"Фирмамент" - читать интересную книгу автора (Савеличев Михаил)

Путь Вола: Антарктида. Диггаджи

Их сбили над Прибалтикой. Лишенный топосной привязки тахионный колодец обезглавленной змеей бесцельно извивался и корчился, прокатывался широкими полотнищами тающего северного сияния, неожиданных гроз в беспределье Панталассы, ломая и сбивая тысячелетьями выверенные птичьими стаями маршруты перелета, заставляя огромных фрегатов исторгать заунывную песню гибели. Незримый катаклизм геометрии и математики, споткнувшихся о неповоротливое тело толкача, не приспособленного к таким посадкам и таким перелетам, теряющего в кипящей пустоте части уже ненужной тепловой и радиационной защиты, решетки призрак-эффекта и громоздкие штыри "слепого поводыря". Жуткая тряска внутри выпячивающейся болезненной грыжи пространства-времени, от которой песком осыпались внутренние переходы, автоматика, провода и запасные реакторы, беззлобно втыкая в то, что даже не было пустотой, жала радиации и грандиозных температур синтеза. Словно провинившегося космологического щенка возили глупой мордой по лужам океанов и островкам суши, сметая в другой реальности обращенного потока времени города и мегаполисы, переворачивая тысячаэтажники, выдирая из них сердца гироскопов и прокатывая колеса смерти по обезумевшим веселым кварталам. Лишь галлюцинации чутко ухватывали пробный апокалипсис, принесенный случайным тайфуном из будущего, ввергая своих верных почитателей в невыносимый ужас изнутри выжигающего огня обрушившегося Хрустального Свода. Страх синхронно ломал души и тела рабов опиума, и горстки человеческого праха безжалостной рукой вбрасывались в безумство тензорных вариаций.

У них не было шанса — агонизирующая змея вытолкнула бы обломки корабля в бесформенность абсолютного нуля всех вероятностей, размазав живые и, кажется, бессмертные души по пирогу Ойкумены, явив новые корчащиеся призраки бессловестным духовидцам Черного континента, но в неистовый диссонанс пляски тахионов вплеталась умиротворяющая мелодия беспредельности звезд, черного саркофага кристаллизации надежды Ойкумены на величественно грезящую бессмертность тьмы, пустоты и тишины. Невзирая на бури, вол упрямо толкал неподъемное колесо реинкарнаций, перемалывая ошибки, тупики, страх и трусость в то, что на жалкие мгновения ляпуновского ритма казалось единственной подлинностью и реальностью. Нечто было в алчной вероятности, недоуменной эгоистичности, страсти к власти, наживе, благоденствию, во имя которых жертвовалось невозможное, неизменное, преодолевалась одуряющая косность Обитаемости и если не сдвигалась, то приподнималась Крышка, впуская в затхлую полость разноцветие звезд и комет. Дремлющему в беспредельности, исколотому наркотиками безымянному, чью пользу гибнущие подонки и отбросы ценили не более, чем ценят ключ от сгоревшей библиотеки, привиделась мертвенность вечных снегов и льдов, смерзшийся континент благодатной пустыни жизни, лишь изъязвленный красными точками зарождающейся лихорадки, еще готовый и способный к излечению, — непонятый путь к освобождению, альтернатива, безвременность рассыпанных отражений. Белизна абсолютного света, погруженная во тьму ледяной ночи воющих ветров, стаями невидимых и бессмертных волков отгрызающих ледяную мантию, усыпая океаны подводными плавучими рифами — проклятьем кораблей и значимым колесиком стучащего денежного механизма успокоения нервов и предсказания будущего.

Вариация подобна чуду. Волна идеи и воли прокатывается по хаосу неминуемой смерти анестезирующей инъекцией продолжения существования скалящихся в предчувствии спасения воров и убийц, кристаллизуя тот невероятный шанс, ради которого временно гибнут и исчезают эстетская нагота ведомой орлом даме и леди, накалывается на тучу стальных жал тень льва, уступая упрямому волу морозность антарктической ночи, факела и фейерверки сгорающих обломков толкача, высвобождающих крохотную букашку спасательной шлюпки — незримую блоху мироздания, предуготовленную больно укусить задремавшего мамонта. Миллионолетия осветились слепящей безглазый континент радугой рванувшего вакуума, гася бдительность противокосмического щита упрятанных в мантию ледника боевых баз, но забыв об извечной тяге ничтожеств к недостижимой красоте Хрустальной Сферы, потрясенных величественным снисхождением отмычки звезд в скромном окружении отверженных тел.

Молчали приборы, и желтые тени прокатывались по бесполезным шарам искателей, убеждая в невероятности того, что виделось слипающимся глазам, но вынуждая жать тревогу и будить стылый муравейник форпоста вечной Трои. Ледяной панцирь сотрясался от втыкающихся раскаленных игл, отплевывался фонтанами снега и камня, проглатывал удары пылающих кулаков, уводя в черную бездну бездонных морей гул треснувшей небесной сферы, весело и охотно сжимающей бесформенные тела древних созданий, сбежавших от времени и изменений. Стальной пол дрожал в сонной лихорадке предрассветного пробуждения, расплываясь в забытых чашках мелкой рябью эрзац-кофе, невозможно минуя чуткие самописцы, вырисовывающие обман прямых линий на глазах изумленной смены.

Сонные «мамонты» поводили заиндевевшими боками, вентилируя раскаленные внутренности и осторожно выпуская через хоботные охладители теплый воздух, роскошными бородами осаждающийся на лапах и стенах ангаров. Титановые бивни подцепляли иней и обрушивали на пол белесые, рыхлые водопады, а широкие ступни втаптывали их в решетки колодцев. Одушевленным механизмам механизированным душам заката мира — снились просторные приледниковые степи, красное солнце вечного дня, стада сородичей, бредущих сквозь рвущиеся хрустальные нити мороза и пурги. Сердца гудели от ностальгических видений, а дежурные операторы непонимающе меняли режим спячки металлических зверей, возвращая их обратно в безумие военного долга, отваги и ярости. Что-то менялось под черными небесами, сталкивались и рассыпались зеркальные полотнища предчувствий, разгоняя электромоторы и сдвигая погруженные в абсолютный холод генераторы. Сверхпроводящая начинка без трения и сопротивления чутко реагировала на карму, выпадая из привычных законов электричества и погружаясь в квантовую купель криогена, словно прорываясь из мира материального в мир умный, из мира потенций в мир энергии.

Предчувствие смерти вползало в герметичные ворота, зажигая тревожные лампы, осыпая пробуждающийся форпост гирляндами разноцветных прожекторов, вытаскивая из нагретых мешков разжиревший в бездеятельности расчет и втискивая в предуготовленные гнезда единого боевого механизма. Световые гейзеры за горизонтом угасали, оставляя в антрацитовом небе расплывающиеся серые облака. Лучи прожекторов пробивались сквозь обжигающий мороз и бессильно падали на вздымающиеся горы. «Метеорит», успокаивали себя новички. «Спутник», возражали бывалые, вместе тоскуя по шерстяным маткам полугодовой спячки, кратким пробуждениям для еды и случки, и новым инъекциям волшебного зелья, выбивающего из чудовищных объятий мертвого континента.

Тягучее напряжение ожидания искрило и более странными домыслами, но подтверждений, распоряжений, приказов и отбоев не поступало. Стальные пещеры были удивительно оживлены бестолковой беготней ординарцев, расконсервировались и включались автоматические лазареты и кухни, впрыскивая в дремотную атмосферу бодрящие запахи антисептиков и специй, вплетая в гул вращающихся искателей пробирающий до мурашек писк косторезов и ампутаторов, миксеров и соковыжималок. Извечное недоверие к приборам и тупое непонимание оперативных задач континентальным Штабом взгоняло ярость невыспавшегося командования. Запущенная мельница визуальной тревоги набирала обороты, перемалывая материальные ресурсы разбуженной смены, приготовленного довольствия, выдаваемого обмундирования, горючих и смазочных материалов, закачиваемых в необъятные животы «мамонтов», и, что еще хуже, разгоняя невидимые счетчики в недрах транснациональных банков, уже с удовольствием отрыгивающих многочисленные счета к оплате. Эфемерная власть электрических сигналов в денежных калькуляторах оказалась намного сильнее здравого смысла и предосторожности. Бесценные ансибли плевались руганью, сворачивая пространство в точку соприкосновения обоюдной ярости, амбиций и каббалы уставов. Противоречивые команды сеяли облегчение, возделывали непонимание и пожинали глухое отчаяние. Человеческая механика форпоста конвульсивно дергалась от разности потенциалов противоречивых толкований, пока буря не разразилась половинчатым решением. Сокращенный расчет плевался и качал головой, счастливчики после дармовой кормежки расслабленно готовились к гибернации, «мамонты» поводили ушами локаторов и косились в стороны раздвигающихся ворот ангара. С ног везунчика были сняты цепи, надоедливые черви в голове пришпорили и так разгоряченное тело, впрыскивая синтетический адреналин в синтетические мышцы, «мамонт» вздрогнул, стряхивая с длинных волос иней и ледяных паразитов, пригревшихся на шкуре, качнулся и двинулся к распахнутой тьме, величественно вбивая широкие лапы в стальной пол. Гул и пугающая дрожь известили о начале охоты.

Скрещенные лучи прожекторов провожали колоссальное тело, почти не оставляющее следов в рыхлом снеге. «Мамонт» прощально заревел и, как будто подчиняясь этому сигналу, форпост медленно погрузился в привычную настороженную темноту. Ангар захлопнулся, разочарованные звери опустили головы, вновь погружаясь в древние сны их былого господства.

Тонкий поводок связи протянулся между погонщиками и дежурным, растекаясь телеметрией скорости, направления, энергозапаса, боекомплекта, разворачиваясь в черно-белый экран окружающих торосов и прорастающих сквозь ледяные саваны угрюмые вершины Земли королевы Мод — стервозной падчерицы цветущих Европы и Сибири, гигантского холодильника перегретой Земли, резервуара океанов, первопричины благодатного мелководья и тепла. Шторм моря Уэделла докатывался до панциря побережья, вгрызался в приземистые купола гражданских Холл-Бей, Херенераль-Бельерана и Санаэ, широким фронтом ревущих ветров вторгался в суверенные владения старухи Мод и острыми бритвами отточенной ледяной влаги безнадежно резал металлизированную шкуру «мамонта». Невозмутимая машина лишь наполняла вес, все увереннее обрушиваясь на слоистый камень предгорья и рассыпая вокруг его мелкую крошку.

Времени нет. Оно — порождение человека, его изобретение, тайна, нежданный властитель, поднятый волей случая и беззаботности хозяина на невозможную высоту господства и наказания. Не кайрос стачивает города и цивилизации в мелкую пыльцу былого цветения, обращает в черные головешки и прах гениальность невероятного прозрения и просветления, но хронос человеческой алчности, злобы, зависти, похоти сметает в прошлое окаменевшие свидетельства прорыва в запредельное, метафизическое существование людского духа. Забытые воспоминания сродни похороненным в песках величественным столицам блистательных миров и лучших культур. Руны судьбы вещают о вечных сюжетах, облеченных в обман каждодневной новизны, но редко кто набирается воли и силы свергнуть жестокого и голодного узурпатора, растоптать гадину вечной надежды на лучшее будущее, чтобы увидеть в кванте мгновения всю полноту мира, объять целостность, выпасть из круговорота приключений в кайрос ослепительной вспышки подлинной жизни.

Леденящее дыхание смерти приносит страх, но если за его личиной углядеть единственный путь к освобождению из спрутообразных объятий хроноса, то тьма дарует покой предвечного пробуждения в хрустальной чистоте мира, где мельчайшая частичка души вбирает в себя такие глубины истины, что адреналиновый возврат под Крышку предстает еще более страшной мукой, чем само изживание себя в этой обители крысиных амбиций.

Все свершалось беззвучно и медитативно медленно, оставляя промежуток для свободного выбора между выпадением под черные, промороженные небеса или вступлением в нечто отличное, иное, настолько несовместимое с обыденностью, что нормальный вопрос сравнения хорошего и плохого там не имеет смысла.

Стиснутый воздух яростно выдирал куски обшивки. Прожорливый огонь сметал переборки, металл горел с невероятной легкостью сушеной древесины. Жар острыми иглами проходил сквозь оптоволокно и выплевывал пламя прямо в руки, готовые опуститься на клавиши управления. Гравитация стискивала разлохмаченное тело толкача, волшебством кривизны превращая тысячи тонн рафинированной жизни в бестолковый комок метеорного дождя. Сражаться не было смысла, и на последнем витке вычурной спирали мертвая машина отрыгнула крохотную спасательную шлюпку, распалась на миллион огней праздничного салюта и ударилась о ледяной бубен мертвого континента.

Хранительница несчастных и алчных душ проплыла над пламенным озером, подцепив толстым брюшком несколько мазков копоти, завалилась на одно крыло, попыталась выпрямиться, но сорвалась с планирующей траектории и неуклюже, даже не по настоящему — слишком мягко и осторожно, уткнулась в снежную грудь неприветливой королевы. Грохот угасал бессмысленно и бесцельно, не достигая ничьих ушей, огонь дожирал последние объедки разорванного в клочья корабля, а вершины высочайшей горной гряды, похороненной ледяной вечностью от основания до самых неприступных пиков, каменными глазами пялились в рождающееся перед ним время. Кончилась вечность покоя — человек вновь решил показать этим местам как создается пожирающий своих детей хронос.

— Все живы? — спросил Фарелл.

— Все, — подтвердил Борис.

— Одри?

— В порядке.

— Мартин?

— Угу.

— Кирилл?

— Жизнью это назвать нельзя.

— Дотянитесь кто-нибудь до люка…

— Я дотянулся, — сообщил Борис.

— Открывай!

— Не могу.

— Черт. Заклинило?

— Нет, я на нем лежу, а на мне все остальные.

— И как будем спасаться?

— Надо разобраться…

Темнота разбавилась аварийным светом, что лишь запутало ситуацию тесный объем шлюпки наполнился загадочными тенями, хаотическим шевелением, шепотом и руганью. Плотность событий и напряженность Кано сменилась ледяной стойкостью и промороженностью Иса, осеняя бестолковую возню искрами клаустрофобии, замкнутости, толкая слепцов судьбы к задумчивости и размышлению, но хронос уже вступил в права над унылым цирком людских превратностей, ослепляя и оглушая проблески интуиции. Молчащее совершенство тронуло клубок случайностей, в спутанной проводке возник слабый импульс, сдвинувший механику запора. Звонкий щелчок прокатился по переполненному брюху выкидыша левиафана, и освобожденные рухнули в объятия мороза, шквала и тьмы.

Шлюпка застряла в скрюченных пальцах снежных столбов, обточенных тысячелетиями штормов и укрепленных обломками тающих в безвременье гор, но падать пришлось не высоко. Вертикаль ветра сменялась ледяной гладкостью широкого языка скоростного спуска сквозь дымящиеся дыры догорающего толкача и вонючие шлейфы распадающейся на морозе автоматики, и чтобы не сорваться в бесцельное скольжение приходилось цепляться за каменистые выступы вкусовых язв этой насмешки или агонии. Все оказались целыми, а скудная экипировка работающей. Батареи задумчиво нагнетали тепло под одежду, порой прерываясь на длительное размышление, позволяя бесноватой зиме стальным капканом смыкаться на коже, похищая волю к движению, но затем очередная волна ласкового южного моря омывала застывшее тело, возвращая гибкость членов и надежду пустынного горизонта.

Ящик и несколько футляров с оружием извлекли общими усилиями, больше мешаясь, чем помогая, но на время отвлекаясь от осмысления ситуации в которую они попали. Весь экипаж был жив и здоров, наиболее ценное имущество — черный антрацитовый монолит с проблесками крохотных огоньков святого Эльма, свидетельствующими о чудовищной накачке внутрь энергии, спасено, но это и было плохо. Судьба несправедливо изменила условия, сохранив их личный статус-кво и возложив на их плечи и души не только дальнейший выбор, но и жертву, которую придется принести на алтарь здешних изначальных богов. Они сгрудились под неуклюже обвисшей на снежных столбах, словно издохшая чайка, шлюпкой — пять нелепых фигур с музыкальными баулами и гробом — эксцентричная деревенская шайка, отставшая от бродячего цирка.

— Итоги, — сообщил Фарелл. — Наши планы временно провалились, мы в Антарктиде, километров шестьдесят от побережья. Скудный паек, оружие и ключ — при нас. Вопросы?

— Мы можем использовать шлюпку? — спросила Одри. — Она выглядит функционирующей, а топать по снегу в такой мороз мне кажется… неперспективным.

Собственно, молчаливо она называла предстоящую прогулку "бегством в объятия Снежной Королевы" и семантически в этом уже сквозили безнадежность изначально неверного направления и отсутствия опыта перед лицом коварной пустыни, поглотившей не одну тысячу душ и привыкшей к жертвоприношениям. Но высказывать безнадежность — только привлекать смерть.

— Шлюпку использовать можно, — подтвердил Борис.

— Но…

— Нам нужно спустить ее на землю — раз, нам нужно несколько десятков метров идеально ровной площадки, можно даже узкой полосы для разгона и взлета — два. Но, во-первых и единственных, у нас нет второго.

Все, кроме Мартина и Бориса, огляделись, проверяя справедливость его слов. Сумрак гасил перспективу, но восходящее солнце пускало ослепительных зайчиков по неприветливому зеркалу и они яркими полосами пронизывали густой и тягучий воздух, который и воздухом называть не стоило, настолько он был непригоден для дыхания, втыкаясь мириадами ледяных крючков в ноздри и горло при вдохе и вырывая их из эпителия при выдохе. Проступая в ночном зрении резкими тенями засвечиваемой черно-белой фотографии, окружающие горы сменяли рассыпанные головешки промороженного камня на перченные сланцем торосы, где обнадеживающий язык ледника лохматился многочисленными притоками, причудливыми тропинками, уводящими в лабиринт неизвестности, ревущего тысячеголосьем заключенного в нем оголодавшего Минотавра ветра.

— А если использовать глетчер? — предложил Кирилл, — Для начала закрепим шлюпку чем-нибудь, чтобы она не соскользнула, а затем попытаемся взлететь.

Мартин покачал головой. Он чуял, что в здешнем неразбавленном человеческим присутствием и жизнью месте им не будет успеха, но ощущение стоило конвертировать во что-то более привычно-логическое.

— Какая длина спуска?

— Семьдесят пять, — оценил Кирилл.

— Семьдесят три, — поправил Фарелл. — Полно камней и ям, внизу резкий переход в торосы.

Мартин посчитал.

— Учитывая общий вес, скольжение, ветер, то один шанс у нас есть, и это плохо. Нас соблазняет рискнуть в заведомо проигрышной игре.

— А что скажет наш друг-ключик? — пнул Борис ящик.

Остолбеняющая тишина просочилась в сонату ветра, тоскливо тронула замершие сердца, но с легкостью и удивительной беззаботностью отпустила.

— Не надо так, — попросила Одри.

Борис посмотрел на маленькую черную стерву, но ярость разбилась об обезличенность упакованных карнавальных фигур, где даже взгляд прятался под чернотой моноглаза, обращая их в сборище жукоглазых ксипехуз, стерильных в стремлениях и желаниях, как будто и в самом деле человеческие тела с остатками страдания запихнули в неповоротливые хитиновые оболочки без всякой возможности выказать даже самые примитивные чувства.

— Мы, наверное, должны были погибнуть… — призналась девушка.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что столь благоприятным стечением обстоятельств мы обязаны нашему бесчувственному червю? — с примиряющей язвительностью спросил Борис.

— Это бесполезное препирательство, — вмешался Фарелл. — Предлагаю следующий план. Мы спускаемся к подножью, проходим торосы и пытаемся отыскать ровную стартовую площадку. Не может быть, чтобы в здешнем холодильнике не оказалось идеального кубика льда.

— Может быть, — мрачно резюмировал общее невысказанное мнение Мартин. Что-то тревожное вплеталось в стерильный запах промороженного воздуха и льда, пронизывало вонь догорающего корабля и резонировало изнемогающим беспокойством. Нечто мрачное, холодное, холоднее снега, обжигающее и механическое приближалось из-за горизонта, надвигалось и отбрасывало свою тень, которую только и можно было уловить в непроглядной тьме слепоты.

— Что будем делать с коффином? — кивнул на ящик Кирилл.

— Придется взять с собой. Сделаем сбрую и будем впрягаться по очереди.

— Коммандер, мы же только идем искать взлетную площадку, — напомнил Борис. Присутствовать в одном объеме пространства с этим, а тем более тащить это на себе казалось настолько невозможным, что он был бы только рад, если бы ящик сгинул в обломках сбитого корабля. Впрочем, такое было абсолютно невозможно — коффин действительно являл собой отмычку, ключ к нынешней вероятности, склеивая их жизнь и судьбы в неделимую целостность, омываемую тьмой меона. Вопрос заключался не в том — брать или не брать, а в — быть или не быть. Хотя, судьбы определенно текла сейчас под знаком Кано, быть все еще хотелось.

— Мы можем ее не найти, — ответил Фарелл. — Тогда не будет смысла и возвращаться.

Спускаться оказалось просто — достаточно упасть на спину и скатиться вниз по яшмовому языку ледника, внимательно следя за тем, чтобы не налететь на валун. Багровый солнечный диск уныло застыл над краем горизонта, сгустив и прибив тени к самой земле, но где-то за горами, словно огромный гриб, уже поднималось слепящее сияние попавших в ловушку холодных зеркал лучей, высекающих в густоте криогенной атмосферы стоячий блеск вечной слепоты. Даже Мартин ощутил щекочущее давление на дряблые веки, невероятно жаркое дыхание ломающихся световых траекторий, за тонкой пеленой которых скрывалось истинное понимание природы света — недостижимого качества, иронии природы, милосердия кармы.

Серыми горошинами они скакали по безмолвию гор, дети хроноса, в огне спустившиеся в царство вечности, оседлавшие центр мироздания, невинно фокусируя, притягивая к себе равнодушное внимание растекающихся в древней породе эгрегоров — бесконечного наследия укутанной смертью эволюции. Хотелось смеяться, но тишина жесткой ладонью запечатывала рты, и лишь Одри позволила себе сесть на коффин, всадником управляя идеально прямой траекторией падения, где по прихоти случая им не попалось ни одного камня, ни одной ледяной глыбы, лишь прямая выверенная река, слоящаяся всеми оттенками белого.

— Эхой! — закричала черная бестия, въезжая на черном помеле в толпу неторопливых мужчин, раскидывая их в снег инерцией ведьминого наслаждения, рассыпающей волю дикой и веселой ярости. От неожиданного падения некоторые из баулов сработали, выбрасывая из расходящихся отверстий уже готовые к немедленному употреблению автоматы и гранатометы. Рассвирепевший Борис подхватил подвернувшуюся в руки железку и разодрал воздух на головой Одри длинной, невразумительной очередью медленно угасающих в холодном желе трассерных огней и рева керамитовых пуль. От неожиданности все замерли, ожидая немедленного и столь же жесткого ответа — не от девушки, а от пробуждающихся гор, вновь потревоженных едкой эссенцией смерти, но разноцветье свистящих радуг угасло, и лишь цепь белесых облачков растягивалась в прозрачность кстати надвинувшимся шквалом.

Мартин отобрал у Бориса автомат и на ощупь быстро упаковал рассыпанную амуницию в баулы. Борису внезапно захотелось вытереть вспотевшее лицо здешним снегом, выглядевшим рассыпчато невинным, но в жутком холоде тающая вода выковывалась в булат острейших иголок, только и ждущих, чтобы впиться в податливую плоть, стащить ее с черепа анестезирующей неотвратимостью пыточной щетки.

— Будем надеяться, что это имело какой-то смысл, — задумчиво сказал Фарелл.

— Больше не повториться, коммандер, — повинился Борис, а Одри вообще промолчала. Бессмысленно ругаться, жаловаться и врезать по морде — их пара была теми крайними точками, напряжение и разряды между которыми еще плотнее сплетали мировые линии компании, пропускали по ним облегчающие обоюдную усталость и раздражение разряды мелочных ссор, пикировок, дурацких шуток. Шутовское безумие оказывалось неотъемлемым аккордом всех тщательно разработанных и благополучно проваленных планов, чтобы в самый катастрофический момент вбросить в игральный круг джокер, двойную шестерку, ингуз, выбивая их из крепких и цепких объятий безвыходности, безнадежности и вклинивая в медленные жернова судьбы с минимальными потерями. Главным оказывалось не замыкать их накоротко, не помещать в одну связку, прокладывая неминуемый взрыв собственным терпением и мудростью.

— Двигаемся цепью, — объявил Фарелл. — Кирилл впереди, Борис замыкающий. Мы с Мартином впрягаемся в упряжь, Одри — перед нами.

Кирилл хотел что-то возразить, но промолчал. Какая-то странная мысль лишь вильнула хвостом в мутной глубине, но по рисунку ряби пока еще нельзя было догадаться о ее содержании. Оставалось лишь терпеливо ждать. А вот с терпением у них были проблемы.

Бродячий цирк или оркестр, нелепый в своих масках, груженный странными футлярами и впряженный в черный гроб, покидал место крушения. Изломанная линия морен таранилась узкими стрелами ледника, обращая отвердевшую воду в причудливую дельту — основной поток распадался и вновь соединялся, минуя приземистые и высокие башни белых дворцов, где сквозь агатовую линзу проглядывали окаменевшие тени допотопных животных, а марево остывшего солнца висело алыми полотнищами над идущими людьми. Они выбрали наиболее широкую протоку, поросшую антрацитовыми рифами нунатак, и неторопливо вползли в обмороженную глотку изголодавшегося лабиринта. Борис напоследок оглянулся на изгаженную тлеющими обломками гору, дым которых тонкими хлыстами вытягивался в покрасневшее небо, длинными водорослями покачиваясь в русле неторопливого, дежурного ветра — бессильного последыша угасшего шторма. Так что его ярость была лишь вычурным мазком на точном указателе их приземления. Он вздохнул, взгромоздил футляр на плечо и пошел вслед коффина, стараясь не наступать на остающиеся в фирне длинные царапины, придерживаясь правой или левой стороны движения.

Черный ящик вовсе не выглядел каким-то угрожающим, а перспективы использования его содержимого, если верить Фареллу, были абсолютно невероятны, но даже алчность и надежда не могли полностью пригасить тлеющее ощущение обмана, несвободы, ведомости. Как будто какой шаг они не совершали, в какую глупость и авантюру не ввязывались, все это уже было давно предусмотрено, рассчитано и одобрено. Изнемогающее дежа вю волнами прокатывалась по событиям, и вот даже теперь Борис был уверен, что они не первый раз шли этой дорогой, и если реальность вокруг пока не распадается в очередные лохмотья шизофренических воспоминаний, то, значит, траектория судьбы оказывается близкой к идеалу, и они без всяких проблем пройдут торосы и морены. Хотя, нельзя исключать перспективы медленного замерзания в колоссальном холодильнике…

Кирилла ящик не волновал. Удручающее беспокойство выродилось в эйфорию беззаботности под розовеющим небом. Трога лениво петляла среди меона снега и камней, и оставалось только следовать предуготовленному вечностью пути, игриво поводя дулом гранатомета из стороны в сторону, пугая воображаемых врагов и оставляя равнодушными вздымающиеся склоны нунатак.

— А мне здесь нравится, — оглянувшись помахал он Одри рукой.

— Холодно, — пожаловалась девушка.

— Предпочла бы упасть на родине предков?

— Нас бы уже жарили на вертеле, — мрачно пообещала Одри.

— Вот поэтому мне здесь и нравится, — удовлетворенно кивнул Кирилл.

Одри остановилась, откинула капюшон и отсоединила маску. Зажмурив от слепящего света глаза, она набралась смелости и вздохнула здешний воздух, полный мельчайших колючих игл нестерпимого мороза, густой и безжизненный, создающий иллюзию полноты легких, глубины вздоха, но скупо отпускающий каплю жизни, скорее отнимающий ее у рискнувшего на подобное интимное слияние человека. И было в этом обмане высочайшая правда остановки существования, отказа от движения, презрения к времени, невероятная стойкость к соблазну тепла и лета. Метафизическая абсолютная родина Человечества, подлинная обитаемость, бесконечный символ пребывания сгинувших поколений в бессмысленной стали космических городов среди камня и льдов других планет и спутников, мудрое предсказание конца очередной эволюционной ошибки.

— Ну как? — полюбопытствовал Кирилл.

— Ужасно, — призналась Одри, отдышавшись теплом кондиционированного воздуха. — Кладбище надежд и стремлений. Здесь тела будут разлагаться, пожираемые льдом и морозом…

— Какой ужас, — передернулся Кирилл. — Не пугай меня. А то я сейчас тоже пальну в красный свет.

— Оно этим и питается. Разве ты не понял?

— Чем питается? Кто питается?

— Оно, — пояснила Одри. — Этому не нужны наши жизни и наши страхи. Этому нужны наша механика, оружие, искусственность. И это оно у нас отнимет.

— Не понимаю я тебя, — вздохнул Кирилл. Они теперь вместе брели впереди группы, держась за руки с пугливостью малых сил.

— Тебе никогда не казалось, что у нас есть миссия? — спросила девушка, крепко сжимая руку.

Кирилл промолчал. Никакой миссии, сверхзадачи и прочих костылей к осознанию собственного величия и неполноценности он не чувствовал, но вот сейчас вдруг ленивая рыба тайной мысли опять пустила рябь чувств, и он понял, что нет у нее никаких слов и прочих артикуляций, а имеется определенное и даже мистическое ощущение какой-то неполноты собственной жизни. Здесь и сейчас оказывались лишь обманчивыми моментами уплотненной целостности, но за ней проглядывали иные картины забытых снов, фантазий, уверенностей. Только тень отбрасывалась на розоватую белизну края Ойкумены, одна из множества других вариантов, вариаций, возможностей, случайностей.

Коффин не был тяжел, но в нем скрывалось какое-то оцепеняющее сопротивление, изнуряющая инертность, словно взбираешься на пологий бархан, но вязкий песок утайкой крадет силы и дыхание, опустошает, потрошит тело, расколачивает однообразие мира в усталые видения заблудившегося пилигрима. Казалось, ящик с трудом протискивается сквозь пространство Ойкумены, цепляется за него бесчисленными зазубринами и выступами, тянет за собой затяжки иных вариантов и миров, распуская изъеденную молью пряжу Хрустальной Сферы. В том, что нельзя назвать тьмой, Мартин ощущал некие скопления, сосредоточения качеств, по своему представляя излучаемый их ношей свет, или что там это вообще было. Время стучалось в алеф и омегу металла коффина, выбивая лунки и щербинки в округлой гладкости ящика, точно как оно заражает болезнью последовательности, инобытия вечности беззащитные лики планетоидов и планет, пригоршнями бросая в них каменные обломки и украшая пустыни татуировкой кратеров.

Представлять окружающий лед было проще. Пространство в холодной дрожи изгибалось дробными поверхностями, и выверенная математика степенных производных диктовала тот единственный верный шаг, который необходимо было сделать. Это чудовищно сложно объяснить остальным, как невозможно понять природу света только по длине волны. Их неосведомленность обоюдна. Страшно одиночество. Одинокое пребывание в меоне чистой математики, ради тепла руки другого требующее отказаться от проницательности, надменности, осведомленности, выпасть из обтекающего свет хаоса, стать как все бессильным, убогим, сладострастно нащупывая тела тех, кто рядом. И никого рядом, даже не в смысле ощущения, а в какой-то космической пустыне отшельнического пребывания, погруженности в стужу бессонного джонта, вырождающего краткость внешнего бытия в вечность когито.

Но теперь за плечами брезжил опустошающий свет. Мартин не жаловался и терпел, но когда-то придется признаться, что серость его родовой тьмы теперь уже действительно превращает его в калеку, в ведомого, что он слепнет по-настоящему, лишаясь в том, что должно спасти, своей волшебной белой трости восприятия застывшего и предназначенного мира. Путь их менялся, каждый шаг уже не был узнаванием отлично заученного урока, а лишь удивлением от новизны, неожиданности текучести того льда, по которому они и тащили невероятную машину человеческой и космической истории. Что в ней? Чья душа обрела пристанище в непостижимой машинерии перводвигателя Ойкумены? Ради искупления какого греха они сведены воедино с гробом надежд?

Вот оно — изменение. Вопросительные предложения вползали в утвердительную устойчивость личной вселенной — все более слепящие блики приближающегося конца.

— А он тяжелый, — как будто пустые звуки реальности могут повлиять на персональный рассвет слепоты.

— Мне сказали, что он полон звезд, — пояснил Фарелл. — Не понимаю, что это значит, но чувствую — правда.

— В любом варианте мы теперь принадлежим ему, — сказал Мартин.

— Смешной воздыхатель, я знаю отлично, что если звезда так ко мне безразлична…, — усмехнулся Фарелл. — Не драматизируй и не рационализируй, твоя интуиция нам еще нужна. А звездам на нас плевать.

— На этой судьбе я отсюда не выберусь.

Розовые полотнища побледнели, наконец-то пропуская феноменальную синеву антарктического ледяного неба — невероятный подарок пустыне и холоду, ответивших взрывом разноцветных огней хрустальной крошки снежных замков и городов, простирающихся по обе стороны истончающегося в тропки ледника. Еще мгновение и привычная наивность сменилась жесткой иронией невероятной прорисованности холодного багрового карлика, оставшегося в смешном одиночестве бездонности. Будь они автохтонами, разразившееся редкостное чудо могло как-то тронуть их чувства, но испорченные ржавыми свитками кабелей над головой, прижимающим к полу потолком бронированных плит, отражающих мутирующий напор открытого пространства, они едва ли обратили внимание на очередную смену декораций в бесконечной комедии их жизни.

Опыт приучил извлекать практический смысл изменений, но отчужденность от корней ничего не генерировала в предчувствиях, интуиции, видениях. Лишь более четкая прорисовка снежной перспективы еще как-то могла оправдать сложное стечение природных обстоятельств, но Фарелл смотрел себе под ноги, наваливаясь телом на широкую лямку упряжи. Шаг, еще шаг, еще один шаг, нехитрый счет надоедливой монотонности и стремления поскорее вырваться из стоячего плена междусобытий, глубокого провала, разрыва скачки за недостижимым, уготованного для личных размышлений о собственной душе, если бы она еще присутствовала в теле, а не потерялась много жизней назад в каком-то теперь неведомом выборе между плохим и очень плохим. Пустота в груди молила о наполненности, но лишь риск отчаяния, острая бритва соседства со смертью могли на мгновения заливать ее кипящим свинцом беснующегося берсерка.

Несмотря на свою роль замыкающего, Борис первым сообразил, что ледяная сучка издевается над ними. Их путь вел в никуда, и вовсе необязательно было проходить его до конца, чтобы понять это. Сквозь белое видение сверкающих вершин проглядывала злая ухмылка Земли королевы Мод, чье тело, пробитое ледяным колом упокоилось здесь не на век, а лишь притаилось, распростерло сгнившие костлявые руки, принимая в смертельные объятия всех живых, привлеченных сюда случайностью, алчностью, надеждой, долгом. Снег прояснялся, под его бритвенно острой поверхностью проступали впаянные в холод города, дороги, люди. Пребывая уже по ту сторону Крышки, мертвецы желали любоваться мучениями горячей плоти и пластались по кривым поверхностям склонов гор уродливыми, выпотрошенными временем лягушками, скаля неестественно широкие, безгубые рты. Борис потел и дрожал. Ему не было страшно, но присутствие сгинувших тварей — улучшенной породы, отбросов генетических экспериментов, еще одной неудачи человечества взять эволюцию в свои волосатые лапы, — порождало болезненный озноб. Печка работала на полную мощность, и ботинки, казалось, проплавляли в стальной твердости льда резкие отпечатки, пот заливал глаза едкой влагой, а фигуры впереди идущих расплывались за подкрадывающимися к ним упырями. Огонь, только огонь мог спасти их, но коммандер запретил, а Одри издевалась, а этот великий молчун, а еще бледная тень… кого жалеть… себя жалеть не стоит, но и шанса поживиться их душами не следует давать снежным тварям…

Антрацитовая синева расплывалась перед глазами, густея и разжижаясь в такте произносимых слов:

— Что с ним?

— Похоже на лихорадку.

Противные голоса утилизационного консилиума. О, он хорошо помнит гнойные черепа дающих право на жизнь или быструю смерть — и кто похвастает, что ему выпала лучшая судьба? Длинные ряды коек под низким металлическим потолком со связками артритных вен электрических кабелей. Постоянная картина, плаксивое желание чего-то теплого и доброго, но оно умирает у тех, кто обречен жить. Как умирает навек способность к обычным и продолжительным чувствам любви и ненависти, страха и равнодушия, вырождаясь в карнавальные всплески похоти и ярости, выжигающие вокруг себя все живое. Его вынимают брезгливыми руками из пропитанной мочой теплой вони и тщательно осматривают, выискивая ясные указания судьбы, затем в руку немилосердно вгрызаются стальные жала тату, приговаривая к страданиям, и малую силу роняют вновь в жесткую колыбель разрешенной жизни.

— Борис… Борис… Борис… — надоедливый рефрен нового издевательства, забытый ад ничтожества и презрения. Но ты несправедлив к ним, Борис. И они недостойны такого конца — гибели на жалах и жевалах упырей в пустоте невозможности. Ты шел вместе с ними, они шли вместе с тобой. Ты сражался и умирал за них, даже за эту черную стерву, и они сражались и умирали за тебя, даже эта черная стерва. Поздно уходить. Рано уходить. Уходить нужно всем вместе.

— Со мной все в порядке, — вырвал из отчаянной синей тьмы привычную ложь доброго приятельства и верного товарищества.

— У тебя приступ снежной лихорадки. Ты почему, чучело, затемнение отключил? — голос Одри, точка концентрации, кристаллизации любви и ненависти, стремления убить и спасти, спасительная ниточка прочь от взрывающегося динамита страстей к покою чувств, живой урок сдержанности и самоконтроля.

Предплечье укусила стальная пчела, проникла под кожу и принялась возиться в комкообразной массе сведенных судорогой мышц, устраиваясь поудобнее и порождая непереносимую, успокаивающую боль, выдирающую скрюченное тело из сжатого кулака приступа. Темнеющая синева взорвалась режущей хрустальностью нового мира.

— Со мной все в порядке, — упрямо повторил Борис заклятье, от чего ему действительно полегчало, и он безвольно шлепнул ладонью в надоедливую уродливую маску. Маска послушно исчезла, сила подхватила его и поставила вертикально в новый бред и сумасшествие.

Толпящиеся вокруг уроды заслоняли горизонт, но дело было не в них, а именно в горизонте — невероятно далеком и изгибающемся почему-то вверх, пытаясь закуклить безжизненную юдоль, словно бесплодная матка могла породить что-то еще, кроме снежной белизны и ветра. Борис отчаянно тыкал в безымянные фигуры, но они не понимали его, подхватывая под дергающиеся руки и стараясь усадить на коффин, но даже не это пугало, а насмешливая ирония мира, окатившая не банальным и привычным дежа вю, а полностью перекроившей окружающий пейзаж в угоду непроявленных сил, насмешливо оставивших ему память (память?) о рвущихся сквозь ледяную мантию костях здешней земли.

— Где горы? — вопрошал он отчаянно. — Где горы?

Сердце отказывалось втискиваться в новую реальность, оставшись жалким горячим комочком на испещренном кровавыми иероглифами леднике, но кровь еще бежала по инерции сквозь артерии и вены, постепенно замедляя ход и выталкивая Бориса в темноту коффина, где скалилось безглазое и безносое лицо недоделанной куклы, но тут сильный удар обрушился на грудь, тонкое жало вонзилось в пустоту, впрыскивая адреналин и ужасом загоняя дряблый мешок в тактовую жизнь…

Все-таки гор не было.

Колоссальный аммонит окаменел под ядовитым небом, покрылся трещинами и рассыпался в мельчайший песок, уносимый штормовым ветром плотными тучами жалящих ос. Лишь кое-где еще возвышались невысокие ребра-осколки исчезнувшей многокилометровой раковины, да спиральный отпечаток намекал на невозможное эволюционное чудо. Изгибаясь логарифмической кривой к чернеющему центру, поверхность была выщерблена крошечными вмятинами скомканной и разглаженной бумаги. Тонкие пластины вибрировали от резких ударов шквала и рассыпали по равнине заунывный вой древнего горлового пения — реликта замерзших цивилизаций, эфемерного создания, неподвластного времени, наводящего смертную тоску суеты сует. Атмосферные реки вгрызались в отполированный фирн, запускали щупальца в невидимые трещины, зачерпывали мелкую крошку разлагающегося льда, прорисовывая русла и притоки серебристыми и розовыми мазками смертельно раненого солнца. В полном соответствии с иллюзией все новые и новые вихри переваливали через чашу горизонта и обрушивались на звенящий колдовской бубен, вплетая в рев мелодий обертоны присутствия чужаков.

Одри поднялась с колен и повернулась к Фареллу.

— Физически с ним сейчас должно быть все нормально. Но психологически…

— О каких горах он толкует? — вмешался Кирилл.

— О тех, на которые мы упали, — сказал Мартин и, сделав паузу, добавил:

— По его версии вселенной.

— Что значит — "по его версии"? — спросил Фарелл. Команда никогда не отличалась особой нормальностью мышления, да и кто после приютской «корежки» мог считать себя нормальным под Крышкой? Но такое, здесь и теперь…

— Он выпал из последовательности. Перекоммутировал. Дал сбой. Туннелировал из параллельной реальности, — предложил свои версии Мартин.

— А ты специалист по реальности? — съязвил Кирилл.

Мартин невозмутимо щелкнул пальцами.

— Его стоит сейчас о чем-то расспрашивать? — поинтересовался Фарелл.

— Лучше сделать вид, что ничего не произошло, — ответила Одри.

— Вот поэтому я лучше знаю реальность, — заметил Мартин. — Я не умею делать вид.

Голоса прорывались сквозь плотную завесу мира обрывочными, противными звуками, окрашенными неуверенностью, злостью и раздражением. Они вспыхивали в голове ослепляющим смыслом, высвечивая его собственную звенящую пустоту наверное так чувствовал себя сперматозоид после оплодотворения яйцеклетки потеря всякого смысла существования, причем не кажущегося, не воображаемого, а — фундаментально биологического. Но впрыснутый в сердце страх шаг за шагом вырывал из промежутка небытия, вытаскивая в соседнюю реальность сквозь пока еще редкие трещины Ойкумены.

Миг синхронизации был неуловим — ляпуновские такты биологических и физических механизмов совпали, сцепились, принялись в крепкие объятия и потащили на гребне гипостазированной алогической становящейся вечности прочь от пробоины, дефекта мира в бесконечную мерзлоту антарктического дня. Борис вздохнул рафинированный кислород и встал с коффина. Бессмысленные маски пялились на него выпученными моноглазами, и лишь по размерам и меткам можно было выявить в этом остаточном сне разума невысокую Одри, квадратного Фарелла, тощего Кирилла и шкафообразного Мартина, словно карикатурист подбирал столь визуально разношерстную и эксцентричную труппу.

— Борис, дружище, как ты? — Фарелл.

— Не скажу, что это уж совсем неприятное занятие — протыкать тебя иглой, — Одри.

— С возвращением, — Кирилл.

— Идти нужно, — Мартин.

Фонемные тени внешних данных и внутреннего содержания. Пора вливаться в бытие.

— Привет, — помахал Борис рукой. — Я снова с вами.

— Посовещаемся, — предложил Фарелл. — Окружающая местность пока не дает нам шансов отсюда улететь. Или дает?

— Не дает, — сказал Кирилл. — Я осматривал шасси — мы здорово приложились при посадке, и второго такого испытания на взлете шлюпка не выдержит.

— Постойте, подождите, — Борис еще с трудом осваивался в неприятно чуждой реальности. — А вертикальный взлет? И почему на корабле ВС — челнок с крыльями? Они где на нем летать собирались?

— О, — воскликнула Одри, — вопрос вопросов!

— Хотите обсудить тактику десантно-штурмовых отрядов? — хмуро осадил Фарелл. — Не стоит терять время. Примите как данность — в нашем распоряжении только самолет и самолету нужна взлетная полоса высокого качества.

— Это было нашей единственной проблемой, коммандер? — задумчиво спросил разглядывающий горизонт Мартин.

— Да.

— Теперь у нас появилась более неотложная задача, — показал Мартин. "Мамонт".

Связь бесцельного — свет. Взгляд, радар, импульс, цвет — самые быстрые узелки судьбы, скользящие по складкам мироздания, чтобы в безумстве танца Шивы успеть воссоединить старое в вечно новое, уложиться в отведенный квант и сдвинуть вселенную из прошлого в настоящее. Редкой упаковки световых волн достаточно для изменения судьбы, и чудо в том, что виртуальное море потенций имеет лишь случайные общности с движениями шарообразной души мира, бросающей редкие зайчики в непроницаемую мглу артикулированного хаоса человеческих мыслей. Фантомы бороздят отягощенный культурными артефактами рифов космос желаний, страстей, высекающих в меональном становлении единого нужные искры подлинных изменений. Мир может подойти к своему концу банальной фразой или мыслью, в нем нет места героическим свершениям и мифологической циркуляции кармических сюжетов, мир — лишь взгляд, человек волен бросать его в небо, или вообще закрывать глаза на распад и тлен.

Связанные воедино уже предуготовленной судьбой, в бесконечный раз желающей сразиться сама с собой с предвечно известным результатом, находились на одном конце протянутой стрелы времени, уравновешивая шагающее чудовище со стальными синтетическими мышцами, допотопной яростью и изощренным военным интеллектом. Зажатые между ледяным щитом и синим небом люди спокойно ожидали приближения машины. Абсолютная вина ничего не добавляла в предстоящее избиение, не будила особых эмоций, кроме страха, как обратной стороны не трусости, а гормонального всплеска, разжигающего в слабой механике костей и мышц смертельные костры напряжения и отчаянной ярости по отношению к судьбе.

— Вид? — спросил Фарелл.

— "Мамонт", триста тонн брутто, компенсирующий антиграв, ядерный движок, ракетное оснащение. Неповоротлив в маневренном бою, но незаменим в осадных операциях, — ответил Борис.

— И кого он здесь будет осаждать? — поинтересовалась Одри.

— Надо полагать — нас, — сказал Кирилл.

— Какой он огромный, — пробормотала девушка. — Может быть, мы мирно пройдем мимо? Может, он по своим мамонтиным делам решил прогуляться?

— Слишком уж уверенно на нас прет, — отметил Фарелл. — Шансы?

— Незначительные, — сказал Мартин, — Я знаю повадки этих хоботных. Он не будет тратить на нас ракеты. Он растопчет нас по одному. Устроит самую увлекательную из охот — охоту на человека.

— А здесь больше и не на кого охотиться, — подтвердил Кирилл.

"Мамонт" не особенно торопился. Бежать им было некуда, поэтому можно в полной мере насладиться приближающимся моментам сладостного ощущения, когда под широкими ступнями будут лопаться теплые шарики человеческой плоти. Людишки оцепенели в обессиливающем страхе, в призрачной надежде разглядывая надвигающуюся гору смерти, излечивающую от жизни ухмылку мудрого Ганеши, весомо и основательно вбивающего каждый шаг в податливое тело антарктического моллюска, взметая фонтаны снега, яростно поддевая бивнями миллионолетний лед и хоботом забрасывая на лохматую разгоряченную спину подручный охлаждающий материал.

— Раскалился урод, — отметил Фарелл.

Чудовищная шахматная фигура, приготовившаяся вторгнуться в пространство слабых пешек, окутывалась плотным одеялом пара, осаждавшимся на боках и брюхе длинными, индевелыми сосульками, волочащимися по земле и отпадающих с величавостью и трагизмом рушащихся колонн древнего храма.

— Система охлаждения не в порядке, — пояснил Борис. — В более теплом климате он бы уже истаял.

— Мы не можем ждать здесь потепления, — высказался Мартин. — Но у меня есть план.

Фарелл выслушал Мартина, помолчал, ни о чем особом не раздумывая и не оценивая, лишь разглядывая надвигающуюся гору с изумленной гордостью туземца, разбудившего заклинаниями вулкан. План был слишком прост, чтобы сработать и чтобы вносить в него улучшающие коррективы, и слишком сложен, чтобы оценить шансы выжить. Это была не бестолковая позиционная война, где все действо сводилось, за вычетом стратегических изысков штабистов и последующих историков, к ненужному нападению, несвоевременному отступлению и неоправданным потерям. Масса на массу, где неожиданность интеллекта гасилась неуправляемостью инстинктов толпы, где несложные выкладки указывали на неизбежный результат для противостоящих сторон, но где знание будущего уже не могло повлиять на безумие настоящего. Прекрасная война! Декорации не имели значения — красивые ряды марширующей на стальные купола внеземных пещер штурмовых рот или красивые ряды наплывающих друг на друга боевых рейдеров.

Здесь ставился чистый эксперимент в стерильных декорациях. Сила на интеллект, мощь на хитрость, расчет на безумие. Это и было сумасшествием выпадением из тесной клетки привычных схем, уход от трезвой реальности в метафизическую случайность становления, сметающего любой продуманный шаг, но разворачивающего непреодолимый водоворот вокруг безумца. Каждый такой путь сбивал с колеи обыденности, уравнивая, а точнее — смещая качества в непересекаемые пространства, заведомо выстреливая чистый ум в эйдос смысла, возвышая и отражая в меоне снега и льда, растворяя в напряженных синтетических мышцах грубой машины, давая даже не шанс на успех, так как там нет мерила успеха, а шанс выйти и остаться вне своих границ.

Как меч прочерчивает среди бесконечности возможных отражений тот единственный и необходимый путь, так и сейчас во тьме пролегало направление движения к подножию колоссального диггаджи, спустившегося с небес, стоящего на посту южной стороны мира, бивнями и хоботом защищающего целостность Хрустальной Сферы, которая не где-то за Плутоном, а — везде, где есть человек. Крепкая спаянность требовала ритма случая, ритм диктовал скорость, скорость указывала на оружие. Мартин стряхнул с себя доху, окутавшись взрывом тепла, высадившегося на броне стылой патиной изморози, подхватил футляр и пошел прямо к «мамонту», через бугры и впадины окаменевшего пятна сгинувших миллионолетий, сквозь редкие веера черных обломков, выпевающих поминальную мелодию.

— Я и Кирилл — в упряжь, Одри и Борис за нами, — скомандовал Фарелл.

— И что делаем? — спросила Одри.

— Бежим!

С высоты мощи и спокойствия суета черных искр выглядела привычной. Величина порождает страх, а страх управляет победой. Лучше всего — запугать и принудить к перемирию, плохо — сражаться в чистом поле, самое плохое осаждать крепости. Выбери самое лучшее для себя и самое плохое — для врага. Обратись в крепость и раздави ужасом. Единая цепь распалась. Отчаяние разметало никчемные фигуры, лишь кинув слабейшую под его ноги, как будто одна жертва могла утолить свирепость диггаджи. «Мамонт» подцепил бивнями спрессованный снег и бросил в приближавшегося, которого и врагом назвать значило бы придать ничтожеству непресталую ему важность и опасность. Словно белый метеорит врезался в небо, распался на несколько крупных кусков, окутавшись фонтанами снега, изогнулся нереально красивой дугой и обрушился на землю, громоздя невысокие горы перед черным человеком.

Проклятый ящик внезапно набрал вес и словно оброс мелкими крючками, цепляющимися за мельчайшие трещины в ледяном панцире плато. Экзоскелеты брони еще как-то сглаживали упрямство коффина, но химизм синтетических мышц начинал давать сбои, сбрасывая излишнее тепло под доху и нарушая всю терморегуляцию. Фарелл чувствовал, как кожу начинает неприятно пощипывать непривычное ощущение жара и влаги, едкий пот мелкими брызгами усеивает экран моноглаза, а протектор не успевает впитывать его, отчего приглушенная белизна вдруг разбавляется жуткими пятнами цвета свернувшейся крови. Однако близость смерти продолжала закачивать адреналин в неистовых объемах, разрывая сердце и легкие в непреодолимом стремлении разгонять ритм бега, приближаясь в совершенстве к творящему и разрушающему танцу Шивы, ради забавы выгнавшего одного из своих диггаджи на вольную охоту края мира. Ящик звезд насмехался над коммандером, решившим, что отныне он повелевает небесами, что и ему досталась отмычка к проклятью неутолимого желания авантюр и насилия, что отныне судьба его всегда при нем, и никто не осмелится вмешаться, тронуть невзрачные нити раскинутой по Ойкумене паутины. Вот только уже не люди правили Обитаемостью безраздельно, незаметно уступая место металлу, пластику, синтетику, заковывая себя в броню тепла, скорости и иллюзий. Вот кому теперь предназначено разрушать самые выверенные стратегии, крошить тактику победы в грандиозный проигрыш, наступать лапами на ткущуюся паутину недостижимой цели. Бунт машин против единственного свободного человека в Ойкумене, превентивный ответ на призрачную угрозу одичания во имя освобождения.

Пространство уплотнялось, стягивалось в узкую, непроницаемую трубку, релятивистской нитью собирая узор реальности в недостижимо далекие пятна снега и льда, размешивая поплывшие декорации в серую смесь выцветших красок. Расходящиеся хрустальные волны били в колени Одри и Бориса, им приходилось хвататься друг за друга, чтобы в турбулентности настоящего их не снесло в комковатое небытие разлагающейся, тающей альтернативы изначального безлюдья, бесплодия, беспощадности. И не было здесь гармонии семисферья, а била в уши леймма, как сигнал крайней расслабленности монады и потемнения ее конструирующих космос функций, как результат истечений небесных сфер, образовавшихся от смешения стихий и несущих с собой беспорядок и затемнение, хотя вместе с тем и восполняющих всеобщую гармонию и строй. Одномерный танец распада вытанцовывали диггаджи и коффин, и лишь случайность человеческого присутствия, сладкая помеха титанических сил, мешали в полной мере извлекать смысл из натянутой струны.

Плоскость не выдержала волн и обломилась под ногами бегущих, кидая их на испятнанный разводами мрамор фирна и подгоняя ударами гравитационного шквала, распадающегося в небе ярчайшей радугой. Борис попытался схватиться за протекающий мимо обломок аммонита — ячеистый парус, собирающий блеск взбесившегося неба, но пальцы и камень дали лишь жалкое мгновение, чтобы уловить яркую вспышку, как будто разнесшую серую фигуру в огненное облако разъяренных пчел, медленно расходящихся миллионом оранжевых траекторий перед вышагивающим диггаджи, распуская хаотичный клубок в хищные краповые лепестки плотоядной орхидеи, приготовившейся охватить колосса края земли, столп мироздания широкими полотнищами мономолекулярных сетей непроницаемого яда, окутать и выпотрошить обледеневшее чудовище.

Неожиданно коффин легко поддался на излом и с быстротой санок помчался по обманчивому склоны, разметав в стороны Фарелла и Кирилла, а затем утянув их за собой в бешеной скачке по сужающемуся промежутку мира в невообразимую даль перевернутого бинокля. Кирилл старался выпутаться из сбруи, но ремни слепились в мертвый узел и не давали дотянуться до ножа, дергая попавшую в руки пьяного кукольника марионетку и заставляя ее даже теперь выплясывать жутковатый танец обрушивающейся в бездну башни самоосознания. На смену сдерживаемых броней толчкам подступало ощущение вбиваемых в мозг ледяных кронштейнов, на которых уже устанавливалась пересеченная система нитей и блоков, страхующих фалов, изготовленных к тому, чтобы подцепить над бездной освобожденное сознание, очищенное от чувств и погруженное в полноту эйдетического логоса, в нерасчленяемое различие и тождественность одного, в ярчайший свет тьмы, в бездонный космический океан невообразимо сложной древности. Еще один ум проникся вечной гармонией необъяснимого, обыденного, но скрытого за плотной пеленой расщепленного времени и пространства. Космос принял еще одного младенца, скручиваясь вокруг него пеленой рвущихся галактик, кристаллизуясь в еще один путь света, отгораживая демиургическую душу плотной стеной мироздания.

Мартин сбросил с плеча опустошенный «осовик», упал в рыхлый снег и стал слушать. Где-то там, в темноте вилась сложная паутина тончайших струн, распускаемых крошечными огоньками «ос», складывающихся в прелестный бутон хищной орхидеи. Усыпанные отвлекающими стрекательными клетками лепестки уже были готовы сомкнуться режущей хваткой на промороженных боках диггаджи, когда неторопливый слон вдруг совсем по-заячьи присел, задние столпы ног оплыли чудовищными складками, укорачиваясь и напрягаясь в невозможном броске, бивни и хобот оглушительно вонзились в вечный антарктический бубен, выталкивая колоссальную тушу вперед и вверх, нарушая любые представления о допустимости. Если бы здесь были глаза, то они скорее поверили, что само пространство внезапно измялось под брюхом «мамонта», сложилось в гармошку, уплотнилось, ломая расчетливую траекторию «ос», оставляя их позади на выверенные сантиметры непоправимой ошибки. Плато содрогнулось, вминаясь под тяжелыми лапами приземлившегося диггаджи, собираясь в складки громоздящихся осколков оледенелого безвременья, пробуждая тот единственный момент среди миллиона других, когда нужно выбраться из-под режущего снега, буравящего обнаженные полоски кожи и выпускающего под сталь шторма чернеющую кровь, когда достаточно одного движения, чтобы выловить в невообразимом хаосе невидимой белой слепоты теплую трубку, начиненную огнем, когда само время приходит на помощь, ибо нет во времени ничего, чтобы не двигалось, и когда остается пропустить дурные мгновения спешки, нетерпения, холодной ладонью выдержки сжимая танцующее сердце.

Над головой должны были проплывать длинные сосульки, свисающие с синтетической шерсти и предохраняющие машину от предательского удара снизу. Стальной холод сменился увертюрой влажного тепла, озоновым запахом прокачивающихся сквозь каучуковые мышцы электрических рек и легкими мазками горящего в брюхе персонального солнца. Глаза здесь были бы только помехой, отвлекая и пугая неисполнимостью, убеждением заворачивая вселенную к их проигрышу и страшной гибели. Слух и чутье — внутренние моторчики всегда выпадающей на удачу реальности, спокойствие и слабость — генераторы хитрости и расчетливости. Разум против силы, уверенность против презрения, нить против огня, быстрота против вечности.

Выстреленная магнитная блоха вцепилась в складку брюха диггаджи, Мартин дернул веревку и вознесся крохотным паучком поближе к еще одной крышке на их пути к небу. Подъема хватило на то, чтобы расчехлить рыло «щелкунчика» и влепить, вжать его в бугристую кожу слона, намертво скрепляя с будущей жертвой. Действия останавливали мгновения, растягивая мерный шум механической вселенной в утробный вой шагающего набора готовых к жертвоприношению деталей, и в предчувствии рушащего все основы бытия катаклизма неуловимо для сознания потекли тщательно выстроенные удача и обстоятельства, разрывая рассчитанную последовательность и выжигая нежные внутренности крепежной блохи. Мартин пнул бесчувственную кожу, но лебедка не отреагировала на толчок, и он продолжал свое путешествия под диггаджи. Время — трусливый обманщик, пасующий перед вечностью, чьим слабым отражением в бездне меона оно пытается стать. Пространство — всегда лгущий дезертир, очаровывающий разнообразием разъеденного замкнутым противоречием смысла. Свет — основа мира, свет, похожий на непроницаемую тьму, поглаживающий ждущих и пожирающий их надежды. Вот ответ, цеплялся Мартин за жесткие складки, вот обман — надежда, только она толкала нас по льду обмана под ноги еще одного столпа мироздания, мы хотели свободы, а были лишь спичками, поджигающими вечность. Вечность кончалась, он обрезал веревку, медленно и нежно падая в пустоту одичавшего ветра, прочь от разгорающегося солнца, еще одной звезды под непреодолимой Крышкой. Вспышка подарила тепло, и Мартин закричал от ужаса — первый и последний раз в своей жизни он увидел свет.

Стянутый швами колодец не выдержал напора взрыва и раскатался в горящий лед и рвущийся в пар снег. Огненная воронка разматывалась в необъятном брюхе диггаджи, втягивая, поглощая, испаряя необоримую мощь и выплевывая ее багровыми озерами на оттиск аммонита, протыкая жуткими смерчами пузырящуюся шкуру, выжигая само расстояние и запуская в последний бесцельный бросок почерневшие бивни.

Ошметки механического трупа и его пылающая кровь усеивали стихшее поле битвы. Горячие реки прокладывали себе русла в оглушающей тишине замершего в предчувствии разрушения мироздания. Словно рука проигравшего разметала по доске слабые шахматные фигуры, некоторые из которых лежали неподвижно, другие слабо шевелились, как игрушки с иссякшим заводом, третьи пытались встать, прорвавшись сквозь рыхлые наносы черного снега.

Все действительно было черным, и Одри не поверила выстроенному изображению моноглаза. Странные полосы, похожие на трещины в толстом стекле, бороздили окружающий мир, не давая разглядеть горящее поле битвы. Девушка в отчаянии стала бить по маске, надеясь что расшатанные контакты встанут на свое место и реальность вернется к привычному виду, потом отстегнула ремни и подставила голую кожу лица невозможной смеси дьявольского холода и адской жары. Чувства отказывались верить в несовместимое, разгоняя страх и раздражение, пронизывая тело готовыми порваться нитями судороги, перетягивающими мышцы в комковатые, ноющие субстанции, непримышленные отражения начинающегося распада, и Одри со стоном уткнулась в однообразный холод снега, как червяк извиваясь всем телом, чтобы вгрызться, раствориться в битом стекле кристаллической воды, чтобы только забыть, убежать от начавшего трескаться мира.

— Одри! Кирилл! Борис! Мартин! — кричал Фарелл, не обращая внимания на выплескивающуюся с каждым именем кровь из длинного и узкого разреза на животе. Импровизированный обломок для сеппукку валялся неподалеку, насмешливо кривясь почерневшими, иззубренными зубами. Теперь это не имело значения. Еще один вариант бытия подходил к новому непонятному концу, но понимание того, что движущееся не может иссякнуть, дарило равнодушное спокойствие. Черные обугленные фигуры, смятые и разорванные фантоши, погруженные в пучину страха сумасшедшие и живой мертвец в тени тянущегося в растрескавшееся небо обломка бивня — металлического и гладкого туннеля, идеальной взлетной полосы, уже ненужной и фантастической.

— Одри! Кирилл! Борис! Мартин! — еще четыре такта жизни, даже не зов, а скорее поминальная молитва, еще одна под невозмутимой Крышкой, которую не возьмешь подобными сценами, которой безразличны чужие страдания, которая отгородила человека от вечного удивления звездным небом и от морального закона в нем самом, ввергнув в худшее из рабств — рабство уверенности в собственной нормальности.