"Гленлионская невеста" - читать интересную книгу автора (Рэнни Карен)

Глава 1

Замок Гленлион, Шотландия

1772 год

– Я не женюсь на этой ведьме, – сказал Лахлан.

Никто не обратил внимания на его слова. Напротив, весь клан точно зачарованный внимал речам Коннаха Маколи. Этот старец считал себя пророком, провидцем, и каждый находившийся в зале – будь то мужчина, женщина или ребенок – слушал его с нескрываемой радостью.

– Мой взгляд проникает в далекое будущее, – нараспев проговорил старик. Он стоял в центре зала, простирая руки в небо, и казалось, что его ладони прижимаются к какой-то невидимой стене. Пышная белая борода доходила ему до груди. Под кустистыми белыми бровями прятались яркие синие глаза, казавшиеся чересчур молодыми для его старого лица. Теперь эти глаза были устремлены на высокий потолок, словно будущее, которое он видел, было начертано именно там. – Я читаю судьбу Синклеров. Я вижу главу клана, последнего в своем роду. Ему не суждено стать отцом. – Голос старца поднялся, проносясь по просторному залу точно раскаты эха. Люди зашептались, но никому и в голову не пришло прервать пророка. – Его сыновьям, всем, как на подбор, храбрецам, не суждено родиться. Все почести, которые они могли бы принести Синклерам – все это будет пущено на ветер, точно пыль. Никто больше не будет править кланом. Будущее Синклеров – только пустота и гибель. – Он повернулся и указал длинным морщинистым пальцем на Лахлана: – Потому что ты без всякого уважения относишься к легенде.

Лахлан окинул взглядом старика. Лучше просто дождаться, когда провидец закончит свои высказывания, чем прерывать. Иначе его разглагольствования никогда не кончатся.

Палец опустился; провидец наклонил голову.

– Отныне никто из Синклеров не будет править Гленлионом, – продолжал Концах. – Замок будет стоять как склеп, жизнь уйдет из него.

Лахлан вздернул бровь, потом усилием воли придал своему лицу равнодушное выражение.

– Перестань, старик, – сказал он, и голос его был слышен не хуже, чем голос провидца. – Я не женюсь на этой ведьме.

Коннах снова возвысил голос, и от его тона должны были встать дыбом волосы у каждого слушающего его Синклера. Присутствующие выпивали; то была ночь тостов и медленно, но неотвратимо наступающего опьянения. Венчался родственник Лахлана Джеймс, и теперь Синклеры праздновали этот удачный союз. Но Коннах воспользовался празднеством, чтобы затеять недоброе, и хорошо справился со своей задачей.

– И когда дойдет до того, что Синклер будет сетовать на свою судьбу и на утрату своих нерожденных сыновей, только тогда будет позволено опустить его в могилу. Остатки его имущества унаследует один из Кемпбелов. – Тут все недоверчиво зашептались. Кемпбелы и Синклеры были врагами, и это помнил любой из присутствующих. – Я вижу невесту, что стоит передо мной, – быстро переменил тему Коннах. – Ей ведома тайна жизни. У нее будет полая стопа, голос как у банши, что предвещает смерть, но она спасет клан Синклеров.

Лахлан выпрямился.

– Так вот она какая, да, старик? Хромает и вскрикивает? Поэтому ее отец так хочет сбагрить ее?

Коннах нахмурился.

– Он хочет положить конец набегам, Лахлан. Ты обещал его дочери.

На протяжении жизни многих поколений Синклеры разбойничали на границе, а с 1745 года получали истинное наслаждение, досаждая англичанам. Но в прошлом году набеги приобрели совершенно иной характер. Теперь скот приходилось угонять уже не столько ради забавы, сколько для прибавления уменьшающихся синклеровских стад.

Лахлан откинулся на спинку тяжелого резного кресла, принадлежавшего некогда его отцу и отцу его отца. Он вырос на рассказах о подвигах Синклеров, в этой самой комнате его пичкали историей клана. Он был лэрдом – а в последнее время это положение играло все меньшую и меньшую роль в жизни клана. Но для его отца то был священный долг, и для всех Синклеров, что жили до него. И для него это тоже кое-что значило. Ответственность за выживание клана постоянным бременем лежала на его плечах.

Его земля была потрясающе красивой, невысокие холмы чередовались с глубокими потаенными долинами, над которыми возвышались мрачные горные вершины. Эти края были убежищем, неизменно спасавшим клан даже в трудные времена. После 1745 года всем казалось, что сапог Англии постоянно стоит на шее Шотландии. Ни одному шотландцу не позволялось забыть, что его страна взбунтовалась и потерпела поражение. Были построены дороги, по которым маршировали английские солдаты в красных мундирах; были воздвигнуты крепости, и пушки стояли там наготове; из шотландцев выжимали непосильные подати, по новым законам следовало изгонять в ссылку, отлучать от церкви или уничтожать всех, кто составлял предмет гордости своих соотечественников.

В последние годы казалось, что судьба Синклеров так же плачевна, как и судьба Шотландии. Скот вырождался, земля давала только ячмень. Неудивительно, что такое количество шотландцев покидали свои края.

Когда Лахлан Синклер заглядывал в Большой зал своего дома, он видел только то, что нужно сделать, а не то, что можно усовершенствовать.

Легенда у него в голове принимала все большие и большие размеры. Почти каждый день приносил какое-то новое напоминание о лежащей на нем ответственности. Он начал верить, как будто сам стал каким-то полоумным провидцем, что его брак может оказаться единственным способом добиться процветания Синклеров.

С самого его рождения все вокруг шепотом рассказывали легенду о Гленлионской невесте. Говорили, что старой Маб, повитухе, приснился сон о его будущем, которое было тесно связано с кланом. Все решили, что старухе во сне было послано пророчество, а Коннах только использовал его. Но спустя годы значение легенды возросло. Лахлан не сомневался, что каждый член клана охотно верит в нее. Они были убеждены, что появление чужестранки положит конец трудностям, которые их измучили. Что клан выведут из отчаянного положения не умения Лахлана, не его знания и даже не его смелость. Это сделает она, женщина, неясная фигура которой осмеливается маячить на периферии его зрения, словно насмехается над ним даже теперь. Да он скорее устроит набег на ее землю и украдет ее скот, чем женится на этой ведьме.

Ее отец предложил ему руку дочери неделей раньше. Слухи уже донесли до него подробности касательно его будущей жены, которые не сообщил ее отец. Зовут ее Харриет. Даже имя у нее отвратительное. Слова Коннаха только укрепили опасения Лахлана. Его предполагаемая невеста зла и безобразна, зато ее приданого хватит, чтобы накормить клан.

Лахлан протянул руку к кубку и осушил его. Запасы виски подошли к концу; последние бочонки в замковом погребе были откупорены ради свадьбы Джеймса. Шотландец без виски – все равно, что река без воды. Одна беда влечет за собой другую. Ведь алкоголь в состоянии исправить любое, даже самое плохое настроение. И теперь Лахлан очень боялся, как бы отсутствие виски не послужило лишним знаком для окружающих, что для Синклеров настали последние дни.

За перегонку ячменя отвечал Ангус, но Ангус неожиданно умер месяц назад. Его смерть была трагична не только в этом отношении. Лахлан не просто потерял члена своего клана, он потерял все знания, которыми владел Ангус, а стало быть, и то единственное, что можно провозить через границу контрабандным путем и обращать в прибыль.

Всегда найдутся те, кто готов хорошо заплатить за доброе шотландское виски. Даже англичане. Но суть дела состояла в том, что пошлина поглощала даже самую малую прибыль от этого рискованного предприятия. И обычно люди просто избегали уплаты пошлины. Некоторые называли это контрабандой. Лахлан предпочитал называть это умной торговлей. Покупатель доволен прекрасным продуктом. Продавец получает оправданную прибыль. Единственные, кто ничего не получает от этой торговли, – это акцизные сборщики пошлины, наложенной на шотландцев в качестве кары.

Но теперь ему больше нечего продавать ни контрабандным путем, ни обычным и нечего предлагать в качестве обмена. Гленлион обладает в избытке только двумя вещами – ячменем и надеждой.

Лахлан встал и произнес тост в честь своего родственника, высоко подняв пустой кубок. Его поздравления по адресу счастливой пары вызвали смех. Его же собственная улыбка была довольно вымученной. Лахлан повернулся и вышел.

Ему требовалось чудо. Или легенда. Какое-то физическое ощущение, такое резкое, что Лахлану показалось, будто грудь ему пронзил кинжал, заставило его остановиться. Конечно, это именно удар кинжала. Или судьба. Он женится на этой англичанке, чтобы спасти свой клан.

Но сделает он это не раньше, чем посмотрит на ведьму.

Англия, дом сквайра Хэнсона

Сегодня будет полнолуние. Отец называл это разбойничьей ночью. «Луна хороша для грез, девочка. Закрой глаза и почувствуй ее на своих веках. Это волшебство, Дженет». А ей так нужно хоть немного волшебства! Что угодно, лишь бы разогнать это ужасное ощущение – что она замурована в своей коже. Что она кричит, но беззвучно.

– Дженет, принести вам шаль? Вы дрожите.

Она обернулась. Опять этот Джереми Хэнсон. Он почти всегда оказывается где-то рядом. Теперь он стоял совсем близко, и она порадовалась, что повязала на грудь муслиновую косынку. Дженет незаметно потянула косынку. И покачала головой.

– Не заболели ли вы?

– Нет, просто в голове блуждают всякие мысли, – с вымученной улыбкой ответила она.

– Значит, не нужно думать о том, что вызывает у вас тревогу. – Его улыбка была искренней; в глазах выражалась глубокая преданность. Это был действительно очень милый молодой человек, высокий и стройный, с ореховыми глазами и светло-каштановыми волосами. Все в Джереми было приятно, не было в нем ничего слишком яркого или неуместного. Но он был слишком внимателен к ней, а это очень не понравилось бы членам его семьи, узнай они об этом. Ведь Дженет не более чем бедная родственница, компаньонка хозяйской дочери.

– Джереми, подойди сюда и посмотри. Я, кажется, хорошо передала сад весной. Что ты скажешь? – позвала брата Харриет.

Дженет не сомневалась, что Харриет именно этого и хотела – чтобы Джереми отошел от нее. Или, быть может, она судит о Харриет слишком резко? Дженет прожила семь лет у нее в услужении, а этого достаточно, чтобы узнать человека, но все же она никак не могла ухватить суть характера Харриет – суть эта ускользала от нее, как ускользает вода сквозь пальцы. Иногда Дженет думала, что Харриет искренне добра, но в других случаях у нее появлялось подозрение, что Харриет только и ждет, когда ее подчиненная не выдержит и позволит себе высказать какое-либо критическое замечание.

В последнее время настроение у Харриет было хуже, чем обычно. Причину этого установить было трудно, пока Дженет не подслушала один разговор. Этот помещичий дом был похож на пещеру, так что даже слова, сказанные шепотом, доносились из самых неожиданных мест. И Дженет случайно узнала, что сквайр Хэнсон заключил мир с шотландцем, который часто нарушал границу и сильно досаждал ему в последние годы. Сквайр предложил шотландцу свою дочь и ее приданое, надеясь, что, породнившись, тот перестанет красть у него скот.

Харриет выходит замуж за лэрда Синклера. Это удивительно.

Дженет не могла не задаваться вопросом – уж не отлучился ли отец Харриет до самой свадьбы, которая должна состояться через месяц, только чтобы избежать неприятностей, связанных с настроением дочери? Раздражение Харриет из-за предстоящей свадьбы, кажется, будет продолжаться до последнего, до того самого дня, когда она пойдет под венец.

Дженет повернулась спиной к окну, жалея, что не обладает властью проникнуть сквозь стекло и убежать в ночь, точно тень. Она спряталась бы среди деревьев. Она убежала бы в лес, как лесовица. Убежала бы прочь отсюда – туда, где ей никто не стал бы говорить, что у нее простонародное произношение, или что волосы у нее странного цвета, или пальцы неловкие. Туда, где, наверное, звучат музыка и смех. Там ждет ее счастье, окутанное в ночную тьму и перевязанное бантом, сотканным из хвалебных слов по ее адресу.

По временам ей бывает так одиноко! Но впервые за семь лет Дженет пообещали, что ее ждут перемены. Она узнала – в тот день, когда услышала о свадьбе Харриет, – что, когда та выйдет замуж, она, Дженет, поедет вместе с ней в Шотландию. Снова оказаться на родине, коснуться ногой шотландской земли! И Дженет нетерпеливо считала дни.

– Отойдите от окна, Дженет. Вы мне нужны. – Голос Харриет снова призвал ее к выполнению своих обязанностей.

Дженет подошла к Харриет и села рядом с ней. Она была бы вполне привлекательной, подумала Дженет, если бы не смотрела на мир так недоброжелательно. У Харриет были волосы темного каштанового цвета, которые вились вне зависимости от погоды, и очень мягкие синие глаза. Она была маленькая и тоненькая, что производило впечатление слабости и хрупкости и вызывало желание защитить ее. Но воля у Харриет была железная. Воля эта никогда не проявлялась открыто, ее никогда не демонстрировали криками или тирадами. Она просто была, как небо или земля.

– Вы целый вечер тоскуете. Неужели мы забыли отпраздновать какой-то шотландский праздник? Который священен для каждого шотландца?

Дженет покачала головой. На подначивания Харриет лучше не отвечать – она поняла это за семь лет. Дженет было всего пятнадцать, когда она приехала в Англию. Родители ее умерли, жителей их деревни косила инфлюэнца. Люди стали уезжать оттуда еще до эпидемии; а после эпидемии Тарлоги стали населять одни призраки.

Дженет предоставили выбирать – стать компаньонкой Харриет или умереть с голоду на улице. Прошло несколько дней, и Дженет поняла, что сделала неправильный выбор.

Но все могло быть еще хуже. Ее обязанности не были обременительны. Она научилась пропускать мимо ушей большую часть недовольных высказываний Харриет, хотя ее манера гнусавить, произнося слова в нос, делала ее речь почти невыносимой. Иногда Дженет удавалось провести час-другой среди цветов, почитать книгу, тайком взятую из библиотеки сквайра Хэнсона. Если у нее нет никаких перспектив на будущее, Харриет в этом не виновата.

– Вы держитесь с моим братом высокомерно, – сказала Харриет на этот раз. Она говорила тихо, голос ее превратился в скрипучий шепот, который не был слышен Джереми, сидевшему с книгой в противоположном конце комнаты. Время от времени он поднимал голову и посылал Дженет приветливую улыбку.

– Полагаю, я была вполне любезна. Ваш брат задал мне вопрос. Я ответила на него.

Неужели характер передается от отца к ребенку? Не поэтому ли Харриет такая хмурая и кажется такой несчастной? Но если так, то почему Джереми не похож на отца?

Нет, это несправедливо. Родители Харриет вполне приятные люди. Сквайр Хэнсон человек шумный, он часто ухмыляется и чувствует себя лучше среди животных, чем среди людей. Мать Харриет, Луиза Хэнсон, прикована к постели и почти не занимается домом. Это приятная леди, имеющая привычку чихать в кружевной носовой платочек, она всегда держалась с Дженет мило, слегка рассеянно.

– Я видела, как вы улыбнулись ему, – сказала Харриет. – Как будто хотели пленить.

– Это была просто вежливая улыбка.

– Практикуйтесь в своих уловках на конюхе, Дженет. Или на лакеях. Иначе мне придется сообщить отцу о вашем необузданном поведении.

Необузданном? Дженет тайком улыбнулась. Она наклонила голову, чтобы улыбка не стала заметной и не выдала ее радости. «Ах, Харриет, если вы хотите узнать, что значит необузданность, загляните в мое сердце. Вот оно-то воистину необузданно».

Значит, Харриет что-то заметила. Правда, неприкрашенная и непритворная, состояла в том, что Дженет не хочет находиться здесь, в этом доме, быть вечной служанкой и знать, что ее жизнь проходит. Она хочет снова оказаться дома, в Тарлоги. Она хочет слышать густой смех отца и милый голос матери. Мать ее матери была англичанкой, и через бабку Дженет считалась родственницей Хэнсонов; из-за этого родства у нее теперь все-таки был дом. Но как же трудно притворяться, что тебе нравится быть англичанкой.

Всю жизнь ее приучали гордиться своим народом, находить в себе то, что есть общего с ним. Она была единственным ребенком в семье, ребенком, исполненным любопытства, как говорил ее отец. Вероятно, поэтому он разрешал ей находиться рядом с собой и изучить его ремесло не хуже любого подмастерья. Она привыкла говорить то, что думает, безудержно смеяться, видеть лучшую сторону жизни.

Снова стать такой – вот чего она хочет. Танцевать на вересковой пустоши, видеть восход солнца в горах. Слышать звуки гэльского языка, ощущать резкий запах торфяного дыма. Вот что значит быть необузданной.

За эти семь лет она превратила себя в другого человека. Дженет, которая жила с родителями в маленькой деревушке за Тейном, исчезла. Она едва помнила свой язык, почти забыла мелодии, которые напевала. Даже речь ее изменилась. Она разговаривала теперь скорее как англичанка, чем как шотландка.

Да, но в груди у нее бьется необузданное сердце.

– Вы что же, дуетесь, Дженет? Служанке это не пристало. Подайте мне рабочую корзинку, – сказала Харриет.

Дженет наклонилась, чтобы взять корзинку с вышиванием. Она молча поднесла ее Харриет и молча держала в руках, пока та выбирала нитки для будущего узора.

– Держите корзинку как следует, Дженет. У вас дрожат руки.

Дженет поставила тяжелую корзинку себе на колени.

– Мне не нравится оттенок синего, который вы выбрали. О чем вы только думали? – Харриет рылась в нитках. В обязанности Дженет входило каждый вечер приводить нитки в порядок, наматывать их на маленькие катушки. – Или вы надеетесь, что избавитесь от необходимости выполнять мои поручения, проявляя такой дурной вкус?

– Вы просили именно такой оттенок, Харриет. Цвет дельфиниума.

Харриет окинула ее взглядом и нахмурилась.

– Вы хотите сказать, что я ошибаюсь? Не могу поверить, что вы так глупы.

– Если вам не нравится выбранный мной оттенок, Харриет, – спокойно проговорила Дженет, – вам, вероятно, в другой раз придется самой сходить в деревню.

И тут же опустила глаза, испугавшись собственных слов. Во всем виновато полнолуние, да, полнолуние. Неужели она забыла свое место? Да, о да, забыла. Великолепно. В кои-то веки она сказала правду. Честность била ключом из каждой поры ее тела, удерживаемая только волей и благоразумием. Ее могут уволить за эти слова, несмотря на семейные узы. И где она тогда окажется? На дороге, и будущего у нее будет еще меньше, чем теперь.

– Извините меня, Харриет, – тихо сказала она.

– Вы, верно, больны, Дженет, если говорите такие глупости. Вот в чем дело, да? Позвоните миссис Томас, пусть она принесет вам дуврский порошок.

– Нет-нет, Харриет, – поспешно возразила Дженет. – Наверное, я просто устала. – Даже если бы она была больна, она стала бы это отрицать, лишь бы избежать приема порошков. От них бурчит в животе, а по ночам снятся немыслимо причудливые сны. Когда ее заставили принять их в последний раз, она проснулась, мокрая от пота. Тогда-то она и поклялась, что никогда больше не станет принимать эти порошки.

– С чего бы это вам устать? Вы сегодня не делали ничего важного. – Харриет улыбнулась так, что Дженет не стала напоминать ей, что она ходила в деревню и обратно, и не один раз, а дважды, просто потому что Харриет забыла сразу же сказать, что ей было нужно.

– Вероятно, вы правы, – сказала Дженет. – Я заболеваю.

– Как это неразумно с вашей стороны – заболевать и находиться в моем присутствии. Оставьте меня.

Дженет поставила корзину с вышиванием на пол рядом с Харриет и кивнула. Потом вышла, прежде чем Джереми успел пожелать ей спокойной ночи.

Но Дженет не легла в постель. Ночь еще только началась; луна еще только всходила; очарованию весеннего ветерка было трудно противиться. Мгновение было слишком ценным; свобода предоставлялась Дженет слишком редко, чтобы не воспользоваться ею.

Она будет необузданной, хотя бы совсем недолго.

По имению Хэнсона с восточной стороны дома бежал мелкий ручеек. По утрам казалось, что вода в нем горит – так падали на него солнечные лучи. Ручей напоминал Дженет о Тарлоги и о ручье, который протекал мимо их маленького коттеджа. По утрам он мерцал совсем как этот, а потом снова исчезал под землей.

Сейчас ручей был черным, его освещали только лунные отблески. Дженет повернулась лицом на север, жалея, что она не птица и не может летать, тогда она нашла бы себе какое-нибудь гнездо среди деревьев на краю озера. Она почти чувствовала, что Шотландия зовет ее отсюда, словно знает, что одна из ее дочерей заблудилась на чужбине. Это было у Дженет в крови – эта тоска, такая глубокая и такая острая, что иногда хотелось зарыдать. Можно изъять шотландца из его страны, но нельзя изъять страну из шотландца – эту присказку она слышала с детства, но никогда не понимала ее истинного смысла, пока не рассталась с землей, на которой родилась.

Дженет присела на край ручейка, на поросший мхом берег. Ночь была приветлива, словно она одобряла побег Дженет в необузданность. Всего лишь раз. На несколько мгновений за семь лет. А потом она снова станет здравомыслящей Дженет.

Она сбросила туфли и чулки, подняла выше колен свое практичное платье, которое ей полагалось носить как прислуге, и вошла в воду. Вода была холодная, несмотря на весну. Быть может, этот холод она несла от самых высоких гор Шотландии. «Не фантазируй, Дженет». Скорее всего это просто степенный маленький английский ручей. Скромный и благопристойный, никогда не выходящий из берегов, никогда не бурлящий. Он не станет пробиваться сквозь торф и пахнуть дымом. Он будет пробираться мимо камней и камешков самым скромным образом.

– Трудно ли следить за своими манерами, ручеек? Ты думаешь, тебе это так же трудно, как и мне? Как мне хотелось бы не быть постоянно вежливой, – тихо сказала она.

Внезапно из темноты послышался чей-то голос:

– Ты что же, брауни,[1] если разговариваешь с водой?

Она вскинула голову. И увидела всего лишь тень – длинную темную тень рядом с деревом. Сердце гулко забилось. Руки вцепились в юбку, поддерживая ее над водой. «Не стой, Дженет, в такой позе». Она убежала бы при звуках этого голоса.

А может быть, и не убежала бы. Может быть, подошла бы к тому, чей голос был темным и плотным, как воздух в летнюю ночь. Голос, в котором звучало что-то шотландское.

– Брауни? – Она не выдержала и улыбнулась. И улыбка эта словно сняла корку с ее чувств, корку, которая почти приросла к ним за эти годы. – Будь я брауни, – сказала она так же тихо, как и он, – я была бы в доме, выполняя обязанности хозяйки – готовила бы ужин или умело работала бы иглой.

– Ах, но ведь свечи еще горят, так что, может быть, ты ждешь, пока все не лягут, чтобы приступить к своим обязанностям.

Он шагнул вперед, а она осталась на месте – здравомыслящая Дженет, застигнутая именно тогда, когда она повела себя как дурно воспитанная особа или как девчонка-сорванец. Не очень-то справедливо, что ее застигли, когда она собралась вести себя необузданно. Она пошевелила пальцами ног. Камешки на дне ручья были добрыми, они не резали кожу, да и вода уже не казалась холодной.

– Жаль, что у меня нет сыра или молока, чтобы угостить тебя, – сказал он.

Она смотрела на тень, не понимая, кто он. Да и реален ли? Не вызвало ли его из небытия каким-то волшебством ее одиночество? Быть может, это сон? Или призрак, явившийся, чтобы вместе с ней вести себя необузданно?

– Я вижу, ты умеешь искушать брауни, – сказала она. – Ты не должен платить им слишком щедро, иначе это заденет их гордость.

– А также пренебрегать их помощью, – согласился он. – Иначе они исчезнут и больше никогда не покажутся.

Он шотландец, сегодня полнолуние, и они находятся в Англии – из трех этих составляющих можно было сделать только один вывод.

– Ты совершаешь набеги через границу?

Его смех удивил ее – не гортанное звучание, но изумление и радость, в нем прозвучавшие. Казалось, он очарован, и эта мысль была одновременно глупой и странно тщеславной. Здравомыслящая Дженет пленила грабителя.

– И пришел, чтобы тебя похитить, да?

– Неужели? – спросила она и потрясла ногой, прежде чем осторожно поставить ее на берег. Выйдя из воды, она опустила юбку.

– Хотя верно говорят, что девушка – это благо, скот ценится больше. Вожделение – хорошо, но вожделением не наполнить пустой желудок.

Дженет засмеялась, не стараясь сдерживаться. Честность – это товар, которого очень не хватает в ее жизни. Правдивость его слов подействовала на нее освежающе, хотя сама правда была несколько цинична.

– Тогда прошу прощения, что я не корова, сэр.

– О, на этот раз я явился не за скотом.

Легкая тревога охватила ее.

– А зачем ты явился?

– Возможно, узнать кое-что. Получить ответы на некоторые вопросы.

Молчание. Она ждала. Когда стало ясно, что он не собирается удовлетворять ее любопытство, она наклонила голову набок и нахмурилась, глядя в тень.

– Луна освещает твои волосы, брауни. В ее свете они кажутся серебряными. Какими они будут на солнце?

Она прищурилась, глядя в его сторону, пораженная вопросом и удивлением, прозвучавшим в его голосе.

– Коричневыми.

– Коричневыми? Как земля после весеннего дождя?

– Боюсь, что просто коричневыми. Не хуже и не лучше. – Его умение напускать чары снова вызвало у нее улыбку.

– А глаза?

– Синие. Нет-нет, не такие синие, как небо.

– Твоей душе не хватает поэзии, девушка.

– А у тебя ее слишком много для грабителя.

– Харриет! – Голос Джереми врезался в их шутливую беседу, точно острый меч. Дженет встревоженно повернула голову в сторону дома. Если Джереми ищет сестру, значит, без сомнения, Харриет ищет ее. И только гнев или раздражение могли заставить Харриет выйти из дома ночью.

Дженет присела, подхватила туфли, сунула чулки в карман и одним прыжком перепрыгнула ручей.

Она обернулась, чтобы попрощаться, но незнакомец уже исчез в тени. Право же, она вполне могла вообразить его.