"Де Рибас" - читать интересную книгу автора (Феденёв Родион Константинович)

11. Снова великая идея 178З

Кадетский корпус встретил полковника тишиной и казарменными запахами. Воспитанники еще не вернулись из летних лагерей. Анзор прыгал на грудь Рибаса и лизал руки. Настя, дочери, Бецкий и двор были в Царском, но господин полковник не спешил отправиться туда. Одолевали сомнения: как поступить с документом бывшего тосканского курьера Скрепи? Не воззрения Павла на политику матери вызывали эти сомнения. Павел ясно заявлял, что разжалует, высечет, выгонит Потемкина. Явиться с таким известием к императрице? Ведь речь шла о самом близком ей человеке, которого она любила, восторгалась им, беспредельно доверяла. Ничего не стоило вообразить, как предмет ее страсти и обожания будут прилюдно сечь! И этого она не простит никому, а тем более сыну, которого почитала дураком. А что будет с курьером, доставившим такой неприятный документ?

Посоветоваться оказалось не с кем. Виктор Сулин находился третий год в Крыму. За новостями Рибас отправился к генералу Пурпуру.

– Брат ваш Эммануил уволился в армию еще весной, – сказал Андрей Яковлевич. – Не дождался вас. Как императрица подписала манифест в апреле о присоединении Крымского ханства к России, так он и уехал.

– Крым присоединен? – переспросил Рибас.

– Манифест обнародуют, когда туземцы присягу на верность дадут.

– Наследник Павел Петрович в Царском?

– У него родилась дочь Александра, – отвечал Пурпур. – Живет на Гатчинской мызе, в бывшем дворце Григория Орлова. Наследник завел себе там войско. Выписывает конников из Малороссии. Каждый день – учения.

– А чем кончилась история с арестом Бибикова?

– Сослан в Астрахань. А Куракин в свою саратовскую деревню.

Эта новость была решающей. Если уж любимцы Павла, позволившие себе в частной переписке неодобрительно отозваться о Потемкине, сосланы, то что же будет, когда императрица ознакомится с документом Скрепи? Ее гнев может иметь непредсказуемые последствия. Она слишком многое прощала сыну, начиная с заговора 1773 года. Воображение рисовало Рибасу арест Павла, заключение его в крепость, ссылку, смуту. Нет, документ Скрепи он не покажет императрице! Конечно, неудавшаяся миссия вызовет неудовольствие Екатерины, но он постарается сделать доклад о европейских дворах, их политике и настроениях как можно более красочным, обстоятельным и остроумным.

Он заехал на Дворцовую набережную, в своем кабинете спрятал документ Скрепи в потайной ящичек секретера и отправился в Царское. Настя дала ему побыть с шестилетней Софи, отослала кормилицу с Катрин в дом и, по своему обыкновению, начала с места в карьер:

– Поздравляю тебя! Твой Бобринский отличился в Варшаве. Напился. Полез драться. Вызвал кого-то на дуэль. Я всегда говорила, что этого несносного мальчишку нельзя выпускать заграницу.

– Не было дня, чтобы я не писал ему, – заговорил Бецкий из тени двух берез, где он отдыхал в кресле. – Но все наставления без должной опеки никуда не годны. Ошибка в том, что вы не поехали с ним. Мужлан полковник Бушуев за все ответит в Петербурге, когда они вернутся. Обязательно напишите Алеше письмо. Хорошее доброе письмо, как вы это умеете.

– У императрицы новая фрейлина – племянница княгини Дашковой, – продолжала Настя. – Представь, княгиня после танцев во дворце осталась в бальной зале и заявила Потемкину, что не сдвинется с места, пока ее племянница не станет фрейлиной. И добилась своего. Себе она ничего не просила, но императрица купила ей дом покойного банкира Фредерикса на Английской набережной за тридцать тысяч. Ее сын уже подполковник. Ей дали из казны две с половиной тысячи душ и поместье Огинского. Каково? Дашкова в благодарность предлагала стать прачкой императрицы, а ее величество назначила ее директором Академии наук.

Рибас вспомнил, что в своей поездке повсюду сталкивался со следами пребывания Дашковой в Европе, вспомнил отзыв о ней Дидро и воспринял эту новость как должную, хотя и небывалую. Но Настя негодовала, пересказам сплетен не было конца, пока Бецкий не показал проект-рисунок новой медали на приобретение Крыма, Тамани и Кубани. Подпись под картой этих местностей гласила: «Приобретены без кровопролития». Бецкого заботило не только строительство Здания Эрмитажного театра, но и два падения с лошади. Нет, падал не вельможный старец.

– Императрица отобедала у нас в июле, – объясняла Настя. – И отправилась на встречу с Густавом III в Фридрихсгам. Важно было заручиться его поддержкой в крымских делах. Но о какой поддержке могла идти речь, если Густав сам не удержался на скакуне, упал и сломал руку. А совсем недавно – второе падение. На этот раз на учениях с английской лошади упал генерал Ланской. Ее величество в отчаянии. К тому же Потемкин болен. От прилипчивых болезней из Херсона уехал в Кременчуг.

Год 1783 ознаменовался не только неловкими падениями. Умер в отсутствие Рибаса Никита Панин, а вместе с ним целая эпоха надежд на конституцию и перемены. Павел убежал от смертного одра бывшего наставника, размазывая слезы по щекам. Страшной смертью умер некогда блистательный фаворит Григорий Орлов. Перед смертью он стал носить старинные боярские одежды, прилюдно ругал Екатерину, бегал от мерещившихся кровавых теней, «пачкал свое лицо своими собственными извержениями, которыми он и питался, подобно Иезекилю». Но императрицын двор уже не поминал о почившем на погосте села Отрадное Серпуховского уезда фаворите. Двор готовился к балам, фейерверкам и празднествам в честь дня рождения Павла.

– О тебе пущена скверная сплетня, – сказала Настя, когда они остались наедине. – Все говорят, что ты обыграл Бобринского в карты, и он выплачивал тебе ежемесячно по пятьсот рублей.

– Я вызову любого, если услышу об этом!

– Говорят, у Ливио есть какая-то расписка…

Рибас тотчас уехал в Петербург, но Ливио не нашел и отправился ночевать в корпус. Наутро он писал Бобринскому:

В полдень вместе с офицерами гвардии Ливио сам заехал в корпус, сказал, что впервые слышит о расписке, удивился тому, что Рибас до сих пор не привык к расхожим домыслам, и предлагал немедленно отправиться туда, где ломберные столы рассохлись без карт, вина и Рибаса.

Он вернулся в Царское и утром, обдумывая визит к императрице, гулял по аллеям, как вдруг был сбит с ног налетевшими на него пажами. Над поверженным стояли Лев Нарышкин и Ланской.

– Никак это турецкий лазутчик, – сказал Нарышкин.

– А вязать его и вести к командующему! – приказал фаворит.

Рибас понял, что участвует в шутовском развлечении, которые часто устраивались во время прогулок Екатерины. В это утро были привезены дрова для царскосельских каминов, но они оказались сырыми. На поляне из них выстроили высокие колодцы, чтобы просушить, как следует. И во время прогулки Ланской устроил побоище среди этих поленниц. Сооружались крепости, редуты. Воинством Нарышкина – фрейлины, граф Чернышов, престарелые генералы – командовал внук императрицы Александр. Воинством Ланского, которое состояло из статс-дам, генерала Львова, родственника Суворова камергера Олешева, предводительствовал внук Константин. Сражавшиеся стороны шли на приступ, валили поленницы, скромный Олешев оказался погребенным под ними, и рижский граф Эльмпт приказал тащить его за ноги хоронить. Олешеву отдавали почести, отпевали, императрица смеялась так, что в изнеможении садилась на землю, ей сооружали из поленьев трон. Отличившихся награждали берестяными лентами и орденами.

Из пажеской курточки соорудили Рибасу чалму, посыпали его лицо золой из трубок и подвели к императрице.

– Пойман нами черный турок из Константинополя.

– Давно сего турка жду. Пусть просит пощады!

– Никогда! – театрально закричал «турок». – Нет бога выше Аллаха и Магомет наместник его на земле!

– Отрубить неверному голову, – решил дело граф Эльмпт.

Из поленьев соорудили помост, «палач» Нарышкин взмахнул над шеей жертвы топором-поленом, пажи ладонями били дробь по своим животам. Екатерина взмахнула платком:

– Прощаю сего турка в честь рождения внучки Александры!

В три пополудни за Рибасом прибежал паж и сказал, что ее величество приглашает его в грот у озера. Все прошло так, как предполагал Рибас. Он с сожалением говорил императрице о неудавшейся попытке узнать содержание письма Леопольда к Иосифу и красочно поведал о встречах в Европейских столицах. Если Екатерина и была недовольна, то ничем это не выказала. К гроту подошли Ланской и Павел с женой. Екатерина не отпускала Рибаса, он лишь отступил в сторону.

– Мы сейчас говорили о том, чтобы Гатчину объявить городом, – сказал Павел.

– Ну, что же – дело пустяк, – отвечала Екатерина. – Мы в Новороссии столько мест городами объявили, что посмотришь на верстовой столб, то и город. Теперь и монетный двор князь предлагает устроить в Феодосии. За тысячу верст деньги из Петербурга везти – накладно выходит. Город Гатчина – это ли забота? На Юге хлеба мало, дров нет, топографов никак не пошлем, крестьяне бегут. Придется рекрутский набор объявить да запретить от него деньгами откупаться.

Павел – Рибас читал по его лицу – торжествовал: на приобретенных землях одни непорядки! Знал ли он, что некто Шляпников, а потом сын пономаря Григорий Зайцев объявили себя народу Павлами Петровичами – избавителями россиян от дворянских притеснений? Но настоящий Павел Петрович, – взглянув на Рибаса, вдруг сказал:

– А ведь теперь итальянцев в Крыму в кандалах держат. Что вы на это скажете?

Рибас знал, что русский консул в Ливорно Мочениго присылает из Италии в Новороссию партии колонистов – торговцев, ремесленников, моряков. Но последняя партия отличилась тем, что среди итальянцев нашлась шайка, которая в Черном море убила капитана, захватила фрегат «Борисфен», чтобы начать пиратские разбойные дела. Но фрегат был задержан, а его пассажиры в железах доставлены в Ахтиар.

– Жаль, что в своем путешествии я не побывал в Ливорно, – отвечал Рибас. – Я посоветовал бы русскому консулу быть осмотрительнее, когда он набирает людей.

– Разбойник сидит в Ливорно и разбойниками Россию наводняет, – сказал Павел.

– Уроды всегда являются нежданно, – нахмурилась Екатерина. – Да слава Богу, есть кому их принудить к исправлению. – Кивком она дала понять Рибасу, что больше не нуждается в его присутствии.

Ничто не удерживало Рибаса в Петербурге, и он подал прошение об увольнении в армию, в свой мариупольский легкоконный полк. Медаль, которую готовил Бецкий на присоединение Крыма и Кубани, точнее ее надпись: «Присоединены без кровопролития» – не соответствовала реальным событиям. Суворов обильно проливал кровь ногайцев под Ейском, склоняя их присягнуть Екатерине, за что получил орден Святого Равноапостольного Князя Владимира Первой степени. Татарская знать в Крыму дала присягу на плоской вершине скалы Ая Кая под Карасу-базаром, но турецкие эмиссары склоняли татарские племена к пролитию русской крови.

Рибас рассчитывал выехать в полк после Рождества по зимнему тракту, но немаловажное обстоятельство задержало отъезд. Солдат почты принес в корпус и вручил господину полковнику подметное письмо, написанное по-итальянски. «Известно ли вам, что жена ваша прелюбодействовала во время вашего отсутствия в Петербурге? – читал Рибас. – Спросите у нее о переписке с любовником Валентином Жемери Дювалем. Вы узнаете для себя много интересного. Переписка эта готовится к публикации, а жена ваша дала на это свое согласие».

За обедами он краем уха слыхал о некоем Дювале из Вены. Как поступить? Сжечь письмо и все оставить без последствий? Уехать и забыть? Но если переписка и в самом деле не блеф и будет издана? В доме на Дворцовой набережной он стал бывать лишь по необходимости. Слушать постоянные пересуды Насти стало невмоготу. На одном из вечеров в Эрмитаже, куда его пригласили с женой, в свите Павла он вдруг увидел Григорио Кушелева, рассказ которого о российских Робинзонах был до сих пор памятен. Они разговорились.

– В семьдесят девятом я уволился в чине капитана-лейтенанта, – говорил Григорио. – Пребывал в уединении в своей деревне. Но из моего анахоретства вывел одно: надо жить, а, значит, служить. Я недурно рисую и черчу, с этими талантами меня представили великому князю. Но надеюсь быть при его малой флотилии на озерах.

Они вспомнили о товарищах прежних лет. Петр Пален командовал ямбургским полком, Леонтий Бенигсен – киевским легкоконным. Кушелев виделся в Петербурге с капитаном Николаем Мордвиновым.

– Чем кончился его роман с мадонной Генриеттой? – спросил Рибас.

– Он уволился заграницу с сохранением жалования, – отвечал Кушелев. – Отец оставил ему приличное состояние, так что не удивлюсь, если он женится на англичанке.

Новая смерть осенила начало 1784 года. Сердечный друг, утешитель императрицы, цветущий красавец Александр Ланской вдруг слег, жалуясь на горло, и в неделю сгорел в страшных муках в присутствии Екатерины. Конечно же Настя не замедлила сказать:

– Это дело рук Потемкина. Он отравил Александра точно так же, как в прошлом году свел в могилу Григория Орлова, опоив его пьяной травой.

– Нет столицы, где так лелеют сплетни, как в Петербурге, – отвечал Рибас.

– Скорее, здесь именуют сплетнями то, что есть истина, – заявила Настя.

– Тогда… что вы скажете об этом? – Он вручил ей подметное письмо. Жена прочитала, не изменившись в лице и не колеблясь, сказала:

– Я подобные письма о вас не показываю вам, а бросаю в огонь.

– Точно так поступил бы и я. Но что это за переписка с Жемери Дювалем? Он, кажется, в Вене заведует императорским кабинетом медалей?

– Заведовал, – уточнила Настя.

– Кто же он сейчас?

– Покойник, – сказала Настя. Она опустилась в кресло, печально склонила голову на руку. – Вот уже семь лет, как он умер. Я познакомилась с ним двадцать лет назад. Княгиня Голицына, у которой я воспитывалась, скончалась в тысяча семьсот шестьдесят втором году. Иван Иванович взял меня к себе и увез из Парижа в Петербург. Но мы остановились в Вене. В театре ложа Дюваля и наша были рядом. Там мы и познакомились.

– А потом переписывались?

– Разумеется.

– Значит, сведения о публикации переписки – это не выдумка?

– Друг Дюваля взялся издать заграницей его произведения.

– И письма?

– Да. Он написал мне, что просит разрешения опубликовать переписку. И я не нашла причины отказать ему.

– Почему я узнаю об этом только сейчас?

– Тебя не было в Петербурге, когда я давала разрешение на публикацию.

Она отвечала убедительно, логично, и, может быть, именно поэтому он не верил ей.

– У тебя было много времени и возможностей рассказать мне обо всем!

– Я хотела сделать тебе сюрприз, – улыбнулась она. Рибас был взбешен:

– Сюрприз в виде переписки, подобной письмам из «Опасных связей»?

В ответ она откровенно рассмеялась:

– Герои Шодерло де Лакло безнравственные, но обаятельные светские чудовища. И все они наказаны автором. Виконт де Бальмонт убит на дуэли. Президентша де Турвиль умирает. Может быть, ты хочешь, чтобы меня, как маркизу де Мертей, обезобразила оспа и чтобы я ослепла на один глаз из-за моей переписки?

– Вы обязаны были показать ее мне! – закричал Рибас.

– Совершенно не предполагала, что она вас заинтересует, – нарочито удивилась Настя, разводя руками. В ответ он твердо заявил:

– Я не скажу с тобой больше ни слова, пока ты не представишь ее мне.

– Но у меня нет копий…

Он не стал слушать и уехал в корпус. Впрочем, он недолго изводил себя сомнениями и худшими предположениями. Все тот же неизвестный автор подметного письма прислал ему пробный оттиск двух небольших томов произведений Жемери Дюваля. Сопроводительное письмо Рибас отложил в сторону и поспешил сосредоточиться на изучении трудов венского любовника жены.

Его несколько смутила и охладила биография Дюваля, написанная им самим. Когда Валентин Жемери познакомился с Настей, ему было шестьдесят восемь лет.

Однако, вспомнив роман семидесятилетнего Бецкого и юной Глори, Рибас пожал плечами: все могло быть! В биографию он углубляться не стал, лихорадочно перелистывал книги в поиске писем жены, обнаружил послания разным лицам, трактат о медалях, собственноручные картинки автора… Но вот мелькнуло имя Насти – Дюваль называл ее Биби.

Начало несколько успокаивало: Дюваль восхищался Украиной, ее ловкими мужчинами, гигантами-быками и землей, плодоносящей круглый год. Но в ответ Настя упрекала его в долгом молчании, ликовала, что он здоров, как юноша, называла посланцем небес и подписалась: «Безмерно преданная вам, страстная и нетерпеливая Биби». В ответном письме Дюваль называл себя австралийским пастухом, который любит Настю так, как если бы был связан с ней брачными узами. Затем он заявлял: «Вам не угрожает проводить ночи в одиночестве. Но вы тем более избежали бы этого, не родись мы в столь разное время: я слишком рано для вас, вы слишком поздно для меня. Но конечно же, какой-нибудь красавчик блондин это возместит». Настя утешала своего корреспондента, посылала пятьдесят восемь серебряных медалей, голубую лису и пакетик белого чая.

Письма 1773 года могли быть интересны лишь историку, изучающему политические настроения во время русско-турецкой войны. Но вот Дюваль заболел и сообщил, что в жизни его удерживает лишь возможность продолжать пользоваться любовью Насти. «Не умирайте, я так вас люблю, – отвечала она. – У вас много поводов еще пожить: война с турками не кончилась, и вам следует дождаться ее конца. Более того, будущий блондин, который должен стать моим супругом, также заслуживает того, чтобы вы позаботились о своем здоровье. Нужно же узнать, какой я буду хозяйкой, должно быть, очень забавно буду выглядеть в этой роли, но она стоит того, чтобы поглядеть на это. Итак, мой друг, никакого безразличия, никакой угнетенности. Снимите эту тяжесть с моих плеч. Мой дорогой философ, вы будете жить. Я так и слышу, как вы говорите: что это моя Биби заговорила, как Сивилла? Все потому, что никто на свете не желает более вашего выздоровления, как Биби, которая вас привязала на всю жизнь».

«Сочувствие больному – это по-христиански, – думал Рибас. – Но почему меня она называет блондином? Судя по датам, я как раз в то время сделал ей предложение!»

Далее Настя писала: «М. К. не преминул сообщить мне о победе, которую вы одержали над миледи Г. – достойной дамой. Меня это не удивляет, все в ваших руках. Сердце же ваше, как вы говорите, уже завоевано на Севере. Биби это очень лестно».

В этом Рибас усмотрел прямые аналогии с «Опасными связями» Шодерло де Лакло: вроде бы находящийся между жизнью и смертью Дюваль походя овладевает некоей миледи Г.! Или это только лишь уловка Насти, чтобы больного поднять с постели? Но из следующего письма стало ясно: когда он, волонтер, мчался в сабельной атаке на Дунае, его богиня Анастази была очарована неким Дюком де Брагансом!

Запоздалая ревность? Нет, он был в смятении от вероломства наивной, как ему всегда казалось, хоть и считающей себя умудренной во всем жены. «Нетерпеливая, страстная, всегда ваша…» – и это будет опубликовано? Это разойдется по всей Европе о его жене, матери двух его дочерей? Это будут читать в салонах Парижа, Италии, Вены и Петербурга?

Из кадетского корпуса он приехал в дом на Набережной, секундно увидел встревоженное лицо жены, скрупулезно распорядился, что необходимо взять в дорогу. Иван Иванович… Несчастный, вконец ослепший старик. Когда он выезжал, то руку его привязывали к руке кучера, чтобы тот дергал за веревку, если мимо проезжал знакомый камергер_ и нужно было кланяться. На мраморный столик перед Настей Рибас положил записку и поднялся к Бецкому, чтобы обнять его на прощанье. В записке он предлагал жене: «Напишите издателю о запрещении публиковать переписку, иначе мы не увидимся более». Когда он вернулся, жена лишь сказала: «Поздно». И он уехал.

В Москве Рибас остановился на отдых в гостинице, отказавшись от мысли заехать к старохвату Прокопию Акинфовичу. В Киеве виделся с Юрием Владимировичем Долгоруким – тот командовал соединением легкоконных полков. В Кременчуге на крыльце канцелярии Потемкина Рибаса встретил премьер-майор. Он был невысокого роста, без парика, полноват, русоголов и толстощек.

– Василий Степанович Попов, начальник канцелярии светлейшего, – отрекомендовался он и доброжелательно продолжал: – Ваш полк, Иосиф Михайлович, из Крыма вернулся, стоит в Новоселице. Генерал-майор вашего полка Михаил Кутузов переведен шефом Бугского егерского корпуса. Рапорт Кутузова о состоянии полка я вам сейчас передам.

– Скажите, майор, Потемкин в Кременчуге? – спросил Рибас.

– Да. В добром здравии и хорошем расположении духа. Если хотите повидать его – спешите. Все может перемениться. Я вас провожу.

Как это ни странно, но за все годы возвышения Потемкина Рибас видел его лишь на официальных приемах и балах. В эрмитажных собраниях князь поглядывал на бойкого кадетского офицера, но и только. Случая для общения не представилось. Теперь же Рибас приехал в полк, в армию, главнокомандующим которой был светлейший князь. Одноэтажный большой дом с колоннами и десятками покоев гудел, как улей. Куда-то спешили офицеры, где-то играла музыка, слуги в ливреях надменностью не уступали столичным.

Премьер-майор Попов позвал Рибаса в кабинет. Тут было царство мраморных скульптур, сияющих драгоценных столешниц, обитых голубым бархатом кресел. Григорий Александрович – статный, высокий, в рубашке с ослепительным жабо, зеленых кюлотах и в мягких юфтяных малороссийских красных сапожках – стоял у окна и ел что-то из тарелки.

– Надолго к нам, полковник? – спросил он, продолжая свое занятие.

– Как будет угодно вашей светлости.

– Мне будет угодно, чтобы насовсем, – сказал князь, встряхнув головой с каштановыми волнистыми волосами.

– Я в полном вашем распоряжении.

– В прошлый раз ты что-то тут не задержался.

– Болела жена, а потом ездил в Неаполь.

– А что в Неаполе говорят о нашем Греческом Проекте?

Отвечать было нечего, ибо Рибас не знал о существовании такого проекта.

– Я встречался с английским посланником Гамильтоном, аббатом Гальяни, будущим послом в России герцогом Серракаприолой, – отвечал Рибас, – мы говорили о многом, но Греческий Проект не упоминался. Признаться, я и сам ничего не знаю о нем.

Изящным движением Потемкин вытер тонкие губы платком с монограммой «Е», вышитой, по всей вероятности, руками ее величества, и сказал:

– Видно, когда ты был в Неаполе, о нем еще ничего не знали. – Князь сел в кресло, закинул ногу на ногу, покачивал красным сапожком. – Турки считают себя избранным народом, который подчинит себе весь мир. Конечно, Крым они потеряли. Вельможи со всем имуществом бегут. Но турки полагают, что все это лишь временная немилость к ним Магомета. А что это значит? Только одно: скоро гнев Магомета кончится, и весь мир будет у ног османов. А это война, Убей гяура, убей христианина! Вреди ему! – вдруг закричал князь. – Убей, и Магомет обласкает тебя. Если же погибнешь под знаменем Магомета – пророк дарует тебе Седьмое небо! И дадут тебе там жен, соответственно твоим подвигам! Тут вражда навеки. А как с ней покончить? Только тем, что искоренить османскую веру в избранность их народа. А на руинах Порты восстановить греческое государство. Возродить свободную Грецию.

Рибас с восторгом смотрел на князя. Давние юношеские мечты не только возвращались, но и реально были воплощены в Проекте, о котором, верно, уж говорят по всему миру.

– Признаться, ваша светлость, то, о чем вы говорите, меня не только волнует, но и искренне восхищает, – сказал он. – Дать свободу Греции, возродить былую славу Афин и Спарты – что может быть благороднее?

– Вот и превосходно, – сказал Потемкин. – Приходи-ка ко мне сегодня обедать.

И Петербург, и сплетни, и наветы, и предстоящая публикация переписки жены – все это отошло на второй план. Через два дня Рибас уехал в Новоселицу, в полк. Предстояли большие дела, осененные заманчивой мироносной великой идеей.