"Лихорадка" - читать интересную книгу автора (Брэдбери Рэй)Рэй Брэдбери ЛихорадкаЕго уложили между свежими чистыми простынями, а рядом на столе под неяркой розовой лампой всегда стоял наготове стакан с отжатым апельсиновым соком. Стоило Чарльзу позвать, и голова папы или мамы тут же просовывалась в дверь и они проверяли, как у него дела. В комнате была прекрасная акустика: отсюда он хорошо слышал, как прокашливает каждое утро свое фарфоровое горло унитаз, как стучит по крыше дождь, как бегают по своим тайным ходам за стенкой хитрые мыши и как внизу на первом этаже поет в клетке канарейка. Если ты внимателен, болеть не скучно. Ему, Чарльзу, было тринадцать. Стояла середина сентября, и природа уже занялась осенним пожаром. Ужас охватил его на третий день болезни. Стала меняться его рука. Его правая рука. Он глядел на нее, а она лежала совершенно отдельно, покрываясь капельками пота и полыхая от жара. Вот она задрожала и чуть передвинулась. И тут же застыла, меняя цвет. После обеда снова пришел доктор и простучал его тонкую грудь, ударяя в нее пальцами, как в маленький барабан. «Как вы себя чувствуете?» — спросил доктор, улыбаясь. «Знаю, знаю, можешь не говорить: простуда чувствует себя отлично, а я — хуже некуда! Ха-ха-ха!» — засмеялся он своей дежурной шутке. Но Чарльз не смеялся: для него это ужасное затертое присловие оборачивалось реальностью. Шутка неотступно преследовала его: мысли постоянно то и дело возвращались к ней и каждый раз в бледном ужасе отшатывались. Доктор понятия не имел, как жестоко шутил! «Доктор, — прошептал Чарльз, побледнев и не поднимая головы, — что-то происходит с моей рукой. Она мне как будто не принадлежит. Сегодня утром она изменилась, стала какой-то другой, чужой. Я хочу свою руку обратно — чтобы она снова стала моей, старой. Доктор, сделайте что-нибудь!» Широко улыбнувшись, доктор похлопал его по руке. — У тебя прекрасная рука, сынок! Тебе в лихорадке что-то привиделось. — Она изменилась, доктор, я говорю, изменилась! — крикнул Чарльз, жалостливо поднимая свою бледную непослушную руку. — Она изменилась! В ответ доктор подмигнул: — Мы избавим тебя от таких сновидений вот этой розовой пилюлей, — и он положил на язык Чарльзу таблетку. — Проглоти! — И рука переменится, снова станет моей? — Конечно, станет. В доме царила тишина, когда доктор покидал его на своем автомобиле под спокойным голубым сентябрьским небом. Где-то внизу, в мире кухонной утвари, тикали часы. Чарльз лежал и смотрел на свою руку. Она не менялась. Она оставалась чужой. За стенкой дул ветер. На холодное стекло окна падали листья. В четыре пополудни стала меняться другая его рука. Постепенно она превращалась в один пылающий лихорадочный сгусток нервов. Она пульсировала и изменялась клетка за клеткой. Билась единым большим разгоряченным сердцем. Ногти на пальцах сначала посинели, потом стали красными. Рука менялась примерно с час и, когда процесс закончился, выглядела самой обыкновенной. Но она не была обыкновенной. Она больше не составляла с ним одно целое, не жила вместе с ним. Мальчик лежал, с ужасом смотрел на нее, а потом в изнеможении заснул. В шесть вечера мать принесла ему суп. Он не дотронулся до супа. «У меня нет рук», — объявил он, не открывая глаз. — У тебя нормальные, хорошие руки, — сказала мать. — Нет, — пожаловался он. — Мои руки пропали. У меня как будто обрубки. Ох, мама, мама, обними, обними меня, я боюсь! Ей пришлось накормить его с ложечки. — Мама, — сказал он ей, — вызови, пожалуйста, доктора! Пусть он посмотрит меня еще раз, мне очень плохо. — Доктор приедет позже, в восемь, — сказала она и вышла из комнаты. В семь, когда в темных углах стала сгущаться ночь, а он сидел на кровати, он вдруг почувствовал, как всё это началось опять — сначала с одной его ногой, потом — с другой. «Мама! Сюда! Быстро!» — крикнул он. Но стоило маме войти, как всё прекратилось. После того как она ушла вниз, он больше не сопротивлялся: он лежал, а в его ногах, внутри них, что-то ритмично билось, ноги разогревались, становились горячими докрасна, комната заполнялась исходившим от них теплом. Жар наползал снизу вверх, от пальцев до лодыжек и дальше — до колен. — Можно войти? — с порога комнаты ему улыбался доктор. — Доктор! — закричал Чарльз. — Скорее! Сбросьте с меня одеяло! Доктор снисходительно поднял край одеяла. — Все в порядке. Ты жив и целехонек. Немного потеешь. Тебя лихорадит. Я же предупреждал тебя, сорванец, чтобы ты не вставал с постели, — и он ущипнул мальчика за влажную розовую щеку. — Таблетка помогла? Рука снова стала твоей? — Нет, нет, теперь то же самое с другой моей рукой и с ногами! — Ну тогда придется дать тебе еще три таблетки — по одной на каждую конечность, мое золотко, — посмеялся доктор. — Они помогут? Пожалуйста, пожалуйста, доктор! Что со мной? — Легкий случай скарлатины с простудным осложнением. — Во мне живут бактерии, да? От которых родится еще много маленьких бактерий? — Да. — А вы уверены, что у меня скарлатина? Вы ведь не делали анализов? — Наверное, я способен отличить одну болезнь от другой, когда вижу ее перед собой, — холодно и властно сказал доктор, измеряя пульс. Чарльз лежал молча, пока доктор заученными движениями собирал свой медицинский чемоданчик. Потом в тихой комнате полилась тихая неуверенная речь, глаза у мальчика зажглись, он вспоминал: «Я читал один раз книжку. Про каменные деревья. Их древесина превратилась в камень. Эти деревья падали и гнили, в них проникали минеральные вещества, вещества стали накапливаться и превратились в деревья — только не в настоящие, а в каменные», — мальчик умолк. В теплой тишине комнаты было слышно его дыхание. — Ну и что? — спросил доктор. — И вот я подумал, — сказал Чарльз, сделав паузу, бактерии растут, так ведь? На уроках биологии нам рассказывали об одноклеточных животных — об амебах и еще других. Миллионы лет назад они все собирались и собирались вместе, пока их не стало так много, что они смогли образовать первое тело. А клетки продолжали собираться, и их комки становились все больше, пока — раз! — и не появилась рыба, а потом, может, в конце концов и мы сами, так что мы — всего только комок клеток, которые решили держаться вместе, чтобы помогать друг другу. Это ведь так? — и Чарльз облизал пересохшие губы. — К чему ты это говоришь? — доктор нагнулся к мальчику. — Я должен сказать это, доктор, должен! — почти прокричал мальчик. — А что если представить — вы только представьте, — что если, как в стародавние времена, микробы соберутся вместе, и решат объединиться в один комок, и будут размножаться и расти, и… Белые руки мальчика ползли по его груди к горлу. — И захватят человека! — крикнул Чарльз. — Захватят человека? — Да! Что если они решат стать человеком? Стать мной, моими руками, ногами? Что если болезнь может убить человека и все-таки жить в нем? Чарльз успел вскрикнуть. Руки были на горле. Громко закричав, доктор рванулся к нему. В девять часов вечера отец с матерью проводили доктора до автомобиля. Отец подал ему медицинский чемоданчик. Дул прохладный ночной ветер, и разговор продлился несколько минут: «Следите за тем, чтобы он не развязался, — сказал доктор. — Иначе он может покалечить себя». — Доктор, он выздоровеет? — мать на мгновение прижалась к его руке. Врач похлопал ее по плечу. — Я ваш домашний доктор уже тридцать лет! У него легкая лихорадка. С галлюцинациями. — Но эти синяки на горле. Он чуть не задушил себя! — Следите, чтобы он не развязался, и утром он будет в полном порядке. Автомашина тронулась и поехала по темной сентябрьской дороге. В комнатке было темно. В три утра Чарльз все еще не спал. Постель в изголовье и под спиной взмокла от пота. Им полностью овладел жар. У него уже не было рук и ног, стало изменяться туловище. Он больше не метался на кровати, а только с безумной сосредоточенностью смотрел вверх, на огромное голое пространство потолка. Какое-то время он бился на постели и кричал, но постепенно устал и охрип, и мать уже который раз за ночь поднималась в его спальню с полотенцем и увлажняла ему лоб. Он лежал молча со связанными руками. Он чувствовал, как изменяются стенки и сосуды его тела, как замещаются органы, как, подобно вспыхнувшим волнам розового спирта, загорелись его легкие. В комнате царил полумрак: ее освещали сполохи неровного света, словно горел камин. У него уже не было тела. От тела ничего не осталось. Оно лежало под ним, заполненное пронизывающей пульсацией какого-то жгучего и усыпляющего лекарства. Голова отделилась от тела, ее словно срезало гильотиной, и теперь она лежала отдельно, светясь, на полуночной подушке, в то время как тело, лежащее тут же, все еще живое его тело, принадлежало кому-то другому. Болезнь пожрала его и, пожрав, воспроизвела себя в виде его точного горячечного подобия. Тонкие, почти невидимые волоски на руках, ногти на руках и на ногах, царапины и даже маленькая родинка на правом бедре — все было воссоздано с абсолютной точностью. «Я мертв, — подумал он. — Меня убили, хотя я все-таки живу. Мое тело мертво, оно стало болезнью, и никто об этом не узнает. Я буду ходить среди людей, но это буду не я, это будет что-то другое, что-то насквозь дурное и злое, такое большое и такое злое, что трудно поверить, вообразить. Это что-то будет покупать себе ботинки, пить воду и даже, может, когда-нибудь женится и совершит больше всего зла на свете». А тепло тем временем ползло вверх по шее и разливалось по щекам, как горячее вино, губы горели, веки вспыхнули и занялись огнем, как сухие листья. Из ноздрей в такт дыханию вырывалось холодное голубое свечение — тихо и беззвучно. Ну вот и все, подумал он. Сейчас оно захватит мою голову и мозг, войдет в каждый глаз, в каждый зуб, во все зарубки памяти, в каждый волосок, в каждую морщинку ушей, и от меня не останется ровным счетом ничего. Он чувствовал, как мозг заливает кипящая ртуть, как его левый глаз, сжавшись, едва не выскочил из глазницы, а потом, изменившись, нырнул в глазницу, как проворная улитка в свою раковину. Левый глаз ослеп. Он больше не принадлежал ему. Он стал вражеской территорией. Исчез язык, его словно отрезало. Онемела и пропала левая щека. Ничего не слышало левое ухо. Теперь оно принадлежало кому-то другому, существу, рождавшемуся в этот момент на свет, неорганическому, минеральному существу, заменявшему сейчас собою сгнившее бревно, болезни, вытеснявшей здоровые живые клетки. Он попытался закричать, и у него хватило сил вскрикнуть громко, резко и пронзительно как раз в тот миг, когда под напором врага обрушился его мозг, пропали правые глаз и ухо, и он оглох и ослеп, превратившись в нечто ужасное, объятое огнем, болью, паникой и смертью. Крик оборвался прежде, чем поспешившая на помощь мать перешагнула порог его комнаты. Утро в тот день выдалось хорошее и ясное, со свежим ветерком, поторопившим доктора на дорожке, ведущей к дому. Наверху, в окне, он заметил полностью одетого мальчика. Мальчик не помахал рукой в ответ, когда доктор приветственно махнул ему, одновременно восклицая: «Я не верю своим глазам! Уже на ногах? Боже мой!» Он едва не взбежал вверх по лестнице. Задыхаясь, врач вошел в спальню. — Почему не в постели? — грозно спросил он. Он простучал узкую мальчишескую грудь, измерил пульс и температуру. — Невероятно! Абсолютно здоров! Ей-богу, он совсем выздоровел! — Я больше никогда не буду болеть, — заявил мальчик серьезным тоном, стоя у окна и глядя в него. — Никогда в жизни. — Надеюсь, что нет. В самом деле, ты прекрасно выглядишь, Чарльз! — Доктор? — Да, Чарльз? — Я могу пойти в школу уже сегодня? — Успеешь и завтра. Тебе так хочется в школу? — Да! Школа мне нравится. И все ребята в школе. Я буду играть с ними, и бороться, и плеваться на них, и дергать девочек за косички, и пожимать учителю руку, и вытирать руки о пальто в раздевалке, а потом, когда вырасту, буду путешествовать по всему свету, и пожимать руки всем людям, и еще я женюсь, и заведу много детей, и буду ходить в библиотеки и листать в них много-много книг, и буду делать все, все! — говорил мальчик, глядя куда-то в сентябрьское небо. — Кстати, как вы меня называли? — Как называл? — удивился доктор. — Чарльз, как же иначе? — Что ж, имя не хуже любого другого, — пожал мальчик плечами. — Я рад, что тебе хочется в школу, — сказал доктор. — Жду ее не дождусь, — улыбнулся мальчик. — Спасибо вам за помощь, доктор! Пожмем друг другу руки! — С удовольствием! Они торжественно пожали друг другу руки. Через открытое окно в комнату ворвался свежий ветер. Рукопожатие длилось почти минуту, мальчик вежливо улыбался старику и благодарил его. Потом, громко хохоча и бегом обогнав доктора на лестнице, мальчик проводил его до автомобиля. Мать с отцом тоже спустились пожелать ему на прощание счастливого пути. — Здоров, словно и не болел! — сказал доктор. — Невероятно! — И набрался сил, — сказал отец. — Он сам развязался ночью. Правда, Чарльз? — О чем ты говоришь? — спросил мальчик. — О том, что ты развязался самостоятельно. Как только тебе это удалось? — А… это, — протянул мальчик. — Но это было давным-давно. — Конечно, давным-давно! Взрослые засмеялись, и, пока они смеялись, мальчик молча провел ногой по дорожке, едва коснувшись, погладив голой ступней несколько суетившихся на ней муравьев. Незаметно от занятых беседой родителей и старика, блестящими от возбуждения глазами он наблюдал, как муравьи нерешительно остановились, задрожали и застыли на месте. Он знал, что они стали холодными. — До свиданья! Махнув на прощание рукой, доктор уехал. Мальчик пошел впереди родителей. На ходу он посматривал в направлении города и в такт шагам напевал «Школьные дни». — Как хорошо, что он выздоровел, — сказал отец. — Слышишь, что он поет? Ему так хочется обратно в школу! Ни слова не говоря, мальчик повернулся к ним. И крепко обнял каждого из родителей. Поцеловал их обоих несколько раз. Так и не проронив ни одного слова, он быстро взлетел по ступенькам в дом. В гостиной, не дожидаясь прихода остальных, он быстро открыл птичью клетку, просунул внутрь руку и погладил желтую канарейку всего один раз. Потом закрыл дверцу клетки, отступил на шаг и стал ждать. |
|
|