"Де Рибас" - читать интересную книгу автора (Феденёв Родион Константинович)

7. Невосполнимые потери и беспокойный мир 1791

Взятием Измаила закрылась кампания 1790 года. Под гром трофейных пушек благодарственный молебн отслужил в крепости священник Полоцкого пехотного полка отец Трофим Куцинский, который во время штурма, когда полковой командир был убит, повел солдат с крестом на неверных, за что его наградили золотым крестом на бриллиантовой ленте и возвели в сан протоирея.

Эммануил поправлялся. Принц де Линь увез дюка Ришелье в Яссы, откуда шел слух о размолвке Потемкина с Суворовым. Говорили, что князь встретил генерала-аншефа словами:

– Не знаю, чем и наградить вас!

– Я не торговаться сюда приехал! – крикнул в ответ Суворов.

Может быть, поэтому он через неделю снялся с полками в Галац. Эммануил, поправлявшийся и произведенный в полковники, последовал за генерал-аншефом. Кутузов остался при Измаиле комендантом. Бригадир Рибопьер был убит. Мекноб ранен. Илья Безбородко ранен весьма тяжело, и его заменил при штурме герой Хаджибея полковник Хвостов. Русские потеряли под Измаилом около двух тысяч убитыми, более трех тысяч было ранено. Кутузов писал жене: «Век не увижу такого дела. Волосы дыбом становятся… Кого в лагере не спрошу, либо умер, либо умирает. Сердце у меня облилось кровью и залился я слезами…»

Нижние чины взяли богатейшие трофеи, щеголяли по крепости в драгоценных уборах, набили ранцы серебром и золотом. За чарку вина солдаты насыпали маркитантам чарку жемчуга. Пленных отправили на работы в Николаевский порт. Выяснилось, что число защитников Измаила, получавших по списку довольствие, было сорок две тысячи. Больше половины из них легло убитыми, трупы закапывали в крепостном рву.

Гребной флот Рибаса, лодки Чепиги и Головатого зимовали под Измаилом. Граф Ланжерон, теперь полковник, получив известие, что в Париже готовится конституция, сказал Рибасу:

– Мой дунайский эпизод продолжается. Я остаюсь при армии.

Когда же стало известно, что он, Рибас и дюк Ришелье получат за Измаил золотые шпаги с бриллиантами и надписями «За храбрость», Ланжерон и Рибас поскакали в Яссы.

Гостеприимный Марк Портарий был рад их приезду, устроил в прежних покоях, велел служанке собирать на стол, на вопрос о Катрин сказал:

– Уехала. Сразу, как в Измаиле побывала, вернулась сама не своя и уехала.

– Она ездила в Измаил? – удивился Рибас.

– Хоронить бригадира Рибопьера.

«Выходит, взбалмошная искательница приключений полюбила адъютанта князя?» – подумал Рибас, а Марк Иванович сказал:

– Собралась и отправилась в монастырь.

– Как?

– Под Кишинев.

– Постриглась?

– Этого не знаю.

Катрин и монастырь? Воистину, волю божью, чьи начертания неисповедимы в человеке, не угадать никогда.

Потемкин был в Бендерах. Рибас отправился в его канцелярию и застал Базиля Попова больным и в сборах. Он с трудом дышал, отдавая приказания.

– Удушья замучили, Осип Михайлович. Уезжаю следом за князем в Петербург.

Рибас узнал, что размолвка с Суворовым привела к тому, что Потемкин оставил свою армию не на Суворова, а на князя Репнина.

– Поздравляю вас, – Базиль обнял Рибаса.

– Значит, известия о золотых шпагах мне, Ланжерону и Ришелье верны?

– Вам еще и орден Святого Георгия второй степени!

В декабре императрица писала Потемкину: «Со всеми, от Бога данными успехами, тебя поздравляю; флаги мною отосланы к церемонии в крепость; для генерал-майора Рибаса на первый случай посылаю крест второй степени Святого Георгия, который он завоевал по справедливости, а потом оставляю тебе его и далее награждать по усмотрению».

Возбужденный и обрадованный генерал получил почту и здесь же в канцелярии у окна вскрывал ее. Суворов из Галаца писал: «Ваше превосходительство! Эммануэль и я целуем Ваши руки, но скоро ли Вас обнимем? Серет замерз, стало спокойнее… Наш друг Кутузов не знает равных в трудолюбии и неустанно печется о порядке… Вы же после своих подвигов поразмыслите: не прогуляться ли Вам к Варне и не атаковать ли Вашим друзьям Шумлу…»

Жена Настя чередовала поздравления с известиями о заболевании императрицы подагрой, которую та лечила малагой с перцем. Самодержица считала, что подагра перешла в желудок и внутренности, и без стакана малаги ее мучили адовы боли. Андре оставил записку, что уезжает с князем в Бендеры и ждет дальнейших распоряжений Потемкина о своей судьбе. От Виктора Сулина писем не оказалось.

Вечером Марк Портарий принимал гостей Рибаса. Дюк Ришелье был печален, прихрамывал, отказывался ходить с тростью и, как выразился де Линь, был смертельно ранен молчаливостью.

– Я буду переводить вам молчание измаильского героя, – объявил де Линь. – Сейчас он хочет сказать, что военная карьера после того, что он увидел под Измаилом, кончена навсегда. Его предок кардинал Ришелье аплодирует и благословляет из могилы решение потомка. Но из другой могилы дед-маршал грозит пальцем и взывает к Марсу!

– Оставайтесь, господа! – увещевал отъезжающих граф Ланжерон. – Еще есть много российских наград, достойных ваших шпаг.

– У меня в Париже болен отец, – отвечал Ришелье.

– К тому же ты так давно не видел красавицу-жену, что онемел от предстоящей встречи с ней, – смеялся де Линь.

Ирония принца была зла. Ришелье хмурился. Все знали, что его женили в юные годы по сговору на Розалии Рошешуар, которая оказалась на редкость уродлива и, поговаривали, горбата.

Марк Портарий положил перед генералом исписанные листки.

– Что это?

– Анонимная повесть, – ответил Марк Иванович.

Повесть была написана по-русски, и генерал переводил ее офицерам. Повесть представляла собой памфлет о войнах с Турцией при Минихе, графе Румянцеве и Потемкине. Автор во сие переносился в царство мертвых и встречался с героями турецких войн. Солдат Сергей Двужильный, служивший при Потемкине, горько жаловался: что ни год – привыкай к другим порткам, то к русским, то к турецким, каска стоит семьдесят копеек, а зимой не греет. Красавиц в штабе много, а в армии один шомпол на двоих. Хлеб гнилой, его и крысы не едят. Генерал Гудович всю кампанию толокся сзади, в резерве, а оттуда все в свою зрительную трубку смотрел. Бывало, и в туман, когда ни зги не видно, все в трубку смотрит. Вот какой Гудович молодец!»

Автор памфлета не щадил ни самого Потемкина, ни его генералов. Рибас' был и тем доволен, что его имя в памфлете не упоминалось.

Де Линь и дюк Ришелье уехали в Вену. Андре со штабом Потемкина отправился в Петербург. Уехал Базиль. И Суворов поскакал в столицу империи, где был холодно принят Екатериной – маховик нашептываний работал исправно, и покорителя Измаила отправили к шведской границе строить укрепления.

Гребной флот Рибаса починялся, вооружался, и весной и летом 1791 года было много жарких дел в походах за Дунай, под Мачиным и Браиловым. Рибаса беспокоило крайнее ожесточение Эммануила. Полковник брал знамена, но не брал пленных. Раны его порой давали о себе знать. Он жаловался брату на сердечные боли, тревогу и беспокойство.

Потемкин давал в Петербурге фантастические балы, а под Мачиным на правой стороне Дуная, в ноле, где очистили пятачок от трупов, состоялась церемония – князь Репнин принимал парламентеров турецкого визиря. Четыре условия предварительного прелиминарного перемирия составляли: вознаграждение за убытки, гарантии спокойствия в Молдавии, граница по Днестру и подтверждение всех прежних договоров. Визирь Юсуф-паша их подписал.

Но ревность Потемкина к чужим победам привела к тому, что он вернулся на Дунай и затеял наново канитель переговоров. В Яссах Рибас жил во дворце князя, но к Марку Портарию не преминул заглянуть и был принят радушно. Отведал и пуй ку фасоле – цыпленка с фасолью, и свинину с мамалыгой. За столом присутствовал молдавский боярин Скарлат Стурдза. Он наливал генералу вино, не скрывая тревоги спрашивал:

– Скоро ли замирение с турками будет?

– Пиастры они не хотят платить, – отвечал генерал.

– А что же с Молдавией? Опять мы под турками окажемся?

– Спросите у Марка Ивановича, – кивал генерал на хозяина. – Он всегда все наперед знает.

– В ноги светлейшему упадем, – говорил Скарлат, – и не встанем, пока не умолим его не оставлять нас.

В это время к удивлению генерала в комнату вошел Андре.

– Эммануила привезли, – сказал брат.

– Привезли? Что с ним?

– Очень плох.

С этой секунды тревога и печаль простерли свои тусклые крылья над ясскими днями Рибаса. Эммануила поместили в покоях Марка Портария, он был немощен, страдал ранами, полученными под Измаилом. Рибас пригласил гофлекаря Потемкина Тимана, и тот, осмотрев брата, спросил у него:

– Когда ваша свадьба?

– Свадьба? – удивился больной.

– В России есть поговорка: до свадьбы заживет.

Но выйдя от Эммануила, он взглянул в глаза Рибаса, покачал головой и сказал:

– Я не знаю, когда это случится, но готовьтесь к худшему.

– Но… чем можно помочь?… Что делать?

– У него заражение крови.

Ни орден Александра Невского, ни имение, пожалованное в Могилевской губернии не обрадовали Рибаса. Брат угасал. Все, что было лучшего в Яссах – фрукты, отменную пищу, легкое французское вино – генерал привозил брату. А рок, незримо витающий над земными делами, как всегда рассудил по-своему. В начале октября Потемкин разругался с дипломатами султана, позвал племянницу, велел закладывать карету и объявил:

– Еду в Николаев. Хоть умру в моем Николаеве…

Он уехал, но спустя часа три его карета и конвой вернулись в Яссы. Рибас сбежал с крыльца, спросил у верхового:

– Князь вернулся?

– Покойник вернулся, – ответил тот и спрыгнул с лошади.

Кирасиры потащили из кареты ковер, на котором безвольно перекатывалось мертвое тело Потемкина. Андре не был в поездке с князем, но он пересказал брату услышанное от адъютантов. Потемкин проехал сорок верст, почувствовал себя дурно, покрылся потом, затрясся в лихорадке. Его вынесли из кареты, положили на ковер под раскидистый вяз. Тут он и умер на руках любимой племянницы. Казак из конвоя положил на его веки медные гривны – золотых и серебряных денег не нашлось ни у кого.

Спустя два дня после отпевания тело увезли в Херсон, где похоронили в полу церкви Екатерины Великомученицы, устроив над гробом подъемную дверь. Жизнь в Яссах замерла. Визирь витиеватым восточным посланием почтил память неверного.

Его смерть в то время, когда угасал Эммануил, казалась генералу нелепой. Брата не обрадовало и награждение за мачинские дела Георгием четвертой степени. Он потребовал, чтобы у постели поставили зеркало, и часами неотрывно разглядывал свое изможденное лицо.

– Давиа любила меня, – сказал он брату. – Хотел бы я увидеть ее, но так, чтобы она не видела меня.

На следующий день, зайдя к Эммануилу, Рибас увидел у его постели женскую фигуру в темном кружевном платке. «Бог мой! Давиа?…» Это была Катрин Васильчина. Когда они вышли в соседнюю комнату, Катрин спросила:

– Как ваш сын? Что пишет моя тетушка?

– Здоров. Похож на меня. Вы оставили монастырь?

– Уезжаю в Петербург.

– Не заедете ли вы в Новоселицу?

– О, нет. Сначала в Испанию.

В Яссы из Петербурга приехал Александр Безбородко – приятель по семьдесят четвертому году, а теперь граф – член Государственного Совета. Ему поручили руководить переговорами и обязали заключить мир непременно. Для ведения переговоров императрица назначила генерал-лейтенанта Голицына, генерал-майора Рибаса и статского советника Лошкарева.

– Какие прелиминарные пункты вызывают у Султана наибольшее сопротивление? – спросил Безбородко у своих помощников, по-хозяйски расположившись за столом в кабинете Потемкина.

– Они не хотят отдавать нам Аккерман, – ответил Самойлов.

– Крепость по правой стороне Днестра. А мы устанавливаем границу по левой.

– Статус Молдавии так и остается неясным, – сказал Рибас. – Порта требует возвращения княжества.

– В этом вопросе императрица склоняется к уступкам, – сказал граф.

Рибас не без вызова и твердо ответил:

– Если мы оставим Молдавию, исполнение Греческого проекта, который вы, Александр Андреевич, всемерно поддерживали, будет иметь перспективы далекой отсрочки.

Дипломаты переглянулись: заводчик Греческого проекта отдал богу душу. Но Рибас хотел полной ясности: какова политика теперь? И добавил:

– Жертвы Измаила и молдавских крепостей взывают к тому, чтобы не уступать Молдавию.

– Наши ресурсы истощены, – ответил Безбородко. – Поэтому и уступки вынуждены.

Одним словом, Рибас понял: конечная цель Греческого проекта теперь мало интересовала кабинет Екатерины.

Эхо полковых оркестров раскатилось над Яссами, а войска выстроились в каре не для того, чтобы наступать – прибыли турецкие дипломаты рейс-эффенди Ессид-Абдулаг Бири и Ессаид-Ибрагим-Мугамеду Дурри Эффенди. Переговоры начались получасовыми восточными приветствиями. Решили каждый день обсуждать по одному пункту. Но на некоторые уходили недели. В приватных беседах за ужином с помощью перевода на турецкий Марка Портария Рибас уверял турецких дипломатов, что императрица не намерена уступать Молдавию. Рейс-Эффенди Бири отвечал:

– Мы еще этот пункт не обсуждали. Но нам придется снестись с султаном.

Безбородко вызвал к себе генерала и недовольно спросил:

– Зачем вы это делаете? Молдавский вопрос давно решен.

– Это откровенный блеф, – ответил Рибас. – Начнем с возражений и категорических несогласий. Потихоньку будем уступать. Если туркам объявить сразу: Молдавию уступаем, они, по своему обыкновению, подумают, что русские слабы, и немедленно выдвинут какие-нибудь неисполнимые требования.

Двадцать девятого декабря 1792 года мир был торжественно скреплен подписями. Всем, сдавшимся в плен, объявлялась полная амнистия. Прежние договоры подтверждались. Бендеры, Измаил и Аккерман возвращались Порте. Уступка Валахии и Молдавии обуславливалась несколькими важными пунктами. Турецкой стороне запрещалось требовать от княжества Молдавии уплат по старым счетам. Контрибуция и платежи отменялись. На два года. Молдавия освобождалась от всех повинностей. Желающим переселиться из Молдавии в российские пределы дозволялся свободный выход со всем имуществом, и для этого определялся срок четырнадцать месяцев с начала размена ратификаций.

– Позвольте поздравить вас, – сказал Марк Портарий, пожимая руку Рибасу. Но в глазах Марка Ивановича были слезы.

– Что такое? – спросил генерал.

– Ваш брат умер, – сказал Портарий.

Грянул бал, а генерал отправился на тризну. «Бог мой! Эммануил… Зачем я дал тебе обещание быть со мной в России? Не перед дулом пистолета; не под пыткой я дал тебе это обещание! Но оно свело тебя в могилу. Как мне жить дальше?»

Рибас проклинал роковой шаг в Ливорно, Алехо Орлова, Витторио и все на свете. Но рядом с ним был другой меньший брат – Андре, с которым они бросили горсть земли на кладбище под Яссами.

– Уезжай. Немедленно уезжай, – сказал Рибас Андре. – Я дам тебе денег, а ты уезжай домой.

– Но дома у нас в Неаполе уже нет, – ответил Андре.

– Уезжай отсюда. Хотя бы в Петербург. Я переговорю с Безбородко.

Граф Александр Андреевич Безбородко и его молодой помощник Федор Ростопчин отправлялись в столицу. Граф обещал покровительствовать Андре и выхлопотать отпуск генералу Рибасу. По мирному договору с Портой русские войска обязывались уйти за Днестр, а гребной флот должен был оставить Дунай к пятнадцатому мая.

Проводив брата Рибас простился и с графом Ланжероном. Граф торопился в Петербург, чтобы оттуда отправиться волонтером на Рейн, где собиралось воинство аристократов для похода на Париж.

Яссы жили мелкими событиями. Судачили обо всем на свете. О бегстве французского короля из Парижа, о его поимке в городке Варенне и отстранении от власти, о ясских романах, об итальянском цирке, паяц которого выменял живого медведя на часы. Рибас решил отправиться в Херсон сухим путем. Мордвинов после смерти Потемкина был назначен главой Черноморского адмиралтейского правления. По дороге в Херсон из Николаева Рибас писал Базилю:

В Николаеве Рибас узнал о печальной участи адмирала Марка Войновича. После ряда неудач он был отставлен от службы и уехал на покой в свое Севастопольское поместье. В Николаеве же генерал-майор встретил поставщика материалов для порта Михаила Фалеева. Тот первым делом спросил:

– Верно ли, что Катрин Васильчина ушла в монастырь?

– Верно. Но она успела и уйти из монастыря.

– Бедный Рибопьер! – воскликнул Фалеев.

– Вы о его смерти?

– Да. Но я имею в виду Катрин. Эта женщина приносит несчастья.

– И в первую очередь она обеспечивает их самой себе, – сказал Рибас.

– Мне эта женщина обошлась в сто тысяч.

– У нее есть собственное состояние.

– Это все ее выдумки, – сказал Фалеев. – Мне она представилась польской княгиней, отец которой испанский гранд, а мать – родственница Бурбонов. Впрочем, признаюсь вам, я много бы дал, чтобы увидеть ее сейчас.

– Торопитесь, – отвечал генерал. – Она собралась за границу и, может быть, к отцу-гранду.

Поняв, что заботы гребного флота задержат его на Юге надолго, Рибас поехал в Новоселицу, чтобы, наконец, повидать сына. Сомнения – его ли это сын – иногда одолевали Рибаса, но было поздно выяснять истину. Он вспоминал Айю – сомнения исчезали: «Я буду заботиться о нем, как о сыне».

Карета остановилась у одноэтажного беленого дома, с крыльца которого, приставив ко лбу руку козырьком, смотрела на генерала тетушка Катрин – Анастасия Ивановна.

– Ах, как мы вас ждали, как ждем, как всегда ждать будем! – воскликнула она. Черноволосый мальчик вышиб оконное стекло и босиком подбежал к отцу.

– Ах, боже, стекло, кровь… ты порезался…

Генерал подхватил его на руки, внес в дом, куда принесли кувшин воды, и отец замывал окровавленные ножки сына.

Мише пять лет! Черноглазый мальчик в первую ночь пробрался в спальню отца и уснул, завернувшись в его генеральский мундир. Мечты Мишеньки осуществились: он ходил к реке на охоту с отцом, смотрел, как стреляют из пистолета, а после выстрела вдруг уснул на руках отца.

Они были неразлучны неделю, но дела звали Рибаса в Херсон. Отпуск, давно обещанный, откладывался.

– Не в тягость ли вам мой сын? – спросил генерал у тетушки Катрин.

– Напротив. Жизни без него не представляю теперь, – отвечала Анастасия Ивановна.

– Я человек военный. Всякое может случиться. Знайте, что Мише я оставил в Киевском банке десять тысяч. На учителей. Гувернеров. Вы можете пользоваться деньгами вот по этим документам.

Он вручил ей необходимые бумаги и простился.

Десятого ноября Суворов был назначен главнокомандующим войсками в Екатеринославской губернии и Тавриде. Ему же было поручено строительство крепостей на Юге. В Херсоне шестидесятидвухлетнего генерала-аншефа встречали музыкой, пушками, рядами войск. Александр Васильевич легко выскочил из коляски, пробежал мимо генералов, поклонился воинству, обрушился на штабных:

– Зачем? Я не султан! Заряды беречь. Солдат не морозить.

Рибаса граф обнял со словами:

– До сего дня жил в сумерках. На Юге воспряну.

Смотр войскам был короток. Но в гошпитальных домах командующий задержался надолго.

– Буклей давно нет, а тут грязь хуже пудры!

Из дома, приготовленного для него, велел вынести всю мебель, зеркала, лег на сенник, проспал на нем до начала бала, на котором изящно танцевал, а перед ужином сел в кресло рядом с Рибасом.

– Дочерей ваших, Осип Михайлович, имел счастье видеть и ласкать в Петербурге. Обе, и Соня и Катя, мою Наташу закружили.

Вот уже тринадцать лет генерал-аншеф жил в полном разрыве с женой. Дочь его закончила Смольный институт и была пожалована в фрейлины двора, что Александр Васильевич воспринял как личную беду.

– Ах, ваши дочки умны и прелестны, – продолжал он. – А уж ваша Настасья Ивановна меня очаровала. Я с ней в переписке. Ее милостями жив.

– Каким же образом? – спросил Рибас.

– Помогла мне вызволить дочь из дворца! Я очень доволен. При дворе далеко ли до беды? Там галломаны ее орехами закидают. Она света не знает, а свет обидеть может. Я теперь спокоен. Дочь ввел в дом Дмитрия Хвостова. Сей подполковник и любезный пиит женат на моей племяннице Аграфене Ивановне.

Дочь Суворова Наташа была для многих завидной партией. Рибас спросил:

– Женихи, верно, вашей Наташе покоя не дают?

– И женихи, и поклонники. Я уж было князю Долгорукову дал согласие. Молод. Хорош. Поручиком у меня был. Да он в родстве с графом Салтыковым. Нет, с ними ничего общего не хочу иметь.

Николай Салтыков, отточив свои педагогические таланты на наследнике Павле, какое-то время воспитывал и его сыновей Александра и Константина, а теперь состоял вице-президентом Военной коллегии. Сын его Дмитрий сватался к Наташе, но Салтыковы вдруг отложили свадьбу на два года. Конечно же, они посчитали, что Суворов, требуя отставки Наташи из фрейлин, оскорбил императрицу и, ожидая ее неудовольствия, Николай Салтыков вкупе с Репниным кабинетно интриговали против Александра Васильевича.

– Теперь у «ас в женихах молодой граф Эльмпт! – тонко рассмеялся генерал-аншеф. – Да вот беда – он лютеранского вероисповедания и на дуэлях горяч.

Молодой Эльмпт был выслан из Петербурга за дуэль. Но о главном не сказал Суворов сидящему рядом с ним Рибасу: клан Зубовых по неизвестным причинам противился браку Наташи и горячего дуэлянта.

После приезда Суворова в Херсон совершилось то, чего давно ждал Рибас: его произвели в контр-адмиралы.

– Это справедливо, – сказал Суворов. – Хотя и жаль. Мординов вам житья не даст. Вы для адмиралтейства здешнего – человек сухопутный.

– Я уж пять лет, как при судах, – ответил Рибас.

– А они ваш гребной флот на хлеб и воду посадят, – пророчествовал генерал-аншеф. – Ждите интриг и препонов.

В начале декабря Рибас получил указ от 23 ноября 1792 года: «Контр-адмиралу де Рибасу о необходимости, ввиду доходящих известий о производимости турками морских вооружений, поставить Черноморский гребной флот в исправность и готовность не только к отражению, но и к успешным действиям во вред врагу».

Контр-адмиралу Рибасу было предписано подчиняться вице-адмиралу Мордвинову, а по войскам, на гребной флот назначенным, генерал-аншефу Суворову. Памятуя о том, что в свое время он оказал поддержку опальному при Потемкине Мордвинову, Рибас рассчитывал на дружеский прием, но Николай Семенович принял его официально, из-за стола не встал, руки не подал, смотрел исподлобья.

– В новом чине контр-адмирала я в вашем подчинении, Николай Семенович, – сказал Рибас.

– Как? В чине контр-адмирала? – удивился Мордвинов. – Это что-то несуразное.

Он показал распоряжение Екатерины, где Рибас по-прежнему именовался генерал-майором.

– Это недоразумение, – сказал Рибас.

– Как знать!

Вскоре рибасов чин был подтвержден, но Мордвинов упрямо продолжал обращаться к нему, как к сухопутному генералу, и глупость эта вызывала лишь раздражение Рибаса.

Тем временем Суворов торопил своих инженеров представить в Петербург планы будущих крепостей на Кубани, по Днестру и в Тавриде. Инженер-подполковник де Волан трудился над укреплением фортов Севастополя. Иван Князев строил Фанагорийскую крепость. В феврале Александр Васильевич вернулся из Тавриды, Рибас распахнул дверцу его кареты – генерал-аншеф сидел в ней с перевязанной рукой.

– Что случилось?

– Ах, помогите-ка…

Рибас отвел Суворова в дом, где тот прилег на шуршащий сенник.

– Турки? Татары? – спрашивал Рибас.

– Карета перевернулась! Слава богу, зубы целы. Что тут? В Петербурге по-прежнему спят? Деньги прислали?

Инженер де Волан отвез в Петербург планы крепостей, где они были высочайше одобрены. Денег требовалось миллионы. Граф не стал дожидаться распоряжений петербургских крючкотворов и заключал договоры с купцами, щедро выдавал им векселя – лишь бы скорее начали дело. Это было опрометчиво, но генерал-аншеф отмахивался от предупреждений Рибаса:

– Петербургские кабинет-варвары должны понимать: штык – чтоб крепости брать, рубль – чтоб строить.

В феврале 1793 года достигло днепровских берегов известие страшное: во Франции казнен король Людовик XVI. Говорили, что гильотина несколько раз ломалась, прежде чем отсечь голову представителю самой старинной династии европейских королей. Говорили, что вместо Людовика казнили кучера-гасконца. Говорили, что Людовик теперь живет в Чикаго и работает стряпчим. Говорили бог весть что.

Несмотря на трагические события не дремали военные дипломаты и агенты Гименея. Первые подписали трактат между Россией и Пруссией о новом разделе Польши. Вторые миропомазали баденскую принцессу Луизу-Марию-Августу, нарекли ее Елизаветой, и она обручилась с Александром Павловичем, сыном наследника. Кольца меняла венценосная бабушка. Растерянность от французских событий сменилась торжествами. Кафтан жениха был из серебряного глазета с бриллантовыми пуговицами.

Всякий раз возвращаясь от флотилии в Херсон, Рибас заставал Суворова все в большей печали: денег не слали, и погашать векселя не торопились в Петербурге.

– Я полевой офицер, а не торговец, – жаловался генерал-аншеф. – Но где денег взять для купцов? Они скоро судом на меня пойдут! Товары дали, а я им ни гроша.

К этому времени турецкие приготовления к войне поутихли, и в Херсон приехали казачьи полковники Головатый и Чепега. Черноморское казачество переводилось на Тамань, а посему за обильным прощальным ужином пили турецкую персиковую, а икра с солью и перцем пахла устрицами.

– А что с кошем на Беревани? – спросил Рибас. – Бросаете?

– Зачем? – хитро сощурился Чепега. – Антон Андреевич его подарил.

– Кому?

– А вице-президенту Салтыкову.

Рибас покачал головой:

– Недругу графа? Александр Васильевич обидится.

Головатый расхохотался:

– Каков от Салтыкова нам профит, таков и подарок. Я все по-петербургски устроил: ведомость велел лисарю Мигрину составить. Сколько там куреней? – спросил он у Мигрина, хлопочущего над бочонком с персиковой.

– Сорок, – ответил Мигрин.

– А бревен при каждом курене сколько?

– По восьми. Да куда они годятся? Сгнили.

– Ничего. У Салтыкова под Очаковом имение. Лес нужен. Я рассудил так: Салтыков нам ведомости на гнилую провизию шлет, а мы ему в ответ свою ведомость на такие же бревна представим.

Играли в карты. Под утро пили квас из терна. Прощались сердечно – позади пять лет боев и жарких дел.

На другой день Рибас рассказал Суворову о «щедром» подарке Головатого Салтыкову. Александр Васильевич хохотал, упал на сенник, а в это время вошел де Волан. Увидев смеющегося генерала, он неторопливо раскурил трубку, спросил:

– Сколько миллионов из Петербурга получили? Суворов вскочил, потемнел лицом.

– Сколько миллионов? Ноль! Такие вы планы крепостей составили, что в них никто в Петербурге разобраться не может!

– Пусть инженерному делу учатся, – невозмутимо отвечал де Волан. – Тогда и разберутся.

– А может план ваш плох?! – вдруг выкрикнул Суворов. – Поэтому денег и не шлют? Я не инженер.

– А если так, – теряя невозмутимость сказал де Волан, – то и не вам судить: плох ли план!

– Плох! – крикнул Суворов. – Потому что не убедил никого!

Далее случилось и вовсе неожиданное: Франц Павлович вынул трубку изо рта, совсем по-русски с размахом грохнул ею об пол и вдруг выскочил в открытое окно.

Суворов и Рибас онемели. Но в следующее мгновение Рибас остался в комнате один – Суворов следом за Францем Павловичем выпрыгнул в окно! Рибас загасил начавшее тлеть от трубки сено, выбежал из дома на крыльцо – де Волан и Суворов мирились под молодой грушей.

Получив письмо от Андре из Петербурга, Рибас узнал, что четвертый их брат Феличе приехал в Российскую столицу. Настя отлично его приняла, поселила у себя и они вместе решали: как устроить судьбу Феличе? В конце концов Феличе приняли в армию волонтером и он уехал с Андре в Польшу, где братья начали службу в полку в Брацлаве. «Андре уже не новичок в российской службе, – думал Рибас, – а поэтому за Феликса можно в какой-то мере быть спокойным».

От фаворита, а теперь и генерал-губернатора Новороссийского края Платона Зубова Рибас получил милостивое послание. Зубов писал: «Уверен, что Вы сможете сообщить сведения наиболее достоверные в деталях о новых завоеваниях на берегу Днестра, посему буду рад видеть вас, как можно скорее. Вы более других можете судить о значении, которое имеют для империи эти местности. Если вы скоро намерены пуститься в путь, то прошу вас проехать по верховьям Днестра, исследовать течение этой реки, есть ли строительный лес, а также материал для топки… Привезите с собой заметки и все чертежи этой местности, которые Вы сочтете нужным для представления императрице. Хорошо бы знать Ваше мнение по поводу того, что следует предпринять в будущем для развития этих мест».

Рибас тотчас отправился на Днестр на бригантине «Благовещенье» в сопровождении лансонов «Ирина» и «Тит». Обследовал берега, делал съемку местности. Удивила пустынность побережья до устья Днестра. Еще год назад Екатерина распорядилась учинить комиссию губернатору Василию Каховскому, и Рибас читал его рапорт: «Хаджибей, назначенный Вашим Императорским Величеством для обитания служивших в Средиземном море по флотилии лежит на возвышенном и приятном месте. Вода в колодцах пресная и хорошая. Из вершин одной долины можно провести фонтан до полувозвышения, на коем полагается быть городу».

План этот не был осуществлен. Оставив лансоны для промера Днестровских глубин, Рибас вернулся в Херсон. Суворов сидел на скамейке в молодом саду перед домом, что-то писал.

– Вернулись? Что на море?

– Посты до Овидиополя исправны. Одно беспокоит: на столько верст по берегу от Очакова до Днестра нет ни одного укрепления. А в Хаджибейской бухте отличное место для причалов и батарей.

– Какие батареи, когда я скоро в долговую тюрьму буду заключен! – воскликнул генерал-аншеф. – Вот, взгляните, что я императрице пишу.

Рибас прочитал: «Милостивейшая Государыня! Ваше Императорское Величество всеподданейше прошу: Высочайше повелеть меня, по здешней тишине, уволить волонтером к немецким и союзным войскам на сию кампанию с оставлением мне нынешнего содержания из Высокомонаршьего милосердия».

Начальник канцелярии Суворова Курис стоял рядом ни жив ни мертв.

– Не слишком ли коротко? – осторожно спросил Рибас.

– А я и Платону написал, – сказал генерал-аншеф. – Паспорт у него на выезд прошу.

Обращение к Зубову дошло до адресата. Фаворит сказал императрице:

– Крепости приказали на Юге строить. А денег графу не шлем. Он с отчаяния просит разжаловать его в волонтеры.

Екатерина вызвала Базиля Попова, служившего при ней секретарем, дала рескрипт об отпуске денежных сумм. На июльском балу Суворов танцевал русскую вприсядку. Свободен!

О предложении Рибаса Александр Васильевич не забыл: прислал на контр-адмиральскую бригантину полковника Ферстера и де Волана.

– На Хаджибейском берегу для ста двадцати пушек место найдется? – спросил Ферстер.

– Любому количеству батарей отличные места имеются, – отвечал Рибас.

– Граф приказал место для крепости поискать.

Де Волан тем временем наблюдал за погрузкой на судне своей канцелярии. Суворов решил вести дело с размахом: инженеры должны были составить планы новой крепости с гарнизоном в две тысячи гренадер, и на другой день бригантина «Благовещенье» вошла в Хаджибейский залив, и начались споры Ферстера с де Воланом: где лучше ставить крепость, где насыпать валы, как устраивать батареи. В конце концов, место определили и де Волан усадил своих помощников за чертежи.

Но через несколько дней сухим путем от Суворова прискакал курьер: денег из Петербурга все не слали, и граф приказал де Волану отправиться в столицу.

В свою очередь Мордвинов предписал Рибасу исследовать глубины Очаковского берега. В рапортах вице-адмиралу Рибас обращался к нему нарочито витиевато, длинно, а сами рапорты были коротки:

– Последствий отправления этой карты Рибас никак не мог предвидеть. Мордвинов прибыл под Очаков на яхте, которую вел Павел Пустошкин, недавно произведенный в контр-адмиралы, взошел на палубу рибасовой бригантины, осмотрел окрестные дали и объявил:

– Здесь, при Очаковской поверженной крепости, будем строить порт и город.

– Лучшего места не найти, – согласился Пустошкин.

Рибас осмелился возражать:

– Мы укрепляем Кинбурн. Зачем же рядом еще одну крепость возводить, строить порт? Александр Васильевич решил ставить крепость на две тысячи гренадер при Хаджибее.

– Это его дело, – отмахнулся Мордвинов.

– Но разве не резон и порт строить под защитой его пушек?

Мордвинов затопал ногами и закричал:

– Я старше вас по чину, генерал-майор! Предписываю слушать и исполнять.

Рибас покачал головой и сказал твердо:

– Ваше начинание лишено смысла.

Мордвинов задохнулся от возмущения, грузно побежал к трапу, на ходу кричал, что напишет обо всем Платону Александровичу.

Так началась новая, имеющая далекие перспективы, распря. Суворов, узнав о намерениях Мордвинова, сказал:

– За строительство крепостей на Юге отвечаю я. Мне места им определять.

Но, видно, разногласия стали известны в Петербурге, и в сентябре Зубов сообщил, что Ее Величество позволить благоволила приехать в Петербург Мордвинову и Рибасу. Суворов напутствовал контр-адмирала. Своему поверенному в Петербурге Дмитрию Хвостову написал: «Осип Михайлович де Рибас – мой истинный друг, и посему ему от вас вера. Будет скоро в Петербурге». Когда Рибас уехал, генерал-аншеф снова напомнил Хвостову: «Ныне у Вас Осип Михайлович, с ним будьте весьма откровенны: он мудрый и мой верный друг».