"Беги, хватай, целуй" - читать интересную книгу автора (Сон Эми)

1

Мне было всего лишь двадцать два, а я уже успела приобрести дурную репутацию. Я просматривала колонки сплетен с тайным содроганием, в полной уверенности, что сейчас наткнусь на какую-нибудь унизительную подробность своего недавнего падения. Я бродила по улицам, не переставая напряженно высматривать прячущихся папарацци. Я заходила в кафе с упавшим сердцем, ожидая, что вот-вот кто-нибудь узнает меня, окликнет по имени и поднимет на смех за совершенный проступок — проступок, не понятый никем — а все из-за моего упорного и продолжительного молчания.

Я уподобилась Эстер Прин[1] большого города, сделавшись посмешищем в том возрасте, когда главнейшей заботой должно было бы стать отсутствие медицинской страховки. Меня, еще сосем юную, опозорили и незаслуженно оклеветали; и на груди моей (довольно внушительной) красовалось клеймо в виде огромной алой буквы «А».

По правде говоря, я все это вполне заслужила. Мне всегда хотелось стать персоной, репутация которой идет на полшага впереди нее самой. Именно это я сейчас и получила. Причем в самом худшем варианте.

Я вернулась в Нью-Йорк вовсе не для того, чтобы вести в газете постоянную рубрику о сексе. Я собиралась стать актрисой. На следующий день после окончания колледжа я поселилась в квартире своих родителей в Бруклин-Хайтс и сразу же позвонила своему агенту Фей Гласс. Эта женщина представляла мои интересы с четырнадцати лет, дав мне возможность попробовать свои силы в нескольких, далеко не бродвейских, пьесах и в одном рекламном ролике. Тогда я еще училась в средней школе, но к выпускному классу моя карьера складывалась не настолько успешно, чтобы ради нее откладывать поступление в колледж. Поэтому, не продлив контракта, я отправилась в актерский Браун-колледж, сообщив Фей, что свяжусь с ней через четыре года.

Думаю, она не поняла тогда, что я выразилась буквально, поскольку, когда после возвращения я дозвонилась до нее и назвала свое имя, то услышала в ответ:

— Кто, простите?

— Ариэль Стейнер, — настойчиво повторила я. — Вы представляли мои интересы, когда я была девчонкой. А теперь я окончила колледж, вернулась в город и хотела бы снова попасть на прослушивание.

— А-а, — произнесла она так, словно все еще не вспомнила, кто я такая. — Загляни в мой офис завтра в любое время, и мы возобновим знакомство.

Похоже, Фей все-таки узнала меня, когда я появилась на пороге ее офиса, и у меня сразу отлегло от сердца. Видимо, приключившийся с ней приступ слабоумия оказался не столь затяжным, как я уж было подумала. Она усадила меня напротив себя за письменный стол, и я тут же спросила:

— Ну, каких успехов вы добились за то время, что меня не было?

— Поговорим лучше о твоих успехах, — ответила Фей. — Ты растолстела, девочка. Здорово растолстела. Не хочется тебя огорчать, но внешность в нашем деле определяет семьдесят пять процентов успеха, и так будет всегда. Я не могу предлагать тебя на роль инженю, пока ты не сбросишь пятнадцать фунтов. Приходи снова, когда похудеешь. А пока могу рекомендовать тебя на характерные роли толстушек.

Я молча кивнула, но, едва выйдя на улицу, тут же разревелась. Мысль о том, что исполнение мечты всей моей жизни отодвигается только из-за того, что я не смогла вовремя избавиться от лишних пятнадцати фунтов, с которыми поступила на первый курс, повергла меня в шок. Ирония судьбы: мне предложили сесть на диету сразу после окончания колледжа, где на протяжении четырех лет учили презирать извращенную систему ценностей патриархального общества.

Слова Фей так поразили меня еще и потому, что я никогда не считала себя толстой. Рост у меня пять футов пять дюймов, вес — сто сорок два фунта.[2] Конечно, не тощий цыпленок, но, само собой, и не откормленная хрюшка. Парней мое тело всегда скорее привлекало, чем отталкивало. Таких, как я, называют пышечками: сплошные задница, сиськи и ляжки. Я расцвела поздно, но зато пышным цветом. И у меня просто в голове не укладывалось: как эта фигура, столь хорошо служившая мне в горизонтальном положении, может помешать моему взлету по вертикали? Однако — в сторону эмоции, взглянем на вещи объективно. Если Фей говорит, что я толстая, значит, так оно и есть. Мне придется сбросить вес или выбрать другую карьеру, а у меня не было желания сменить профессию.

Я знала, что сцена — мое призвание, еще с двух лет. Тогда, в ноябре 1976 года, родители привезли меня к бабушке с дедушкой в Филадельфию на День Благодарения. Помню, после ужина вся семья собралась в гостиной на импровизированный концерт, в котором детишки демонстрировали свои последние достижения. Пока мой трехлетний кузен Эдди горланил в микрофон «Обвяжи желтой ленточкой дуб», я сидела в уголке, наблюдая, как гости смотрят на него, и это вызвало во мне яростную вспышку ревности. Просто невмоготу было, что зрители уделяют столько внимания не мне, а кому-то другому.

И тут меня осенило. Эдди продолжал петь, а я принялась неторопливо и спокойно раздеваться. Все были настолько поглощены мальчиком, что не заметили моих манипуляций. Раздевшись догола, я выскочила вперед с громким воплем: «Тра-та-та», и все присутствующие разразились приступами истерического смеха. Эдди был совершенно позабыт. Все смотрели только на меня. А я ничуточки не стыдилась, что украла у него славу. Мне казалось, что справедливость восторжествовала.

Но теперь воцарение справедливости откладывалось до того момента, когда я избавлюсь от лишнего веса. Утерев слезы, я купила диетический бутерброд в корейской закусочной и на метро отправилась домой.

Бруклин-Хайтс — очаровательный старомодный район, знаменитый своими зелеными бульварами и элегантными домами из бурого песчаника, выстроенными на рубеже столетий. Но я выросла не в одном из этих домов. Мое детство прошло в трехкомнатной квартире на тридцать пятом этаже многоквартирного дома для людей со средним достатком. Это так называемая «Серебряная башня» («Силвер Тауэр»), сооруженная в августе 1973-го. Однажды я даже нашла упоминание о нашем доме в книге по истории Бруклина, там говорилось, что он «портит привлекательный в остальных отношениях окрестный пейзаж».

Увы, подмечено довольно точно. Перила на террасе напоминают прутья тюремной решетки, а бетон серо-коричневый и рубчатый, как презерватив; так что все это фаллическое сооружение — самое настоящее огромнейшее бельмо на глазу двадцати ближайших кварталов. Единственный плюс нашей квартиры — это вид из окна. Терраса выходит на Куинз, и если высунуться из окна и посмотреть налево, то можно увидеть Бруклинский и Манхэттенский мосты, а из моей спальни даже видна статуя Свободы.

Вернувшись домой, я застала маму на кухне — она резала овощи и слушала передачу «Поговорим обо всем».

— Как там поживает Фей? — спросила она.

— Только подумай — отказалась предлагать меня на роль инженю, пока я не сброшу пятнадцать фунтов.

— Она так и сказала, что тебе надо сбросить пятнадцать фунтов? — с испугом переспросила мама.

— Угу.

— По-моему, и десяти было бы вполне достаточно.

— Спасибо, — проронила я и, скрывшись в своей комнате, захлопнула дверь.

Поудобней устроившись на кровати, я закрыла глаза и принялась мечтать о том дне, когда моя безупречно тощая попка появится на обложке журнала «Роллинг стоунз». Долго ждать этого не придется. Как только я похудею, Фей сразу отправит меня пробоваться на роль коварной, кровожадной стервы из телесериала про нью-йоркских полицейских «Всех в досье!». Помощник режиссера по кастингу будет настолько покорен моей порочной привлекательностью, что сразу же даст мне роль. И не успеем мы еще отснять эпизод, а во всех кастинг-студиях города уже начнут судачить обо мне, и еще до показа фильма по телевидению Джордж К. Вулф[3] из Народного театра пригласит меня в свою следующую постановку с участием множества знаменитостей — на заглавную роль в «Макбете» Уила Смита.[4] После премьеры Бен Брентли[5] станет рассыпаться в комплиментах по моему адресу в «Нью-Йорк Таймс» и мне начнут названивать из Голливуда.

Я получу роль статистки на съемках нового клипа с участием Джорджа Клуни, а потом сам Вуди[6] доверит мне роль выписанной по почте безгласной четырнадцатилетней невесты в «Зимнем проекте без названия». Несмотря на то, что эта героиня не произносит ни слова, мое лицо и тело окажутся настолько выразительными, что меня выдвинут на «Оскар» за лучшую роль второго плана. Я приведу папу на церемонию награждения под видом своего бойфренда, и когда Джек Пэлэнс вскроет конверт и объявит меня победительницей, я выбегу на сцену в платье без бретелек от Шанель, а операторы станут снимать папу, захлебывающегося в собственных соплях.

За моей ролью, отмеченной «Оскаром», последуют другие — роли девушек в фильмах «Скорость-4», «Скорость-5» и «Безумно непристойное предложение». Джулия[7] отойдет на задний план, Джулиана[8] просто испарится, а Жульет[9] станет вчерашним днем кинематографа. Вайнона и Гвинет[10] сделаются моими закадычными подружками. Я помогу Гвин упорядочить питание и уговорю Вайнону снова взять фамилию Горовитц, после чего мы втроем будем представлять правящую мафию еврейских девушек Голливуда. Благодаря нашему влиянию реформаторский иудаизм станет самой популярной, модной среди знаменитостей религией, а сайентология отомрет навсегда.

Я организую собственную кинокомпанию «Пышка Пикчерз» и начну снимать фильмы по собственным сценариям с интересными ролями для девчонок и абсолютно примитивными — для мужиков. Я стану первой актрисой, запросившей за роль двадцать пять миллионов долларов. «Тайм» поместит мое фото на обложке, утверждая, что я потрясаю устои Голливуда. Браун-колледж присвоит мне степень почетного доктора, и я приеду в университетский городок, чтобы произнести речь о том, как женщинам обрести права в мире, где верховодят мужчины. И все эти юные долбаные театралы будут мне бешено хлопать, когда я вдруг умолкну на полуслове, картинно взмахнув рукой, потому что вспомню тот день, когда Фей сказала мне, что я «слишком жирная».

Похоже, я задремала, потому что меня разбудил мой брат Зак, склонившийся надо мной со словами:

— Привет, толстуха.

Он посещает предпоследний класс Стивесантовой средней школы и сейчас пребывает в стадии оболтуса, мнящего себя всезнайкой.

— Мама тебе уже рассказала? — спросила я.

— Ага.

— А ты тоже считаешь, что мне нужно похудеть? Только честно.

— Ну, раз уж ты сама спрашиваешь… По-моему, ты действительно набрала несколько лишних фунтов за последние год-два. А что, диета — хорошая штука. Станешь еще более привлекательной.

Иногда Зак бывает резковат. Он может наехать, но всегда делает это с умом.

Мы уселись за стол и принялись было за фруктовый коктейль, но тут вошел папа. Маму он поцеловал, а меня — нет. С тех пор как я достигла половой зрелости, я не позволяю ему этого. Когда я была маленькой, мы с папой все время обнимались, но когда я начала развиваться физически, то стала его стесняться. Потом, когда сложности переходного периода остались позади, я не прочь была снова начать целовать его. Но ведь это означало бы, что я была не права, отказавшись от поцелуев, а признаться перед родителями в своей неправоте чертовски сложно.

— Ну и что тебе сказала Фей? — спросил папа, усаживаясь за стол.

Я ему все рассказала.

— Так-так, — произнес он, яростно нахмурив брови. У моего отца густая черная борода, так что губ не видно, но я всегда догадываюсь о его переживаниях по движению бровей.

— Не волнуйся, — сказала я. — Все будет хорошо. Подумаешь, какие-то пятнадцать фунтов. Вот увидишь, я их мигом сброшу.

— И я так думаю. — Но до конца обеда он больше не заводил речь о Фей. Папа расспрашивал Зака, как у того идет физика, а я тем временем поглощала приготовленные мамой специально для меня клецки с гречневой кашей, делая вид, что они мне нравятся.

На следующее утро я договорилась о посещении одного из агентств по найму временных служащих на Уолл-стрит. Я нашла его на первой странице воскресной «Нью-Йорк Таймс». Дьявольское объявление сработало. «ХОЧЕШЬ СТАТЬ ЗВЕЗДОЙ?» — вопрошало оно заглавными буквами. А на следующей строчке, гораздо более мелким шрифтом, было написано: «Нам требуются активные, энергичные люди. Приходи к нам, здесь ты получишь временную работу с гибким графиком».

Когда я пришла в офис, женщина лет сорока, с завитыми волосами, представившаяся как Френсис, отвела меня в зал заседаний и попросила заполнить несколько анкет. Потом она провела меня в другое помещение, где проверяли, умею ли я печатать и работать на компьютере, а также насколько я грамотна. Последний тест оказался самым унизительным. Он явно был рассчитан на умственно отсталых и состоял из вопросов типа: «Как правильно пишется Вашингтон?» или «Выберите слово, наиболее приближенное по значению к «сортировать»: а) разрушать; б) разделять; в) собирать; г) увлажнять». Интересно, подумала я тогда, а что они делают с соискателями, неправильно ответившими на этот вопрос? Может, у них где-нибудь на задворках имеется специальная камера пыток, где они заставляют несчастного часами обрабатывать огромные массу почтовых отправлений, пока значение слова «сортировать» не отпечатается навечно у него в мозгах?

Когда с тестированием было покончено, Френсис отвела меня обратно в офис, чтобы обработать результаты.

— Тебе надо немного усовершенствовать навыки работы с компьютером, — сказала она, — грамотность у тебя хорошая, и печатаешь ты семьдесят пять знаков в минуту, просто превосходно. Попытаюсь найти тебе что-нибудь прямо завтра.

К тому времени, когда я вернулась домой, она уже успела наговорить на автоответчик сообщение о том, что мне подобрали место. Мне предстояло стать секретарем финансового управляющего в издательстве журнала «Макгинли Лэдд», что на углу Тридцать второй и Южной Парковой авеню. Там платили восемнадцать долларов в час — столько я еще никогда не получала.

В вестибюле меня встретила начальница — высокая женщина, ростом около шести футов, с белокурыми волосами до плеч. Она представилась как Эшли Гинсбург. Можно было догадаться, что она шикса (так иудеи называют чужаков), вышедшая замуж за еврея, и я сразу же почувствовала к ней неприязнь — ведь она увела одного из наших мальчиков (умолчу о собственных шашнях с чужаками).

Мы поднялись на двенадцатый этаж, и начальница провела меня в неопрятную комнатушку с окном, выходящим на Южную Парковую авеню, и показала мой рабочий стол.

— Там мой кабинет, — кивнула она на дверь справа. — Не входи без предупреждения или когда я говорю по телефону.

Она объяснила, как переадресовывать вызов и работать с селектором, включила компьютер, дала мне идентификатор пользователя и удалилась в свой кабинет. Едва за ней закрылась дверь, я позвонила на свой автоответчик, чтобы узнать, не оставила ли Фей сообщение. Увы. За следующие два с половиной часа Канцелярская Крыса ни разу не вылезла из своей норы. Я сидела за столом, тупо уставившись на наручные часы и изредка поглядывая в окно. Я пребывала в мире грез, но не забывала при этом каждые пятнадцать минут проверять свой автоответчик. В одиннадцать пятьдесят, перед тем как отправиться на ленч, я позвонила в очередной раз, и тут мне повезло: «Ариэль, это Фей. Завтра в шесть назначено твое прослушивание для сериала «Всех в досье!». Пожалуйста, перезвони мне». Кто бы мог подумать, что мои фантазии так скоро воплотятся в жизнь! Однако, перезвонив Фей, я узнала, что речь идет всего лишь о роли «коренастой молодой женщины, работающей кассиром и уже успевшей побывать за решеткой». Тут я поняла, что до осуществления моей мечты еще далеко.

Во время обеденного перерыва я поехала на автобусе в кастинг-студию, чтобы ознакомиться с содержанием своей роли. Папка, озаглавленная «Толстая кассирша», не вызвала у меня восторга.

Подозреваемая в убийстве девица накануне заказывала продукты в моей бакалейной лавке, и мне предстояло объяснить копам, как она выглядит. Я начала репетировать свой эпизод на обратном пути, но не слишком-то много выжмешь из фраз вроде «Могу сказать вам только, что она покупала цикорий».

В тот вечер я трижды прорепетировала эту сцену с Заком, пока не обрела уверенность. На следующий день, после окончания работы, я зашла в туалет и, переодевшись в мешковатые брюки и трикотажную рубашку, отправилась на автобусе в студию. Приемная кишела роскошными стройными девицами, и я сразу поняла, что они пришли пробоваться на роль коварной убийцы. Возможно, мне повезет больше: конкуренция на роль толстушки не столь жесткая.

Через двадцать минут ассистентка режиссера по кастингу, наконец, пригласила меня в кабинет. Напротив ее письменного стола стояли два стула — мягкий посередине комнаты и металлический с жесткой спинкой в углу.

— Садись туда, где тебе больше нравится, — сказала она.

Я почувствовала себя маленькой девочкой, забредшей к медведям в избушку. Неужели получение роли зависит от выбора стула? Это что — скрытый психологический тест для определения типа моей личности? Я просчитала варианты: если выберу уютный стульчик, то, разнежившись на нем, вяло прочту свою сцену; но если сяду на металлический, то окажусь слишком далеко от ассистентки режиссера и контакта не получится. Поэтому я взяла мягкий стул, отодвинула в угол и поставила на его место металлический.

— Интересное решение, — заметила ассистентка.

— Спасибо на добром слове.

Мы вместе прошли эпизод, и в конце она сказала:

— Ты определенно талантлива. Не сомневаюсь, что справишься с ролью. Утверждение тебя на роль будет зависеть только от требований продюсеров. Если они решат, что им нужна толстуха, нам придется искать кого-то другого.

— Прошу прощения? — переспросила я.

— Если продюсеры собираются снимать тучную женщину, мы не станем работать с тобой. Ты вовсе не толстая.

Я торжествующе хмыкнула и вышла из комнаты.

На следующий день Фей оставила сообщение о том, что меня приглашают на встречу с продюсерами и режиссером в понедельник, в час пятнадцать, на телестудию в Челси. Едва дослушав, я завопила от радости. Потом повесила трубку и позвонила Крысе по селектору.

— Да? — раздраженно выдохнула она.

— Мне надо с вами поговорить. Можно зайти?

— Заходи.

Я вошла в кабинет.

— Извините, можно мне завтра попозже прийти с обеда?

— А что случилось?

— Видите ли, я актриса, и меня приглашают на встречу. — Я не смогла удержаться от самодовольной ухмылки.

— И по какому поводу встреча?

— Меня будут пробовать для «Всех в досье!».

Начальница вытаращила глаза.

— Я смотрю этот сериал каждую неделю! Сможешь устроить мне встречу с Барри Ринальди, если получишь роль?

— Смогу, — с гордостью отозвалась я. — Вообще-то я играю с ним в одном эпизоде. Ну, так что, можно?

— Разумеется, — сказала она, глядя на меня по-прежнему недоверчиво. Потом, сообразив вдруг, что любезничает с мелкой сошкой, состроила свою обычную мину и проронила: — Закрой за собой дверь.

В день прослушивания я переоделась в ту же одежду, в которой была в первый раз (мне сказали, что она вполне подходит), и поехала на электричке в Челси. В приемной, вытянув ноги и повторяя свои роли, сидело несколько девиц с внешностью моделей из числа тех, что побывали на первом прослушивании. Я села между двумя претендентками, стараясь не отвлекаться видом их роскошных бюстов, и повторяла про себя свой эпизод. Наконец меня вызвала ассистентка режиссера.

За длинным столом в огромной, просторной студии сидели четверо мужчин средних лет. Но я не дрогнула. Реплики измотанной жизнью кассирши прозвучали в моем исполнении еще более агрессивно, чем в первый раз. Под конец слушатели заулыбались с явным одобрением. Должно быть, у меня неплохо получилось, не станут же они притворяться.

Выйдя на улицу, я позвонила Фей.

— Все прошло хорошо, — сообщила я. — Думаю, у меня неплохие шансы, но ассистентка режиссера по кастингу сказала, что меня не утвердят, если студия решит взять тучную актрису. Она сказала, что я совсем не толстая.

— Ну, подумай сама, Ариэль, — возразила Фей. — Я ведь отправила тебя на прослушивание на роль толстушки. Будь ты стройной, разве бы тебе позвонили и назначили встречу?

С ролью, похоже, ничего не вышло, но меня это не обескуражило. Следующие несколько месяцев я собиралась посвятить выполнению программы похудания, после осуществления которой Фей станет предлагать мне роли инженю, и уж тогда я мощным рывком попытаюсь покорить сердца зрителей.

За весь следующий месяц (а я за это время похудела до 137 фунтов, сидя на диете из кофе, йогуртов и нежирной курятины) Фей не предложила мне больше ни одного прослушивания. Каждый раз, как я звонила ей, она говорила:

— Не так уж много попадается характерных ролей для молодых женщин. Я обязательно порекомендую тебя, как только появится что-нибудь подходящее. Запасись терпением и доверься мне.

Терпение явно не входит в число моих добродетелей. Всеми своими успехами в жизни я обязана как раз его отсутствию. В средней школе я выставила свою кандидатуру для участия в утренних передачах, не имея никакого опыта в общественной работе, и победила только потому, что написала смешную кандидатскую речь. Я была в школе круглой отличницей, протирая над уроками штаны. Отец говаривал мне в детстве, что «талант — это девяносто девять процентов пота и один процент взлета», и я принимала это близко к сердцу, хотя он и позаимствовал мысль у Эдисона. Так что мне нелегко было проявить выдержку.

Всякий раз, отчаявшись добиться успеха на артистическом поприще, я, еще, будучи старшеклассницей, переключалась на другой предмет своей страсти: мальчиков. Если мне никто не звонил и не приглашал поучаствовать в пьесе, то я сама обычно звонила какому-нибудь смазливому однокласснику, чтобы пофлиртовать с ним, и тогда обида из-за отказа притуплялась. Мне захотелось снова воспользоваться этим приемом, но если ты намерена встречаться с парнями, необходимо соответствующее окружение, а у меня его не было. Другое дело в колледже. Мы с моим будущим бойфрендом из Браун-колледжа, Уиллом, еще на первом курсе положили глаз друг на друга на лекциях по этике и встречались потом целых полтора года. Боюсь, в городе так не получится. Если начнешь кокетничать на улице с каким-нибудь горячим парнишкой, он, скорей всего, увяжется за тобой домой, затрахает до полусмерти и бросит потом на произвол судьбы.

Поэтому, вместо того чтобы искать новых парней, я решила испробовать рецикл — повторное использование прежних. Когда на работе возникали простои (а на них приходилось восемьдесят процентов рабочего времени), я начинала листать записную книжку и набирать номера своих бывших. Я звонила каждому оболтусу, которого когда-то одаривала ласками — из летнего лагеря, из реформистской группы молодых евреев или из школы, но в ответ их мамаши неизменно говорили мне примерно следующее: «Сэм переехал в Остин», или: «Можешь позвонить Дэйвиду по новому номеру в Челси, он там живет с подругой».

Моя временная работа также не способствовала романтическим похождениям. Если ты считаешься временным работником, то все забывают о том, что ты живешь на планете постоянно. Кроме того, все мужчины из нашей редакции были запойными трудоголиками, и я понимала, что вряд ли будет толк от парня, самозабвенно занимающегося ерундой с девяти до пяти. Я все еще надеялась, что меня пригласит на вечеринку кто-нибудь из Браун-колледжа, но поклонников там у меня было немного из-за моей длительной связи с Уиллом, так что никто не звонил.

Раз уж не удавалось компенсировать разочарование в карьере реальным сексом, я направила свою энергию на фантазии. Как голодный щенок, пожирала я глазами каждого яппи мужского пола, опускающего бумаги в ящик Крысы, пытаясь представить себе, какого размера у него пенис, какие звуки он издает во время оргазма и что больше всего любит в женщинах — сиськи, задницу или киску. Я скрупулезно разрабатывала в уме сценарии с участием всех этих мужиков, представляя, как они сидят на каком-нибудь ответственном совещании, а я сосу их под столом и как они при этом пытаются ничем не выдать своего состояния.

Вечером, поужинав с родными, я обычно отправлялась к себе в комнату, залезала под одеяло и мастурбировала. Я мастурбировала, если не могла заснуть. И если становилось тоскливо — тоже. (Однажды в комнату вошел Зак, и мне пришлось резко остановиться. Все-таки здорово быть девчонкой — простыня скроет от посторонних глаз твое сексуальное возбуждение.) Я получала удовлетворение, но рука — плохая замена реальному пенису. Очень трогательное замечание. Я работала секретаршей — самый ходовой порнографический стереотип из книг, — но у меня не было партнера, с которым можно было бы разыгрывать мою роль. Проведя месяц в самом созидательном городе мира, я превратилась в актрису с избыточным весом, сверхкомпетентную временную служащую и помешанную на сексе старую деву.

Однажды душным июльским утром, стоя в ожидании электрички на станции Боро-Холл, я обнаружила способ улучшить хотя бы один аспект своей несчастной жизни. Перелистывая издания у газетного киоска, я наткнулась на журнал «За кулисами». Взяв его, я заглянула в раздел кастинга, и сразу же мне на глаза попалось объявление: «Требуется актриса на главную роль в спектакле «Лолита». Музыкальная рок-версия по мотивам классического романа Набокова, постановка Театра на Двадцать четвертой улице. Требования: пятнадцать — двадцать пять лет, одновременно невинная и испорченная, чистая, но вульгарная. Желательно умение петь, однако душа важнее техники». Я понадеялась, что это было сказано всерьез, поскольку не сильна в пении, хотя и умею делать многое другое.

Едва добравшись до работы, я позвонила по указанному номеру. Ответил мужчина средних лет. Голос у него был вкрадчивый, как в ненавязчивой рекламе роскошных автомобилей.

— Я звоню по поводу прослушивания, — сказала я. — Меня зовут Ариэль Стейнер.

— Очень приятно, Гордон Грей, режиссер. Подготовьте песню, рок или джаз, и приходите в субботу в четыре часа.

В тот же вечер за ужином я сообщила родным новость. Папа поднял брови при слове «Лолита», но выдавил из себя улыбку и произнес:

— Постарайся их всех там сразить!

После ужина я заперлась в ванной и под аккомпанемент текущей из крана воды до тех пор репетировала перед зеркалом песню Гершвина «Я от тебя без ума», пока душа не возобладала над разумом. Закончив, я пошла к себе в комнату и, открыв шкаф, принялась искать наряд для прослушивания. Я выбрала доходящую до талии кофточку в горошек из уважения к первоисточнику, потому что нечто похожее было надето на Лолите, когда Гумберт впервые ее увидел. Но потом, взглянув на свой живот, передумала.

Чтобы попасть в театр, пришлось спуститься вниз на четыре лестничных марша. Театр находился рядом с клубом карате, в подвале старой церкви. В темной приемной пахло сигаретным дымом. На полу были разбросаны потрепанные номера журнала «За кулисами», и собственно театр был отгорожен от приемной ветхой черной занавеской. В комнате у одной стены сидела белокурая двенадцатилетняя девочка с матерью, а у другой — брюнетка лет тридцати. Девочка была очень хорошенькая, но сразу становилось ясно, что у нее нет ничего общего с нимфеткой. У меня возникли сомнения по поводу брюнетки — то ли она пришла прослушиваться на роль миссис Гейз, то ли серьезно заблуждается в отношении собственного возраста.

Через несколько минут из-за занавески появился низенький толстый мужчина с белой бородой. По голосу я узнала в нем Гордона. Он с улыбкой обратился к девочке:

— Ну что, Бетси, пойдем, попробуем?

Мамаша ободряюще улыбнулась, девочка вошла в помещение театра, и занавеска задернулась. Я услыхала, как она говорит, что надеется попасть во внебродвейскую постановку. «Интересно, неужели она такая бестолковая?» — подумала я. Этот спектакль собираются ставить очень далеко от Бродвея — дальше некуда. Степень удаленности от Бродвея определяется числом ступеней, по которым надо спуститься, чтобы попасть в этот театр.

На мгновение воцарилась тишина, а потом Бетси разразилась громким хриплым пением. Это была песня «С рукой в кармане» Эланиса Морисетта.[11] Я с любопытством взглянула на мать Бетси. Она сияла от гордости. Мне стало жаль эту мамашу. Неужели она не понимает, что ее чадо ни за что не получит роль, исполняя на прослушивании этот самый отупляющий в истории поп-музыки гимн?

Секунд примерно через пятнадцать я услыхала, как Гордон говорит:

— Большое спасибо, Бетси. На сегодня достаточно.

Бетси вышла из комнаты с отсутствующим, оцепеневшим видом, и они с матерью удалились.

Брюнетку вызвали следующей. Она запела «Я сама» из «Отверженных» дрожащим фальцетом и была остановлена уже через десять секунд. Занавеска отодвинулась в сторону, брюнетка в раздражении удалилась, и появился Гордон.

— Ты, должно быть, Ариэль? — сказал он. — А я Гордон Грей. — Он протянул мне руку. — Хорошая хватка.

— Спасибо, — ответила я. — Я всегда придавала большое значение рукопожатию.

Театр оказался крошечным и к тому же темным, и мне понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к освещению. Он больше смахивал на бомбоубежище, чем на театр. С трех сторон размещались места для зрителей, а сценой служила пустая квадратная площадка на крашеном бетонном полу.

В первом ряду, посередине, сидел жилистый мужчина лет пятидесяти с небольшим, в очках и с бородой.

— Это Джин, — сказал Гордон. — Он будет играть Гумберта, и он же помогает мне с подбором актеров. Ты принесла резюме?

Я отдала Гордону бумаги и села рядом с Джином. Они ненадолго задержались на резюме, кивая в знак одобрения, поскольку у меня был неплохой послужной список; потом Гордон поднял глаза и произнес:

— Скажешь, когда будешь готова.

Я выбрала место в центре сцены и сделала глубокий вдох, стараясь не думать о Фей, своем весе и полном отсутствии вокальной подготовки. Я была молода, сексуально привлекательна и намеревалась сразить этих козлов наповал. Я запела: «Я знаю, многим из парней — десяток их иль сотня, что верней — хотелось бы меня обнять. Но всех настойчивей ты был, мою застенчивость сломил, и я сдалась без боя, покорена тобою…»

Они заулыбались с явным одобрением, но я понимала, что должна сделать нечто большее. При следующих словах песни я подошла к Гордону, уселась к нему на колени и, обвив его шею руками, куснула за ухо. Он густо покраснел и заерзал подо мной, что было очень хорошим знаком. Это значило, что я на него действую, а если хочешь получить роль, надо произвести сильное впечатление. Я докажу ему, что могу сыграть эту роль, если мой танец на его коленях подействует. На последней строчке я, проделав на ходу несколько замысловатых танцевальных па, медленно вернулась на сцену, пару раз крутанулась на месте, поклонилась и закончила выступление на коленях, держа большой палец во рту.

Гордон взволнованно зашептался о чем-то с Джином, и я уверилась в том, что мои шансы велики. Потом они вновь заглянули в мое резюме, и Гордон сказал:

— Не хочешь ли попробовать сымпровизировать?

Я, разумеется, согласилась. Импровизация всегда была одной из моих сильных сторон. Гордон поставил на сцену два стула и объявил:

— Эпизод следующий: ты только что закончила свою работу няни с детьми Джина, и сейчас он отвозит тебя на машине домой.

— Не припомню такой сцены в книге, — сказала я.

— О, это не из книги, — отозвался Гордон. — Предполагается, что наш спектакль будет весьма свободным по форме. Мы задумали его скорее как импровизацию на тему педофилии, чем как литературную интерпретацию Набокова.

Это было круто. Импровизировать я могла. Мы с Джином заняли свои места. Он изобразил жестами рулевое колесо и произнес:

— Ну что, хорошо себя вели сегодня мои дети?

— О да, мистер Джонс, — ответила я. — Очень хорошо. Но боюсь, я сама вовсе не такая уж хорошая девочка. — Я придвинула свой стул поближе и положила ладонь ему на бедро.

Вскоре я уже рассказывала ему, как ненавижу делать минет своим ровесникам и до чего обидно, что ни один из них не знает, как довести меня до оргазма. Чем сексуальнее я становилась, тем в большее возбуждение приводила Джина. Не могу сказать, что здесь было правдой, а что — игрой. Наконец я сказала:

— Вот мы и приехали, мистер Джонс. — Наклонилась и поцеловала его на прощание в губы. Дыхание у него было вонючим, а в углах рта запеклась корка, но я притворилась, что тащусь от него. Потом я отодвинулась в сторону, встала, изобразила, что захлопываю дверцу машины, и, повернувшись к Гордону, торжествующе улыбнулась.

— Мне бы хотелось, чтобы ты сыграла в спектакле, — сказал он.

Я почувствовала себя так, словно выиграла олимпийское золото. Я ведь не умею петь, а меня ангажировали на заглавную роль в рок-мюзикле. Ясное дело, во мне есть изюминка. Но тут я вспомнила, какие жалкие у меня были соперницы, и золото потускнело, став бронзой.

— Репетиции тоже будут весьма необычными, — сказал Гордон. — Каждый из актеров получит шанс привнести свой материал, относящийся к теме Лолиты. Он может быть в любом виде — песня, рассказ, скетч, — что тебе больше нравится. Мы собираемся изучить явление педофилии в нашей культуре со всех сторон, и взгляд Лолиты — одна из основных точек зрения. Я особенно заинтересован в том, чтобы актеры обогатили этот проект своим личным опытом. Так что, если у тебя есть, что предложить, приноси в понедельник на репетицию.

Когда я вернулась домой с прослушивания, в квартире никого не оказалось. Родители уехали в наш загородный дом в Беркшире, а Зак ушел к друзьям. Я вошла в свою комнату, села перед компьютером и постаралась вспомнить эпизоды своей юности, относящиеся к теме Лолиты. Очень скоро мои пальцы уже сами летали по клавишам.

— Начнем с тебя, Ариэль, — сказал Гордон.

Это была первая репетиция спектакля. Исполнители уселись на сцене в кружок: Джин, Гордон, Тед — парень, играющий Куильти, Френ — женщина, играющая миссис Гейз, и «Продвинутые» — девичий оркестр для музыкального сопровождения спектакля, и я. Джеймс, ассистент режиссера, по словам Гордона, опаздывал.

Меня бросало то в жар, то в холод, но я попыталась взять себя в руки.

— М-м, у меня есть два рассказа, — начала я. — Первый называется «Ваня в моей вагине». Это про одного сорокалетнего драматурга, который в прошлом году засовывал мне кой-куда палец, когда мы с ним смотрели кинофильм «Ваня с Сорок второй улицы». Второй рассказ я назвала «Как сделать все возможное для съемок фильма». Он про тридцатишестилетнего женатого актера, которого я, шестнадцатилетняя девчонка, подцепила на съемочной площадке Нью-Йоркского университета. С чего начать?

Воцарилось молчание. Мужики уставились на меня с полуоткрытыми ртами, девчонки из «Продвинутых» выпучили глаза. Наконец Гордон откашлялся и произнес:

— Полагаю, с «Вани в моей вагине»!

Я достала рассказ.

— «Мы встретились с Роберто Поцци, когда мне было пятнадцать, а ему тридцать пять. Мы занимались в одном театральном кружке, и на еженедельной сходке он всякий раз пялился на мою грудь, говоря, что я становлюсь женщиной буквально у него на глазах. Однажды вечером Роберто позвонил мне и сказал, что недавно закончил пьесу о мужчине, который занимается анальным сексом с умственно отсталой девочкой-калекой, повстречавшейся ему в Центральном парке, а затем убивает ее. Он рассказал, что сочинял роль девочки, думая обо мне, и поинтересовался, не хочу ли я прийти к нему домой и прочитать пьесу вместе с ним. Я ответила, что не знаю, повесила трубку и, войдя в гостиную, спросила у родителей, что значит анальный секс. Они обошли мой вопрос молчанием.

Так или иначе, чтение не состоялось, потому что Роберто пригласили в телевизионное шоу в Лос-Анджелесе и ему пришлось переехать, так что следующие четыре года мы не общались. Но когда я училась на предпоследнем курсе колледжа, он позвонил мне в общежитие, узнав номер у родителей. Роберто начал с безобидных вопросов вроде: «Как тебе нравится колледж?» Но очень скоро он стал выпытывать у меня интимные подробности, например, большие ли у меня соски, трясется ли мой зад при ходьбе, густые ли у меня волосы на лобке и какого размера я ношу лифчик — чашечка и объем груди».

Джин закашлялся. Гордон заерзал на стуле.

— «Мне нравились эти вопросы. Роберто был извращенцем, но в тысячу раз сексуальнее всех этих тупых парней из колледжа, с которыми я встречалась. Он сказал, что приедет в Нью-Йорк перед Рождеством и останется на несколько недель, чтобы повидаться с друзьями, и мы договорились встретиться в кафе на Макдугал-стрит. Я с удовольствием отметила, что с годами он стал еще лучше: густые волосы, темно-золотистый загар, длинное серое шерстяное пальто и темные опрятные джинсы. При встрече Роберто поцеловал меня в губы. Мы сидели в кафе, предаваясь воспоминаниям, а потом он предложил пойти посмотреть фильм «Ваня с Сорок второй улицы».

В середине фильма он начал покусывать мне ухо и губы.

«Целуй меня, Ариэль, целуй, — шептал он. — Хочу, чтобы ты меня поцеловала. Повернись ко мне и поцелуй меня, детка. Давай же, поцелуй меня».

Я так и сделала, но Роберто был любитель кусаться, а к таким парням я быстро теряю интерес. Я настойчиво сжимала губы, давая ему понять, что люблю нежные сладкие поцелуи, а вовсе не грубые и настойчивые, но он не переставал вгрызаться в кончик моего языка».

Как раз на слове «язык» я заметила, что кто-то отдернул занавеску и входит в театр, и, едва увидев этого человека, почувствовала, что меня словно током шарахнуло от макушки до самой печенки. Мужчина слегка за тридцать, среднего роста, в кожаном удлиненном пиджаке; спутанные светлые волосы и очки в стиле Бадци Холли.[12] Эти очки и важная поступь не оставляли сомнений в том, что он считает себя этаким умником, на голову выше прочих. Но именно такие вот парни — самоуверенные и наглые — любят прикидываться простачками, тем самым как бы говоря: я такой крутой, что могу позволить себе одеваться как мужлан, а женщины все равно сочтут меня привлекательным. Меня, правда, эта показуха не смутила. Ну ни капельки. Я всегда легко поддаюсь парням, считающим себя крутыми, потому что я — как раз та женщина, которая докажет им, что на самом деле они жалкие козлы.

Этот тип уселся в первом ряду, и мне понадобилось некоторое время, чтобы собраться с мыслями и продолжить чтение.

— «Потом Роберто просунул руку мне под юбку и стал теребить мои трусики. Когда его пальцы проскользнули в мои трусы, один он засунул в меня. Я закрыла глаза, а когда открыла их, увидела на экране Уоллеса Шоуна, шепеляво талдычащего заунывный монолог. Интересно, подумала я тогда, есть ли у Уоллеса Шоуна еще хоть один зритель с пальцем в вагине?».

Я взглянула на Бадди Холли. Он улыбался.

— «Когда кино закончилось, мы пошли по улице, взявшись за руки. Мы дошли по Шестой авеню, до магазина деликатесов Балдуччи, и Роберто купил мне заливных бобов и сыра. Мне нравилось, что он покупает мне всякую всячину. И не имело значения, что он скоро уедет, что он такой кусачий и что вообще он весьма ненадежный партнер на длинной дистанции. Так приятно было идти по улице, повиснув на руке у мужчины, понимающего толк в элегантных шерстяных пальто, у мужчины с хорошими зубами, чистой кожей и густыми волосами. От моего спутника пахло дорогой туалетной водой, он называл меня деткой и энергично вышагивал рядом, держа за руку. Моя жизнь напоминала рекламу духов «Чарли». Духов, как известно, с весьма прихотливым ароматом».

Я подняла глаза.

— Это все.

Воцарилась тишина. Одна из «Продвинутых», в упор посмотрев на меня, закурила сигарету. Джин и Гордон смущенно ухмылялись, а Бадди Холли закинул ногу на ногу.

— Отлично, Ариэль, просто отлично, — одобрил Гордон. — Рассказ получился удачный. Действительно удачный.

— Согласен, — сказал Джин. — Живой, убедительный материал. Ты пишешь так жестко, четко и сжато. Слушай, Гордон, пусть прочтет второй рассказ. Ты не против?

— Нет, конечно, — откликнулся Гордон. — Кстати, познакомьтесь — это Джеймс Делани, помощник режиссера. Ариэль только что закончила чтение весьма пикантной истории об общении с мужчиной старше себя, Джеймс.

— Жаль, я опоздал, — ответил Джеймс.

— Ты уже оформила авторское право на свои рассказы? — спросил Джеймс, пока я укладывала листки в сумку. Репетиция закончилась, и все ушли из театра, кроме нас двоих.

— Нет, я написала их всего несколько дней тому назад, для спектакля. А что?

— Тебе оно может понадобиться, если надумаешь послать рассказы в издательство. В наше время воровство в литературных журналах очень распространено. Бывает, что предложишь куда-нибудь свой материал, замредактора его отвергнет, а через несколько месяцев рассказ всплывет уже под его именем в другой публикации. Такое случается сплошь и рядом.

— Бог ты мой! — простодушно посетовала я. — Понятия не имела о подобных вещах. У тебя, случаем, нет номера Бюро регистрации авторских прав?

— Вообще-то, есть. Не при себе, а дома.

— Может… дашь мне свой телефон? Я позвоню тебе и узнаю номер Бюро.

Когда Джеймс потянулся за гелевой капиллярной ручкой, торчавшей из нагрудного кармана его рубашки, моя сексуальная неудовлетворенность приняла форму кулака, жахнувшего меня по голове и на время лишившего рассудка. Я быстро схватила ручку, прижавшись на мгновение пальцами к его груди. И мельком взглянула на него, чтобы проверить реакцию. Вид у Джеймса был наполовину заинтригованный, а наполовину испуганный. Возможно, написав эти рассказы, я поступила гораздо более мудро, чем могла себе представить.

В ту ночь, накрывшись одеялом, я вообразила себе, что мое влагалище — уплотнитель мусора из «Звездных войн», а Джеймс — крошечный Хэн Соло,[13] застрявший внутри меня. Чем сильнее я возбуждалась, тем быстрее смыкались мои стенки и тем упорнее он боролся, чтобы выбраться. Через несколько минут ему попался какой-то кол, и он отчаянно пытался взломать меня с его помощью, но все тщетно. Каждое движение Джеймса лишь усиливало мое возбуждение и еще больше сдавливало его самого. Я намеревалась удушить этого крошку-любовника грубой силой Чубакки.[14] Когда я наконец почувствовала приближение оргазма, то представила себе, как с силой выталкиваю из себя наружу его миниатюрную тушку. Едва приземлившись, он стал вырастать до человеческих размеров — одет мой любовник был по-прежнему как Хэн Соло, правда, в очках от Бадци Холли. Он взобрался на меня и стал не спеша, умело трахать, а потом со вздохом рухнул на меня и нашептывал мне на ухо одну из песен Бадди, пока я не уснула.

Все следующее утро на работе я не переставала думать о Джеймсе. У меня из головы не выходило то, как он вошел в театр, и каждый раз, представляя себе это, я потела и внутри у меня все набухало. Если всякий раз при мысли о парне с тобой происходит подобное, то обязательно надо позвонить ему. Короче говоря, я оставила ему на автоответчике сообщение о том, что хочу узнать номер Бюро регистрации авторских прав. Немного погодя Джеймс перезвонил мне.

— Доброе утро, это офис Эшли Гинсбург! Ариэль Стейнер слушает. Чем могу вам помочь?

— М-м, — промычал Джеймс. — По телефону у тебя такой сексуальный голос.

Комплимент мне понравился. Голос всегда был предметом моей гордости. Единственное, что нравилось мне в новой работе — это отвечать на телефонные звонки, поскольку позволяло устраивать маленькое шоу для каждого абонента. Я всякий раз старалась говорить приятным, доброжелательным и безупречно модулированным голосом.

— Рада, что ты так считаешь, — сказала я. — Я много над этим работаю. Полагаю, хорошие манеры в телефонном разговоре очень важны, чтобы клиент проникся доверием к фирме. Ты звонишь, чтобы сообщить мне номер Бюро регистрации?

— Да. Но у меня есть также… другое предложение. Не хочешь ли выпить со мной завтра, после репетиции?

Я написала «ДА!!!» огромными буквами на своем рабочем журнале.

— Звучит довольно заманчиво, — сказала я.

— Отлично. Давай сходим в бар «На углу». Это на перекрестке Четвертой Западной и Одиннадцатой Западной. Скажем, часиков в десять. И захвати, пожалуйста, свои рассказы.

— Зачем?

— Понимаешь, когда я наблюдал за тобой вчера во время чтения, то понял, что в тебе есть нечто… нечто весьма притягательное. Если ты исполнишь эти рассказы на сцене перед мужской аудиторией, то уверен: ты просто наэлектризуешь их. Мне бы так хотелось… представлять тебя зрителям. Участвовать в процессе одурманивания мужчин. Помогать, одним словом. — Он умолк. Мне слышно было лишь его тяжелое дыхание. Интересно было бы узнать: держит ли он в руках кое-что?

— Ну а как же женщины? Их будут пускать в театр?

— Будут. Женщины воспылают ревностью, увидев реакцию мужчин на тебя. И в ночь после выступления они придут к своим мужчинам — более требовательные, чем обычно, — и мужчины станут заниматься с ними любовью, думая о тебе. Секс окажется настолько хорошим, что женщины будут тебе благодарны. Из тебя просто прет эта невероятная эротическая энергия, которую надо бы демонстрировать на сцене, чтобы все видели. В тебе таятся мощные, пылкие, подлинные чувства.

Взгляды Джеймса отличались некоторой эксцентричностью, но он считал меня сексуальной, и это мне льстило. Кроме того, возможно, в его идее действительно что-то было — шоу одной-единственной женщины. Мы могли бы вместе объездить земной шар, ошеломляя толпы зрителей от Хьюстона до Гамбурга. Критики наградили бы меня титулом Еврейской Мадонны, назвали бы меня Робин Берд мыслящих девиц, точной копией Холли Хью. Через несколько месяцев путешествий Джеймс влюбился бы в меня в силу моей незаурядности и сделал мне предложение. Я бы настояла, чтобы он принял иудаизм, и мы бы поженились в синагоге Эману-Эль, окруженные тысячными толпами зевак, и незамедлительно произвели на свет целый выводок слегка неуравновешенных детей.

Я бы покончила с непристойными байками и начала играть в спектаклях о радостях материнства, что произвело бы на зрителей еще большее воздействие, чем раньше. Каждый, увидевший меня на сцене, немедленно захотел бы стать родителем, и в результате произошел бы демографический взрыв, войдя в историю под названием «эффекта Стейнер».

— Значит, договорились? — послышался голос Джеймса.

— Да, конечно, — сказала я.

— Буду с нетерпением ждать. Думаю, для нас обоих завтрашний вечер окажется весьма увлекательным.

— Надеюсь, что да.

В тот вечер на репетиции Джин сыграл композицию, сочиненную им для валторны и названную «Прелестная Лолита», а Джеймс прочитал длинное бессвязное стихотворение об охотнике на оленя. Оно было скучным и претенциозным, и я усомнилась в художественном вкусе чтеца, но вожделение мое не ослабло. По окончании репетиции я небрежно помахала ему рукой, чтобы никто не заподозрил о назревающих между нами отношениях.

На следующий день после работы я отправилась в Гринвич-Виллидж, чтобы не спеша прошвырнуться по обувным магазинам. Проходя мимо магазинчика для трансвеститов Патриции Филд, что на Восьмой улице, я заметила посреди витрины эффектный парик из длинных черных блестящих волос с завитыми концами. Я зашла внутрь.

— Где у вас парики? — спросила я у громадной мужеподобной продавщицы.

— Наверху, — произнесла она с немецким акцентом, прозвучавшим как-то неестественно.

Поднявшись по лестнице, я увидела прилавок, над которым в несколько рядов висели парики. За прилавком стояла высокая строгая красавица и примеряла девушке моего возраста тот самый парик. На ней он смотрелся так себе. У покупательницы были бледная кожа и мелкие черты лица, и парик ей был великоват. Я не сомневалась, что на мне парик будет смотреться лучше, потому что у меня крупные черты лица и большая голова. Девушка отрицательно покачала головой, красавица сняла с нее парик, и я подошла к прилавку.

— Извините, — сказала я, — сколько стоит этот парик?

— Сто долларов, — ответила продавщица, разглаживая его.

Черт, таких денег у меня не было! Но я непременно хотела примерить парик. Конечно, продавщица будет недовольна, если я примерю и не куплю, но мне было наплевать. Это ее проблемы, не мои.

— Мне бы хотелось его примерить.

Я уселась во вращающееся кресло за прилавком. Продавщица развернула меня спиной к зеркалу, надела парик, потом крутанула кресло, и я увидела свое отражение.

Я превратилась в сногсшибательную красотку с иссиня-черными волосами. Моя кожа заметно порозовела. Обычно она кажется зеленоватой из-за моего русско-еврейского происхождения. Мама называет этот оттенок оливковым, но он все-таки ближе к бледно-зеленому. Теперь глаза у меня сделались ярче и живее, а стан казался более стройным.

— Вы похожи на Мэри Ричардс,[15] — заметила красавица продавщица.

— А кто это такая?

— Что вы, милая, неужели не смотрели «Шоу Мэри Тайлер Мур»?

— Боюсь, этот фильм сняли еще до моего рождения, — сказала я, краснея. — Но все равно спасибо. Я рада, что похожа на нее.

Продавщица взбила парик и подкрутила концы для пущего эффекта. Я запустила пальцы в волосы, словно они были мои собственные, но в зеркале этот жест выглядел явно фальшиво. Я повторила попытку, и на этот раз получилось более естественно.

Я не могла оторвать глаз от себя преображенной. Я себе страшно нравилась. Я ощущала себя великолепной, значимой, способной покорить мир. Потом я вспомнила о цене.

— Можете снять его, — сказала я.

Продавщица с усмешкой сняла парик и надела его на голову манекена. Не оглядываясь, я потащилась вниз по лестнице.

Выйдя из магазина, я заметила на той стороне улицы банкомат. И вдруг в голове у меня зазвучал голос Робина Уильямса,[16] произнесший: «Сагре diem».[17] Единственный, кто мне понравился в фильме «Общество мертвых поэтов», это его герой — молодой шустрый умник, цитирующий Горация.

А что, эти слова и сейчас вполне актуальны. Я бросила взгляд на выставленный в витрине парик, потом на банкомат на другой стороне улицы и вот — поймала момент.

Красивая продавщица явно обрадовалась, услышав, что я покупаю парик. Она наверняка получит неплохие проценты. Девушка немного подровняла парик и сказала:

— Если вам выщипать брови, будет еще лучше. Потом собралась упаковать покупку в пластиковый мешок.

— Не надо, — сказала я. — Надену его прямо сейчас.

Выйдя на улицу, я ощутила себя совсем другой женщиной. Мужчины оборачивались и глазели на меня. Не знаю уж, я ли им так приглянулась или их любопытство вызывал парик — это не имело значения. Главное, что они на меня смотрели.

Вернувшись домой из магазина, я помчалась к себе в комнату и открыла платяной шкаф. Я не сомневалась, стоит надевать парик на свидание или нет; похоже, такого рода прибамбасы Джеймсу должны нравиться. Но мне нужно было подыскать к нему платье: нечто пикантное и в то же время сдержанное. Изысканно-сексуальное, а не вульгарно-сексуальное. Я переворошила всю одежду, пока не наткнулась на чисто белое платье.

Это было платье-халатик медсестры, которое я купила для празднования Хэллоуина на предпоследнем курсе колледжа. Я раскопала его в отделе униформ в Армии спасения Провиденса, пользующейся славой центра моды западного мира. Вернувшись в общежитие, я укоротила его настолько, что платье едва прикрывало зад, а потом отправилась в нем на вечеринку. Весь вечер на меня так и сыпались комплименты. Создавалось впечатление ожившего порнофильма. А Джеймс был весьма порнографическим мужчиной.

После ужина я приняла душ, выщипала брови, обесцветила усики и подкрасила губы, после чего облачилась в платье, парик, а также коричневые туфли на платформе. Накинула на себя шерстяное полупальто, сунула рассказы в сумку-чемоданчик из искусственной крокодиловой кожи и направилась к входной двери. Из кухни вышла мама.

— Что ты сделала с волосами?

— Это парик, — ответила я.

— Лео! Зак! Идите-ка посмотрите!

Папа и брат показались из комнаты Зака, где они бороздили волны Интернета.

— О господи, — только и сказал папа.

— Они не настоящие! — пояснила мама. — Это парик!

— Ты похожа на хасидскую женщину, — заметил Зак.

— Я пытаюсь походить на Мэри Ричарде.

— Ты не похожа на Мэри! — засмеялся папа. — Ты больше смахиваешь на персонаж из «Скрипача на крыше».[18] Как поживаешь, Хава? Почему ноги не прикрыты?

Мама засмеялась и Зак тоже, а потом все трое хором запели: «Восход, закат».[19]

— Отвяжитесь от меня! — выпалила я и выскочила, хлопнув дверью. Мне было немного стыдно за свою грубую выходку, но до чего же обидно шикарно разодеться и выслушивать замечания придирчивых родичей.

Выйдя из метро, я остановилась у газетного киоска, чтобы купить пачку сигарет «Америкэн спирит», если верить рекламе, натуральных, без добавок. Мне всегда казалось, что рекламировать их нужно так: «Они тебя убьют, но медленно». На самом деле я не люблю курить, зато мне нравится, как я выгляжу с сигаретой в руке. Я покупаю сигареты, когда мне хочется выглядеть сексуальной или пресытившейся жизнью женщиной, и, выкурив одну или две, выбрасываю пачку.

Я закурила сигарету, подошла к бару и, заглянув через стекло, сложила ладони чашечкой, чтобы отыскать глазами Джеймса. Он сидел у самого окна, потягивая из стакана пиво. Я толчком открыла дверь и картинно замерла в дверном проеме, опершись о косяк рукой с сигаретой, а другую, уперев в бедро. Взглянув на него в упор, я сказала:

— Я не курильщица, просто мне попалась такая роль на телевидении.

Джеймс поднял голову и улыбнулся. Его примеру последовали некоторые постоянные посетители бара. Это меня слегка смутило, но я полагала, что момент упускать нельзя.

Я не спеша приблизилась к нему самой своей сексуальной походкой, стараясь не споткнуться на платформах и радуясь в душе тому, что надела поддерживающие форму колготки.

— Потрясный парик, — сказал Джеймс.

— Как ты догадался, что это парик?

— Он криво надет. Видно линию волос.

Я натянула парик поглубже.

— Что будешь пить?

Я уже собралась было заказать себе пиво, но подумала, что это прозвучит неженственно, и поэтому вместо этого сказала:

— Неплохо бы коктейль из виски с лимонным соком и фруктами!

Я никогда не пробовала его раньше, но почему-то решила, что именно такой коктейль могла бы заказать одинокая легкомысленная женщина.

Джеймс подозвал бармена.

— Я не готовлю таких коктейлей, — грубовато произнес тот, взглянув на меня. — Могу предложить просто виски с лимоном.

Я вдруг поняла, что совершила faux pas:[20] этот коктейль — явно буржуазный напиток, а бар не походил на буржуазный. На полу были насыпаны опилки, в глубине зала стояло несколько шатких столиков, а среди посетителей попадались лишь потрепанные пожилые мужчины.

— Заказывай два пива, — промямлила я.

Бармен принес пиво, и мы с Джеймсом пошли к столику в глубине зала.

— Помочь тебе снять пальто? — спросил он.

— Конечно. Какие у тебя прекрасные манеры.

— Не такой уж я альтруист, как ты полагаешь, — сказал Джеймс, подхватывая пальто с моих плеч. — Знаешь, откуда пошел обычай помогать женщине снять пальто?

— Нет.

— Все дело в том, что мужчине всегда хочется потереться о женский зад. Тривиальная маскировка извечного желания.

Я ждала, что он сейчас прижмется ко мне, но Джеймс просто снял с меня пальто и сел напротив.

— Принесла рассказы? — спросил он.

— Да.

— Может, прочтешь какой-нибудь?

Я потянулась к сумке и извлекла из нее рассказ «Как сделать все возможное для съемок фильма». Джеймс встал из-за стола и уселся рядом со мной.

— Зачем ты пересел? — спросила я.

— Потому что хочу наблюдать за тобой сбоку. Если захочешь взглянуть на меня, тебе придется смотреть через плечо. По-моему, очень сексуально, когда женщина смотрит на тебя через плечо. Ты замечала когда-нибудь, что именно в этом ракурсе снимают женщин для рекламы модной одежды?

— Нет, не замечала.

— Причина в том, что именно этим особым взглядом смотрели наши предки, когда они еще стояли на четвереньках и совокуплялись сзади.

Джеймс показался мне в этот момент явно невменяемым, а меня обычно интересуют лишь парни с небольшими странностями.

Я уставилась в свои бумажки.

— «Впервые я встретилась с Митчелом Соренсеном на съемках дипломного фильма Нью-Йоркского университета, в которых мы оба участвовали. Фильм рассказывал о нежной дружбе юной девушки со школьным уборщиком…»

Я продолжала читать, а Джеймс пристально меня разглядывал. Если я поднимала руку, чтобы поправить парик, он впивался в нее взглядом. Если облизывала губы, когда у меня пересыхало во рту, он пялился на мой язык. Он изучал меня, как ветеринар подопытных животных.

Когда я закончила чтение рассказа, Джеймс сказал:

— А теперь прочти второй рассказ!

— Но ты уже слышал его на репетиции, — возразила я. — Зачем же слушать его снова?

— Это поможет мне в разработке концепции постановки.

Я неожиданно оказалась в тупике: оказывается, Джеймс больше интересуется моим артистическим талантом, чем талантом другого рода. Вдруг кто-то включил музыкальный автомат. Громко запел Синатра.

— Давай пойдем в более спокойное место, — предложил Джеймс.

Я облегченно вздохнула. Может быть, смена обстановки заставит его позабыть о рассказах.

Мы отправились в греческий ресторанчик и уселись рядышком в отдельном кабинете. Когда подошел официант, я заказала себе кофе, а Джеймс — грейпфрут. Мне до сих пор никогда не встречался мужчина, заказывающий грейпфрут. Он извлек ложкой треугольную дольку и, разжевав ее, попросил:

— Почитай, пожалуйста.

— Больше не хочется, — ответила я.

— А ты через не хочу.

— Зачем?

— Для твоей же пользы.

— Отстань. Я сама знаю, что мне нужно, и могу сказать тебе — в данный момент совершенно не это. Вот если бы ты пригласил меня к себе, было бы здорово.

— Но ты сейчас вся так внутренне напряжена. Эта подспудная энергия — именно то, что я хочу показать на сцене. Вот что делает тебя такой сексуальной — это желание, этот пыл. И ты должна сыграть именно такое состояние — когда облегчение никак не наступает.

— Но я так хочу облегчения!

Джеймс выудил очередной кусочек грейпфрута, медленно разжевал его, вздохнул и сказал:

— Хорошо. Давай помогу тебе надеть пальто.

У него была квартирка на Кристофер-стрит,[21] спальня находилась в мансарде. В гостиной стоял коричневый кожаный диван, напротив телевизор, а в дальнем углу, у окна, — кресло. Слева от входной двери размещалась кухня с массивным кухонным столом.

— Чем ты зарабатываешь на жизнь? — спросила я.

— Я плотник.

Вот это да! Он работает руками. Мне захотелось сразу же изнасиловать его, но пришлось сдержаться.

Джеймс пошел на кухню, плеснул себе виски и предложил мне тоже. Я немного отхлебнула. Виски обожгло мне глотку, и я едва не закашлялась. Джеймс уселся на диван. Я оставила стакан и начала подниматься по лесенке в надежде, что он последует за мной. Но Джеймс дернул меня за ногу и сурово проговорил:

— Эй, тебе туда нельзя! Это моя территория.

Не мешало бы Джеймсу выражаться повежливее, кажется, я перехвалила его манеры. Я села рядом с ним и наклонилась, чтобы поцеловать его. Он вяло ответил на поцелуй, едва ворочая языком. Казалось, мое прикосновение не доставляет ему ни малейшего удовольствия. Потом Джеймс отодвинулся от меня, встал и направился к креслу.

— Что ты делаешь? — спросила я.

— Больше всего меня интересует, как мужчины на тебя смотрят. Вот почему я захотел встретиться в баре. Ты заметила, как мужчины пялились на тебя, когда ты сняла пальто?

— Ну, в общем, да.

— Это потому, что в тебе есть что-то особенное. Ты источаешь сексуальную энергию. А мужчины это чувствуют. Ты идешь по улицам, и они чуют в тебе эту сексуальность. Попробуй как-нибудь вглядеться в глаза встречных мужчин и насладись сознанием того, как сильно они тебя хотят.

Хотелось бы верить, что я обладаю такой силой. Мне очень хотелось верить, что я — именно такая девушка, которая сводит мужчин с ума, пусть даже и слегка толстоватая для ролей инженю, и не важно, что с тех пор, как я вернулась из колледжа, меня впервые пригласили на свидание.

Джеймс все говорил, а я начала поглаживать рукой свои ноги в колготках. С того момента, как я завелась в ресторане, и до этой скабрезной болтовни прошло всего лишь минут десять, а я уже была готова.

— Я кончила, — сообщила я ему. (Я не произвожу заметного шума. Никогда.)

— Рад за тебя, — заметил мой кавалер.

Я подумала, что пора уходить, но внутренне еще не была к этому готова. Мне хотелось завести его, и раз уж он не позволял себя трогать, я решила испробовать другой способ. Я встала перед диваном и медленно расстегнула молнию спереди на платье-халатике медсестры. Потом стянула его с плеч, швырнула на пол и осталась стоять перед Джеймсом в одних колготках и лифчике «минимайзер». Я медленно расстегнула лифчик, тоже бросила его на пол и стала водить по грудям пальцами, как стриптизерша в кино.

Джеймс смотрел на меня с открытым ртом, а потом расстегнул брюки, достал пенис и принялся его поглаживать. Я продолжала двигаться по комнате, представляя себе, что негромко звучит известная песня под названием «Лихорадка». Время от времени я поднимала руку и взбивала парик, словно это были настоящие волосы. За окном стемнело, но жалюзи не были опущены, и я могла видеть собственное отражение в стекле. В этом черном парике, с обнаженной грудью, в колготках и в туфлях на высокой платформе я выглядела шикарно. Я была просто великолепна.

Прошло несколько минут. Джеймс вдруг резко запрокинул голову, глухо стукнувшись о спинку кресла, и выпустил струю себе на руки и брюки. Я пошла в ванную и принесла ему салфетку. Он взглянул на меня печальными округлившимися глазами и прошептал:

— Ты нашла мое слабое место.

Я надела платье, и Джеймс проводил меня до такси, но когда я захотела поцеловать его на прощанье, он снова отвернулся.

По дороге домой я размышляла о том, что же у нас произошло. Мне не понравилось, что Джеймс отказался целовать меня и не пустил к себе в постель, зато очень понравилось, что я нашла его слабое место. Это означало, что я сделала его уязвимым. А также, что он теперь во мне заинтересован.

Когда я вернулась домой, был час ночи, и в доме было тихо. Я прошла на цыпочках мимо спальни родителей в свою комнату.

— Хорошо провела время? — окликнула меня мама.

Мне стало немного не по себе: она не спит, тревожась за меня, а я, уходя из дома, вела себя как последняя стерва.

— Да, — ответила я. — Очень хорошо.

Я вошла в ванную и сняла парик. Отразившиеся в зеркале собственные волосы, обрамлявшие мое лицо, показались мне какими-то чужими.