"Сказки об Италии" - читать интересную книгу автора (Горький Максим)XVII…За железный столик у двери ресторана сел человек в светлом костюме, сухой и бритый, точно американец, — сел и лениво поет: — Га-агсон-н… Всё вокруг густо усеяно цветами акации — белыми и точно золото: всюду блестят лучи солнца, на земле и в небе — тихое веселье весны. Посредине улицы, щелкая копытами, бегут маленькие ослики, с мохнатыми ушами, медленно шагают тяжелые лошади, не торопясь, идут люди, — ясно видишь, что всему живому хочется как можно дольше побыть на солнце, на воздухе, полном медового запаха цветов. Мелькают дети — герольды весны, солнце раскрашивает их одежки в яркие цвета; покачиваясь, плывут пестро одетые женщины, — они так же необходимы в солнечный день, как звезды ночью. Человек в светлом костюме имеет странный вид: кажется, что он был сильно грязен и только сегодня его вымыли, но так усердно, что уж навсегда стерли с него всё яркое. Он смотрит вокруг полинявшими глазами, словно считая пятна солнца на стенах домов и на всем, что движется по темной дороге, по широким плитам бульвара. Его вялые губы сложены цветком, он тихо и тщательно высвистывает странный и печальный мотив, длинные пальцы белой руки барабанят по гулкому краю стола — тускло поблескивают ногти, — а в другой руке желтая перчатка, он отбивает ею на колене такт. У него лицо человека умного и решительного — так жаль, что оно стерто чём-то грубым, тяжелым. Почтительно поклонясь, гарсон ставит перед ним чашку кофе, маленькую бутылочку зеленого ликера и бисквиты, а за столик рядом — садится широкогрудый человек с агатовыми глазами, — щеки, шея, руки его закопчены дымом, весь он — угловат, металлически крепок, точно часть какой-то большой машины. Когда глаза чистого человека устало останавливаются на нем, он, чуть приподнявшись, дотронулся рукою до шляпы и сказал, сквозь густые усы: — Добрый день, господин инженер. — Ба, снова вы, Трама! — Да, это я, господин инженер… — Нужно ждать событий, а? — Как идет ваша работа? Инженер сказал, с маленькой усмешкой на тонких губах: — Мне кажется — нельзя беседовать одними вопросами, мой друг… А его собеседник, сдвинув шляпу на ухо, открыто и громко смеется и сквозь смех говорит: — О да! Но, честное слово, так хочется знать… Пегий, шершавый ослик, запряженный в тележку с углем, остановился, вытянул шею и — прискорбно закричал, но, должно быть, ему не понравился свой голос в этот день, — сконфуженно оборвав крик на высокой ноте, он встряхнул мохнатыми ушами и, опустив голову, побежал дальше, цокая копытами. — Я жду вашу машину с таким же нетерпением, как ждал бы новую книгу, которая обещает сделать меня умней… Инженер сказал, прихлебывая кофе: — Не совсем понимаю сравнение… — Разве вы не думаете, что машина так же освобождает физическую энергию человека, как хорошая книга его дух? — А! — сказал инженер, дернув головою вверх. — Так! И спросил, ставя на стол пустую чашку: — Вы, конечно, начнете агитацию? — Я уже начал… — Снова — стачки, беспорядки, да? Тот пожал плечами, мягко улыбаясь. — Если б можно было без этого… Старуха в черном платье, суровая, точно монахиня, молча предложила инженеру букетик фиалок, он взял два и один протянул собеседнику, задумчиво говоря: — У вас, Трама, такой хороший мозг, и, право, жаль, что вы — идеалист… — Благодарю за цветы и комплимент. Вы сказали — жаль? — Да! Вы, в сущности, поэт, и вам надо учиться, чтобы стать дельным инженером… Трама, тихонько смеясь, обнажая белые зубы, говорил: — О, это верно! Инженер — поэт, я убедился в этом, работая с вами… — Вы — любезный человек… — И я думал — отчего бы господину инженеру не сделаться социалистом? Социалисту тоже надо быть поэтом… Они засмеялись, оба одинаково умно глядя друг на друга, удивительно разные, один — сухой, нервный, стертый, с выцветшими глазами, другой — точно вчера выкован и еще но отшлифован. — Нет, Трама, я предпочел бы иметь свою мастерскую и десятка три вот таких молодцов, как вы. Ого, тут мы сделали бы кое-что… Он тихонько ударил пальцами по столу и вздохнул, вдевая в петлицу цветы. — Чёрт возьми, — возбуждаясь, вскричал Трама, — какие пустяки мешают жить и работать… — Это вы историю человечества называете пустяками, мастер Трама? — тонко улыбаясь, спросил инженер; рабочий сдернул шляпу, взмахнул ею и заговорил, горячо и живо: — Э, что такое история моих предков? — Ваших предков? — переспросил инженер, подчеркнув первое слово еще более острой улыбкой. — Да, моих! Это — дерзость? Пусть будет дерзость! Но — почему Джордано Бруно, Вико и Мадзини не предки мои — разве я живу не в их мире, разве я не пользуюсь тем, что посеяли вокруг меня их великие умы? — А, в этом смысле! — Всё, что дано миру отошедшими из него, — дано мне! — Конечно, — сказал инженер, серьезно сдвинув брови. — И всё, что сделано до меня — до нас, — руда, которую мы должны сделать сталью, — не правда ли? — Почему — нет? Это — ясно! — Ведь и вы, ученые, как мы, рабочие, — вы живете за счет работы умов прошлого. — Я не спорю, — сказал инженер, склоняя голову; около него стоял мальчик в серых лохмотьях, маленький, точно мяч, разбитый игрою; держа в грязных лапах букетик крокусов, он настойчиво говорил: — Возьмите у меня цветов, синьор… — Я уже имею… — Цветов никогда не бывает достаточно… — Браво, малыш! — сказал Трама. — Браво, и мне дай два… А когда мальчишка дал ему цветы, он, приподняв шляпу, предложил инженеру: — Угодно? — Благодарю. — Чудесный день, не правда ли? — Это чувствуешь даже в мои пятьдесят лет… Он задумчиво оглянулся, прищурив глаза, потом — вздохнул. — Вы, я думаю, должны особенно сильно чувствовать игру весеннего солнца в жилах, это не потому только, что вы молоды, но — как я вижу — весь мир для вас — иной, чем для меня, да? — Не знаю, — сказал тот, усмехаясь, — но жизнь — прекрасна! — Своими обещаниями? — скептически спросил инженер, и этот вопрос как бы задел его собеседника, — надев шляпу, он быстро сказал: — Жизнь прекрасна всем, что мне нравится в ней! Чёрт побери, дорогой мой инженер, для меня слова не только звуки и буквы, — когда я читаю книгу, вижу картину, любуюсь прекрасным, — я чувствую себя так, как будто сам сделал всё это! Оба засмеялись, один — громко и открыто, точно хвастаясь своим уменьем хохотать, откинув голову назад, выпятив широкую грудь, другой — почти беззвучно, всхлипывающим смехом, обнажая зубы, в которых завязло золото, словно он недавно жевал его и забыл почистить зеленоватые кости зубов. — Вы — бравый парень, Трама, вас всегда приятно видеть, — сказал инженер и, подмигнув, добавил: — Если только вы не бунтуете… — О, я всегда бунтую… И, скорчив серьезную мину, прищурив бездонные черные глаза, он спросил: — Надеюсь — мы тогда вели себя вполне корректно? Пожав плечами, инженер встал. — О да. Да! Эта история — вы знаете? — стоила предприятию тридцать семь тысяч лир… — Было бы благоразумнее включить их в заработную плату… — Гм! Вы — плохо считаете. Благоразумие? Оно свое у каждого зверя. Он протянул сухую желтую руку и, когда рабочий пожимал ее, сказал: — Я все-таки повторяю, что вам следует учиться и учиться… — Каждую минуту я учусь… — Из вас выработался бы инженер с доброй фантазией. — Э, фантазия не мешает мне жить и теперь… — До свиданья, упрямец… Инженер пошел под акациями, сквозь сеть солнечных лучей, шагая медленно длинными, сухими ногами, тщательно натягивая перчатку на тонкие пальцы правой руки, — маленький, досиня черный гарсон отошел от двери ресторана, где он слушал эту беседу, и сказал рабочему, который рылся в кошельке, доставая медные монеты: — Сильно стареет наш знаменитый… — Он еще постоит за себя! — уверенно воскликнул рабочий. — У него много огня под черепом… — Где будете вы говорить в следующий раз? — Там же, на бирже труда. Вы слышали меня? — Трижды, товарищ… Крепко пожав друг другу руки, они с улыбкой расстались; один пошел в сторону, противоположную той, куда скрылся инженер, другой — задумчиво напевая, стал убирать посуду со столов. Группа школьников в белых передниках — мальчики и девочки маршируют посредине дороги, от них искрами разлетается шум и смех, передние двое громко трубят в трубы, свернутые из бумаги, акации тихо осыпают их снегом белых лепестков. Всегда — а весною особенно жадно — смотришь на детей и хочется кричать вслед им, весело и громко: — Эй, вы, люди! Да здравствует ваше будущее! |
||
|