Дмитрий Баюшев Чистый разум

На первых порах инспектор произвел двойственное впечатление. С одной стороны — представительный упитанный битюг с тяжеленной «волевой» челюстью, с другой — не соответствующая внешности мелочность, какая-то нарочитая суетливость, подозрительность. Чувствовалось, что если такой прицепится, то нескоро отстанет.

Глазки у битюга были голубенькие, безмятежные, умеющие, однако, наливаться свинцом. Звали его Аркадий Семенович Ильин. Кто бы мог предположить, что у Аркадия Семеновича за плечами десятилетний опыт космодесантника, руководство подразделением космической психогигиены, что теперь он — член Совета по внеземным связям, эксперт высшей категории по аномалиям чистого разума? Этого мы не знали. Мы видели перед собой крупного въедливого мужчину с обезоруживающей улыбкой, которой он как бы маскировал свою въедливость, инспектора, занимающегося расследованием несчастного случая. Ильин шатался по станции, разговаривал с людьми, к себе вызывал редко и ненадолго. Пользуясь своими правами, уединялся на посту контакта. Но в один прекрасный момент Тая пришла от него совершенно потерянная. Внешне она была по-прежнему эффектна: стройная, загорелая, в белой майке и голубых шортиках. Бросалась в глаза какая-то не свойственная ей подавленность.

Я сунул ей стакан с «тоником», который до этого собирался выпить сам.

— Он докопается, — сказала Тая, усаживаясь на низкую кровать и зажав руки между загорелыми коленями.

— Посмотрим, — я поставил стакан прямо перед нею на журнальный столик. — Собственно, докопается до чего? До ВИБРа? Он его сто раз видел.

— Что-то с фильтрами. Почему они не сработали?

— Мне кажется, это не в первый раз. — Было поздно, и я потихоньку готовил ей постель. — Я, например, лично задавал Черу вопросы и получал ясные ответы.

Понимаю, это нарушение, но покажи мне человека, который бы этого не сделал.

Просто-напросто кэпу не повезло.

У Таи сузились глаза…

Когда в постовую, куда я заскочил после вахты, вошел капитан, Вася Лаптев, дежуривший в этот раз на посту контакта, сказал вдруг: «Хочет поговорить с вами», — и уступил место. Капитан Фунтиков садиться не стал, будто общение с Чером было для него в порядке вещей. Не моргнув глазом, он приспособил к вискам присоски и спустя несколько секунд рухнул без сознания. В бессознательном состоянии Евгения Антоновича перенесли на корабль, с которым после нашей радиограммы прибыл Ильин и который сразу взял курс на Базу…

— Ладно, ладно, — сказал я. — Ничего страшного, Антоныч-то жив.

— Жив? — странным голосом переспросила Тая.

— Но ты же знаешь, — не совсем уверенно сказал я.

Тая покивала и заторможено сняла с вешалки халат. Чтобы не мешать, я перебрался в свою комнату…

Утром перед вахтой я устремился в душевую. Люблю по утрам ионный душ, особенно если всю ночь боролся с бессонницей. Бодрит, так сказать, и вдохновляет. Здесь уже плескался Вадик Коржиков, наш главный антенщик. Честное слово, я им залюбовался. По его торсу стегал душ Шарко, а он с невозмутимым видом читал с экрана бегущую строку последних новостей, которые гнали по всем телекорам станции прямо из радиорубки. Оставляя голову в покое, он плавно подставлял необработанные участки тела под тугую струю, чтобы вся площадь обрабатывалась равномерно. Восхищало его хозяйственное отношение к собственному организму.

Честно говоря, я завидую людям, которые способны часами качать ту или иную группу мышц. Вадик на это был способен. Наш спец по излучениям чистого разума отличался отменным телосложением. К сожалению, росту в нем было каких-то метр восемьдесят.

— Добрынин? — произнес Вадим ровным голосом, стоя ко мне спиной. — С Ильиным не разговаривал?

— Ждем, — ответил я, неторопливо раздеваясь.

— Что Тая?

— А что Тая? — переспросил я довольно агрессивно. Не нравился мне его интерес к моей жене.

Впрочем, я тут же об этом пожалел, потому что Вадька такого отношения к себе не заслуживал.

Он молча пошел выключать душ. Так же молча и быстро он оделся и уже взялся за дверную ручку, когда вдруг сказал, опять же стоя ко мне спиной:

— Таю к Ильину больше не пускай. Придумай что-нибудь.

И вышел, не дав мне рта раскрыть.

Очень интересно. Что-то ему такое известно об Ильине…

Тая уже проснулась, встала, но движения у нее были вялые, а глаза — как у мороженого судака, большие и глупые.

— О господи, какая мне чепуха снилась, — сказала она хрипловато. — Наш противник, оказывается, ребенок.

— Какой противник? — насторожился я.

— Ах, да, — она зевнула. — Ну, конечно же, не противник. Партнер. Подопечный.

— Ты про Чера, что ли?

— Да. Он ребенок и он потрясен.

— Ты что, рассказываешь мне свой сон? — спросил я. — Интересно. И что же дальше?

— Дальше — как обычно. Я проснулась.

— А перед тем, как проснулась?

— Он был испуган, что причинил кому-то вред.

— Действительно, чепуха, — сказал я. — Чистый разум — и испуг. Тем более потрясение. Несовместимо, а? Как ты думаешь?

— Я же говорю — это был сон.

— Понятное дело — сон, — согласился я. — После вчерашнего разговора и не такое приснится.

— Да, конечно, — Тая как-то сникла. — Аркадий Семенович намекал.

— На что? — удивился я.

— На то, что мы попали в зону аномалии.

Чего-чего, а этого я никак не ожидал. В нашем секторе — и аномалия? Совершенно непонятно. Аномалии — это угасающие отторжения Чера, результаты, так сказать, добровольной ампутации отмирающей части. Здесь же чистенький, здоровый и крепкий Чер.

— Пойдем на кухню, — предложил я и по дороге спросил: — Так о чем вы вчера говорили? Что-то очень неприятное?

— Ой, Толечка, я не могу объяснить, — проговорила она скороговоркой, включая электропечь. — Вот я астробиолог, а он меня ловит на неточностях. Ты понимаешь?

Он, неспециалист, мягко так, деликатно таскает меня, специалиста, за уши. Причем очень обходительно. Обходительный мужчина. Поставь, пожалуйста, воду… Но самое главное, вопросы. По смыслу — ерунда. Коротенькие необязывающие вопросики.

Начинаешь отвечать — и в такие дебри лезешь. То есть, вопросики-то квалифицированные. Тут и дураку ясно.

Тая вынула из холодильника все, что необходимо для легкого завтрака, то есть масло, молоко, упаковочку с красной икрой, сосиски, и набрала заказ на доставку новой порции, но уже на ужин.

— Короче, раскрутил он меня своими вопросиками почти до точки. — Она вынула из пакета ржаной хлеб и жестом показала, что его надо нарезать (будто я сам не знал). — Я уже рот раскрыла, чтобы рассказать про доработку ВИБРа, как вдруг он усмехнулся и спрашивает: суперпозиция? Вы что, мол, тоже до этого додумались? А вы, мол, знаете, девушка, он так и сказал — девушка, что одурманивание чистого разума неэтично? И тут он рассказал коротенькую историю про одного типа, который умудрялся доводить Чера до состояния эйфории. Как-то к нему подключался и гонял всякую похабщину. Я подумала: у нас почти то же самое. И подключение, и прекрасный контакт, и суперпозиция. А кто его знает, разум этот, что он там выискивает в наших глубинах и что потом в нас, в глубины наши, впихивает?

— Ну хорошо. — Я спрятал оставшийся хлеб в пакет и опустил сосиски в кипящую воду. — Пусть так. Но к чему он это рассказал?

Дело в том, что по станции уже ходили слухи про какого-то предприимчивого субъекта, ухитряющегося выходить на прямой контакт с Чером. Рассказ Ильина, который почему-то явился откровением для Таи, как бы подкреплял эти слухи компетентностью инспектора из Центра.

— С тем типом случилось то же самое, что и с нашим кэпом. Ильин назвал это информационным шоком. С одной разницей — наш капитан жив.

— А тот, значит…

— Вот именно. Как представлю, что это могло случиться с нами, так тошно становится.

— Давай-ка позавтракаем, — сказал я. — Сил нет, как есть охота.

По пути на вахту в свое навигационное хозяйство я хотел было заглянуть в рубку Коржикова, но передумал. Успеется.

Глыбообразный Сеня Рыбаков, которого я сменял, выразительно посмотрел на настенные цифровые часы. Я тоже посмотрел. Там было 8 час 1 мин. Эту минуту я потерял у дверей Коржикова.

— Хуже нет быть женатым, — завел свою песню Сеня, пока я устраивался в кресле дублера. — Вечно он не выспался, вечно он устамши, вечно он опоздал. Утвердился?

Расписывайся, да я пошел.

— Дуй, холостяк, — не глядя на запись в журнале, я расписался в приеме вахты. — Опять у тебя все в порядке. Преодолели, понимаешь, очередную космическую милю, а у тебя все в порядке. С каждой милей мы становимся старше, дружок. Заруби на носу.

— Ночью помеха шла. Вот из этого сектора, — Рыбаков привстал и, перегнувшись через пульт, щелкнул по экрану. — Не иначе — к дождю.

Все правильно, была помеха. В вахтенном журнале Сеня записал: «04 час 39 мин 52 сек. В секторе СВ-1735 визуально наблюдается помеха. Длительность помехи 1 мин (эта цифра зачеркнута) 02 мин 02 сек, следующая помеха через 03 мин с длительностью 02 мин 36 сек. Природа не ясна. Произведена запись помехи на дежурный осциллоскоп».

Чуть позже я разгадал характер этой серии помех, но сейчас моя рука непроизвольно потянулась к затылку.

— Я же говорю — не выспамшись, — сказал Сеня и ушел довольный собой.

Собственно, ничего сверхъестественного в этой записи не было. Наша станция исследовательская, дрейфующая, встречает на своем пути различного происхождения излучения, регистрирует их, отфильтровывает посторонние наложения и выдает на контроль. Одно из направлений нашей работы. Тут было другое. Выявленная Сеней помеха шла точно из района нахождения Чера, который для любого вида излучений являлся экраном или, скорее, отражателем. А если быть еще точнее, то мы с нашими мощнейшими психозондами пробились к нему после многочисленных безуспешных попыток, будто он был замкнут в защитном поле, как куколка в коконе. То есть, суммируя сказанное, можно было предположить, что Рыбаков зарегистрировал направленное излучение Чера. Такого еще не бывало.

И тут я вспомнил Таин сон, затем, почти тут же, странноватое предупреждение Вадима. На вызов по видеокому он ответил почти сразу. Некоторое время мы таращились друг на друга.

— Вообще-то я думал, что ты зайдешь, — сказал он, усмехнувшись.

— Ты один? — спросил я.

— Один, — он снова усмехнулся.

— У меня к тебе дело.

— Пойдешь обедать — загляни, — сказав это, Вадим отключился.

А случай-то, видно, серьезный, если Вадим не доверяет даже внутренней связи, коммутация которой не позволяет подключиться к линии и тем самым перехватить информацию.

Я поймал себя на том, что лезу в область психогигиены, и успокоился. И занялся работой, которая отбивала всякие посторонние мысли, так как свою работу я старался делать хорошо. Привычка, так сказать, воспитание, самоосознание, наконец, себя в полезном для общества проявлении. Но, несмотря на это, во мне моментально завелся микро-Добрынин, который немедленно приступил к арифметике.

Итак, чистый разум, для краткости Чер. Предположительно — это цивилизация, достигшая всех мыслимых высот и в силу своего развития отказавшаяся от бренности. Распространенность в галактике — неизвестна, возраст — неизвестен.

Обнаружен полтора земных года тому назад. В первой фазе обнаружения запеленгован дрейфующей станцией «Габарит» как объект, отражающий сигналы ДВ-локатора. Для «Габарита», не сменившего курс, оказался проницаем без какого-либо видимого ущерба, но с повальной галлюцинацией у членов экипажа. «Габарит» отправлен в зону карантина. Следующий этап — поисковая станция «Каскад». Станция была оборудована психозондирующими «поплавками». Рассказывать о «поплавке» сложно, да и не нужно, главное, что он «плывет» по радиоканалу к абоненту, как по течению.

Это при условии установления контакта с абонентом. Естественно, «поплавки» прибивало обратно к «Каскаду». Контакт был осуществлен после множества попыток.

Объект позволил психозондам равномерно распределиться по своему участку протяженностью в 300 километров. «Каскад» искал связи по всем разумным частотам около двух недель, после чего вынужден был уступить место «Утесу». Если говорить честно, знаков отличия в первую очередь заслуживал трудяга «Каскад», но никак не «Утес». Кстати, «габаритчики» в это время находились в изоляторе и как бы выпали из благодатной зоны наград. Тем не менее, открытие Чера было приписано экипажу «Утеса». Такого грандиозного банка информации еще свет не видывал, и на его освоение были брошены крайне щедрые средства.

В настоящее время в районах локализации Чера постоянно дрейфовали жилые станции, в том числе наша, поэтически именуемая «Глыбой» (существовали названия и поизящнее, например — «Зелень», «Скирд», «Апельсон» и т. д.). Команды станций были малочисленны, что компенсировалось обилием автоматики.

Именно эта автоматика позволила одному умнику подключаться к Черу и втихомолку решать свои куриные проблемы. Для Чера это было раз плюнуть.

С этого умника и началось потребительское отношение к чистому разуму. Тот тип, про которого рассказал Тае Ильин, умудрялся подключаться к Черу напрямую.

Настраивая автоматику на биоритмы своего мозга, он вызывал ответную реакцию, в результате чего получалось довольно оригинальное наложение двух гармонических колебаний (суперпозиция) различного информационного уровня. Тип начинал мыслить масштабами Чера, а Чер — масштабами типа. Отловил его дежурный электрик, который зафиксировал несанкционированную утечку энергии. По крайней мере, мне преподнесли это именно в таком виде. Хотя, может быть, и приврали для пользы дела. А вот про то, что тип этот, по словам Ильина, испытал тяжелейший информационный шок, который отправил его к праотцам, никто из нас не знал.

Теперь по крайней мере было понятно, почему на «Глыбе» появился инспектор Ильин.

Все. Обед. Я сдал управление уже откушавшему эмэнэсу Люкакину и покинул вахту, спеша предаться чревоугодию. Но перед этим заглянул к Вадиму.

Мы прошли в оранжерею, которая располагалась на пути в столовую. Здесь всегда можно было найти укромный уголок, а также полакомиться спелым бананом или авокадо.

Вадим — парень не из разговорчивых, хмуроватый, можно сказать, парень, серьезный, а сегодня вообще какой-то суконный, будто работал три смены подряд.

Хотел я его маленько подковырнуть по этому поводу, но вдруг он сказал:

— На тебе что, всю ночь воду возили, что ли?

Стало быть, и у меня такая же безрадостная физиономия.

Нет, братцы, ночь надо спать, кому нужно это бдение? Хряпнул бы того же барбамила, благо от барбитуратов аптечка ломится, — и баиньки. Нечего уповать на ионный душ, если бессонница приняла хронический характер. А еще — нервы надо укреплять, братцы, вот что я вам скажу.

Мой ответ Вадиму был стандартный, на уровне песочницы и детского совочка:

— На себя посмотри, приятель.

— Что именно тебя интересует? — последовал немедленный вопрос.

— Видишь ли, Вадик, — сказал я. — Сегодня ночью Чер общался с кем-то из экипажа.

Игнорируя нашу технику.

— Что ты говоришь, — без всякого энтузиазма процедил Вадим.

— Точнее, общался он с двумя… товарищами. Одного товарища я знаю наверняка, а вот второй… Будем вычислять дальше или сам расколешься?

— Аристотель, — буркнул Вадим. — Будь добр, подай вон ту грушу.

Он, видите ли, не желал на моих глазах прыгать да скакать за высоко растущей грушей. Приподнявшись на цыпочки, я сорвал ее и подал со слащавой улыбочкой и поклоном, как официант в старинном кинофильме.

Вадим впился в сочный желтый плод и не успокоился до тех пор, пока не обглодал до косточки.

— Порядок, — сказал он, ополаскивая руки в фонтанчике. — Значит, так. Чер может связаться, игнорируя нашу технику, как ты изволил выразиться, с любым из нас, но это ему достается ценой больших потерь и не доставляет радости. Напротив, связь через Таин ВИБР ему нравится, он испытывает наслаждение. В чем тут суть — не знаю. Наверное, при прямом контакте он теряет много энергии, а тут все-таки мощный радиоканал. Так вот, наш разлюбезный Ильин лелеет мечту наложить на психозонд запрет — как на зонд прямого контакта. Он, оказывается, практикует именно на этих вещах. Чер сказал, что Ильин его обворовывает и лишает того минимума удовольствия, который он испытывает при общении с нами, то есть с мыслящей протоплазмой. Роль Таи мне не ясна, но Чер предупредил, что ей не стоит больше общаться с этим инспектором. И дело, как я разумею, вовсе не в психозонде, сам знаешь — он прост в изготовлении, а в его принципиальной новизне, стихийно возникшей после Таиных доработок ВИБРа. Почему я так думаю?

Объясню. Чер намекнул, что Таин вариант позволяет отфильтровывать ненужную ему информацию. Больше я ничего не знаю.

М-да, попробуй теперь состыкуй Вадькино изложение и Таин сон. Хотя она ничего толком и не успела рассказать, меня больше интересовал ее вчерашний разговор с Ильиным.

На всякий случай я сказал:

— Тут что-то не то.

— Ага, — согласился Вадим.

Не знаю почему, но во мне постепенно зрела уверенность, что от этого психозонда будет большой вред. Бывает иногда такое предчувствие грозящей опасности. Оно тем более сильное, если не знаешь, откуда ждать опасность.

— Тут есть один непонятный момент, — сказал Вадим.

— Какой именно?

— Зонды есть на всех станциях. Хуже того, они предусмотрены инструкцией по контакту. И вдруг появляется официальный чиновник, можно сказать создатель инструкции, и начинает на эти самые зонды накладывать запрет. Темновато?

— Действительно, — сказал я. — Действительно темновато… Если только это правда.

Вадим удивленно посмотрел на меня.

— Ты уверен, что Чер сказал тебе правду? Это, как-никак, ставит под сомнение деятельность Ильина.

— А зачем ему врать? — совсем уж удивился Вадим. — Как может соврать ребенок?

— Что ты сказал?

— Погоди, — Вадим опустил глаза. — Дай вспомнить. Ах, да, вначале была мощная посылка, что наш Чер очень юн.

— Все, сейчас мы окончательно запутаемся. Есть предложение подкрепиться и продолжить вечером. Вместе с Таей.

— Идет, — согласился Вадим. — Значит, первый товарищ — она?

— Вы очень проницательны, уважаемый.

Сразу после обеда меня вызвал Ильин. Эмэнэс Люкакин заскрипел было, что не обязан, что вахта — дело не его оклада, но потихоньку, полушепотом. Я не ответил, и он быстро успокоился. Понимал свою зависимость.

Опросом экипажа Аркадий Семенович занимался в кают-компании, днем обычно пустовавшей.

До этого я его видел лишь мельком, теперь разглядел получше. Ему под пятьдесят, и он похож на какого-то киноактера. Очень характерное такое лицо — с двумя продольными складками у рта, пристальным взглядом и редкой, но, как говорится, неотразимой улыбкой. Все это я выхватывал фрагментами, в процессе разговора, так как старался не встречаться с ним глазами. Терпеть не могу смотреть на человека в упор, тем более, если накануне этот человек был нелюбезен с моей женой.

— Меня интересует, Анатолий Иванович, где вы находились в момент происшествия? — начал Ильин.

— На месте происшествия.

— Да вы поконкретнее. Не стесняйтесь.

— В постовой.

— Так-так, и чем вы там занимались?

— Сидел в кресле.

— Нет, дорогой Анатолий Иванович, так не пойдет. Меня интересует зачем вы туда пришли, кто конкретно присутствовал, в какой момент в постовой появился капитан Фунтиков, ну и так далее. Понимаете? Меня интересуют подробности.

Я пожал плечами, но этого человека трудно было вывести из себя.

— Ну, хорошо, — терпеливо сказал Ильин. — Итак, вы сидели в кресле. Как вы оказались в этом кресле?

— Я был свободен от вахты, — разразился я наконец, и Ильин одобрительно кивнул.

— Зашел. Вдруг, понимаете ли, понадобится моя помощь? Чер не любит простых вопросов. Так что, как правило, во время сеанса нас там трое-пятеро, а то и больше.

— Вот видите, как чудненько, Анатолий Иванович, — обрадовался Ильин. А вы не припомните, кто еще присутствовал при этом?

— М-м… Коржиков. Гусейнов… Э-э… Я. Кэп, разумеется. Лаптев… Пожалуй, все.

— Так. Роль Коржикова?

— Ассистент.

— Гусейнова?

— Ассистент.

— Лаптева?

— Оператор на связи.

— Когда появился капитан?

— Буквально за несколько секунд до происшествия. Почти тут же Лаптев сказал что-то вроде: «Он хочет пообщаться с вами». Капитана почему-то не удивило, что Чер вызвал именно его, хотя должен был знать, что у нас связь обезличенная.

— Вы говорите очень интересные вещи. Значит, Чер различает индивидуальности?

— Не знаю. Не уверен. Может быть, он попросил руководителя, начальника, самого главного. Вам лучше спросить у Лаптева.

— Благодарю за совет. Обязательно спрошу. Честно говоря, Анатолий Иванович, мне нравится ваша правдивость. Мне кажется, что в пиковой ситуации вы поведете себя правильно. Понимаете, в нестандартной обстановке самое главное — это выбор верного решения, то есть выбор первого шага. Если он правильный, то и дальнейшая линия поведения будет оптимальной. Вы спортом занимаетесь?

— Разумеется. — Я был несколько сбит с толку его неожиданной тирадой.

— Прекрасно. Я так и думал. Спорт дисциплинирует тело и эмоции.

Он посмотрел на меня, усмехнулся и сказал:

— Меня очень волнует то, что Евгений Антонович испытал информационный удар. Так сказать, чистейший информационный нокаут. Это при блокировочных фильтрах, сами понимаете, дело ненормальное. Я приводил вашей жене пример, в каких случаях это становится возможным, так что не буду повторяться…

Хитрый, черт. Намекает, что между мужем и женой нет секретов.

— … В связи с этим к вам, Анатолий Иванович, как к навигатору, технически подкованному человеку, у меня вопрос: не мог ли кто-нибудь, отвлеченный индивид, скажем, доработать психозонд на прямое подключение, минуя фильтры?

— Это исключено, — уверенно сказал я.

— Рад был познакомиться, — давая понять, что беседа окончена, Ильин встал, протянул мне твердую, как кирпич, ладонь. — Не забудьте о выборе первого шага.

Это вам поможет в трудную минуту.

Улыбка преобразила его угрюмоватое лицо, глаза из стальных превратились в пронзительно голубые, веселые, и тут я вспомнил, где его видел раньше. Перед самым уходом в экспедицию, еще на Земле, по телекору. Показывали старую хронику о космодесанте в Зону Освоения, увлекательную и захватывающую, как хороший детектив. Вот тебе и киноактер. А мы-то, пентюхи, были убеждены, что это обычный бюрократ из Управления. Значит, хватка у него, как у всякого десантника, мертвая. Сейчас он ищет зацепочки, мелкие, вроде бы ничего не значащие факты, собрав которые воедино, он сможет развернуться по-настоящему. Вот тогда только держись. Но почему с Таей он обошелся так сурово? Вчера она пришла измочаленная, выжатая. Может, он женоненавистник? Есть, говорят, такие. И вообще, кто он, в конце концов, такой, этот Ильин? Судя по всему, он исследует возможности прямого контакта с Чером. То есть, тут я неточен, не исследует, а ищет нарушения в системе контакта. С тем, чтобы, как сказал Вадиму Чер, их пресечь.

Я остановился посреди пустого коридора от диковатой мысли. А вдруг Аркадий Семенович Ильин именно и ищет прямого контакта с Чером? С меркантильной целью.

Он уполномочен властью, все карты ему в руки. Очевидно, на мое настроение наложили отпечаток его жесткий разговор с Таей и какие-то подозрительные намеки о выборе первого шага в трудную минуту.

«Нет, — сказал я себе, — ночью будешь спать, как миленький. Иначе начнешь сам себя подозревать»…

— А ты боялся, — сказал я эмэнэсу Люкакину, показывая на часы. Каких-то пятнадцать минут, зато нытья-то, нытья!

Люкакин в ответ пробурчал слова, которые здесь не стоит приводить, и я понял, что, кажется, между нами, то есть навигатором и стажером, начинает таять ледок недоверия.

Конечно же, такой деликатный человек, как Вадим, не мог зайти в семейную квартиру просто так. Предварительно он связался с нами по видеокому. Насчет ужина он сначала и слышать не хотел, но я сказал, что заказ уже сделан. К его приходу стол был накрыт. Одно дело поесть в общем зале и совсем другое — в семейном кругу. Тем более, что у нас было несколько банок варенья, заготовленного еще на Земле. Хотя справедливости ради надо признать, что это чистейшей воды ностальгические нюансы: здесь, на станции, всего было вдоволь, включая сюда и черепаховый суп (концентрат с пряными добавками, изготовленный из минтая по особой технологии), и экзотические плоды из станционной оранжереи. Но земляничное варенье — это земляничное варенье, и никуда тут не денешься.

Вначале Вадим держался скованно, но потом понемногу ожил, и за столом установился тот легкий треп, который спонтанно может перейти в серьезный разговор. Так в конце концов и вышло.

— Короче, сойдемся на том, что Ильин ищет нарушения в системе контакта, — сказал я, когда мы приступили к десерту. — То есть, он ищет те зонды, в которых не срабатывают фильтры, и связь идет напрямую. Кстати, он спрашивал меня — нельзя ли для этой цели доработать зонд, и я ответил отрицательно. Разумеется, про ваш ночной контакт я ему не докладывал, тем более, что инициатор — Чер, но должен предупредить, что его излучение официально зафиксировано на осциллоскопе Сеней Рыбаковым. С записью в бортовом журнале. Запись зарегистрирована как помеха, но тот же Ильин при желании может легко определить ее характер. Между прочим, он бывший космодесантник.

— Он еще, между прочим, из подразделения космической психогигиены, вздохнув, сказал Вадим. — Он это подразделение возглавляет.

— То-то я его где-то раньше видела, — задумчиво произнесла Тая.

— Да, раньше его частенько показывали по учебной программе. Толковый дядька. Я как-то просматривал комплект микрофильмов по психогигиене — так, любопытства ради. Масса ильинских сценариев. Потом он куда-то исчез.

— А знаете что, ребята? — сказал я. — Пожалуй, у него есть резон связаться с Чером напрямую. Ведь что есть фильтры?..

— Ну, ты. даешь, — Тая фыркнула, а Вадим с сомнением покачал головой.

— Я пока выскажусь, а вы меня потом разобьете в пух и прах. Договорились? Итак, что есть фильтры? Защитная цепь в системе контакта, отсекающая нестандартные частоты наших биотоков. Правильно, Вадим? Я ведь не специалист.

— Коряво.

— То есть, как только мы переходим границу дозволенного, пускаем в ход эмоции, неизбежные при отступлении от программы, как фильтры срабатывают. Кажется, логично?

— Ну-ну, — сказал Вадим.

— А ведь гигиенист оперирует именно этими самыми эмоциями. Это его рабочий материал. Зачем ему стандартные мысли и чувства, ему подавай аномалии. Нет, как раз фильтры Ильину и не нужны.

— Такого зонда он нигде не найдет. — Вадим помешал ложечкой в чашке. Зонды у нас дуракоустойчивые.

— Тогда объясни, что случилось с капитаном.

— Что-то вертится в голове, но никак не ухвачу, — признался Вадим.

— Ребята, а ведь Чер связался с нами напрямую, — сказала вдруг Тая. Минуя ВИБР и всю эту систему усилителей и трансляторов. То есть, у него мощности с избытком.

— Кажется, понял! — Вадим аккуратно поставил чашку на тарелку.

Рука у него чуть дрогнула, и чай выплеснулся.

— Действительно, зачем ему эти усилители и трансляторы? — сказал он. Зачем ему эти фильтры во внешней системе? ВИБР — вот и весь контакт.

Мы с Таей переглянулись. Вадим как-то сгорбился над столом и с минуту сидел в такой позе.

— Дело-то дрянь, — сказал он наконец. — Мы полагали, что защита надежная, а ее нет. Нету.

— Ты имеешь в виду, что связь идет через ВИБР, минуя прочие внешние цепи? — уточнил я. — Иными словами, все мы с ним общались напрямую? Ты это имеешь в виду?

Вадим кивнул с самым кислым видом.

— И никаких приспособлений не надо, никаких технических решений, пробормотал он. — И очень даже ясненько, что случилось с кэпом. Ибо нет защиты. Я имею в виду «Глыбу».

Он развел руками.

Чтобы чуточку прояснить, скажу, что в грубом приближении ВИБР (официально он именуется ВИБР-генератор, то есть вариационный индуктор биоритмов-генератор) является усилителем биоритмов мозга, его входная цепь выполнена в виде гибкого шланга (мы его называем «щупальцем», так как очень похоже) с двумя присосками на конце, которые можно приспособить к вискам, ко лбу, а лысым — к лысине, как, например, делает Пономарев. На выходе ВИБРа, таким образом, имеет место хороший, мощный сигнал, с которым можно делать что угодно, в том числе и отфильтровывать лишнее. Это необходимо для правильной и точной раскачки последующей электроники.

Вся штука в том, как я понял Вадима, что из системы контакта с Чером автоматически выпадали фильтры, защищающие наши бедные извилины от избыточной информации, то есть от насилия суперразума. Вполне вероятно, что такую возможность Черу предоставила Таина доработка ВИБРа, значительно улучшившая параметры выходного сигнала, поскольку с прежними психозондами таких чудес не происходило.

— Так выходит, что Ильин ни разу не пользовался психозондом, — сказал я.

— Это еще ни о чем не говорит, — возразил Вадим. — Например, сегодня ночью он не понадобился и Черу.

— Ах, да.

— А я вот ничего не понимаю, — грустно сказала Тая. — Я не понимаю, Толя, зачем Ильину напрямую связываться с Чером?

Действительно, зачем? У меня в запасе и было-то всего лишь темное, ничем не обоснованное подозрение.

— Да тут, видишь ли, мыслишка одна была, — сказал я. — Все-таки, первый психогигиенист в нашей системе. Думаю, раз он такой спец, так, может, у него цели какие. Ведь нам он представился как инспектор. Хорошо, что Вадим его узнал, я вот вспомнил, а так ведь и прошел бы номер. Нет, роль этого дяди мне не совсем ясна. А вообще-то не принимай во внимание.

Вадим встал и прошелся по комнате.

— По идее надо бы доложить. — Он помолчал. — Но ведь нет доказательств.

— Засмеют, — согласился я. — Попросят изложить закон Ома.

— Во-во, пару влепят.

Похоже, Вадим понял, что уже поздно. Для приличия он потрепался еще немного с Таей по поводу прекрасно проведенного времени, прекрасного стола и прекрасной хозяйки… Тут он догадался захлопнуть рот, церемонно поклонился и удалился в свою келью. Как, однако, меняется человек за какой-то короткий вечер.

Было темно, лишь ночник в соседней комнате создавал иллюзию далекого рассвета, но я все равно видел Таю. Видел в этой неверной темноте тем внутренним атавистическим зрением, которое просыпается в присутствии дорогого тебе человека.

— Ты хороший, — прошептала Тая. — Расскажи свою засыпательную сказку.

— Бежал по пустыне маленький суслик, — медленно, с перерывами, заговорил я, поглаживая ее пушистые, щекотавшие мою щеку волосы. — Бежал, бежал, а тут пошел дождь, снег, наступила ночь. Холодно, страшно. Суслик замерз, промок, устал.

Вдруг видит — варежка. Он в нее заскочил, отогрелся и сразу заснул. Ручки отбросил, ножки откинул, посвистывает — спит. Хорошо ему, тепло. А снаружи ветер гудит — у-у. Дождь стучит — тук-тук-тук. Холодно, сыро, бр-р. А нашему суслику хорошо в своем гнездышке. Варежка теплая, сухая, ласковая. Спи, Таечка, спи.

— Может, сегодня вместе? — спросила она сонно. — А то как-то не по себе.

— С тобой разве заснешь? Спи, моя славная.

Я поцеловал ее, прошел в свою комнату и потушил ночник…

Проснулся я в мокром поту от немузыкального пиликанья будильника. Сердце еще колотилось, но привычная обстановка успокоила. Там, за покинутой чертой мрака, бесформенной громадой падал, падал и падал на пол наш капитан. И его фигура, все еще стоявшая перед глазами, потеряла всякую связь с живым.

А ведь прошла всего неделя. Нет, не скоро забудется этот кошмар.

Я надел тренировочные брюки, сунул ноги в туфли с ортопедическими пипками, оказывающими благотворное влияние на внутренние органы, и, прихватив с собой махровое полотенце, направился принимать ионный душ. Уже на выходе я услышал, что меня позвала Тая. Почему-то очень тихо.

Она еще не вставала и глядела на меня своими огромными глазами, которые в сумраке казались почти черными. В этих глазах был испуг.

— Ты куда уходил ночью? — спросила она надломленным шепотом.

— Что ты, Таечка? — Я встревожено пощупал ее лоб, он был чуть горячее обычного и влажный со сна. — Все в порядке, пациент, можете вставать.

— Ты куда уходил ночью? — повторила Тая.

— Ночью я дрых, как убитый. Под утро опять это приснилось.

— Толька, я серьезно. Ты что-то искал в аптечке, и я еще спросила куда ты? А ты ответил, что все нормально, пройдусь, мол, до оранжереи и сразу обратно.

Неужели ничего не помнишь?

— Не помню. Не было этого, Таечка. Но я все же покажусь Гришину. Может, пропишет какие пилюли — ведь житья нет от этих кошмариков.

— Чер, — сказала она.

— Ну что ты, ей-богу, Чер да Чер. Он, в конце концов, не бог, рассердился я. — Приводи себя в порядок, а потом вместе кофейку хлопнем. Идет?

— Приходи быстрее…

Я уже привык по утрам видеть в душевой деловитого Вадима, который вставал чуть пораньше и, естественно, приходил сюда тоже чуть пораньше. Но на сей раз его не было. На пунктуального Коржикова не похоже. Ну да ладно, мало ли какие у человека дела. Тут завалился мой основной партнер по пинг-понгу Андреев с длиннющими, как у шимпанзе, руками, и мы малость попикировались насчет вертикальной подачи. Он считал, что ее нужно возродить, а я совсем так не считал. Ионный душ взбодрил, как обычно. Снова промелькнула мысль насчет Вадима, другая же мысль — про мое мистическое ночное бдение — просто не давала покоя.

Неужели из-за этой дурацкой бессонницы я становлюсь лунатиком? Этого еще не хватало. После ультрафиолетовой сушилки, где я стараюсь не обсыхать до конца, я растерся полотенцем, чтобы разогнать кровь, и направился завтракать.

На станции начинался обыкновенный трудовой день. Если отвлечься, то здесь было совсем как на Земле. Даже лучше и удобнее. Не надо было ехать на работу многочисленным транспортом, орудуя в толпе локтями и оберегая ноги от женских каблучков, не надо было приспосабливаться к начальникам, у каждого из которых, как известно, свой характер, не надо было… одним словом, не надо было суетиться. Напротив, работа под боком, жилье рядом, а пункты питания, спортзал, бассейн, лечебный комплекс и так далее, и так далее — вот они, рукой подать.

Короче, жить можно. И неплохо.

Попадавшиеся по дороге коллеги здоровались, не обращая внимания на мой затрапезный вид (светильники под потолком источали необходимый для организма спектр излучений, которые сопровождают человеческую жизнь на Земле, так что медицина на полном серьезе рекомендовала обитателям станции почаще принимать солнечные ванны), и мне стало весело, когда я представил, что иду по улице вот так — голый по пояс, с махровым полотенцем через плечо, а со мной здороваются цивильно одетые люди, спешащие на работу.

Тая, кажется, забыла свой вопрос. Или сделала вид, что забыла. Мы проглотили по паре неизменных сосисок, выпили по чашке кофе с витаминизированными бутербродами и разбежались.

Сеня Рыбаков, который эту неделю бдил в третью смену, критически осмотрел меня с ног до головы, пытаясь придраться, но я, увы, выглядел свежим, бодрым, отдохнувшим, без небрежностей в одежде, и он, с сожалением вздохнув, сказал:

— Опять была помеха, из того же сектора. Кратковременная. Разобрались, в чем дело?

— Пока нет, — ответил я, расписываясь в бортовом журнале. — Ну, давай, дуй, холостяк. Свободен.

Рано ему знать, в чем тут дело, а мне еще предстояло разобраться, с кем же Чер связывался на этот раз.

Сеня напрягся для достойного ответа, Люкакин в своем закоулке солидарно притих.

— Свобода дороже глаженых штанов, — изрек наконец Сеня, широко улыбаясь. — Между прочим, на той неделе ты тоже запишешься в холостяки.

Это он толсто намекал, что со следующей недели третья смена будет моей, тогда, мол, отыграемся. Вообще-то правильно, по графику так оно и выходило. Я сделал Сене ручкой, он кокетливо поклонился. Меня всегда умиляло, что такой могучий парень, как Сенька, умудряется сделать что-то изящно и ловко. Представьте, что вам кокетливо, перегнувшись в талии, которой не наблюдается, поклонился шкаф.

Малорослый Люкакин отчего-то вздохнул. Он имел с Рыбаковым самые дружеские отношения, не то что со мной.

Своим вздыханием Люкакин как бы предвосхитил свое последующее бормотание по поводу оклада и взваливания на хилые плечи стажера чужих обязанностей, поскольку через полчаса меня вызвали к Ильину. На этот раз в постовую.

Ильин расхаживал по выполненному в безэховом варианте помещению постовой, искоса поглядывая на ВИБР, по которому правильными волнами пробегали цветовые сигналы калибровки. В креслах ассистентов сидели какие-то взъерошенные Лаптев и Гусейнов. Оба посмотрели на меня чуть-чуть виновато, и я понял, что Аркадий Семенович сумел вызвать их на откровенность.

— Так, — сказал Ильин. — Не хватает Коржикова. Кто-нибудь видел его утром?

— Нет.

— А вчера вечером?

— Вместе ужинали, — сказал я.

— Как он себя чувствовал?

— Прекрасно.

— О чем говорили?

Вопросы следовали быстро.

— О разном.

— Хорошо, об этом попозже, — смилостивился Ильин. — Кто еще присутствовал на ужине?

— Моя жена.

Ильин приостановился на какое-то мгновение, будто запнулся, потом продолжил свое неторопливое хождение.

— Попытаемся в рамках эксперимента восстановить ситуацию. Прошу занять свои места.

Лаптев поплелся к пульту, мы с Гусейновым пересели поближе.

— К сожалению, Коржиков заболел, — неожиданно сказал Ильин, — так что придется без него.

У меня в памяти тут же всплыл недавний вопрос: «Кто-нибудь видел его утром?»

Методы, однако, у нашего «инспектора».

Василий наконец-то утвердился в глубоком рабочем кресле и принялся крутить головой, потому что мы оказались у него за спиной.

— Вам, Василий Игнатьевич, необходимо сосредоточиться.

Лаптев застыл истуканом, даже хохолок на белобрысой макушке как бы встал по стойке «смирно».

— У вас самая трудная задача, — продолжал Ильин. — Вам необходимо выйти на связь с Чером и проиграть тесты в порядке, максимально приближенном к воссоздаваемой ситуации. То есть, в том порядке, который мы с вами определили накануне, но с поправками, которые вы вспомните в ходе эксперимента. По окончании тестирования вы уступите мне свое место.

— Но, Аркадий Семенович, это опасно!

— Вам неопасно, а мне опасно, — буркнул Ильин. — Где же логика? Помимо того, я знаком с практикой психогигиены.

Иными словами, Ильин хотел сказать, что сумеет заблокировать сознание на момент пика информации. По земным меркам — может быть, и да. Я знавал некоторых феноменов, которые способны были за пять-десять минут усвоить информацию, содержащуюся в одном томе Большой энциклопедии. Это достигалось специальной системой тренировок, доступной единицам. Но тут-то речь шла о Чере! Не нравилось мне это. Кому нужен такой риск?

Дверь в постовую приоткрылась.

— Аркадий Семенович, — позвали из коридора.

— Заходите, Григорий Иванович, — пригласил Ильин.

Вошел врач станции Гришин.

— Мне кажется, что ваш диагноз заинтересует присутствующих, — сказал Ильин и обвел каждого из нас внимательным взглядом.

— Заурядный барбитал-натрий или мединал, — сказал Гришин. — Доза выше средней, но не критическая. Введена в промежутке между тремя и четырьмя часами ночи с помощью пневмопистолета. Что еще? Ампулы и шприц отсутствуют. Коржиков утверждает, что снотворного не принимал.

— И ничего не чувствовал?

— Укалывание происходит мгновенно и абсолютно безболезненно.

— Что с ним?

— Сейчас спит. Теперь, пока почки все это прокачают… Сами понимаете.

— Спасибо, Григорий Иванович.

Гришин недовольно покачал головой, осуждая подобную практику применения снотворного, и ушел.

Ильин посмотрел мне в глаза, будто спрашивая: «Ну, так как?» — и я почувствовал себя крайне неуютно, но тут он перевел взгляд на Гусейнова, затем на Лаптева.

— Что ж, — помолчав, сказал Ильин, — если кто-то хотел, чтобы Коржиков отсутствовал на эксперименте, то цель достигнута. Начинайте, Василий Игнатьевич.

Лаптев состыковался с ВИБРом и привычно пробежал пальцами по клавишам пульта.

Ильин застыл за его спиной.

Минут десять ничего внешне эффектного не происходило, затем Василий встал и, отсоединяя присоски, утомленно произнес:

— Просит вас, Аркадий Семенович.

Ильин сел, нахмурился, побарабанил пальцами по подлокотникам, зачем-то вспомнил старинное напутствие: «Ну, с Богом»…

Что-то сдвинулось в моем сознании, пока я наблюдал, как он подключается к ВИБРу.

Будто меня лишили воли. Происходящее воспринималось в несколько нереальном свете и чем-то напоминало сон, от которого я просыпался в холодном поту.

Долгие, размазанные по нереальности секунды Ильин сидел в напряженной позе, потом тело его обмякло и начало медленно тонуть в глубине кресла, а руки безвольно шарили рядом с головой, совершая бессильные хватательные движения.

Преодолев липкое оцепенение, я отшвырнул стоявшее передо мной кресло и вырубил генератор, затем осторожно убрал присоски. Освобожденное «щупальце» втянулось в свое гнездо.

С пола вставал обескураженный Вася Лаптев.

— Ноги отказали, — объяснил он недоуменно.

Аркадий Семенович вяло шевелил губами, пытаясь что-то сказать.

— Вас положить? — спросил я.

Он еле заметно кивнул.

— Что-нибудь под голову, — крикнул я в пустоту, которая все еще меня окружала. — И доктора, доктора живо. С кислородом…

Я придерживал его голову, а кто-то шустро подсовывал журналы, пока, наконец, не образовалось достаточное возвышение. Кто-то другой в это время, дробно топая, умчался вон из постовой. Глаза у Аркадия Семеновича тускнели и были на том пределе, когда в любой момент могли окончательно погаснуть. Пульс пробивался неровно и слабо.

Появились люди с тележкой, Гришин прижал к лицу Ильина маску, соединенную гофрированным шлангом с кислородным баллоном…

Все происходящее по-прежнему воспринималось мной с каким-то легким сдвигом, и я окончательно опомнился только тогда, когда, очутившись в своей квартире и вскрыв упаковку с мединалом, обнаружил в ней отсутствие трех ампул. Вот тут будто кто-то схватил меня за шиворот и крепко встряхнул. Я обшарил аптечку, вытащил из зажимов пневмопистолет, которым мы воспользовались только один раз, когда Тая умудрилась после холодного душа заработать миозит, и зачем-то обнюхал его.

Никакого запаха. Приемный резервуар тоже был чист и сух. Собственно, после укола пистолет вполне можно было промыть в проточной воде, а ампулы выбросить в утилизатор. Я закрыл аптечку и присел к столу.

Голова была пустая, в ней, как горошина в сухом стручке, с треском перекатывалась одна лишь мысль: «Доигрались». Я чувствовал себя той самой марионеткой, которая возомнила себя свободной. От моего повелителя меня больше не скрывали толстые и надежные стены станции. В любой момент хозяин мог приказать все, что ему заблагорассудится, и любой из нас, не ведая об этом, кинулся бы исполнять его волю сломя голову. Чисто ради любопытства он мог устроить такое представление, такой фейерверк… Но он был милосерден. Пока он устранял только неугодных ему марионеток. Сопротивляющихся и вредивших ему марионеток. Чер не напрасно приказал мне усыпить Коржикова. Присутствуй Вадим на эксперименте, он ни за что не позволил бы Аркадию Семеновичу подключиться к ВИБРу. Значит, Чер заранее знал о времени проведения эксперимента… А может, и сам назначил это время. Вот, кажется, и разгадка его последнего выхода на связь.

Он произвел две коротенькие записи в подсознании, диктующие дальнейшую линию поведения, — в ильинском и моем. Моя запись сработала во время сна, и я, не просыпаясь, пошел и сделал Вадиму укол. В этом аспекте и действия Ильина не были проявлением свободной воли. Интересно было бы узнать, на какой срок он запланировал свой эксперимент и так ли он ему был необходим, если вопрос о запрещении использования психозонда практически был им решен. Но, увы, момент, кажется, упущен, дай бог — жив бы остался. Напрашивался и еще один вопрос: а смог бы Вадим помешать Ильину? И сразу следовал ответ: вряд ли, разве что только в самом начале, узнав о намерениях инспектора. Почему я в этом уверен?

Во-первых, потому, что Ильин полагал, будто действует по собственной инициативе, а во-вторых, потому, что Чер контролировал ход событий. Помнится, перед тем, как Аркадий Семенович подключился к ВИБРу, меня охватило полнейшее равнодушие к происходящему, этакое спокойное безволие, не позволяющее шевельнуть ни ногой, ни рукой (напомню — у Васи Лаптева тоже отказали ноги, а он был намного ближе к Ильину; Гусейнов же вообще не сдвинулся с места), но в тот момент, когда Ильину уже ничем нельзя было помочь, я снова обрел способность рассуждать и двигаться, да и ребята принялись суетиться. Это было очень похоже на сильнейшее внушение.

Не скажу, что мне было страшно, я еще не до конца осознал всю опасность сложившейся ситуации; но то, что нам нужно было немедленно удирать во все лопатки, я понимал очень даже четко.

Теперь все зависело от помощника кэпа Пономарева, на которого после несчастья с Ильиным неожиданно свалилось бремя власти.

Пономарева я знал как педантичного, исполнительного, но очень осторожного человека, у которого преувеличенная осторожность граничила с отсутствием инициативы, и сомневался, что сумею доказать ему необходимость изменения курса, другими словами — сумею обосновать свои умозаключения.

Люкакин, сидевший за пультом и от нечего делать листавший вахтенный журнал, обернулся на звук открываемой двери и с готовностью вскочил с места.

— Будь добр, подежурь пока, — сказал я, — приплюсуется к основному стажу. Мне срочно к Пономареву.

И вышел, некоторое время удерживая в памяти недовольное лицо мальчишки-стажера.

Нет, все-таки чем-то он мне нравился, хотя и любитель был поворчать.

Пономарева я нашел в лаборатории анализа, где обрабатывалась, идентифицировалась и систематизировалась вся информация, поступившая от внешних приемных систем.

Вычислительная машина работала в диалоговом режиме и как раз сейчас приятным женским голосом отвечала на вопрос Пономарева, который, понимающе кивая крупной лысоватой головой, бегал карандашиком по распечатке.

— Казимир Михайлович, — сказал я твердо, — дело чрезвычайной важности.

Он кинул на меня быстрый недовольный взгляд и сухо проскрипел:

— Умейте ждать, Добрынин.

Не скрою, я настроился воинственно и принялся сверлить тяжелым взором его обтянутую белым халатом рыхлую спину, постепенно сосредоточиваясь на бледно-розовой лысине, обрамленной пушком седеющих волос. Пономарев изредка раздраженно дергал плечом, но не оборачивался, продолжая задавать вопросы и писать.

— Что у вас? — спросил он наконец, разворачивая длинную машинограмму и впиваясь в нее глазами. — Почему не на вахте?

— Вам известно, что произошло с Ильиным? — довольно резко осведомился я.

— Известно, — буркнул Пономарев. — К сожалению.

Вот как? К сожалению? Видно, очень не хотелось ему быть на первых ролях.

— Нет, вам ничего не известно.

— Я бы вам посоветовал думать, прежде чем говорить, Добрынин.

М-да, начало было многообещающим.

— Казимир Михайлович, а вам не попадалась бумага с записью, ну скажем, помехи в секторе СВ-1735, что наблюдалась в 4 часа 39 минут 52 секунды прошлых суток?

Он по инерции развернул, даже выдернул из рулона еще с полметра машинограммы, затем обернулся, затем встал.

— Ну-ка, ну-ка, что вам об этом известно, Добрынин?

— Давайте зададим этот вопрос машине, — предложил я.

— Что ж, — он сформулировал задачу.

— Информационный поток, — сказал приятный женский голос. — Расшифровке не поддается.

— Правильно, — обрадовался я. — Образ трудно закодировать, тем более расшифровать. А несущая частота зарегистрирована, как помеха.

— Погодите, что это мы стоя? — засуетился Пономарев. — Присаживайтесь, Анатолий Иванович, присаживайтесь, вместе подумаем.

Я сел и начал говорить. Но пономаревская реакция оказалась совершенно неожиданной. По мере моего изложения, сопровождаемого достаточно логичными умозаключениями и выводами, полное невыразительное лицо его скучнело и делалось все более и более брезгливым. Наконец, он прервал меня на полуслове.

— Это уже ни в какие ворота, — сказал он нетерпеливо. — Кому-то снятся фантастические сны, а вы это представляете как факт. Несолидно, Добрынин. Да, с Аркадием Семеновичем случилось несчастье, но это не повод для домыслов. Я доложил в Центр, прибудет компетентная комиссия — им и решать данную проблему. А мы давайте не будем.

Во время его речи я потихоньку закипал.

— И на прощание — маленький совет, — подытожил Пономарев. — Ни с кем больше не делитесь этими вашими… измышлениями. Неумно это. Идите и спокойно работайте.

Все, я дошел до точки кипения, но нашел в себе силы выйти спокойным шагом. Черт возьми, Ильин бы меня понял, по крайней мере не стал бы перебивать в начале рассказа. Он уже, кажется, и сам подбирался к отгадке, только другими путями.

Самое скорое — комиссия будет здесь дня через три-четыре, а это просто катастрофически огромный срок. Теперь, когда настало время принятия быстрых и правильных решений, политика нынешнего руководства могла привести к трагедии. Не радовало меня нынешнее руководство станции…

Кое-как додолбив вахту, я поспешил к Вадиму. Он уже пришел в себя и выглядел вполне прилично. В его однокомнатной квартире царил идеальный порядок, на столе алели оранжерейные тюльпаны, в хрустальном блюде размером со средний тазик горкой лежали фрукты. Вадим просматривал последние новости.

— Садись, — сказал он. — Все как сговорились. То цветочки притащат, то вон плоды. Будто сам не могу сходить.

— Как себя чувствуешь? — осторожно спросил я.

— Как после наркоза. Голова тяжеловатая. Не привык к снотворному.

— Но вообще-то в форме?

— Вполне. Ты по поводу Аркадия Семеновича?

— Не только… Ведь укол-то тебе сделал я.

Вадим без всякого удивления, очень даже спокойно посмотрел мне в глаза.

— Зачем?

— Очевидно, чтобы ты не присутствовал на эксперименте.

— Очевидно? Ничего не понимаю.

Мои заключения он выслушал внимательно, не перебивая.

— Похоже на правду, — сказал Вадим, когда я закончил.

Он вдруг бодренько выскочил из кресла и прошелся по пружинящему ковру.

Остановившись перед фруктами, он приценился, выбрал огромное румяное яблоко и хрустко откусил. Мне страшно захотелось яблока.

— Угощайся, — предложил Вадим, — а то пропадут.

Он был тысячу раз прав. Не пропадать же добру.

Между тем, Вадим расхаживал по комнате, спортивный, собранный, готовый к действию, изредка хмурился, а я наблюдал за ним и машинально хрупал яблоко за яблоком.

— Я думаю, надо с ним связаться, — сказал он наконец. — Надо его предупредить, что человеческий мозг слаб и что на станции уже имеются жертвы. Если он и дальше хочет испытывать наслаждение от общения с нами, то пусть побережет клиентов, а то никого не останется. Нам нужно потянуть время до приезда комиссии. На Пономарева надежда маленькая. Как ты полагаешь?

— Что ж, рискнем, — согласился я. — Но это очень опасно. Уж до чего Ильин сильный психогигиенист, а и то не выдержал.

— Потому и не выдержал, что шел в открытую, — Вадим усмехнулся. — Мы подсунем Черу туповатого клиента, которому плохо и который все время хнычет о помощи.

Туповатого клиента? Который все время хнычет о помощи? Все время. Господи, как я до этого сам не додумался?

— Ты предлагаешь запись?

— Почему бы и нет?

— А сможем? — усомнился я.

— Надо, — уверенно сказал Вадим.

— Нет слов, — я развел руками.

— Просто я вовремя вспомнил свою тяжелую голову.

Этим он как бы даже благодарил меня за ночной визит. Ну что тут скажешь?..

Сразу от входа бросилась в глаза распахнутая дверца аптечки. Уходя, я ее, помнится, закрывал.

На кухне загремела посуда.

Прикрыв аптечный шкаф, я прошел на свою половину и здесь на письменном столе обнаружил злосчастную коробку с мединалом. Рядом лежал пневмопистолет. В коридоре послышались легкие Таины шаги.

— Это глупо, — крикнул я.

Хлопнула дверь. Вот чего мне сейчас не хватало, так это женских капризов. Нет, это надо было пресекать и немедленно. Я направился к Тае.

Она лежала на кровати, отвернувшись к переборке, и никак не отреагировала на мое появление.

— Ты, конечно, уверена, что я это сделал нарочно, — сказал я, плюхаясь в пискнувшее кресло. — А теперь подумай, зачем мне это нужно? Лично мне? Прежде всего — об эксперименте я узнал только сегодня. Далее — Вадим мне симпатичен, как человек. И, наконец, к чему так рисковать? Ведь Вадим мог проснуться, зашуметь. Вот и ты видела, что ночью я шарил в аптечке. Но я-то ничего этого не помню.

— Не валяй дурака, — глухо произнесла Тая.

— Ты — злобный ревнивец.

Такого оборота я, признаться, не ожидал и, не сдержавшись, глуповато хихикнул.

— Ну и что же, что он маленький, — тихо сказала Тая. — Я ведь все равно ниже его. Он очень хороший. А ты — страшный эгоист.

Слушать ее было не то что неприятно, но как-то даже больно. Чувствовалось, что она целый день думала, какой эгоист я и какой хороший человек Вадим Коржиков.

Очень обидно было ее слушать.

— В свое время мы, кажется, договорились сначала понять, а уж потом судить, — сказал я удрученно. — Ты меня даже не хочешь понять.

Тая резко села и уставилась на меня, как на чучело.

— А что тут понимать? Ты мне все время врешь. Да если бы Вадим не… заболел, Аркадий Семенович был бы здоров. Зачем ты ему позволил подключиться к ВИБРу? Ты же прекрасно знал, чем это может закончиться. Что ты тут все время врешь?

— Ты можешь выслушать спокойно? — рявкнул я.

Она сразу нахохлилась. Затаилась.

— Тогда слушай, — продолжал я уже спокойно, задавив в себе внезапную вспышку ярости.

И рассказал о том, что случилось, присовокупив сюда свои выводы.

— А ты не ходил к Аркадию Семеновичу? — спросила Тая упавшим голосом.

— К нему не пускают.

— О боже, какая я дура. Мой бедненький суслик. Иди ко мне…

Было раннее утро. Я проснулся от того, что Тая осторожно перебиралась через меня.

— Не смотри, — попросила она, целуя мою колючую физиономию. — Спи. Мне сегодня пораньше.

Я закрыл глаза и слушал, как Тая, одеваясь, легко бегает по комнате. Тапки она игнорировала. Как-то незаметно я заснул, но, кажется, ненадолго. Разбудило меня острое чувство тревоги. Это было похоже на сигнал о помощи, как будто очень далекая труба печально выводила грустную безнадежную мелодию…

Постовая уже была забита до отказа, а люди все прибывали и прибывали, теснясь в коридоре. Я кое-как протолкался к рабочему месту и узрел пульт и ВИБР в плачевном состоянии. Под ногами неприятно хрустели осколки оргстекла. Кроме того, я обнаружил и орудие разбоя — небольшой, но увесистый блок стабилизатора (БС), очевидно позаимствованный из ЗИПа и помещенный кем-то на пультовую клавиатуру. Но не это было главное. Рядом, закрыв лицо руками, стояла Тая, плечи ее вздрагивали. Вокруг нее образовался пустой полукруг, и в этом полукруге, на полу, хищно свернулось выдранное с корнем из гнезда «щупальце» с присосками. И еще сильно воняло горелой изоляцией. По всей видимости, Тая включила аппаратуру и лишь затем принялась ее крушить, чем вызвала короткое замыкание.

— Дорогу, товарищи, — раздался напряженный голос Пономарева.

Он обогнул меня и остановился напротив Таи.

— Кто позволил? — спросил он свистящим шепотом. — Вы представляете себе, что натворили?

Пономарев на глазах побагровел и резко кинул в пространство:

— Как она сюда попала?

В полной тишине кто-то весело и нахально сказал:

— Так ведь это же Тая Добрынина.

— Добрынина? Ах, да. Это меняет дело. Ну и что, что Добрынина?

— Она дорабатывала ВИБР, — скучно объяснили рядом.

Нездоровый румянец с Пономарева спал.

— Так, так, дорабатывала, — протянул он, что-то соображая. — Значит, аппаратура неучтенная?

— Значит, неучтенная, — согласился все тот же скучный голос (я узнал Гусейнова).

— Пульт учтенный, но он пострадал мало.

— Безобразие, — сказал Пономарев, как сказал бы на его месте всякий уважающий себя администратор. — Форменное безобразие. Более того хулиганство. На вас, Долгорукова, я подготовлю приказ по станции. И чтоб к приезду комиссии аппаратура функционировала! Вот так.

Он удалился, перед ним нехотя расступались.

— А ведь до смены еще двадцать минут, — вдруг громко сказал Гусейнов.

— Ну и что?

Вопрос повис в воздухе, но тут же кто-то неуверенно произнес:

— Действительно, странно. Сигнала общего сбора вроде бы не было.

И тут все разом зашумели. Выяснилось, что сюда, в постовую, ноги каждого принесли сами. Да, да, сразу после того, как прозвучала труба. Откуда бы ей здесь взяться?..

Постепенно люди разошлись.

— Ну, ты чего же, Долгорукова, наделала? — Я уже безнадежно опаздывал на вахту, но оставлять Таю в таком состоянии не мог.

— Перестань повторять чужие глупости, — устало сказала она. — Я не думала, что сюда набежит столько народу.

— Тут говорили о трубе. Разве ты ее не слышала?

— Нет, конечно.

— Почему — конечно?

— Потому что здесь было шумно.

— Это совсем другая труба, — я постарался улыбнуться, хотя мне уже было страшновато от того, что Черу повиновалось все население станции. Или почти все.

— Что здесь случилось? — еще из коридора через открытую дверь спросил Вадим. — Народ валом ва… Ба-а!

Он вошел и уставился на разгромленный пост. Еще один, который ничего не слышал.

Слава богу их уже двое. Но — они первые, с кем Чер связался напрямую. Парадокс.

— Восстановить невозможно? — скорее констатировал, чем спросил Вадим.

— Естественно, — задиристо отозвалась Тая. — Чего-чего, а ломать мы умеем.

— Ну и напрасно, — сказал Вадим. — Мы тут с Толей придумали одну забавную штуку.

Разве он тебе не говорил?

— К сожалению, не успел, — я вздохнул.

— Жаль, жаль. — Вадим, хрустя пластмассовой крошкой, подошел к пульту и подкинул на ладони тяжелый БС, потом, хмыкнув, посмотрел на Таю.

— Вот именно, — сказала она.

— Судя по запаху, было включено?

— Ага, — в ее голосе было злорадство.

— Месть, так сказать, — весело произнес Вадим. — За Аркадия Семеновича и кэпа.

Верно?

— Ага.

— Это для него, как слону дробинка. — Вадим аккуратно приспособил БС на пульт. — Ты, Таечка, забыла, что он уже научился выходить на прямой контакт. Теперь, Таечка, мы сидим на бочке с порохом. А нам нужно время до приезда комиссии, потому что через Пономарева нам не перешагнуть. Толя правильно сказал — нужно отсюда срочно драпать. Потому-то мы и придумали забавную штучку с записью.

Наподобие магнитофонной. Понимаешь?

— ВИБРу крышка, — еле слышно отозвалась Тая.

— Тогда мы в его руках, — улыбаясь, сказал Вадим. — Космическая станция «Глыба» в лапах галактического чудовища, как изволили бы выразиться наши заокеанские друзья. Звучит?

Тая виновато мигнула.

Я проводил ее на рабочее место и поспешил в навигаторскую, представляя себе реакцию Рыбакова на такое солидное опоздание. Но, к моему удивлению, Сеня был тих, спокоен и даже где-то рассеян. Люкакин сидел рядом, они негромко разговаривали.

— А-а, Толя, — не оборачиваясь, сказал Рыбаков. — Полюбопытствуй на эфир.

Я подошел и понял, что вот оно, началось. Такой густой наводки я еще не видел, экран был затянут сплошной сеткой, которая пульсировала с какой-то завораживающей частотой.

— Не смотри туда, — посоветовал Рыбаков. — Кстати, чего это на Таю нашло?

Люкакин взглянул на меня с любопытством.

— Это месть, — сказал я. — За Аркадия Семеновича.

А что я еще мог сказать?

— Странная месть, — Сеня вдруг мощно зевнул и сконфужено бормотнул: Надо бы покемарить, да вряд ли получится. Часом ранее ни с того ни с сего бросил все это хозяйство и ломанул в постовую, кого-то помял маленько. Нет, не заснуть.

По-моему, все дело в этом.

Он ткнул пальцем в экран.

— Да, наверное, — сказал я. — Володя, ты отдохнул? Перебирайся-ка, дружище, на свое место.

Люкакин проворчал что-то неразборчивое, но ушел в свой угол и там примолк за приборами.

— Нешто с Коржиком пообщаться? — спросил сам себя Рыбаков и очень ловко ткнул толстым пальцем в клавишу видеокома.

— Чего надо? — послышался недовольный голос Вадима.

Самого его не было в кадре, камера выхватывала пустое рабочее место.

— Слушай, Вадик, что там за ерунда в эфире?

— Толя, объясни ему, будь добр, — попросил Коржиков.

— Нет уж, — заупрямился Рыбаков. — Кто у нас главный антенщик?

— Это Чер, — помолчав, сказал Вадим. — Все? Тогда связь заканчиваю.

— Сил больше нет, — Сеня встал. — Пойду придавлю. Пока, Вовка.

— Пока, — раздалось из люкакинского угла.

— Не помни там кого, — посоветовал я.

— А пусть не подворачиваются.

Мне почему-то вспомнились слова Вадима по поводу галактического чудовища, и тут на меня накатило. Наводка от беспрерывных посылок Чера принялась пульсировать очень интенсивно, будто то вздувался, то опадал радужный пузырь, стиснутый рамкой экрана. Это было необычно, это было красиво, от этого нельзя было оторваться. И вдруг экран погас. Я потряс головой, стряхивая наваждение.

— Вас же просили не смотреть, — сказал Люкакин.

— Толя, без паники, — раздался голос Вадима. — Я отключил внешнюю систему. Идет очень мощное излучение.

— Мы как мухи на липучке, — подумал я вслух.

— Срочно ищи Пономарева, — сказал Вадим.

— Он должен быть в штурманской. Если что — примени силу, надо спасать людей. А я пока врублю активную помеху. Авось пронесет.

На пороге я услышал, что Люкакин вдруг всхлипнул, а потом тихонько закатился счастливым смехом. Я и сам был бы не против к нему присоединиться, так хорошо и тепло сделалось на душе, но понимал пока, что надо найти этого чудесного дядьку Пономарева и хорошенько настучать его по голове, чтобы отдал капитанский ключ-мастер для включения стартовых двигателей. Надо — и все тут.

В коридоре я разбежался и, очень хорошо выпрыгнув, влепил пятерней по висевшему под потолком плексигласовому фонарю, источающему ультрафиолет, фонарь, естественно, не разбился, зато боль на мгновение отрезвила. Пальцы шевелились, самое большее — будет синяк. Впрочем, я тут же забыл про ушибленную руку, потому что навстречу собственной персоной шлепал Пономарев. Зачем-то он мне был нужен.

— Он спрашивает, что такое муха на липучке, — сказал Пономарев, показывая мне неизвестно где раздобытое жужжащее насекомое, которое он цепко держал пухлыми пальцами. — Я думаю, на лысинке много смешнее. Вы ее аккуратненько придерживайте, чтобы не удрала.

Он посадил муху на собственную лысину, я тут же ухватил ее за свободное крылышко. Действительно, это было очень смешно.

— Хватит, — сказал он свирепо. — Щекотно. Дай сюда.

Тут он скорчил мерзкую рожу и оторвал насекомому лапку.

— У иноходца должно быть четыре ноги, в противном случае это блоха.

Он опять сделал зверское лицо, но вдруг выпустил муху и с криком: «Москва — Воронеж!» — резво бросился наутек. Раненое насекомое улетело на плафон. Я почувствовал себя одураченным и кинулся за Пономаревым. Навстречу, набычив шею, яростно скакал Рыбаков. Сначала он забодал Пономарева, потом кинулся ко мне. Я с трудом увернулся, и Рыбаков забодал обтянутую кожей обшивку. Он пал на колени и шумно зафыркал, а я кинулся за ожившим Пономаревым, догнал, поскольку ноги у меня значительно длиннее, и больше не отставал, он все пытался заехать мне в бок оттопыренным локтем, чтобы сбить дыхание, но я отмахивался. Вскоре мы приметили троицу малознакомых людей в развевающихся белых халатах, которые споро приближались встречным курсом.

— Давай, — скомандовал один из них, плашмя кинулся на пол и принялся уползать задом вперед, да так быстро и ловко, что я позавидовал.

Оставшиеся двое, швырнув в нас по алюминиевой суповой тарелке, кинулись наутек.

Прицеливались они не особенно тщательно, поэтому в нашем стане потерь не было.

Зато сзади, взбешенный своей неудачей, рыл землю Рыбаков.

Никогда еще я не играл в такие увлекательные игры. Все во мне пело, мышцы были в полной боевой готовности, азарт охотника звал на поединок с безжалостным Рыбаковым. Однако, это бы уже была не игра, а бойня. Следовало, как подсказывал внутренний голос, заманить его в ловушку и тем самым полностью насладиться победой интеллекта над горой мяса. Без всякого, упаси боже, убийства. Посадить усмиренного Сеню на цепь, в клетку, чтобы изумлять публику. Пономарев достал-таки меня локтем по печени, но это был жест дружеского участия, приглашение, так сказать, к совместной охоте. Для него тоже горнил охотничий рожок.

Гикая, мы проскочили над уползающим белохалатником. О, этот ветер свободы, простор безлюдных коридоров, когда сзади усердно работают ноги дикого Рыбакова, эти пьянящие звуки близких и далеких ристалищ, сопровождаемые скрежетом, писком, звоном разбиваемого стекла, этот свист пролетающей над головой табуретки, которая с сочным хрустом врезается в переборку, эта молниеносная смена событий!

То от вас, подвывая, улепетывает зазевавшийся сотрудник химлаборатории, а то целая команда электронщиков-гандболистов поет гнусавыми голосами «Маленькой елочке холодно зимой…» и вообще пускает слюни. Свобода! Вот она, настоящая жизнь, взахлеб, на полную катушку, чтобы день — как год, чтобы год — как жизнь.

Женский визг. Вот, вот и еще раз вот. Это — то самое, что возблагодарит нас за все трудности и опасности, которые мы преодо…

Вдруг я открыл глаза и увидел у изголовья знакомую гравюру, я, оказывается, лежал в своей кровати, но тут бедная моя голова нехотя, лениво взорвалась и раскрылась, как цветок навстречу солнцу, навстречу неизвестному…

Это, оказывается, было жутко интересно, и, когда я внезапно очнулся, внутренний проектор еще какое-то время прогонял в сознании видение симметричных конструкций, появляющихся неизвестно откуда и втягивающихся в микроскопически малый объем. Каким-то образом я понимал, что это абстракции Чера на тему взаимопроникающих пространств. Проектор остановился, я заворочался, устраиваясь поудобнее.

— Проснулся? — утомленно спросила Тая.

Я стряхнул остатки сна и сразу все вспомнил.

— Надо срочно найти Пономарева. Он, по-видимому, в штурманской и у него ключ-мастер кэпа.

— Не волнуйся, — сказала Тая. — Все обошлось.

И тяжко вздохнула.

Да, видик у нее был, прямо скажем, потрепанный. Будто она сразу постарела лет на десять. Откуда-то появились морщинки на лбу, губы были крепко сжаты и потеряли ту детскую припухлость, которая так меня волновала. Передо мной сидела очень усталая, очень озабоченная женщина с печальными глазами много повидавшего старца. До невозможности близкая женщина.

— Тая, что случилось? — Я приподнялся на локте, тело ныло. — Почему я в постели?

Почему так болит рука?

Брови над глазами старца сдвинулись.

— Здесь такое было, — сказала Тая. — Еще немного, и вы бы разнесли несчастную «Глыбу» на щепочки. Какие все-таки вы, мужчины, здоровые. Просто умучаешься с вами.

— А что мы делали? — Я снова прилег, оберегая правую руку. — Впрочем, можешь не говорить, это я сморозил. Понятное дело — Чер.

— Нет, это надо знать, — решительно сказала Тая.

По мере ее рассказа я все глубже зарывался под одеяло и вообще готов был провалиться от стыда на самое дно преисподней. Именно там было наше место, на сковородах с кипящим маслом, да чтобы оно покруче кипело.

— … самое низменное, — говорила Тая. — И это у него неплохо получилось. Ладно бы вы друг другу физиономии квасили и крушили казенное имущество, так нет же — вас еще на баб потянуло. Это не мои слова. Это был ваш боевой клич: «по бабам».

Мерзость. Ему и это захотелось испытать, да так, чтобы вышло погнуснее.

— Я тоже? — торопливо спросил я из-под одеяла.

— Нет, мы тебя раньше изловили. Вместе с Пономаревым. Но вы галопировали в нужном направлении. Да, да, и очень целеустремленно.

— Как на духу — и в мыслях не было.

— А я тебя не виню, — сказала Тая, понемногу успокаиваясь. — Разве все вы понимали, что творите? Сначала-то, вроде, ничего, неопасно. Охота, военные действия из разряда «Витька, заходи справа, Левка — ты убит», даже детские хороводы были с песнопениями. Потом как-то сразу этот самый коллективный мордобой, ну и так далее. Как с цепи сорвались… Вот так, Толя. А мы-то, дураки: небывалый прогресс науки и техники, взлет интеллекта, мощнейший скачок прогресса и прочие дифирамбы в честь чистенького разума. Вот он какой — чистенький-то. Старые, битые и ничему не научившиеся дураки. Нам бы всего побыстрее — и прогресса, и справедливости, и ума, ну и, конечно же, изобилия для пуза и телес. Как же без этого. Нет, Толя, такой истории не бывает.

От этих в общем-то справедливых слов сильно попахивало пессимизмом, и я сказал, высовывая нос из-под одеяла:

— Ну, прохлопали в данном случае. Наверное, не с того конца взялись. А все-таки крест на контакте ставить не стоит. По-моему.

— Чтобы опять все это повторилось? — Тая зябко поежилась. — Нет уж, меня увольте.

— Так как же меня-то изловили? — спросил я, чтобы сменить тему.

— Ой, Толя, — она вздохнула. — Вон вся аптечка пуста с твоим любимым барбиталом.

Плюс Вадим какую-то адскую смесь намешал в химлаборатории, чтобы распылять в местах скопления. Кого изолировали, кого сетью (где он ее раскопал?), кого он на прием брал — хорошо хоть умеет. Измаялся, бедняга. Потом еще по каютам растаскивали, а народ все не худенький. В общем, лучше не вспоминать. Ты бы сменил его, он же не навигатор. А я тут отдохну пока. Хорошо, Толик?

И эти ее последние слова, в которых была прежняя ласка, заставили меня пулей выскочить из кровати…

Вадим Коржиков, расположившись в кресле у навигационного пульта, крепко спал.

Ключ-мастер покоился в гнезде с надписью «стартовые двигатели». Прикинув координаты станции, я понял, что мы вышли из зоны контакта примерно полчаса тому назад. Значит, Вадик, погасив двигатели, спал уже тридцать минут…

Радиомаяк, указывающий наше местонахождение, был включен. Вадим и об этом не забыл. Теперь комиссии, запеленговавшей нас в новой точке, придется изменить курс. И тут я вспомнил про «Сигнал» и «Затвор» станции, которые находились в нашем секторе и, естественно, должны были оказаться в активной зоне. Поскольку Чер имел пространственные разрывы, каждое его уплотнение было строго пронумеровано, объявлено сектором номер такой-то, а к сектору прикреплены две-три станции…

«Глыба» дрейфовала в спокойном пространстве, и я направился в радиорубку и вскрыл ее капитанским ключом. Мое сообщение на Базу было кратким: на «Глыбе» авария местного масштаба, которая в ближайшее время будет ликвидирована собственными силами, в связи с этим курс изменен; просим обратить внимание на положение дел у экипажей «Сигнала» и «Затвора». Передав в конце сообщения свою должность и фамилию, я закрыл радиорубку. С этим все.

Теперь надо было идти за Рыбаковым или Люкакиным, чтобы следили за курсом, и высвобождать команду, так как, по всей видимости, только я один находился под Таиным присмотром, остальные же были изолированы. Однако к Рыбакову идти не хотелось, с ним были связаны какие-то негативные эмоции, в причине которых я пока не мог разобраться, и я пошел вызволять Люкакина.

Хилый эмэнэс, распятый на кровати, как лягушка на столе препаратора, дергался и сипло ругался. Один глаз у него был крепко подбит. Вадим приторочил Вовку к ложу без всяких премудростей, но быстро и надежно, использовав для этого две простыни, связанные узлами под кроватью, так что ругайся — не ругайся, а без чужой помощи не обойтись.

— Жив? — спросил я, раздергивая тугие узлы и шипя от боли в правой пятерне.

— Гады, — сказал Люкакин. — Шутники казарменные. Козлы.

— Козлы, говоришь? А ты их вообще-то видел живьем?

— Наслышан, — мрачно ответил Люкакин.

— Иди умойся. Нет, брат, ты ошибаешься. Это были не козлы, это было много хуже.

Вовка на полдороге к ванной тормознул и с любопытством уставился на меня.

— А что было?

Нет, не мог я спокойно смотреть на его разноцветную физиономию и только махнул рукой. Он повиновался.

Пока мы шли в навигаторскую, я вкратце, не сгущая красок, но вполне доступно ввел его в курс. Вовка бледнел, хватался за синяк и все приговаривал:

«Ай-яй-яй»…

— Главное, чтобы космический топляк не продырявил днище, — сказал я напоследок и заторопился к Ильину, который мог не пережить этого внезапного натиска Чера.

А честно говоря, я просто чувствовал себя очень виноватым перед ним.

Аркадий Семенович, которого, понятное дело, никто не охранял, открыл глаза, как только я вошел, и неожиданно подмигнул. У меня отлегло от сердца. Конечно, он не выглядел прежним здоровяком, напротив — был неестественно желт, худ, небрит, да и его подмигивание могло оказаться маленькой хитростью умирающего, но, самое главное, он перенес эти события.

— Что, Толя, туго пришлось? — спросил он тихо.

О господи, он еще и говорит.

— К счастью, все обошлось, Аркадий Семенович. Может, вам лучше не разговаривать, а то, сами понимаете…

— Не беспокойся, это не больно.

— Что я могу для вас сделать?

— Ничего не надо, Толя. Как видишь, я всем обеспечен.

Система обеспечения Ильина состояла из множества трубочек, колбочек, наполненных разноцветными жидкостями, поршеньков, насосиков и небольшого серого ящика, утыканного индикаторами, — распорядителя системы. Все это жило хитроумной жизнью, в которую был включен организм Аркадия Семеновича.

— Много лишнего, но остроумно, — сказал он, проследив за моим взглядом. — Этот пацан напихал в меня столько информации, что устанешь переваривать. Утомительный процесс.

— Простите, какой пацан?

— Ты еще не знаешь? Извини, я с тобой на ты, но сейчас мне можно.

— Ну что вы, Аркадий Семенович. Мне даже приятно.

— Хм, приятно ему. Ну ладно. Дело в том, что наш сектор — это юное отпочкование Чера. Большая, кстати, редкость. Ведь Чер на грани увядания и в любой момент может потерять контроль над, м-м, связующей субстанцией, назовем ее так, которую мы воспринимаем как защитное поле. Это, грубо говоря, среда, в которой происходит перенос информации. У нас данную функцию выполняют нейроны. Весь фокус в том, что при любом прямом контакте с посторонним разумом Чер теряет часть этой субстанции. Это накладно. Попробуй-ка пошвыряйся нейронами. То есть, операции с информацией внутри замкнутой системы — обычный, естественный процесс, но как только происходит контакт с внешним раздражителем, часть энергии теряется безвозвратно. Ее накопление за счет космических излучений, информполей разумных цивилизаций и прочее, и прочее — ничтожно по сравнению с затратами при непосредственном общении. Поэтому Чер семь раз отмерит, прежде чем выйти на связь, и поэтому его так трудно обнаружить. А вот для его юного отпрыска это не так страшно, потому что он снабжен избыточной субстанцией. Но и он крайне не любит терять свои нейроны. В нашем случае ему на помощь пришли мощные усилители, образовавшие приличный двусторонний радиоканал, и он получил возможность подпитываться нашими знаниями, мыслями, эмоциями, то есть, что называется, подзаряжаться… — Аркадий Семенович внезапно умолк, потом улыбнулся. — Извини, Толя. Трудно сосредотачиваться, когда думаешь сразу о многом. Кроме того, формулировки Чера для меня не совсем еще ясны, поэтому на нашем языке они выглядят дубовато. Давай отложим разговор до следующего раза. Погоди. Передай на Базу, что Чер не опасен, но пусть прервут контакт до моего… выздоровления.

— Понял, Аркадий Семенович…

Думая об этом человеке, который не только не успел расследовать несчастный случай с кэпом, но и сам оказался в двусмысленном положении, а если уж крутить дальше — поставил под угрозу срыва дальнейший контакт, я, тем не менее, ничего плохого сказать о нем не мог. Он внушал какое-то суеверное чувство правильности поступков и действий.

Я передал на Базу его пожелание и напомнил, что в нашем районе работают еще две станции.

Дальнейшая моя работа напоминала чистку авгиевых конюшен — с той разницей, что содержимое конюшен не владело человеческой речью. Постепенно ко мне присоединялись обескураженные коллеги, которых я высвобождал из вынужденного заточения. Трудно было представить, что эти милые, корректные люди оказались способны потерять человеческое лицо, да еще до такой степени, однако вокруг была масса фактов, против которых, как говорится, не попрешь. После моих кратких объяснений стыд и ужас от содеянного превращался в глубокую задумчивость.

Кажется, Ильин терял потенциальных единомышленников.

Единственным, кто ничего не желал слушать, был Пономарев. После того, как его освободили, он разразился невразумительной тирадой, из которой, будто шипы, торчали недвусмысленные угрозы: «произвол», «бунт», «я это так не оставлю», «кое-кто поплатится» и тому подобное. Мигом сколотив маленькую, но дружную группировку консерваторов, он наименовал ее комиссией и совершил стремительный рейд по станции, в результате чего на свет появился сокрушительный по своей предвзятости протокол, под которым эти бесхребетники расписались. Дескать, после несчастья с Ильиным на «Глыбе» возникла крайне напряженная ситуация, усугубляемая отсутствием рекомендаций руководящих органов. Мол, напряженный план никто не корректировал, хотя по плану предусматривалось регулярное общение с Чером с помощью психозондирующего устройства, а где гарантии, что не повторится ильинская ситуация. Далее в протоколе отмечались недостатки в рационе питания, смело критиковалась недостаточная проработка вопросов досуга, хотя эта проблема остро ставилась еще при прежнем руководстве, вносилось предложение о создании мини-зоопарка, так как созерцание мирно жующих парнокопытных должно настраивать на спокойные размышления. И так далее, и так далее. Самое замечательное, что в документе комиссия начисто обошла инцидент с погромом, представив его как легкий конфликт на почве общей компьютеризации, а смена курса объяснялась заботой о жизни человека, конкретно — инспектора Ильина. Так что был Пономарев далеко не дурак. Зачем выносить сор из избы, если о нем никто не знает?

К прибытию комиссии на станции сиял первозданный порядок. Даже ВИБР, который на самом деле представлял собой безнадежную рухлядь, весело помигивал огоньками. В него Тая втиснула схемку наподобие той, что зажигает лампочки на новогодней елке. От восстановления истинной, работоспособной схемы она категорически отказалась.

Комиссию, появившуюся на три дня позже намеченного срока, Пономарев встречал помпезно и с большим размахом. По этому случаю в оранжерее был накрыт стол и для экзотики выпущен на волю волнистый попугайчик Фомка, который на первых порах обрадовался неожиданной свободе, неловко перепархивал с дерева на дерево, орал дурным голосом, пока, наконец, не удрал в свою клетку, где успокоился и затих.

Комиссия от изысканных яств отказалась.

По хмурому виду этих людей можно было предположить, что случилось что-то неприятное. Прихватив с собой Пономарева, они направились к Ильину, от которого вышли через 40 минут, тщательно, разделившись на две группы, облазили всю станцию, после чего пересели в свой быстроходный шлюп и были таковы, а Пономарев отдал распоряжение держать курс на Базу. Спеси в нем намного поубавилось.

Стремительность событий вызвала в экипаже различного рода толки и кривотолки, но Пономарев предпочитал хмуро отмалчиваться.

Следующим утром Таю, Вадима и меня вызвал к себе Ильин. Он находился все в том же помещении врачебного стационара и встретил нас в тренировочном костюме, который висел на нем мешком. Аппаратуру жизнеобеспечения уже убрали. Нам принесли жесткие табуреты белого цвета.

Совершив несколько неуверенных шагов, Аркадий Семенович присел на аккуратно заправленную койку и виновато улыбнулся.

— Начну с того, что открою свою должность, — сказал он немного напряженным, но достаточно твердым голосом. — Я — член Совета по внеземным связям, эксперт по аномалиям чистого разума. Говорю это не ради определения дистанции, а для того, чтобы сразу перейти к сути и в какой-то мере просить вашей помощи. Не удивляйтесь, статус члена Совета на сей раз оказался маловат. Я думаю, вам интересно узнать решение комиссии? Как, Вадим?

Вадим кивнул.

— А решение комиссии однозначное — законсервировать контакт. — Ильин внимательно посмотрел на наши каменные физиономии. — К сожалению, на «Сигнале» и «Затворе», которые работали в нашем секторе, последствия инцидента оказались довольно плачевными. Имеются жертвы, психические расстройства. Подробности опустим? Как, Тая?

— Не надо, пожалуйста. Я и так насмотрелась, — Тая побледнела.

— Решение комиссии сформировалось уже на этих двух станциях, продолжал Ильин.

— Туда они направились в первую очередь. Спасибо, Толя, что предупредили. К счастью, к тому времени Чер утихомирился. Вот такая, братцы, трагедия… А теперь о нашей главной ошибке. Мы полагали, что аномалии возникают в результате контакта с человеческим разумом и являются отбраковками, отбросами Чера. Это, вроде бы, и очень легко объяснялось: связи нашего мозга слабо развиты, блуждая по этим связям, Чер впадает в состояние заторможенности, полудремы, отдается во власть нашего подсознания, где много темного, взятого от прошлых поколений. В результате какая-то часть информационной системы Чера становится ущербной — и он от нее освобождается, чтобы зараза не распространилась на весь организм. Так вот, дело не совсем в этом. Из массы наследственной информации, о которой человек и знать-то не знает, из всех нюансов нашего подсознания Чер выбирает нужные ему комбинации, из которых создает, если так можно выразиться, дешевую питательную среду для будущего потомства. Так называемая аномалия является прообразом его новых эволюции. Но, к сожалению, вероятность появления потомства ничтожна, поэтому наше восприятие аномалий было ошибочным. Юный Чер, к которому были прикреплены наши станции, является счастливым исключением из правил, а поскольку питательный бульон, извините за такое банальное определение, появился благодаря нашему разуму, то естественно его любопытство к нам, людям. Но мне до сих пор не ясно, почему изучение людей он провел таким варварским способом. Он прекрасно знает, что у человека связь мозга с телом непосредственная. Что это?

Негативная реакция, связанная с разрушением ВИБРа? Ведь с помощью радиоконтакта он питался сам и подпитывал родителя, то есть продлевал его жизнь. Или что другое? Пока не знаю.

— Простите, Аркадий Семенович, — сказал вдруг Вадим. — А откуда вам это известно?

— Мне теперь много чего известно, — помрачнев, ответил Ильин. — Порой возникает вопрос: кто же я теперь? Очень часто забываешь о том, что у тебя есть тело, душа, настолько мощными, целостными абстракциями начинаешь мыслить. Это прекрасно, ребята, это очень прекрасно, но нельзя допустить, чтобы это знал только я один. Нет, Чер не дьявол, как изволил выразиться уважаемый председатель комиссии. Он наш учитель. И мы не вправе упускать такой шанс.

— Еще раз простите, — сказал Вадим. — Вы тренированный психогигиенист, но и вы едва выкарабкались. Допускаю даже, что вас пощадили. Однако, если вспомнить известные факты, контакт с Чером принес одни неприятности. Вот и вы, обладатель знаний Чера, не можете объяснить, зачем он вызвал этот массовый психоз, закончившийся человеческими жертвами. У меня лично создалось впечатление, что чистый разум негуманен.

— Стоп, — прервал его Ильин. — А вы с Таей?

— Ну мы, например, обладаем иммунитетом.

— Не надо преувеличивать, — мягко сказал Ильин. — По прибытии на станцию я неоднократно связывался с Чером, и он предупредил меня, что собирается провести небольшой опыт над людьми для расширения, так сказать, кругозора. В этом опыте будут два контрольных индивида, оставленные в первичном состоянии, реакция которых на происходящее также будет тщательно проанализирована. Одного из них он назвал сразу, тем самым как бы выражая благодарность за ВИБР. Это вы, Тая. Про второго сказал, что выберет его из ближайшего вашего окружения. И я сделал естественный вывод, что вторым будет Толя Добрынин.

Вадим нахмурился, а мне сделалось тоскливо, ведь Чер манипулировал с Таиным подсознанием и именно там нашел ее ближайшее окружение. Глубины, однако, вскрываются. Внезапно мне на руку легла узкая загорелая ладошка, я повернул голову, поймал Таин взгляд и успокоился, хотя в душе появилась еще одна заноза, уже вторая, связанная с Вадимом.

— В связи с этим я протестировал Таю, — как ни в чем не бывало, продолжал Ильин.

— Каюсь, это вышло немного жестко, но мне необходимо было проверить правильность ее реакции на психические отклонения. Результатом я остался доволен. Толю, поскольку он мужчина, я всего-навсего предупредил о возможной нестандартной ситуации. Кстати, меня позабавил вариант со снотворным. Толя, будь добр, объясни, зачем ты это сделал?

— А зачем вы проводили эксперимент? — спросил я довольно запальчиво.

— А как же без него? — удивился Ильин. — Что за расследование без эксперимента?

Я многозначительно усмехнулся. Помолчим пока. Пусть и у нас будет маленькая тайна.

— Не могу утверждать, что роль инспектора я играл удачно, — сказал Ильин, — но кое в чем мне удалось вас убедить. В частности, вы поверили, что я разыскиваю зонд прямого контакта. Было? Было, поскольку Чер мне подыграл. Я подкинул версию о гибели человека, который научился обходиться без фильтров. Надеюсь, об этом человеке все вы знаете.

Вадим поморщился и, не поднимая глаз, спросил:

— А какая у вас была прямая задача?

Ильин ответил не сразу. Он тяжеловато встал, прошелся неуверенной, шатающейся походкой, со старческим кряхтеньем присел на свое ложе и только после этого заговорил:

— Человек я от природы довольно крепкий, плюс ко всему нахожусь в первой пятерке психогигиенистов планеты, но вот видите, до чего дошел. Одним словом, моя основная задача — прямой контакт. Вы довольны ответом, Вадим?

Вадим кивнул, однако чувствовалось, что он в полной растерянности. У меня по спине побежали холодные мурашки, а Тая сжала кулачки и положила на свои туго стиснутые колени.

— Про ваш ВИБР мы прекрасно знали еще по первым сообщениям капитана, хмурясь, сказал Ильин. — Тогда у меня и возникла мысль о прямом контакте. О настоящем, глубоком контакте, чтобы все поставить на свои места. Меня в принципе поддержали, но сами знаете — наши рутина, перестраховка, ну и так далее. Так что я получил неофициальное «добро», хотя официального разрешения не было. На случай неудачи. Мол, член Совета проявил непростительную самодеятельность. Короче, я вынужден был действовать в одиночку, инкогнито, под маркой недалекого чиновника.

Мне надлежало поступать так, чтобы все поверили в последовательность происходящего и не вмешались в нормальный ход контакта. Ночью мы обговорили с Чером время, а утром я пригласил ребят на эксперимент, который на самом деле экспериментом не был. Честно говоря, я немного побаивался, и присутствие людей придавало мне уверенность. Толя, спасибо за помощь. Она мне очень пригодилась.

Что ж, теперь все, вроде бы, вставало на свои места. Вадим мог помешать Ильину подключиться к ВИБРу в связи с тем, что знал опасную особенность прибора. Чер не мог вмешаться в действия Вадима, потому что выбрал его в качестве контрольного экземпляра для своего последующего опыта, за чистоту которого, очевидно, беспокоился, и не хотел навязывать Вадиму свою волю. Поэтому он избрал легкий, безопасный путь — укол снотворного. Тая, которая об эксперименте ничего не знала, также помешать не могла, а нас, то есть Лаптева, Гусейнова и меня, особенно меня, Чер на время нейтрализовал. Проще пареной репы.

— Зачем ему надо было калечить капитана? — вдруг мрачно спросил Вадим.

— Это пока для меня необъяснимо, — Ильин передернул худыми костистыми плечами. — Скорее всего, он решился на более глубокий контакт, но не учел, что самый главный на станции, то есть капитан, — это обыкновенный человек. Слабый, неподготовленный человек.

Слабый, неподготовленный человек. «Он был испуган, что причинил кому-то вред», — вспомнил я Тайны слова.

Ильин тяжело вздохнул.

— Как вы догадываетесь, во время своего опыта Чер изучал лимбическую систему (Лимбическая система — совокупность отделов головного мозга, объединенных по анатомическому и функциональному признакам. Основная функция л. с. связана с процессами саморегулирования при организации поведения и психической активности.) с одновременным возбуждением тормозящих нейронов. Может быть, с его точки зрения на время опыта он очистил людей от многовековой шелухи, вернул к истинному состоянию, а получилось самое настоящее варварство. Все очень плохо.

Плохо, что капитан почти безнадежен. Плохо, что люди погибли… Вроде бы подошли к следующему этапу, ведь я, ребята, почти готовый посредник, вот только вес наем, а все же положение аховое. Теперь предстоит очень много доказывать.

Он помолчал, сгорбившись, потом вздохнул, как перед прыжком в воду, выдохнул и очень спокойно, даже внушительно, сказал:

— Тем не менее, я считаю, что первый контакт прошел удачно. Уж коль вы все знаете, могу я рассчитывать на вашу поддержку?

Нет, Ильин явно не собирался сдаваться. Пусть в одиночку, но он знал, за что будет бороться. В конце концов, любому прогрессу сопутствуют жертвы и потери, без них он невозможен.

— Да, — сказал я довольно неуверенно.

Вадим кивнул утвердительно, хотя именно он, как мне кажется, был единственным, кто не верил в состоятельность и действенность дальнейшего контакта. Просто в нем в очередной раз сработал неистребимый дух исследователя, не позволяющий останавливаться на полдороге при такой массе вопросов.

Ильин заметно приободрился.

— Нет, — сказала Тая. — Нет, нет и нет.

И заплакала. Горько, навзрыд.