем она ему? Почему он тайком вынес ее? А может быть, ему подложил бу­магу кто-то другой?..

Никитин вызвал секретаря.

— Товарищ Чумак, выясни в секретной части губисполкома, где они хранят бумагу для бланков. Вот такую. Как они ее учитывают. И не заметили ли про­пажи? Это первое.

Никитин взял заявление комсомолки и, списав ад­рес слесаря на отдельный листочек, протянул его сек­ретарю.

— Второе: надо узнать, давно ли и откуда этот человек прибыл в Одессу. И третье: как только при­едет начальник Люстдорфского поста, пусть сразу зайдет ко мне.

Чумак ушел, а Никитин вновь раскрыл дело Чирикова.

Нет, фамилии, указанной комсомолкой, здесь не упоминалось. Впрочем... Адрес слесаря: Малая Арна­утская, дом номер семь. В этом же самом доме и даже в одном подъезде жил и Чириков... Совпадение... По­чему этот слесарь приехал из Ростова в Одессу? Кстати, в Ростове была довольно значительная эсеров­ская организация, там долго гнездилась контрреволю­ция. Надо разгрызть этот «орешек» и посмотреть, что в нем за начинка...

Никитин работал в Чека без малого четыре года. За это время чекистам приходилось разгрызать «орешки» и покрепче. Намного покрепче. Неда­ром: Никитину вспомнились и Брюс Локкарт и Сидней Рейли. В августе 1918 года он участвовал в ликвидации заговора трех послов. Раскрытие заговора было одной из первых блестящих побед ВЧК. Что получилось бы, если бы ВЧК не разоблачила замыслов трех послов и с беспощадной стремительностью не обрушилась на них?! Сколько народной крови пролилось бы тогда!

Нет, этого никогда не забыть...

Никитин зажег потухшую самокрутку. «Они нена­видели, ненавидят и будут ненавидеть нас до тех пор, пока будут существовать, пока коммунизм не сметет их с лица земли...»

В памяти возник август 1918 года.

Англия, Америка и Франция не признавали Совет­ского правительства, но их послы Локкарт, Френсис и Нулланс все еще находились в России, пользова­лись всеми дипломатическими правами и вели гнус­ную подрывную работу. Их посольства и миссии были руководящими центрами шпионажа, диверсии, тер­роризма.

На подмогу послам Лондон прислал одного из са­мых прожженных агентов Интеллидженс сервис, Сид­нея Рейли, Вашингтон — мастера шпионажа Каламатьяно, Париж — некоего Вертамона. С лихорадочной поспешностью разрабатывается хитроумно сплетенный план свержения советской власти, превращения Рос­сии в колонию англо-французского и американского капитала.

Рейли, Каламатьяно и Вертамон вербуют подруч­ных и палачей среди белых офицеров, националистов, меньшевиков и в первую очередь среди эсеров. Нена­висть к коммунизму объединяет их в одну банду.

Основные пункты плана: антисоветские восстания во всех крупных центрах страны, левоэсеровский мя­теж в Москве, арест Советского правительства и убий­ство Ленина и Свердлова.

Сам Черчилль — шеф Интеллидженс сервис и воен­ный министр Великобритании — одобряет план. Он тре­бует лишь скорейшего осуществления его. Советам осталось жить не более месяца. Так считали заговор­щики. В Лондоне, Вашингтоне и Париже заранее идет дележка: кто получит Баку, кто Донбасс, кому доста­нутся хлеба Украины и сибирский лес.

Все готово! Но нити заговора попали в руки Все­российской Чрезвычайной Комиссии. Эсеровские мяте­жи в Ярославле и в Москве подавлены, взрывы мостов предотвращены, контрреволюционные отряды разору­жены, главари их арестованы.

Тогда враг сбрасывает маску: 2 августа англий­ские войска захватывают Архангельск, а через два дня — Баку и вскоре вместе с японцами высаживаются во Владивостоке. 15 августа к ним присоединяются два полка американской морской пехоты. Интервен­ция началась без объявления войны.

Тем временем господа Локкарт и Нулланс соби­раются на тайное совещание у американского посла Френсиса. Три посла принимают новый вариант плана, разработанный Сиднеем Рейли.

28 августа в Москве должен открыться пленум Центрального Комитета РКП (б). Лучшего момента не придумать. Рейли предлагает арестовать весь со­став большевистского ЦК — Советская Россия будет обезглавлена одним махом.

А в доме номер одиннадцать, на Большой Лубянке, Дзержинский инструктирует своих соратников. Голос председателя ВЧК звучит твердо, мысль ясна и отто­чена:

«Мы нанесем удар врагу в самое сердце!..» С волнением слушает Дзержинского Никитин. Он готов на бой, как и все.

Неожиданно для трех послов открытие пленума ЦК РКП (б) откладывается на девять дней.

31 августа главари заговора собрались на одной из своих конспиративных квартир, чтобы обсудить соз­давшееся положение. Вдруг распахнулись двери, и в квартиру вошли чекисты. Засада! Никитин обы­скивает одного из дипломатов с холеным лицом. С каким ужасом смотрел этот прожженный шпион на молодого чекиста, бесцеремонно выворачивающего его карманы! У него даже язык отнялся. Слова не мог вымолвить.

Видел Никитин и арестованного чуть позже Каламатьяно. Из трости американского агента чекисты . извлекли списки шпионов, адреса и шифры...

Но Сиднея Рейли увидеть не пришлось. Рейли ус­пел убежать, хотя во всех газетах и расклеенных по Москве извещениях ВЧК и сообщались его подроб­ные приметы.

Случайная цепь разрозненных воспоминаний, сопо­ставлений — и вдруг неожиданный вывод... Никитин даже вскочил со стула. Как он раньше не подумал об этом! Ведь Сидней Рейли родился и вырос здесь, в Одессе, где долгое время жил его отец.

Никитин подошел к окну. Опять вернулся к столу.

Из Москвы Рейли бежал в Ригу, потом его видели на юге, в штабе Деникина. Не может быть, чтобы он не посетил при интервентах Одессу. А раз так, то здесь должны быть его дружки — тайные агенты. Надо сно­ва допросить этого Чирикова...

Стук в дверь прервал размышления чекиста.

— Прибыл начальник погранпоста Люстдорф, — доложил Чумак.

— Пусть заходит!

Кудряшев тихо вошел в кабинет и, взглянув на Ни­китина, сразу понял, что тот явно не в духе.

— Слушаю вас, товарищ председатель!

Никитин встретил Кудряшева резко:

— Опять, значит, прошляпили? Красиво, очень красиво получилось! Человек ты вроде боевой, за­калка у тебя пролетарская, а какую промашку до­пустил...

Никитин встал из-за стола и заходил из угла в угол.

Кудряшев впервые видел его в таком возбужденном состоянии и молчал. Он уже дважды просил откоман­дировать его обратно в 44-ю дивизию: «Не получится из меня чекист...»

И оттого, что Кудряшев молчал, Никитин рассер­дился еще больше:

— Может, ты принес третий рапорт? «Не могу ра­ботать, не умею»,— председатель почти зло посмотрел на пограничника. — Учиться надо, дорогой товарищ! Мы все, батенька, учимся. На то и большевики. Думаешь, мне легче?— Никитин сел за стол.— Ника­ких рапортов я больше от тебя не приму. Рассказы­вай, как случилось, что вы опять упустили Антоса...

Кудряшев сообщил все сведения о дерзком контра­бандисте, которые ему удалось собрать.

— Так, говоришь, шхуну видел председатель по­селкового Совета Фишер?.. — переспросил Никитин.— Не по душе мне эти колонисты. Я думаю, что кто-то из них убил красноармейца Самсонова и помог пройти Антосову пассажиру, а может, и укрыл его...

— Товарищ председатель, а не помогают ли Антосу рыбаки из артели Тургаенко с Тринадцатой стан­ции? — высказал предположение Кудряшев. — Я слы­хал, не по средствам живет Тургаенко, у него чуть ли не каждый вечер пьянка. Я бы его арестовал и до­просил.

— Так сразу бы и арестовал! А какие у нас осно­вания? Водка еще не улика... — Никитин что-то запи­сал в блокнот. — Ну, теперь говори, какие у тебя не­отложные просьбы, только без запроса.

Поняв, что председатель немного «отошел», Кудря­шев осмелел:

— Товарищ Никитин, у меня народ совсем разут: на троих красноармейцев одна пара сапог. А ведь зима скоро. И главное — с оружием беда: на весь пост восемь винтовок. Еще бы штук десяток...

Кудряшев с тревогой наблюдал за выражением лица председателя: «Опять откажет. Наверняка от­кажет!»

— Еще что?

— Пулеметик бы...

— Пулеметик? Никитин помолчал.

— Насчет пулеметика и сапог не обещаю, а вин­товками к зиме всех вооружим. У каждого будет вин­товка... Так, говоришь, Тургаенко живет не по сред­ствам?.. Какой это Тургаенко? Такой грязный, седые брови?..

Не постучав, в кабинет вошел Чумак. Никитин недовольно посмотрел на него:

— Что там еще стряслось?

— Только что позвонили из тюрьмы, товарищ председатель, сообщили, что подследственный Чири­ков покончил с собой...