"Рыба, кровь, кости" - читать интересную книгу автора (Форбс Лесли)

2

Наше такси медленно двигалось по мосту Хаура в Калькутте, самому большому консольному мосту в мире, с трудом пробираясь сквозь плотные ряды рикш, такси, грузовиков, перегруженных автобусов, тележек, ручных и запряженных быками, поколения нищих — и сквозь не такое плотное, но не менее осязаемое воздушное движение, тот густой бурый чад, что беспрепятственно валил из выхлопных труб фургонов, автобусов, заводских труб и угольных печей; этот дым резал мне глаза и оставлял на одежде пятна копоти размером с москитов. Мрачное замечание Ника подтвердило, что он догадывался о моих неудобствах:

— Добро пожаловать в Калькутту, где воздух содержит самое высокое в мире количество ВЧ…

— ВЧ?

— Взвешенные частицы — из них до одиннадцати процентов токсичны, включая бензопирин, который, как полагают, вызывает рак. Добро пожаловать в Тропик Рака. Разумеется, многие здесь просто не живут так долго, чтобы умереть от рака. Добро пожаловать в Калькутту, которую Британская империя избрала столицей колонии и где, наверно, самый отвратительный климат во всей Индии, настолько смертоносный, что первые моряки окрестили это место Голгофой. Добро пожаловать в Калькутту, интеллектуальную столицу Индии, где гниение превратили в форму искусства и где может уцелеть лишь недолговечное: граффити переживает политиков, которых высмеивает, а преступление все еще витает в воздухе, как дурной запах, долгое время после смерти самого преступника. Чем пахнет преступление? Много ли в нем бензопирина? Может, ЮНИСЕНС уже прогнала его смрад через масс-спектрометр и занесла его соединения в свою молекулярную библиотеку, как они сделали это с опиумом и его алкалоидами? Опиум завладел моим умом с тех самых пор, как Джек преподал мне урок истории шесть недель назад в ЮНИСЕНС. От него я узнала, что Индия — единственная страна в мире, где выращивание опийного мака для получения опиума-сырца разрешено законом. На государственных заводах по производству опиума и алкалоидов в Газипуре, рядом с Патной, мы с Ником смотрели, как жидкую кашицу млечного сока выливают на деревянные лотки и раскладывают сушиться на солнце — метод, знакомый еще тем Флитвудам, что жили лет двести назад. Затем опиум, принявший форму лепешек, продавали международным фармацевтическим компаниям, которые выделяли из него морфин или кодеин. На этом Индия зарабатывала относительно скромную сумму в пятнадцать миллионов долларов. — Если бы его здесь перерабатывали в героин, — говорил Джек, — Индия могла бы получать миллиарды, выплатила бы национальный долг, решила бы проблему поголовной нищеты и починила бы дороги. В Пакистане и Таиланде нелегальный опиум стал, что называется, неплохим кормильцем для многих крестьянских семей, которые иначе умерли бы с голоду.

Странное замечание для ученого.

Гостиницу выбирала я. ЮНИСЕНС не оплачивала эту часть путешествия, а все родственники Ника сейчас жили в Англии, так что я выбрала сравнительно дешевое место неподалеку от парка Майдан в старом британском квартале, привлеченная названием отеля. Но если «Радж-Палас» когда и оправдывал свое имя, то самое раннее лет двести назад, до того, как череда сменявших друг друга армянских и английских хозяек превратила дворцовую роскошь в пансион, о котором наш путеводитель издательства «Лоунли плэнет» зловеще высказался: «большое своеобразие за умеренную цену». Дворец, теперь скорее походивший на клуб для игры в бинго, был отделан фанерой и хромом, характерными для конца семидесятых, а ионические колонны выкрасили в грозный розовато-коричневый цвет, придававший лицам постояльцев оттенок сырого бекона. Ник клялся, что нынешняя владелица, англичанка, встретившая нас радостными криками: «Дорогие мои!», на самом деле была евнухом в парике. Но я просто влюбилась в нее и ее отельчик, напомнивший мне о тех местах, где мы останавливались в Новом Орлеане, тех, что папа называл «Соединенными Штатами Теннесси Уильямса, родиной неординарных: неестественных, неспокойных, невменяемых».

— Ты выглядишь счастливой, Клер, — заметил Ник, когда мы устроились в ресторане гостиницы с кружками холодного пива. — Можно подумать, ты чувствуешь себя как дома.

— Ну да, такие места как раз по мне. Дешевая гостиница, чья хозяйка слишком много пьет и слишком редко обесцвечивает волосы.

Я почти надеялась, что он станет возражать, скажет, что у меня есть шик, и стиль, и исключительная красота, которую только он может оценить. Вместо этого он начал вспоминать о том, как вырос здесь, в Бенгалии, стране, где люди влюблены в пищу и искусство, спокойно зная, что и то и другое непостоянно, но бесконечно возобновляемо.

— Может, поэтому рыба здесь — такой важный образ, — сказал он и наморщил нос, когда прямо перед ним на стол шлепнулась тарелка, поставленная официантом с косолапой походкой человека, привыкшего давить ногами тараканов, не выпуская при этом из рук тарелки с замороженным горошком.

— Только между нами, дорогая, обслуга нынче вся уже не та, — шептала мне хозяйка по пути в ресторан. — Все теперь заделались коммунистами.

Изучая свой ужин, Ник твердил, что повар явно симпатизировал сталинизму.

— Наверняка где-то в русских степях есть гостиница, по сей день оплакивающая утрату его кулинарного мастерства, — произнес он, надавливая на не вызывающий доверия квадратик рыбы до тех пор, пока тот не расплющился в сероватую пасту с торчащими из нее бледными костями, достаточно длинными, чтобы привести к смерти. Очень скоро мы оставили рыбу и удалились в бар в саду.

Гибким движением он закинул босую ногу на бедро, будто сидел на полу или на кровати, а не на жестком пластиковом стуле, а его здоровая рука скользнула под рубашку, чтобы поскрести плоский смуглый живот. Я пыталась не думать о его коже. Он помассировал ступню и заговорил о рыбе как форме искусства и о рисе как пластическом средстве выражения.

— Бенгальские женщины рассыпают рисовую муку на полу своих домов, составляя замысловатые узоры из листьев, цветов и фруктов, хотя знают, что их рисунки не проживут и дня. Они называют это «картинами в пыли» — торжество непостоянства. Наверно, вот так я и заинтересовался впервые недолговечным искусством.

Я потянулась за пивом, нарочно касаясь его запястья своим, желая, чтобы он обращался ко мне лично, а не размышлял о смысле искусства и жизни перед аудиторией из одного человека.

А он говорил:

— Именно женщинам украшение жилища здесь доставляет больше радости.

Украшение, вот что такое для тебя женщины, подумала я, бросая всякую надежду отвлечь его. Мужчины — строители империи; они любят всему давать свои имена: странам, горам, произведениям искусства, отпрыскам. Женщины же практикуют эклектичное, повседневное искусство: заполняют эти самые страны детьми, создавая рабочую силу, стряпают (женщины ведь всегда стряпухи и очень редко повара), превращают жилище в родной дом. Мама раньше украшала наш трейлер психоделическими картинками, которые, по ее мнению, отражали духовность Востока. Позже, переключившись с азиатской мистики на мексиканские шаманские ритуалы, холистическое целительство и магические кристаллы, она утверждала, что несколько раз совершала астральное путешествие и навещала меня — полагаю, это было дешевле, чем поездка на «Бритиш эйруэйз» в оба конца. Она всегда отличалась хорошим воображением. Когда нам с Робином надоедало смотреть, как папа подает реплики, изображая рогоносца с двумя строчками в третьем акте, мама брала нас с собой на прогулку и говорила: «Взгляни-ка на этот кусок плавника — а вдруг это кость динозавра?» Еще она уверяла: «Может, у нас нет денег, но мы никогда не были бедняками». Быть бедняком означало не иметь обуви или книг. Она не понимала, что бедность могла также значить отсутствие истории, определенного местожительства, постоянной прописки. Мы отправлялись туда, где была работа, проезжая по пятьсот миль днем и ночью, глядя на Чудеса Америки из окна машины, созерцая Большой Каньон в лунном свете. История проездом. Мама хотела показать нам все те вершины и ущелья, которых никогда не видала сама, пока росла в плоском унылом городишке, затерявшемся на еще более плоской полоске желтой прерии.

А чего хотел отец? От чего убегал он все эти годы? Это-то я и собиралась выяснить здесь.