Валентина Ерофеева ДВА РАССКАЗА

ПТИЦЫ

Ты убил меня... Меня теперь нет... Размазанная, растерзанная, изуродованная... Но агония ещё длится. И я, может быть, успею кое-что сказать тебе. На прощание... И прощение...

Ты убил меня. Убил блистательной, беспощадно-жадной кистью художника. Обнажил, содрав, сорвав всё, веками обволакивавшее и спасавшее от чужих, не только не любящих, но, как оказалось, яростно и презренно ненавидевших меня глаз.

Гротескно, раблезианским мазком размазана и расплывается кровавым ноющим пятном моя грудь. Она теперь не принадлежит мне — она принадлежит той женщине, которая на твоём полотне. Не принадлежат мне и ноги — "ножки" мои, вожделенно обласканные любившими меня (средь них был и ты). Обласканные, несмотря на их лёгкую "слоновость" — никогда, даже в ранней юности не отличалась я особой стройностью и изяществом форм: природа усердно лепила генетически выверенный тип крестьянки и весьма преуспела в этом.

Это ошибка, это антиестество, что я попала в иной лагерь — почти антиподов. И ты поймался на эту ошибку. И оттого изумлённо мстительно сметаешь меня всю — и как тип, и как антипод.

И теперь, безобразно распухшие, растекающиеся всеми цветами радуги "ножки" мои — тоже там, на том полотне. И вся я — изуродованно раздутая, развороченная, кровоподтёчная — на нём же.

Ты убил меня, распяв и вывесив на всеобщее обозрение.

Но я — птица. Ты об этом, может быть, ещё не знаешь. Не догадываешься. Ах, в каких высотах я, летая, купалась! На каких сияющих вершинах отдыхала! Знаешь, иногда я завидую сама себе. И недоверчиво соображаю — я ли это? А может, какой-то туманный призрак глубокого сна, из которого никак не выйду, не выпаду, не вылечу — не вытянет меня, в конце концов, хоть кто-нибудь из него…

Да, я — птица. Птица Феникс. Ты знал таких когда-нибудь? Наверное, знал. Но призабыл — так давно это было. И не обольщайся — не ты первый убиваешь меня. И всегда для этого находились весомые причины. И методы убийства были весьма разнообразны. Но твой, надо признаться, — самый изощрённый. Может оттого, что боль, причинённая мною тебе, — самая больная, самая выгрызающая.

Ведь существует вина преступника и вина жертвы. И неизвестно, чья из них весомее, коварнее, злее. Ну, а в нашем с тобой случае и того проще: "любовь" и "кровь" — просто гениально, и банально одновременно, — рифмуются.

Но я — Феникс. И, может быть, смогу ещё воскреснуть. Может быть, лимит этих самых воскрешений пока не исчерпан. Ведь ты же убил меня на взлёте, когда каждая клеточка моя пела и тосковала о тебе. Каждая клеточка впитывала тебя, ощущала тебя — всякого, воздушного и плотского, ведь ты тоже умеешь быть воздушным, как и я, но только стесняешься в себе этого. И ты, наверное, прав: сила мужчины в его тяжеловесной слабости и упёртости в землю. Мы поделили с тобой сферы влияния: я — там, ты — здесь. И не завидуй мне, что я — там, не болей этой завистью, размазывая её по полотну.

И ты скоро увидишь меня настоящую: я вытянусь пред тобою любовной тростиночкой, даже ножки мои впишутся светом в твоё новое полотно, светом и воздушною тропою к блаженству. И оно будет у нас с тобою — блаженство — всякое: духовное и плотское. Оно будет. Оно давно уже ждёт нас.

Потерпи... Скоро, скоро его срок. Но, кажется, это зависит только от меня — поиск дороги к нему. Ведь мне сверху видны все тропинки и пути, ведущие к тебе. И к нему — блаженству — ведущие. Потерпи...

Я — птица...

И сегодня ночью над моим окном запел Соловей. Ну вот — а ты так долго стеснялся этого...

ЗАГНАННЫХ ЛОШАДЕЙ...

Устала от сублимаций... Сублимируй, сублимируй… перетекай из твёрдого своего, плотского состояния в газообразное или совсем уж безвоздушно-бесплотное. Перетекай до скончания веков… Своих, чужих и вообще всейных...

Забудь о земном, телесном — только дух, душа только…

Смертельно устала... Загнала себя сублимацией этой в какой-то беспросветный угол.

А загнанных лошадей пристреливают, не правда ли? Так даже фильм один назывался. Американский, голливудский, с Джейн Фондой, умницей утончённой.

Там кто-то из главных героев, загнанных, гибнет. Или оба гибнут, загнанные?.. Возможно и так, не помню уж. Фильм-то давнишний. Но великолепно, тонко и глубоко задуманный, сыгранный и снятый, что для голливудских фильмов чрезвычайная редкость. Почти все они рассчитаны на внешний эффект — и не более того…

Вот и я ощутила опасность такого гибельного исхода для себя. Сегодня ощутила. Хотя это необязательно должна быть гибель физическая. Тут какая-то иная возможна гибель, но как колпаком накрыло это ощущение — опасность эта. Но не защитным, как оранжерейное или парниковое растение, а колпаком удушливым, гибельным.

А ведь всё так блистательно, так великолепно складывалось. До сего дня, вернее, до ночи сегодняшней. И даже ночь была великолепна и блистательна. Пик был ночью — выше уж некуда. А может, поэтому и спад, что после такого пика иное уже и невозможно.

Так что же было-то, ночное? А ничего... Ничегошеньки... Был лишь сон. Сновидение. Видение любви. Какой любви? Сейчас попытаюсь вспомнить...

Странно, но этого человека я знала до сих пор постольку поскольку. Ну, видела два-три раза: познакомили нас шапочно в общей компании… И всё. Но лицо его поразило меня сразу. Даже не столько само лицо, сколько невообразимое сочетание золотисто-соломенного цвета волос и тёмного — всего остального: глаз, бровей, ресниц. Тёмных, очень тёмных. На фоне светлых волос, которые оттого чуть ли не нимбом вкруг лица ложились.

Всё… Ничего более в этом человеке, кроме лица, и не привлекло меня. Даже талант его актёрский — а он был именно актёром — меня особенно не трогал.

Да и снялся он всего лишь в нескольких фильмах, весьма ординарных. К тому же и роли сыграл второстепенные. И высвечивался в них никак уж не героем-любовником. Но вот явился же ко мне... И именно он. Вошёл в странный и нежный сон мой...

Деталей, скорее всего, и не вспомню: сны в деталях редко запоминаются. Но так... никогда... и никто... меня... не целовал... Так — не целовали... От него истекало самозабвение блаженства — невыносимое и невыразимое... Так, вообще, никто и никогда — никого не целовал... наверное... В земной жизни такое невозможно...

Тогда в какой же возможно?..

Никто и никогда... так... не целовал... меня... Больше ничего и не нужно было... нам...

Я очнулась среди ночи, вынутая из блистательного этого головокружения. Выдернутая из него насильно. Наверное, шумом каким-то уличным через открытую форточку. Или тревогой какой неведомой, может быть, даже от тебя исходящей. А если бы этого не случилось — выхода моего из сна, не знаю, что было бы с нами? — с ним и со мной. Только уж что-то более простое и естественное. Потому что нельзя было длить эту высоту нежнейшую бесконечно. Нельзя — и всё тут. Хотя она всё длилась, длилась, длилась, наплывая и накатывая волнами нестихающими и ровно интенсивными.

Наверное, это и есть счастье. То, что ровно интенсивно и не стихает достаточно долгое время — ну хотя бы минут пять. А-а? Какова формула счастья: нестихающая интенсивность?..

К утру, к еженощной нормальной бессоннице, пришло уже вне сна, в бодрствовании, осознание того, насколько мы обкрадываем себя, целомудренно опасаясь отдаваться (отдавать себя) вот так же невыносимо и невыразимо самозабвенно — и наяву.

Ах, милый друг мой, как же я люблю тебя, несчастная!.. Тебя, который, возможно, и вырвал меня из этого дивного гипнотического сна... Ты, наверное, почувствовал его на расстоянии, как ты умеешь это делать... Помнишь свой вопрос: "Сударыня, а что вы делали сегодня в четыре часа ночи?.." — "Ничего, сударь... Ах!.. — вспомнила потрясённая сударыня. — Я и забыла... Наблюдала рождение месяца..." — "Ну вот, сударыня, принимали роды, значит... Знаем-знаем...".

Наверное, и теперь ты почувствовал меня, сонно-счастливую, — с другим. И вырвал ревниво. Спас... Кажется... Или погубил, не дав естественно снизить эту невыносимую высоту непривзойдённости. Она теперь будет преследовать меня, мерещиться везде... А если на тебя её переброшу, а? Каково нам будет?..

Но всё равно я безумно люблю тебя, несчастная!.. Невольница чести, с кандалами на руках и ногах. Чести не своей — её у меня нет, потому что люблю. Любовь — превыше чести...

Невольница чести — твоей. Чести, которая превыше — любви. Потому что она — твоя.

Круг замкнулся: честь — любовь — любовь — честь. Звенья цепи вгрызлись друг в друга. Намертво. Вгрызлись в душу... В сердце... Но — я люблю тебя. А это тоже превыше. Превыше всяческой боли, страданий, терзаний. Пресветлее, пречище...

Я люблю тебя... И, засыпая сегодня, хочу провалиться в иной сон, в котором буду учиться отдаваться — отдавать себя, — но уже тебе, а не тому — в нимбе светлых волос. Отдавать себя так, как отдавались в том сне — мне. И как отдавалась в том сне — я.

Учитель мой ночной!.. Кем бы ты ни был, откуда бы ты ни явился... Спасибо!.. Спасибо за науку беcкорыстную твою... Или корыстную?.. Ах, всё равно — спасибо!..