"Капитан "Старой черепахи"" - читать интересную книгу автора (Линьков Лев Александрович)

Глава I

В середине ноября в Одессе сгорел хлебный эле­ватор — несколько тысяч пудов пшеницы. Пожар­ные не могли помешать быстрому распространению огня: водопроводные краны оказались поврежден­ными.

Следующая ночь ознаменовалась взрывом адской машины на электростанции. Взрыв вывел из строя только что отремонтированный генератор, и город опять остался без света.

Тревожно было в Одессе в эти осенние дождли­вые дни.

А на Греческом базаре и у Привоза прижимистые торгаши вздували цены. У ларьков и лавочек, в ка­баке Печесского и еще невесть где рождались прово­кационные слухи, будто Тютюнник собрал за Днест­ром новую несметную армию и готовится к походу на Советскую республику, будто из Москвы пришел приказ закрыть все церкви и синагоги, будто Губчека со дня на день начнет отбирать у всех граждан без раз­бора теплую одежду и обручальные кольца, будто электростанцию поломали сами большевики — не хватает угля, не умеют без старых инженеров обра­щаться с оборудованием, а приписали все вредитель­ству, будто... «Новости», одна другой чудовищнее и нелепее, расползались по городу тяжелым липким ту­маном.

Никитин жил в Губчека, да и все остальные че­кисты по неделям не бывали дома. Они спали в ка­бинетах на стульях, на столах, спали самое большее часа три в сутки или вообще обходились без сна, ибо некогда было думать об отдыхе, о пище, о семьях.

Губчека раскрыла и ликвидировала на Одессщине вновь возникшие кулацкие повстанческие комитеты, готовившие восстания против советской власти; вы­следила и беспощадно уничтожила несколько уголов­но-политических банд, рыскавших в пограничных рай­онах; в поисках фальшивомонетчиков проводила мас­совые облавы на базарах, в игорных притонах, кабаках и выявила, что фальшивые деньги распро­страняла главным образом шайка Яшки Лимончика, причем дело было у них поставлено капитально, на широкую ногу. Один из бандитов был схвачен в ки­евском поезде. Он вез целый чемодан денег.

Борьба продолжалась, и ноябрьские события не явились неожиданностью — в войне бывают не толь­ко победы. Но каждая новая диверсия, каждый но­вый акт террора заставляли еще больше напрячь си­лы, еще быстрее разгадывать и предупреждать вра­жеские козни.

Большинство происшествий случалось в погранич­ной зоне. Антос стал действовать осторожнее. По­явление «Валюты» сбило с него спесь, но он еще доставлял в Одессу оружие, контрабанду, перебра­сывал в город своих людей. Меньше, чем раньше, но перебрасывал. А Лимончик перешел от грабежа частных лавок и прохожих к поджогам государствен­ных и кооперативных складов, начал убивать совет­ских активистов.

Уголовный бандитизм явно смыкался с политиче­ским и направлялся чьей-то опытной рукой. Дело Скадовского кулацкого повстанческого комитета под­тверждало, в частности, что разгромленная савинковская организация «Народный союз защиты родины и свободы» вновь ожила.

Все яснее становилось, что эсеры получают сред­ства и оружие через группу Антоса. Но ведь не грек же Антос верховодит ими? Он сам лишь исполнитель чьей-то воли и чьих-то замыслов. Посланный в ры­боловецкую артель Тургаенко Николай Ивакин не­сколько раз сообщал важные сведения о том, где именно Антос выгружал свой «товар», и чекистам уда­лось кое-что и кое-кого захватить. Но вот уже целый месяц Ивакин молчал, видимо не имея возможности установить связь с Губчека. И поскольку главная нить все еще была не найдена, Тургаенко решено бы­ло пока не трогать.

Пограничник Вавилов, который должен был попы­таться проникнуть на борт шхуны Одноглазого, ис­чез, будто в воду канул: то ли он тоже не мог дать знать о себе, то ли понапрасну погиб.

Обо всем этом думал Никитин, когда ехал на внеочередное заседание бюро губкома партии.

Заседание началось точно в девять часов вечера. Кабинет секретаря губкома, в котором оно происхо­дило, освещала стоящая на столе керосиновая лампа.

Секретарь предоставил слово Никитину. Никитин подошел к столу, прищурившись, отодвинул лампу — тоже напоминание: электричества, нет во всем го­роде.

— Товарищи! Сегодня получена телеграмма за подписью Владимира Ильича Ленина и товарища Дзержинского. Правительство и ЦК требуют от нас напрячь все силы для предотвращения диверсий и ли­квидации савинковских и петлюровских повстанче­ских комитетов и банд. На всех заводах и складах, особенно военных, приказано усилить охрану, по­ставить самых надежных коммунистов и комсо­мольцев...

Никитин вкратце обрисовал обстановку в губер­нии и в городе и, обведя взглядом присутствующих, заключил:

— Враги революции, и их приспешники, потерпев поражение в открытой войне, перешли к войне тай­ной. Они пытаются и будут пытаться вредить нам при помощи террора, диверсий, шпионажа, бандитизма, спекуляции, контрабанды, клеветы и всякими други­ми подлыми методами. Но мы, большевики, раздавим и уничтожим их. К врагам революции мы будем бес­пощадны! Я прошу бюро губкома во исполнение приказа товарища Ленина и товарища Дзержинского сегодня же провести мобилизацию коммунистов и комсомольцев в помощь Губернской чрезвычайной ко­миссии.

Возвращаясь на свое место к окну, Никитин по­здоровался с председателем губсовнархоза и губерн­ским военным комиссаром. Они тоже изрядно поху­дели. Да, большевикам тяжело достается! Подумать только, каких трудов стоит поднять из разрухи го­лодную, измученную войной страну, вокруг которой полным-полно врагов...

— Товарищи! — вставая, сказал секретарь губко­ма. — Я предлагаю во исполнение директивы ЦК про­вести мобилизацию сегодня до полуночи...

—  «В этом наша сила! — Никитин еще раз перечи­тал заявление комсомолки из портовых мастерских и повторил про себя: — В этом наша сила!»

Комсомолка, добровольная помощница Губчека, — та самая, которая в августе заметила под верстаком одного из слесарей стопу похищенной бумаги, — на этот раз сообщала очень важные новости: в обще­житии на улице Старостина обнаружены прилагаемые к заявлению контрреволюционные листовки. В заяв­лении говорилось также, что старший рабочий Орехов организовал в общежитии струнный оркестр и часто остается там ночевать.

 «Зачем оставаться ночевать в холодном общежитии, имея квартиру и семью?» — спрашивала комсо­молка,

— Резонно! — произнес Никитин.

На первый взгляд нет тесной связи между листов­ками и музыкальным кружком, организованным Оре­ховым, но задуматься есть над чем. Особенно если учесть, что этот Орехов живет в том самом доме и в том же подъезде, где жил Чириков, а также то, что именно у Орехова была обнаружена похищенная бумага. Выяснилось, что в губисполкоме пропало две стопы такой бумаги. А на запрос в Ростовскую губчека пришел ответ, что Орехов действительно жил в Ростове с 1918 года, работал слесарем на заводе «Красный Аксай». Выбыл в Одессу по собственному желанию.

В письме была приписка:

«Дополнительные подробности о личности назван­ного Орехова выясняются».

«Нам теперь тоже пора выяснить дополнительные подробности, — решил Никитин.  — Для начала сле­дует повидать эту сметливую комсомолку...»

Катя задумчиво поднималась по лестнице большо­го пятиэтажного дома. Сегодня вечером она присутст­вовала на открытом собрании, посвященном чистке партийной ячейки мастерских порта, и то, что услы­шала там, взволновало ее и пробудило много новых мыслей.

Председатель комиссии по чистке — старый боль­шевик, рабочий Морзавода — выступил вначале и сказал, что в партии могут состоять только самые сознательные, честные, преданные революции трудя­щиеся. Партия железной метлой выметет из своих рядов перекрасившихся меньшевиков, эсеров, всех бю­рократов и проходимцев, которым удалось втереться в доверие и пролезть в партию. Врагам, где бы они ни пытались укрыться, не уйти от карающей руки рабочего класса.

«Мы вычистим и всех нетвердых духом, всех, кто не отдает свои силы без остатка делу коммунизма и погряз в обывательском болоте», — говорил пред­седатель комиссии.

Он напомнил, что новая экономическая политика встречена в штыки теми, кто думал, будто можно без особого труда построить коммунизм. Испугав­шись препятствий, они истошно вопят, что якобы большевики отступают, губят революцию и, мол, со­ветской власти скоро крышка.

Девушку поразила беспощадная откровенность, с которой старый рабочий говорил о трудностях и опасностях, стоящих на пути Советской респуб­лики.

Слушая, Катя с радостью думала, что вот она не боялась трудностей. А ей ведь было очень и очень трудно. Она устала жить одна-одинешенька, прихо­дить, в холодную темную комнату, запивать холодной водой кукурузную лепешку, на ощупь, в темноте (у нее давно не было ни керосина, ни свечей) разби­рать постель, ложиться под тонкое, износившееся одеяло. И все же, дрожа от холода, голодная, она мечтала о лучшей жизни, о том, как, закончив ве­черний рабочий факультет, поступит в университет и лет через пять станет работать врачом где-нибудь на селе (Репьев постоянно напоминал, что ей надо учиться). Она ни с кого не будет брать денег, всех будет лечить бесплатно.

«Дуреха ты, дуреха! — смеялись подруги, когда Катя отказывалась идти на вечеринку. — Ты у нас такая скромница, что тебе прямо в монастырь идти под стать».

Конечно, хотелось погулять и ей: повеселиться, потанцевать, но на все это не оставалось времени. После работы, наскоро пообедав в столовке, она бе­жала на рабфак или в библиотеку и, закутавшись в ватную кофту, согревая дыханием руки, читала до тех пор, пока седая библиотекарша не тушила в чи­тальне свет: «До завтра, товарищ Попова!»

«Кто же такой Орехов?» — размышляла Катя. Он сегодня высказался против начальника мастер­ских Гнатенко, высказался резко, убедительно, назвал Гнатенко обюрократившимся, а Катя не верила этому Орехову. У нее не было никаких неоспоримых фак­тов, подтверждающих, что он не советский человек, одни предположения, но она догадывалась, нутром чувствовала, что он чужой...

«Третий этаж, кажется, здесь!» Катя остановилась. Квартира № 47 должна быть направо. Тихо постучала в дверь, которую тотчас отворили.

— Входите, входите! — раздался в темноте чей-то голос, потом вспыхнула спичка.

Высокий худощавый человек в драповом пальто и кепке зажег свечу. Поставив ее на стол, он повер­нулся, и Катя узнала в русом, веснушчатом, голубо­глазом незнакомце председателя Губчека Никитина. Она видела его на собраниях городского актива, в президиуме.

— Здравствуйте! — дружески произнес Никитин, пожимая девушке руку. — Нет, нет! Не снимайте пальто. Холодище, шубу впору надевать... Ну, рассказывайте, как вы живете. Я давно о вас слышу, думал, вы взрослая, а вы девочка совсем!..

Никитин говорил так просто, по-приятельски. Ис­чезла робость, и Катя почувствовала себя с ним уве­ренно и легко, как с давнишним знакомым.

Работа в подпольной комсомольской организации приучила Катю не задавать лишних вопросов.

Вчера Кате сообщили, что она должна прийти на эту квартиру для какого-то важного разговора, и она пришла.

Они беседовали недолго.

— Может быть, я ошибаюсь, товарищ Никитин, и мои подозрения неосновательны, — сказала в за­ключение Катя, — но я думала... Товарищ Репьев со­ветовал мне, если я замечу что-нибудь, писать в Губ­чека, — смущаясь, сказала Катя.

— Нет, нет, вы не ошибаетесь, — перебил Ники­тин. — Вы совершенно правильно поступаете, това­рищ Попова. Совершенно правильно! И мы очень благодарны вам. То, что вы сообщили, очень важно. Действуйте так, как я сказал. Вы поняли меня? Вам будет трудно, но, я думаю, вас выручит подпольная выучка.

— Я все сделаю, — сказала Катя.

Она вышла на улицу одна. Падал не то дождь, не то снег. Со стороны моря дул холодный ветер, и сразу возникли сомнения: «А вдруг я не справлюсь, провалюсь? Как бы хорошо увидеть сейчас Макара Фаддеевича, посоветоваться с ним!» Но об этом не­чего и думать. Никитин предупредил: «Запомните, это тайна, государственная тайна. Никто не должен знать о ней, кроме меня и вас, ни один человек!»

Наконец-то после долгого перерыва Николай Ивакин снова дал о себе знать. Он сообщил, что, вероят­но, сегодня ночью в море состоится новая встреча Тургаенко с Антосом Одноглазым. Судя по всему, Антос доставит какой-то важный груз, а так как по­года плохая, то скорее всего встреча произойдет где-нибудь в районе Тринадцатая станция — Большой Фонтан.

— Сегодня ночью вы должны крейсировать в рай­оне Тринадцатой станции и Большого Фонтана, — сказал Никитин Ермакову и Репьеву. — Ждите Антоса.

— Есть! — сказал Ермаков.

А Репьев, не предполагая даже, что ответ на его вопрос следует искать именно в сегодняшнем прика­зе, спросил у Никитина:

— А где Коля Ивакин? Что-то давно я его не видел.

— На своем месте.

Никитин, прощаясь, протянул руку, и Макар Фад­деевич понял: Никитин больше ничего не скажет.

Ночью артельщик разбудил Ивакина (они спали в одной мазанке у берега):

— Остапчук! Хватит прохлаждаться, пора!.. Ночь была темная: ни луны, ни звезд. Моросил дождь. На стоянке ни одного человека. Поселок спал.

— Тише ты, пентюх! — зло шикнул Тургаенко на споткнувшегося о камень Ивакина. — Садись в весла.

Минуты через три двухвесельная лодка неслышно заныряла на небольших волнах. Обмотанные тряпка­ми весла и уключины не производили никакого шума. Артельщик сидел на руле и неизвестно по каким признакам (кругом — глаз выколи) правил.

Николай осторожно греб и тщетно старался соо­бразить, как выяснить всю подноготную Тургаенко. Все пятнадцать рыбаков ходят у него по струнке и никогда ни за глаза, ни, тем более, в глаза не пере­чат ему. Из случайно услышанных фраз (рыбаки по­баивались новенького и, завидев его, всегда умолка­ли, подозревая, что он близкий артельщику человек) Николай понял, что Тургаенко до революции владел на Каспии рыбным промыслом и в Одессу пожаловал недавно. Рыбаки боялись его, но терпели крутой нрав из выгоды: после каждой прошедшей через их руки партии контрабанды он щедро всех одаривал.

О предстоящем ночном плавании Тургаенко пре­дупредил еще утром, сказав, чтобы Семен (так ар­тельщик звал Николая) выспался днем, так как но­чью будет работа.

Лодка плыла минут сорок. Судя по усиливающе­муся рокоту прибоя, Тургаенко правил к берегу. Неожиданно он остановил руль, шагнул к Ивакину, схватил его за плечо, с силой пригнул и присел сам, к чему-то прислушиваясь.

Николаю стало страшно: а ну, как на берегу по­граничный дозор заметит лодку, откроет стрельбу?

Томительное ожидание продолжалось недолго. Сквозь шум прибоя Ивакин различил тихий плеск. Артельщик выпрямился, прошептал: «Поверни по вол­не!» — а сам перебрался на нос.

Николай застопорил одним веслом, и лодка плав­но повернулась. Едва приметный силуэт такой же не­большой лодки вырисовывался совсем рядом.

«И как он, дьявол, определил место?» — подумал Николай, вынимая из воды весло.

— Мое почтение! — прошептал кому-то артель­щик.

С подплывшей из темноты лодки неловко перелез человек в зюйдвестке и плаще.

Лодки так же тихо разминулись.

Теперь Тургаенко правил в открытое море. Ива­кин греб размеренно, сберегая силы, но на исходе второго часа выдохся-. Ветер усилился, и, занося вес­ла, приходилось высоко поднимать их, чтобы не заде­вать лопастями гребни волн.

Артельщик и сидящий на носу пассажир не про­ронили ни слова. Время от времени Тургаенко под­носил к глазам левую руку, на запястье которой у не­го был надет браслет со светящимся компасом.

«Больше я не могу, не могу больше...» — Ивакин с великим трудом вытаскивал весла из воды. Именно вытаскивал. Ему казалось: в каждом весле пудов пять, а вода — словно тягучий густой кисель.

На дне лодки лежали небольшая мачта и парус, но, видимо, артельщик боялся ставить полотнище: будет слишком приметно.

— Весла по борту! — вдруг скомандовал Турга­енко, достал сигнальный фонарик с узкой световой щелью и два раза мигнул им.

Николай мельком глянул через плечо. С легким шипеньем рассекая воду, прямо на лодку плыло ка­кое-то небольшое судно.

Шхуна Антоса Одноглазого! Черные паруса ее напоминали крылья гигантской летучей мыши.

Едва пассажир взобрался на борт «грека», Антос предупреждающе свистнул и крикнул Тургаенко:

— «Старая черепаха»!

Как ни темна была ночь, но даже сидящий в лодке Ивакин увидел на волнах новое судно.

—  «Валюта»! — зло выкрикнул артельщик.

Ночь выдалась на редкость темная, холодная и сырая. Дождь как зарядил с утра, так и не переста­вал. Палуба, снасти, паруса — все было мокрое, скользкое, и краснофлотцы проклинали в душе и те­мень, и дождь, и нарушителей границы, за которыми приходилось гоняться в любую погоду.

Еще когда выходили из Одессы, Ковальчук заметил, что с Фоминым что-то неладное: уж больно по­дозрительно у него блестели глаза. Но подойти к не­му — Фомин стоял на вахте у шкота — не было воз­можности до самого Большого Фонтана.

— Ни сна, ни отдыха! — проворчал Фомин, уви­дев боцмана. Сказал, поскользнулся и выпустил снасть. Парус распустился, шхуна повернула в пол­ветра и резко накренилась. Волна обдала палубу брызгами.

— Ты что, не проспался?! — прикрикнул боцман. И тут по запаху почувствовал, что Фомин навесе­ле. — Да ты вроде выпивши?

— Я чуть-чуть, помалкивай! — пробормотал Фо­мин.

— Эх ты, горе луковое!

Боцман хотел было пойти сказать о проступке Фомина командиру, но раздался сигнал о появлении какого-то судна.

— Может, мне показалось, — говорил впередсмо­трящий Уланцев, указывая Ермакову направление.

— Она, она, голубушка! — обрадованно прошеп­тал Андрей, словно остерегаясь, что Антос может его услышать, и прильнул губами к переговорной тру­бе: — Заводи мотор! Полный вперед!

До сих пор, чтобы не выдать себя шумом мотора, «Валюта» шла только под парусами.

Дальнейшее сложилось как нельзя лучше для по­граничников: они отрезали шхуне контрабандиста путь в открытое море и держали ее под пулеметным огнем. Оставалось стремительно выскочить под са­мый форштевень «грека».

— Самый полный вперед! — скомандовал Ерма­ков. — Грот до места!

И тут Фомин вторично замешкался, выпустил шко­ты, и подхваченный ветром парус взвился кверху.

Ковальчук подскочил к Фомину, хотел поймать пляшущий шкот и подтянуть парус, но новый порыв ветра с треском сорвал грот и унес его.

Антос немедля воспользовался замедлением хода «Валюты», поднял все паруса и стал уходить от по­граничников. Пока на шхуне достали из трюма новый парус, поставили, судно грека было уже вне преде­лов пулеметного огня и настолько вырвалось вперед, что дальнейшее преследование его было бессмыс­ленно.

Разъяренный Ермаков подбежал к Фомину и схва­тил его за ворот бушлата.

— Ты пьян, негодяй, пьян! Упустили из-за тебя Антоса!

— Извини, Альбатрос! — невнятно бормотал Фо­мин, которого качка разморила еще больше.

— Марш в кубрик!

Ермаков не смог сдержать приступа гнева.

— А ты, боцман, чего глядел? — набросился он на Ковальчука. — Ты где был?..

Еще два человека желали не меньше погранични­ков, чтобы «Валюта» догнала грека Антоса: Николай Ивакин и Иван Вавилов.

Взобравшись следом за Тургаенко на борт, Ива­кин, хотя и не был моряком, сразу понял обстановку: Антосу крышка! Для того чтобы понять это, достаточ­но было взглянуть на испуганных контрабандистов. Антос с яростью в голосе, не жалея грубых слов, от­давал команды. «Валюта» отрезала «греку» путь.

Пограничники обстреливали контрабандистов до­вольно метко: два матроса были ранены, в несколь­ких местах пули пробили фальшборт и паруса. Нико­лай явственно слышал удары пуль о дерево и треск парусины. Нельзя сказать, чтобы эти звуки были при­ятны для слуха, но ему некогда было обращать вни­мание на пули, нужно было сообразить, кем из коман­ды Антоса следует заняться, если они. станут сопротивляться пограничникам. Первой мыслью бы­ло — броситься в случае чего на Антоса, но Нико­лай тотчас отказался от этого намерения: таинствен­ный пассажир, вот кто, видимо, был здесь и самый главный, да, пожалуй, и самый опасный противник. Он отдал на незнакомом языке какое-то короткое приказание Одноглазому, прикрикнул на растерявшегося Тургаенко и вытащил из-под плаща пи­столет.

И вдруг обстановка переменилась: «Валюта» по­чему-то стала быстро отставать, и Тургаенко с облег­чением произнес:

— Отчалила «Старая черепаха»!..

Надо что-то немедленно предпринять, чтобы за­держать контрабандиста! Ивакин рассмотрел в тем­ноте прикрепленный к фальшборту отпорный крюк, не задумываясь, выхватил его из пазов и ринулся к стоящему у штурвала Антосу. «Если сломать штур­вал, шхуна потеряет управление!..»

— Стой! Стой! — крикнул Тургаенко, хватая Ивакина за полу тужурки.

Но Николай вырвался и размахнулся крюком. Штурвал был бы уничтожен, если бы Антос не прыг­нул навстречу Ивакину и не бросился ему под ноги.

Крюк обрушился мимо цели.

Николай упал, и прежде чем он успел подняться, пинок сапогом в живот лишил его сил. Удары по­сыпались на него со всех сторон.

Николай все же поднялся и тоже кого-то ударил, но на него навалилось сразу трое, связали и, про­должая пинать и бить, проволокли по палубе, отперли люк и сбросили по крутому трапу в кубрик. Им на­верху было сейчас не до Ивакина, сначала надо скрыться от «Валюты»...

Вавилов с тревогой и страхом прислушивался к происходящему наверху. Он понял, что Антос при­нял каких-то пассажиров и что за ним началась по­гоня. .

Поднявшись по трапу к самому люку, Иван слы­шал и суматоху, и крики, и шум драки.

Сброшенный сверху человек сбил его с ног, и, па­дая, Вавилов больно ударился о ножку стола головой и разбередил раненую руку.

Очнувшись, он подполз к неизвестному человеку, который оказался совсем молодым парнем, почти юношей.

Юноша пришел в себя минут через десять. Увидев в полумраке Вавилова, спросил:

— Ты русский?

— Русский, русский, — обрадованно прошептал Иван.

И тогда юноша собрал остаток сил, оттолкнулся локтями от пола и ударил головой в лицо ошеломлен­ного Ивана:

— Предатель!..

Вавилов не успел слова сказать, как снова от­крылся люк и в кубрик спустились Антос и какой-то незнакомый человек в зюйдвестке.

Антос осветил фонариком окровавленное лицо юноши и пнул его в плечо:

— Кто тебя подослал? Большевик?..

— Такие не говорят! — сказал человек в зюйд­вестке.

...Под утро дождь перестал. В кубрик, где лежал связанный Николай Ивакин, вновь спустились контра­бандисты.

Два матроса выволокли его на верхнюю палубу и там опять допрашивали, били и, ничего не добив­шись от него, поставили у левого борта.

«Сейчас расстреляют!..»

Избитый, промерзший, сплевывая солоноватые сгустки крови, Николай стоял, заложив руки за спи­ну, с ненавистью глядел на Антоса Одноглазого, на Тургаенко, на человека в зюйдвестке и ждал смерти.

Один из матросов развязал опутывающие Николая веревки — шкипер берег каждый обрывок. Наконец-то можно переступить с ноги на ногу и расправить плечи, хотя каждое движение причиняло острую боль. Николай от слабости покачнулся, опустил голову, но тотчас снова поднял ее.

Туман стлался над морем, паруса хлопали на ветру.

Антос, не торопясь, вынул из кобуры пистолет и поднял руку. Человек в зюйдвестке что-то негромко сказал, и Одноглазый с готовностью передал пистолет ему.

Николай заскрипел зубами от сознания своей пол­ной беспомощности. Что он мог поделать? Выпрыг­нуть в море? Но прежде чем выпрыгнешь, тебе выстрелят в спину. И разве доплывешь в ледяной воде до берега?

Николай еще выше поднял голову. Невзирая на избиения, он не сказал ни слова, ни одного слова! Он не предал Родину, как тот тип в кубрике. Никитин и Репьев были бы довольны, узнав, как он вел себя, но разве они смогут узнать?!

Человек в зюйдвестке поднял маузер, прицелился Ивакину в лоб, потом, раздумывая, опустил руку, на­вел пистолет в грудь.

«В сердце метишь!» Николай не удержался и, крикнув: «Стреляй, падаль!» — кинулся на врагов. В глазах ослепляюще вспыхнуло пламя. В левое пле­чо ударило чем-то тяжелым, прожигающим, и, опро­кинувшись навзничь, Николай упал через низкий фальшборт в море... ,

До самой Одессы Ермаков хмурился и молча смот­рел на море.

— По-моему, товарищ Ермаков, ты зря так кри­чал на Фомина: криком беду не выправишь, а авто­ритет свой подрываешь. Фомина надо арестовать и отдать под суд, — сказал Репьев.

— Сам знаю, что делать, — отрезал Андрей.

— Я настаиваю на этом, — тихо повторил по­мощник.

— Я здесь командир и не нуждаюсь в советах, — грубо ответил Андрей.

— Тогда я вынужден буду сообщить о своем мне­нии товарищу Никитину, — твердо сказал Репьев.

— Кому угодно! — Ермаков повернулся к помощ­нику спиной, делая вид, будто занят швартовкой.

Днем состоялся неизбежный разговор с Никити­ным.

— Как же это все получилось, товарищ Ермаков? Я слышал, что это произошло по вашей собственной вине. Пора перестать все на «Валюту» сваливать. Ты лучше скажи, почему у тебя на судне слабая дисци­плина? Как это получилось, что Фомин, которого, кстати говоря, ты так отстаивал, умудрился напиться и пьяным пошел в рейс? Вот он, твой «лихой моряк». Из-за какой мелочи упустили врага!

— Я объявил Фомину выговор, — уже сбавив тон сказал Ермаков.

— А я предлагаю тебе отменить этот приказ, списать Фомина со шхуны и под стражей доста­вить сюда, в Губчека. Лодыри и пьяницы — те же враги.

— Первым меня увольте, я первый виноват. Пусть ваш Репьев командует.

— Еще что скажешь?

— Мне можно идти? — сухо спросил Ермаков. Никитин встал и повысил голос:

— Нет, нельзя!

«Ты тоже с характером», — подумал Андрей и вытянул руки по швам.

А Никитин продолжал, отчеканивая слова:

— Я должен предупредить тебя, товарищ Ерма­ков: тебе необходимо перемениться, понимаешь: пе-ре-ме-нить-ся... Мы, чекисты, — солдаты революции, и у нас должна быть железная дисциплина. В этом наш революционный долг. Или ты забыл, что за ре­волюцию воевал, а не раков ловил?.. Надеюсь, у нас больше не будет повода для таких разговоров? Не думай, что мне приятно все это говорить. Можешь идти...

— Каков гусь этот Репьев! Каков гусь! — бормо­тал Андрей, спускаясь в порт.

Верно, Макар Фаддеевич предупредил, что вынуж­ден будет сообщить свое мнение Никитину. Но Анд­рей никак не ожидал, что Репьев осуществит это на­мерение.

Вернувшись на «Валюту», Ермаков осведомился у боцмана, где Репьев.

— Он в кубрике, — ответил Ковальчук. Андрей спустился в кубрик, где Макар Фаддеевич

читал вслух краснофлотцам газету. Услыхав шум ша­гов, он поднял голову. Ермаков сунул в рот трубку и, едва сдерживая шумное дыхание, прошептал;

— Выйдем на минуточку!

.— Извините, товарищи, — сказал Макар Фаддее­вич, — я сейчас вернусь. Ермаков ждал на баке.

— Я тебя слушаю, — как всегда, спокойно про­изнес Репьев.

— Выслуживаешься перед начальством? Не тебе моряка учить! — с места в карьер начал Андрей. — Мусор из камбуза любишь выметать. Или ты с судна выметайся, или я сам уйду.

— Не ты меня назначал, не тебе и увольнять, — не повышая голоса, ответил Репьев и в упор посмо­трел на Ермакова. — А злоба твоя от спеси: как-де так, я опытный командир, а меня осмеливаются кри­тиковать! Не по-пролетарски это.

— Может, ты еще скажешь, что я буржуй?

— Буржуй не буржуй, а отрыжки у тебя не на­ши, не советские. Стара твоя марка: «Сор из избы не выносят!» Я сор не выношу, а хочу, чтобы его не было.

— А я, выходит, не хочу?

— Одним хотеньем да криком Антоса не пойма­ешь. Ты слыхал, как тебя в порту прозвали?

— Не собираю портовых сплетен, — ответил Ер­маков, однако насторожился.

— Тебя зовут капитаном «Старой черепахи».

Андрей перекусил мундштук трубки. Глаза его су­зились, и, как всегда в минуты сильного волнения, стала подрагивать верхняя губа.

— Я бы, конечно, наплевал на всякие такие клич­ки,—продолжал Репьев,—по мне хоть горшком зови, только в печь не сажай. Но тут, товарищ Ермаков, не тебя лично осмеивают, а шхуну нашу, погранични­ков, чекистов... Я бы на твоем месте придумал что-нибудь.

— Придумал? Вторую мачту на бушприт не во­ткнешь!..

Начиная разговор, Ермаков собирался поставить помощника, как говорят, на свое место, но этот хи­трющий Макар ловко свернул с курса.

— Тебе карты в руки, ты опытный моряк, а я в юнги и то не гожусь, — продолжал Репьев. — Конечно, «Валюта» не миноносец. Годиков через пять, глядишь, и у нас флот настоящий будет. Только ведь антосов сейчас надо ловить.

— Через пять, говоришь? — недоверчиво пере­спросил Ермаков и с сожалением посмотрел на сло­манную трубку: «Хороша была трубка!»

— Ну, самое большое через восемь. Пусть только наша страна немного окрепнет. Таких сторожевиков настроим, англичанам не снились...

Шторм перешел в штиль. Ермаков положил труб­ку в карман и, глядя на воду, сказал:

— Зачем ты Никитину жаловался? Я сам понять способен.

Репьев удивленно посмотрел на Андрея.

— Никитину? Никитин объявил мне за этого Фо­мина выговор.

— То есть как это? — не понял Андрей.

— А очень просто, да еще пообещал в следующий раз записать в приказ.

— Ты-то тут при чем?

— При том, что я тоже в ответе за Фомина... — Репьев помолчал и, как совсем недавно Никитин, за­ключил: — Перемениться тебе надо, Андрей Рома­нович...

Если бы в суматохе, вызванной появлением «Ва­люты», вахтенный не забыл вытянуть на палубу пень­ковый трос лага, Николай Ивакин тотчас бы утонул. Падая, он инстинктивно раскинул руки в стороны и, уже погрузившись в воду, почувствовал скользящий между пальцами трос. Холодная вода вернула со­знание. Николай вынырнул, ухватился за трос и опять нырнул, продержавшись в воде, насколько хватило дыхания. Только сейчас он ощутил страшную боль под левой ключицей.

 «Что же делать? Ведь нет никакого выхода! — вы­нырнув, подумал он с каким-то тупым равнодуши­ем. — Зачем держаться за эту чудом попавшую в ру­ки веревку? Держись не держись, а спасения ждать неоткуда и не от кого...»

Если крикнуть и позвать на помощь, то его, безу­словно, услышат на шхуне, вытащат. О, только скажи этим дьяволам, кто ты такой, они сохранят жизнь и попытаются тебя завербовать в свою шайку!

Нет! Он не закричит. Закоченеет, захлебнется, уто­нет, но не закричит!..

Шхуна шла под всеми парусами, увлекая за собой измученного, замерзающего, тяжело раненного чеки­ста. Волны с легким певучим плеском омывали ее просмоленный корпус.

На палубе послышались голоса, вспыхнул ого­нек трубки. Николай, не отпуская троса, погру­зился с головой в воду. «Наверное, сменились штурвальные, а может, это сам Антос или Тургаенко. Он ведь еще не уплыл... Его лодка на буксире, за кормой!..»

Николай вынырнул и тотчас опять нырнул. На корме все еще кто-то стоял. Какое счастье, что темно и его трудно заметить! Он высунул из воды лицо. Осторожно, перепуская скользкий трос, достиг кормы и увидел, наконец, лодку.

Но что это? Рука сжала лаг, трос кончился. До лодки осталось не больше сажени, но для того, чтобы проплыть даже сажень, нужны силы, а сил не оста­лось совершенно.

Нос лодки глухо ударялся о гребни волн. Спасе­ние рядом и в то же время недосягаемо. Выпустишь трос — и тебя унесет! Но ведь иного выхода нет, нет же иного выхода!

Ивакин вздохнул, резкая боль пронзила легкие. Почти ничего не сознавая, он разжал руки, исступлен­но заработал ногами и вдруг почувствовал, как уда­рился головой о деревянное днище...

Не сознавая, как это могло произойти, Николай перевалился через борт лодки и, жадно глотая воз­дух, упал на мокрую банку. Он был так измучен, что почти потерял способность соображать. С вели­ким трудом стал на четвереньки и, отплевываясь кровью, подполз к носу, нащупал крепкий буксирный канат. Надо развязать затянутый намертво узел. Ни­колай лег на правый бок и начал грызть узел зубами. Словно из стальной проволоки сплетен этот окаянный канат!

Отчаяние с новой силой охватило душу, все по­напрасну! Добрался до лодки — и все понапрасну!

Холодное железное кольцо терло щеку. Николай заплакал. Слезы текли по его мокрому обветренному лицу. А холод сковывал тело. Голые ступни (кто-то из контрабандистов стащил с него ботинки) потеряли всякую чувствительность, кисти рук закостенели, пальцы отказывались сгибаться. И только под левой ключицей нестерпимо горела рана.

Николай уже не мог бороться за жизнь. Да и к чему? Все равно он умрет, и чем скорее придет смерть, тем лучше. И никто не узнает, как он погиб. Ни Репьев, ни Никитин, ни мать... «А ведь Никитин надеется на меня и ждет от меня известий...» Ивакин начал медленно, с трудом сгибать и разгибать паль­цы, засунул правую руку в карман брюк, надеясь хоть немного отогреть ее, и в кармане нащупал .что-то твердое, острое. «Нож? Откуда он взялся?.. Я ведь не брал с собой ножа... Нет, это не нож, это какой-то хирургический инструмент, кажется, он называется ланцетом...» Николай вытащил его, приложил лезвие к канату и начал пилить...

Тем временем Антос Одноглазый и человек в зюйд­вестке — это был часовщик Борисов, он же Карпу­хин, — спустились в носовой кубрик.

— Первого декабря, ровно в двадцать четыре ча­са, подводная лодка будет в десяти милях от берега на траверзе Бургосского маяка, — сказал Борисов. — Вы передадите пакет лично командиру, только лично ему. Связь поддерживайте через Тургаенко. Если он подойдет к вам с кем-либо, кроме меня, стреляйте. Вавилова держите в трюме. После Тендры — уничто­жить... Где вы нас высадите?

— Если мы сейчас повернем обратно, то через полчаса будем на траверзе Аркадии, — ответил Ан­тос.

— Отлично! — Борисов застегнул плащ, давая понять, что разговор окончен.

Они вылезли на палубу. Увидев их, Тургаенко поспешил на корму, схватился за канат, с силой потя­нул его и упал. Лодки за кормой не было.

Подгоняемая свежим ветром, лодка находилась в этот момент уже в нескольких милях от шхуны.

Никем не управляемый небольшой парус то наду­вался, то хлопал о мачту.

Ивакин лежал на корме, навалившись всем телом на руль. Волны нагоняли лодку и окатывали ее, но Николай ничего не чувствовал.

Хмурый рассвет застал одинокую утлую посудину в открытом море. Пара дельфинов поиграла вокруг нее и уплыла к югу. Голодные чайки с пронзительным криком носились над водой. Дождь устал моросить и отступил перед пеленой густого тумана.

Течение и ветер гнали лодку на восток. Если бы Николай мог подняться вместе с чайками над тума­ном, то увидел бы, что давно уже проплыл мимо Одесской бухты.

По временам к нему возвращалось сознание, и тогда он чувствовал холод, качку, боль в груди, кровь на губах, жажду. Большую же часть времени он ничего не ощущал, словно проваливался в какую-то черную пропасть.

Иногда в голове возникали смутные обрывки вос­поминаний: Нижний Новгород, рабочий поселок Сор­мовского завода, большая комната райкома комсомо­ла, шумная толпа молодых парней, требующих отправки на фронт. Потом Николай видел себя бегу­щим вместе с этими парнями по льду Финского залива. В руках он держал винтовку, стрелял из нее и кричал: «Даешь Кронштадт!..»

И снова Сормово, берег Волги и огромные шур­шащие и трескающиеся льдины. На одной из них он, восьмилетний Колька, и еще какие-то мальчишки. Они отправились путешествовать в Каспийское море... И вдруг вместо льдины больничная койка, а рядом человек. «Которые тут большевики?» — кричит он, размахивая пистолетом. «Нет здесь большевиков, тут тифозные», — отвечает сиделка. Кажется, это было в Самаре...

Мысли путались. Как же он оказался в Одессе? Кто такой Никитин?.. Ах да, Никитин — председа­тель Губчека. А Тургаенко кто?.. Где же чайник? Зачем поят горькой водой? И кто отсек ноги? Оказы­вается можно жить и без ног!.. Только как же стоять v станка и нарезать шестеренки?.. «Ах ты, больше­вистское отродье! — вопит Тургаенко. — Змееныш подколодный!» Тургаенко скручивает ему руки. Чело­век в зюйдвестке пинает в живот: «Кто подослал те­бя?» И опять бьют и бросают в кубрик. Кто-то гово­рит с ним. «Неужели русский? Кажется, я его ударил? . А не он ли положил мне в карман ланцет?..» Опять провал, беспамятство, и вдруг, как живое, ли­цо Макара Фаддеевича. «Коля, беги до станции, по­звони Никитину... Достань где-нибудь лошадь...» — «Макар Фаддеевич, товарищ Репьев, я все сделаю. Я быстренько, одним духом...» Как тяжело бежать по шпалам!.. И снова провал, черная и.холодная про­пасть...