"Час волка на берегу Лаврентий Палыча" - читать интересную книгу автора (Боровиков Игорь)

ГЛАВА 14

Монреаль, 24 сентября 2001

Шурик, я даже не знаю с чего начать. Ты понимаешь, она ушла.

Надежда моя ушла, пока я катался с Артуром по Америке. Мы еще с ним застряли там из-за одиннадцатого сентября. Представляешь, сразу после всего этого ужаса, целый день названиваю домой, чтобы сказать, что жив-здоров, и никто не отвечает. Тогда набираю номер соседки

Любаши, а та сообщает, что баба моя ушла к мужику и увела с собой дочку, собаку и кота, оставив ей для меня письмо, а квартира пуста.

Бред какой-то. Шурик, этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда! Она же моя уже во многих жизнях. Мы с ней – как раз те самые две половинки, что всегда, во все века были вместе. Уже в этой, настоящей жизни Бог нас столько лет вместе сводил! Представь себе, как огромна Москва, а Он нас обоих столь хитро в ней поселил, что я, все семидесятые годы, гуляя, проходил мимо Надькиного дома. Я же сначала на Вешняковской жил, а потом на Плеханова, в Перово, а она в Кузьминках на Полетаева возле сдвоенного пивного ларька. Я же всегда к нему пристраивался, когда ходил пешком в Кузьминский парк, и наверняка стоял там в одной очереди с её отцом, Володей, большим поддавальщиком, умершим за год до нашей встречи.

Мало того, однажды в мае 76-го я именно там, в квартале, прилегающем к улице Полетаева, видел её саму и запомнил. Она с подругами шла возле библиотеки между Первой и Четвертой

Новокузминскими улицами. Смешной такой долговязый подросток в коричневом школьном платье. А кто-то крикнул: "Эй, Рельса!" И она оглянулась. Я еще подумал, что, мол, за кликуха такая забавная у девчонки. А через 7 лет, когда уже у меня жила, сказала, что её в школе рельсой звали за худобу и длинный рост.

Это было как раз утром одиннадцатого сентября. Мы со Старикашкой и Артуром ехали на поезде D в Манхеттен из Брайтона, где остановились у его друга Хачатура, а поезд как раз вышел на

Манхеттанский метромост. И прямо у нас на глазах второй самолет втемяшился в башню. Половина вагона были религиозные евреи в черных шляпах и лапсердаках, а вторая половина – афроамериканцы. Первые тут же, словно по команде ушли в себя и начали молиться, а вторые принялись вопить и размахивать руками. Представь себе вагон нью-йоркского метро, в нем море качающихся черных шляп, а среди них мельтешение черных рук и визжащих физиономий.

Ты даже представить себе не можешь, столько было у меня с Надькой совершенно необъяснимых поступков, которые просто толкали нас навстречу друг другу. Что бы я или она в жизни ни делали, все приближало тот день 6 декабря 82 года, когда её привели в мой дом.

Меня по жизни столько баб окружало, а её мужиков, с которыми оба мы могли бы связать судьбу. И всегда что-то не сросталось, мешало, так, что наша встреча с каждым днем становилась все неизбежней. Между прочим, когда она вошла, я её сразу узнал. Тебя, – говорю, – Надя зовут? Она, удивленно:Откуда знаешь? А я ей: Вычислил.

А ехали мы втроем на сабвее поездом D, потому как с семи утра на

Брайтоне нахуячились Popov vodka с хинкали и хашем, и Артур совершенно правильно за руль сесть отказался. Таким образом, выезжаем на метромост, а Старикашка ухватил впервые попавшего в

Нью-Йорк Артура за воротник и верещит, мол въезжаем на Манхеттенский мост, рядом Бруклинский, построенный в таком-то году по проекту того-то, длина такая-то, ширина такая-то. Я его перебиваю, и говорю, что под Бруклинским мостом – Ист Ривер, а Хадсон ривер, или по нашему Гудзон, с той стороны Манхеттена. У Маяковского же безработные видимо с крыльями за спиной с этого моста в Гудзон сигали, что в десяти милях отсюда. Я даже не успел эту мысль докончить, как весь вагон закричал: "Оу, ноу, ноу, шит, шит!", и мы увидели, что одна из двух башен близнецов горит. Мы трое так и замерли, варежки разинув, а в это время, как в кино… Как раз, когда мы были на середине моста… самолет делает такой вираж вокруг второй башни и исчезает в ней. А оттуда клубы огня и дыма. Тут поезд снова ныряет в черноту…

В общем, доехали мы до Гранд стрит, а там поднялись наверх.

Впрочем, не мы одни, все, кто были в сабвее, тоже туда полезли. Я даже не уверен, что поезд дальше пошел. Потом поперли в сторону башен близнецов, но нас тормознули где-то на Бродвее, я уже не могу точно сказать, где. Помню только, что видели оттуда лишь верхушки башен и дым от них исходящий. А потом они исчезли в клубах. Ну да ты лучше меня знаешь, вам же это показывали. Я только вспоминаю, что все бегут, а мы стоим прямо напротив ликер стора. Я туда захожу, а там все нараспашку и ни души. Весьма, кстати, горжусь собой: зашел я за прилавок, взял фляжку водки, которая меньше десяти баксов стоила, а на прилавок десятку положил. И даже сдачи не потребовал, ибо не у кого было.

А потом как-то все смутно. Когда на следующий день смотрел это по телеку, то даже больше было впечатлений. Я лично могу считать себя очевидцем только лишь момента второго удара, ибо это действительно – на всю оставшуюся жизнь. А дальше плохо запомнилось. Гул жутчайший, люди бегут, кричат Май Год. Мы трое настолько от всего охуели, что даже про фляжку водки забыли. Правда, быстро вспомнили и приговорили где-то на углу Бродвея и Канал стрит. Прямо из фуфыря, не таясь.

Копы мимо бегают, глаза – выпучены, а на нас ноль внимания.

Представляешь, оказывается Любаша, жена Гиви обо всем этом еще раньше знала, ибо пса своего прогуливая, видела, как подруга моя флиртует с каким-то англофоном канадцем. У того, говорит, шикарный был такой Лабрадор, но сейчас он больше в нашем парке не гуляет, ибо они все, вроде, во Флориду уехали. И кота Чубайса увезли. А он, когда мне плохо бывало, ложился на грудь и спасал. Я ведь его так и звал: Толян-опохмелян. Что ему, блин, во Флориде-то делать с его длиннущей рыжей шерстью?

Шурик, я ко всему этому оказался совершенно не готов. Она же, ваще, по логике ну просто никак меня бросить не могла. Она же МОЯ!!!

… А бросила. Это, как Суворов пишет, что Гитлер никак не мог на

Сталина напасть. А напал. И я, как Иосиф Виссарионыч, сижу сейчас, да держусь руками за голову, мол, дурдом.

Дурдом, не дурдом, а куда, скажи на милость, мне теперь деваться?

Я же даже в Москву уехать не могу, ибо квартиру свою продал, а прописан у тещи. У какой, на хрен, тещи? Это уже не моя теща! Хотя, исключительно добро ко мне относится бабка. Но я то сам, как теперь туда появлюсь, с какими глазами? Кто я им нынче? Бывший муж. Какого хера буду делать в их квартире? Да и лекарств я потребляю в месяц по стоимости больше, чем будет вся моя пенсия в России. А здесь мне их

– на полную халяву.

Знаешь, что она мне написала? Что ей не столько надоела наша нищета, как мои копания в собственном прошлом. Она, мол, блин, хочет жить настоящим и будущим, а, мол, эти понятия меня, якобы, не интересуют. А ей, оказывается, не интересны мои "ретроскопии".

Именно так и написала. Хватит, – пишет, – в жопе ковыряться, я, – грит, – устала. Разбирайся, мол, со своими бабами, Погосовой, да итальянкой, любил ты их, блин, или не любил, меня это не колышет, я, мол, хочу жить сегодняшним днем. А еще пишет, что все люди делятся на тех, кто ссал в парадниках и на тех, кто не ссал, Я, мол, отношусь к первой категории, а она ей больше не интересна. Потому как, по её словам, я, ваще, из мира парадников, а её нынешний избранник – из того самого "приличного общества", куда меня и "на пушечный выстрел не подпустят". И еще пишет мне: Ты, мол, одновременно и молишься и материшься. Это, грит, как качели, у меня, мол, голова уже закружилась и я слезть хочу в нормальную жизнь. Надо же, блин, где только понабралась такого?

Главное, же, Шурик, даже не в этом, а в том, что она, оказывается уже от этого канадца подзалетела и хочет еще ребенка, мальчика. Я, мол, уже не способен, а у нее восемь недель беременности. Так что никакого заднего хода в принципе быть не может.

Вот такое письмо я вчера прочитал вместе с Артуром. Он меня успокаивал, обещал такую девочку найти, что я только рад буду, что, мол, все так сложилось. Какие девочки в мои-то годы!? Вот то, что он вчера купил мне три литра Абсолюта, да жратвой из русского магазина холодильник забил, то это – да, за сие глубочайше признателен, ибо у самого просто на угол выйти сил уже нет. Сегодня Артурчик улетел, и вряд ли в ближайшее время вообще вспомнит обо мне. Похоже, весьма крепко устал он от меня за эти месяцы, особенно за последние две недели, которые мы беспробудно пили в Платсбурге, ожидая открытия канадской границы. Это было что-то ужасное. Там, дома по ту сторону меня бросают, а я даже не могу туда вернутся, чтобы хоть как-то повлиять на ситуацию. А у Артура – другое. Его партнеры ждут. Он ведь большие бабки теряет, застряв в какой-то непредвиденной мышеловке.

Я же, об артуровских делах совсем не заботясь, лил ему слезы в жилетку, настолько, что он улетел сегодня почти с выражением счастья на лице. Он улетел, а я остался, Шурик, совершенно один в пустом и уже не нужном мне доме. Что делать одному с тремя комнатами, куда девать всю эту старую мебель, с которой так сжился за восемь лет?

Куда девать эти углы из-за которых уже никогда не вылезет, потягиваясь, толстенный рыжий кот, не выскочит с радостным визгом ротвеллер Фенька? Как выйти в этот коридор, где уже никогда не обозначатся столь любящие меня Надя и Санька? Все они исчезли, испарились, так что получается, что я теперь только для себя. А как говорит Тора, если я только для себя, что я?

Вообще-то, Надька красиво ушла. Взяла лишь свои и Санькины личные шмотки, да детские фотографии. Остальное же: книги, фильмы, фотоальбомы нашей совместной жизни, мол, всё тебе оставляю. Я, – грит, – теперь буду читать и смотреть только англо-французское, а русское мне больше не интересно, я, блин, – канадка. Выбор сделала.

А может она бросила меня потому что я шесть баб трахнул за эти месяцы? В Лос Анжелесе мексиканку, в Неваде – китаянку, в Хьюстоне – англоамериканку, в Нью Орлеане – негритянку, а во Флориде кубинку и нашу русскую 18 летнюю девку из Минска. Хотя, Минск – тоже заграница. Но, во-первых, она мне это официально разрешила, а во вторых – все они были профессиональные проститутки, оплаченные

Артуром. И, кстати, я мог, если бы захотел, гораздо больше их трахнуть. Артур-то в каждом городе бабенку себе выписывал. Что хочешь, горячая кавказская кровь, да и младше он меня ровно на десять лет, ему, ведь, всего полтинник. Так он каждый раз и мне подругу предлагал. Я же чаще отказывался, чем соглашался. Во-первых, неловко было в лишний расход его вводить, а потом думал все же про

Надьку-то, понимал, что ей обидно будет. Знать бы заранее, что так сложится, блин…

Монреаль, 25 сентября 2001 5 часов утра

Шурик, письмо мое, отправленное тебе вчера по электронной почте, вернулось с припиской по-английски, что такого адреса не существует.

Это что, выходит, ты помер? Старик, не вовремя это все, не валяй дурака! Как это ни с того, ни с сего взял, да помер? Такого не бывает. Наверное, ты в больнице, а сын твой просто решил сэкономить и отключил тебя от интернета. Заодно, вместе с телефоном, ибо, когда твой номер набираю, мне отвечают, что такого нет. Жаль, ты мне не дал телефон Лазаря, а я сам в жизни его не найду, поскольку даже фамилию не знаю. Ты мне, помнится, упоминал, что он материнскую взял, а какая она была у твоей Валентины Васильевны -Иванова,

Петрова, Сидорова – не сообщил.

Смотрю – пять утра. Пол часа назад на меня рушились сразу все нью-йоркские небоскребы, и я проснулся. Проснулся никакой, вернее, очень плохой. Меня колябило, колбасило, тащило, плющило, крючило, дрючило…

Но это уж когда было! А сейчас я вовсю водку пью, и мне хорошо, я живу. Представляешь, Шурик, все свои шестьдесят лет, я, оказывается и не жил, а все только чего-то ждал, думал, мол, сегодня еще не жизнь, а она завтра настанет, вот тогда и буду жить. Ждал, оказывается, этого дня, вот этого самого момента, ибо всё в жизни только и делал, чтоб он скорей наступил. Вот он и наступил, и ждать больше нечего, остается жить. Мой поезд пришел, впереди вокзальный тупик, а за ним – сам вокзал, на котором меня никто не встречает.

Все, кто искал меня, хотел встретить, остались на промежуточных станциях, мимо которых я пролетел. Это, как у Венечки -

Москва-Петушки. Только у меня маршрут подлиннее: Ленинград-Монреаль, с заездом в самые разные страны и города. А конец у нас с ним один. Предо мной, как и перед ним – не кремль, а пустой, холодный "курский вокзал", на котором и предстоит жить.

Это-то и есть мой подлинный час волка, а не все те часы, что я тебе тут расписывал… Вот за него и махну… Будем!

… В пути по Америке я, как и обещал, все время в собственную электронную почту залезал, но от тебя так ничего и не было. Зато где-то, по-моему, в Альберте, зашел в интернет кафе, набрал свой код и прочел, что еще в мае умер мой друг бразилец Дима Краусп. Умер у себя в квартире после многомесячной, беспробудной пьянки в одиночку, так, что его нашли лишь через полтора месяца после смерти. Очень я боюсь повторить когда-нибудь его судьбу, но, похоже, все именно к этому и идет. Не знаю, какая смерть лучше. Такая вот, одному в собственной берлоге от отравления алкогольным суррогатом, или ярким пламенем на сотом этаже стодесятиэтажного небоскреба на глазах всего мира…

Потом в конце августа, во Флориде позвонил я в Питсбург

Кравцовым, а его дочка Анька сказала, что папа только что умер от рака. Я знал, что он умирает, хотел Артура попросить, чтобы заскочили в Питсбург, да постеснялся, мол, человек отдохнуть приехал, расслабиться, такие бабки выкладывает, а я его своими делами гружу. Да и не по маршруту было, виза-то в Америку у Артура одноразовая. Если бы он свернув на Питсбург, потом снова вернулся в

Канаду, то обратно в Штаты его бы не пустили… Умер Юра дома, в кругу семьи, но умирал долго и мучительно. Вот и думаю, может, там в башнях-то проще было? Раз – вспышка – летишь, и нет тебя…

… Установил я перед собой три фотографии: Новопреставленного раба Божьего Юрия, новопреставленного раба Божьего Дмитрия и усопшего раба Божьего Александра Максимюка. Налил три рюмки, поставил перед каждым фото, а себе граненый стакан. За упокой душ ваших, ребята! Вечная память, и простите вы меня грешного за все грехи вольные и невольные, что я по отношению к вам совершил…

Повезло вам, во время вы ушли, ибо здесь такое начинается, что там у вас в сто раз лучше будет. Ведь Марсово поле уже затрещало.

Вспомнилось мне вечером одиннадцатого сентября в Нью-Йорке предсказание одного человека, Пети, с которым мы с Надькой познакомились в Ленинграде у моего друга Бори Векшина в июне восеьдесят шестого года. Полным эрудитом оказался этот Петя, исключительно интересным, сверх начитанным и все знающим собеседником. Одна неувязка: каждый год из двенадцати месяцев восемь проводил он в психушке. А так всё ничего. Разговорились, и мы с

Надькой принялись жаловаться ему на жизнь, что мол, живем из кампании в кампанию: то брежневские, то андроповские кампании, а сейчас вот антиалкогольная, чтоб ей пусто было. Петя же отвечает:

"Подождите, вы еще об этих временах с тоской вспомните! Знайте, что через пятнадцать лет посреди Марсова поля начнет вылезать на поверхность земная ось, и тогда в мире начнется столько бедствий, войн, терроризма, пожаров, землетрясений, наводнений, что вам и не снилось. Например, нью-йоркские небоскребы рухнут". Я спрашиваю, что, мол, небоскребы все так сразу и рухнут? А тот еще водочки скушал, грибочек обсосал, подумал, да говорит: Не сразу. Сначала самые высокие.

Тут баба моя интересуется, мол, что же это за ось такая? Петя огрурец жует и отвечает: Как вылезет – увидите. Страшная такая, зеленая, вся в тине. Кто узрит – ужаснётся.

Сижу сейчас, думаю, как же этот обитатель больницы на питерской речке Пряжке всё доподлинно угадал! В точности как его юродивые предшественники прошлых русских веков. Действительно, ровно 15 лет минуло, и началось – самые высокие нью-йоркские небоскребы только что рухнули на моих глазах. А, главное, Петя сказал, что ось будет

ЗЕЛЕНАЯ! Как в воду смотрел. Посему уверен – Марсово поле уже всё в трещинах, что-то, блин, будет! Так что, Шурик, если и тебя здесь больше нет, тоже поздравляю! Придет час, и я за тобой… Может поторопить его? Как-то после очередного моего полового зигзага

Виктория говорит: "Лесников, ты меня доведешь. Я тебя отравлю!" А я ей: "Викуля, если можно самому выбрать яд, то, пожалуйста, трави меня алкоголем". Ныне Погосовой до меня дел больше нет, так что траванусь самостоятельно! Вперед на винные склады!

… А Максимюк-то сегодня ночью во сне ко мне приходил. Приходил, пенял за ложь. Зачем, мол, я тебе столь красиво соврал про наше с ним расставание? Мне и вправду тогда араба было очень жалко, и искренне считал я, что им, засранцам ни за что его избившим, так и надо. Но ему этого не сказал, не решился. Только подумал. А вслух заявил, что, мол, сочувствую, не повезло вам, подлец, мол, этот араб, всю жизнь вам поломал! Вы, мол, сидели, культурно отдыхали, и кто его просил заходить, да про Мухаммеда спрашивать?!

Дали ему срок, и принялся он писать мне длиннущие письма, а я так же длинно отвечал. Да только однажды, как раз в конце пятого курса,

Анатолий Сергеевич мне и говорит: Ты чо это с лагерем переписываешься? Зачем тебе подобные друзья? Знаешь пословицу:

Таких друзей, за хуй, да в музей? Рви немедленно, тебе с ним не по пути. Прямо с сегодняшнего дня – никакой переписки, если хочешь, чтобы после института я тебя в приличное место рекомендовал вроде

Интуриста или загранкомандировки.

Я и прекратил. А он мне еще долго писал, никак не мог понять, почему это я молчу. Я же так и не отвечал, ибо в Интурист хотел, а еще больше в загранкомандировку. И попал… А тебе эвон как всё обставил… Еще великое Максимюку спасибо, что он, из лагеря вернувшись, вовсю начал меня обсерать да говнять. Прям, блин, весь собственный кишечник на меня опростал. Зато тем самым и совесть мою весьма облегчил…

За окном светает. Рассвет серый, тусклый, и дождь накрапывает. Я сижу, рассматриваю бывший семейный альбом… Вот мы вместе, все пятеро. Я с рыжим котом Чубайсом на коленях, рядом Надька с Санькой, а между ними – Фенька ротвеллер. И все смеемся, нам весело, мы вместе, мы счастливы в это остановившееся мгновенье. Вот за него и выпью, за это самое, за остановившееся, за мечту доктора Фауста.

Поехали!…

… А-а! Я, кажется, въехал, отчего столь мучался Доктор Фауст.

Он же просто хотел, чтобы его с Маргаритой сфотографировали. Ан не получалось. Вот и страдал. Меня же сняли, и я больше не страдаю, ибо, вот он – я. Остановившийся навсегда, обнявши в вечности мою

Надежду, дочку Саньку, Чубайса и Феньку…

Я ведь только что сейчас понял, что Господь имел в виду.

Непосредственно перед моим нынешним рождением Он мне сказал, что я проживу благополучную жизнь, но за это заплачу тем, что в конце её останусь голым на голой земле. Я то поначалу решил, что, мол, буду голым не один, а с семьей. Сейчас же все прояснилось. Голым на голой земле можно быть только в одиночку, что я и получил…

Ну, получил, и получил. Вот такое я, бля, говно, как говорил баньщик Колька. Вот и давай за Кольку!…

… Хорошо, зараза, идет! Когда я еще в Перово жил, была у нас компания, и по четвергам собирались мы во Владимирских банях, а

Колька там всех обслуживал. Когда кто-либо из клиентов звал его по имени: "Коля!", то банщик тут же выстреливал в ответ: "Вот такое я, бля, говно!" В переводе на классический русский сие означало:

"Слушаю вас, сударь, чего изволите?" А если на английский, то звучало бы как: At your service, sir! Как-то отмечал я там в бане свой день рождения, и оказалось, что Колька тоже в этот день родился. Правда, несколько позже мне сказали, что он в любое время, когда кто-либо у него в бане день рождения отмечает, подходит со стаканом и говорит, что, мол, у него тоже день рождения. Я спрашиваю у него, как это он умудрился столько раз в году рождаться.

Он же отвечает: Вот такое я, бля, говно!…

… Помилуй мя, Господи, по великой милости твоей, и по множеству щедротъ твоихъ очисти беззаконiе мое…

… Пресвятая Владычица моя, Богородица, святыми Твоими и всесильными мольбами…

… и погаси пламень страстей моихъ, яко нищъ есмь и окаяненъ, и избави мя от многихъ и лютыхъ воспоминаний…

Каких еще на хрен воспоминаний? Нох айн штосс и буду торчать как носорог! Поехали, блин! Полетели! От винта!

Полетел я, Александр Лазаревич, и не мучаюсь, Это когда-то полковник Бондаренко с военной кафедры ЛГУ мучался, а я нет. Тот самый Бондаренко, чьей любимой присказкой была: "У пызду таких военных переводчиков добра на хавно. Так дальше дело не пОйдет!"

Однажды зимой шестьдесят третьего года повез он нас на стрельбище куда-то за город, а там в яму соскользнул. Мечется в яме и руку протягивает. Мы же все стоим вокруг, и никто ему клешни не подает. А

Гиви, вдруг и говорит во всеуслышанье: Может, добьем его, чтоб нэ мучался?

Эх, хорошо торчу с утра! Не мучаюсь и не страдаю, потому, как у меня еще целых два литра потеют в холодильничке. Да и чего страдать-то, когда фантазия всё это, сплошной мираж, все мы русские заграницей… Помнишь, как говорила генеральша Епанчина: "И все это, и вся заграница… всё это одна фантазия, и мы все заграницей одна фантазия… помяните мое слово, сами увидите!" Максимюк, кстати, мысль эту еще короче формулировал: "Всё в мире – говно, кроме мочи".

Правда, утверждал, что максима сия не его, а великого украинского философа Григория Сковороды…

… Душе моя, душе моя, востани, что спиши? Конецъ приближается, и имаши смутитися: воспряни убо, да пощадитъ тя Христосъ Богъ, везде сый и вся исполняяй…

… Так, ведь, он, конец, всю жизнь приближается. Посему, давай,

Шурик, еще по одной. Вот вмажу сейчас и снова заторчу как лом в говне! Недаром говорится в другой максиме: нельзя пить столько, сколько мы пьем. Нельзя. Надо пить значительно больше!

КОНЕЦ