"Трагические судьбы" - читать интересную книгу автора (Андреев Николай)

Они пришли дать человеку волю. И за это погибли Как уничтожали двух председателей. 1973 год

Геннадий Лисичкин угодил в председатели колхоза, как он сам говорит, по дурости. Шел 1954 год. Начитался он газет с восторженными репортажами о целине и говорит жене Лиде: «Попробуем?» Друзья, узнав о его решении, покрутили пальцем у виска. Да, здравым его бросок из Москвы в Казахстан не назовешь. Лисичкин — выпускник Института международных отношений, получил прекрасное рапределение: пресс-атташе посольства СССР в Дании. Так устроиться сразу после МГИМО за границу — редкая удача, небывалая для выпускника, пусть и обладателя красного диплома. И вместо Копенгагена — в глушь, в степь, в неустроенность? Только сумасшедший или романтик мог так круто заложить вираж судьбы.

Лисичкин двинул на целину.

Я спрашиваю у Геннадия Степановича Лисичкина, ныне доктора наук, большого авторитета в экономике рыночного хозяйства, когда он сообщил жене о своем решении ехать в дальние края, она не выразилась в том смысле: ну и дурак ты, Гена? «Промолчала. Друзья сказали. А в МИДе были просто поражены». Мидовские чиновники действительно не могли осилить своими мозгами логику поступка, предположили даже, что это хитроумный ход: молодой специалист набивает себе цену, рассчитывает на Париж.

Самые сумасбродные идеи могли родиться наверху, а ты, председатель, выполняй.

Итак, 22-летний молодой специалист Геннадий Лисичкин мчит в Казахстан — поднимать целину, крепить сельское хозяйство. Прибывает на место. Его тут же избирают председателем колхоза. Он полон иллюзий, что все нужно делать строго по науке, по книгам, которые основательно изучил, и тогда все придет — стопудовые урожаи, высокие надои. Однако жизнь не была похожа на жизнерадостные картины, запечатленные в популярном фильме «Кубанские казаки». Колхозникам надо платить — а нечем. Повез на рынок молоко, выручил какие-то деньги, но на такие гроши не разбежишься.

Лисичкин был остр умом, схватывал все на лету, потому вывел-таки хозяйство в передовые. И одновременно постигал другую науку: как обманывать вышестоящие органы. Это действительно особая наука, которую нигде официально не преподавали, но владеть ею надо было, потому что иначе председателю не выжить. «Я скоро почувствовал: могут посадить каждую минуту», — вспоминает Лисичкин о тогдашних своих ощущениях. За что? Да председатель был виноват уже в том, что он председатель, то есть отвечал за все. «Сажали, знаете, как? — разъясняет генерал Семичастный, бывший глава Комитета госбезопасности. — Был административно-командный метод руководства. Район не выполнял план, туда приезжал вышестоящий начальник и отдавал команду посадить председателя колхоза за саботаж». Дикость! Семичастный согласен: «Это дикость, но вы поймите, план действительно не выполнялся. Я живу в городе, откуда мне знать, почему деревня не выполняет план, саботаж это или не саботаж».

Самые сумасбродные идеи могли родиться наверху, а ты, председатель, выполняй. Например, спускают задание: сеять табак! Дурь несусветная: табак в тех местах не вызревает, даже если принять сто постановлений бюро обкома. Что делать? «У меня ума хватило слушаться взрослых дяденек», — говорит питомец МГИМО. Он взял в заместители двух мудрых мужиков, которые и научили его, как обходить дурь, которую спускают сверху. По их совету пустил по полю пустые сеялки, без семян. А в июне отчитались: табак не изволил взойти. А в райкоме уж про табак и забыли, новую моду прививают на сельских просторах: кукуруза!

Зачем был нужен председатель колхоза власти? Он должен был давать план, то есть сдавать зерно, мясо, молоко, шерсть и прочую сельскохозяйственную продукцию. Драли по три шкуры. Выполняет Лисичкин один план по зерну, ему спускают дополнительный. Справляется и с этим. Третий! Что делать? Молодой председатель в растерянности: если все под метелку сдать, то чем скот кормить? Мудрые заместители советуют: смешаем зерно с грязью и спрячем на крышах ферм. Так и сделали. Спрятали. Комиссии приезжали, рыскали по колхозу — не нашли. Когда горячка спала, отделили зерно от земли, всю зиму кормили коров. Перевыполнили план по молоку. За что колхоз наградили красным знаменем.

А если бы в райкоме узнали? Если б кто из колхозников стукнул? Лисичкина бы самого смешали с грязью. Так он и председательствовал с 1955 по 1958 год на грани: то ли орден дадут, то ли в тюрьму посадят. «Тогда я понял одну простую мысль, — говорит Лисичкин. — Если хочешь выжить, надо обманывать государство. Времена уже были не сталинские, в ГУЛаг уже не бросали, но партбилет запросто можно было выложить». Выложить партбилет — пустой звук для нынешних молодых, они и не поймут, в чем грозность этого наказания, а старшее поколение знает: на судьбе поставлен крест. Но все равно шли председатели на обман, на подтасовки, на хитрости, иначе не выживешь. Система была такая. Кстати, орден Лисичкину дали — «Знак почета».

В то время страна цепенела от красивого фильма «Кубанские казаки». Советские люди были уверены, что существуют колхозы, где рано утром селяне с песнями выходят на поля, где в обед столы на полевых станах ломятся от снеди, где бойкие звеньевые ревностно следят за трудовыми достижениями друг друга, а во главе колхоза умудренный опытом герой войны, первый советчик молодежи — и в трудовых делах, и в делах сердечных. «Как вы относились к тем бодряческим кинокадрам?» — спрашиваю Лисичкина. «Я искренне считал: вот кто-то же может работать, а у нас плохо. Тебя дураком выставляли». — «А почему чувствовали себя дураком?» — «Другие могут работать, а ты нет». Лакировочный фильм, в котором не было и грана правды, не раздражал, а вызывал чувство вины.

Спрашиваю Лисичкина: «Так, может, и надо было работать много и упорно — и изобилие пришло бы?» Лисичкин смотрит на меня с сожалением: опять объяснять избитую истину, что система давила инициативных работников, заставляла врать и выкручиваться? Сколько можно! Если кто действительно хорошо работал и приносил баснословные прибыли государству, того система размазывала по стенке, судила, сажала. Как Ивана Худенко и Ивана Снимщикова, двух председателей. Судьбы их трагичны.

Мы приступаем к повествованию о двух Иванах — Худенко и Снимщикове, двух преобразователях сельского хозяйства, которые творили чудеса на полях и фермах, за что и поплатились. А Лисичкин — защитник всего прогрессивного и передового — еще появится в нашей истории.

Начнем с Ивана Худенко. По рассказам тех, кто его близко знал, мощный был мужик. Академик Татьяна Ивановна Заславская была знакома с Худенко, и у нее остались такие впечатления от его личности: «Необыкновенно творческий человек. Энтузиаст. Горел своей идеей, но слово «фанатик» не годится. Воодушевлен самыми высоким идеями. Был счастлив, что его работники жили в великолепных домах. Ничего для себя. Когда арестовывали, все его имущество уместилось в рюкзаке».

Начинал Худенко помощником счетовода в колхозе, а дорос до руководителя планово-финансового управления Министерства сельского хозяйства Казахстана — видная должность. Он прошел все, и все знал. Поднимаясь по ступеням карьеры, все время пытался понять: почему так нескладно и глупо все организовано в сельском хозяйстве? Ему казалось, что не хватает высоты для обзора. И думал: вот поднимусь выше по служебной лестнице, и тогда пойму, как все должно быть организовано, чтобы эффективно работало. Вот так и Шеварднадзе в свое время тешил себя такой же иллюзией: «По мере продвижения по этой лестнице, по иерархии, что ли, по мере расширения масштабов собственной деятельности, всех попыток что-то изменить и улучшить, я понял, столкнулся с тем, что есть пределы, за которые уже невозможно перешагнуть».

Худенко одного не мог принять: почему в США перепроизводство продуктов, а у нас чего ни хватишься — всё дефицит? Он хотел добиться уровня Америки и жить, как в Америке. Разумеется, ему было прекрасно известно, что по климатическим условиям нашу страну с Америкой не сравнишь. Но почему, как он высчитал, производительность труда у нас ниже в 10 раз? Ладно, климат — это судьба, но вкалывать-то, как американцы, почему не вкалываем? Что заставляет американца отдаваться без остатка работе? Пропаганда объясняла: страсть к наживе. И убеждала: «Капиталистическая система беспощадна, один предприниматель может другого за доллар в гроб вогнать», — это я процитировал тогдашнего руководителя нашей страны Никиту Хрущева. В гроб-то в гроб, но горы мяса одни богачи съесть все же не в силах…

В школе КГБ будущих разведчиков вводили в реалии американской жизни, посвящали в тайны характера американцев. Лектор по фамилии Приходько, шпионивший в США, внушал слушателям: «Вся ситуация в США и абсолютная власть денег вызывает у многих граждан одно лишь желание — зарабатывать еще больше… Американская буржуазная пропаганда старается убедить население, что каждый гражданин, если он достаточно предприимчив и сообразителен, способен обрести состояние». Слышите осуждающий мотив? Предприимчивость и сообразительность подаются как буржуазные свойства характера.

Худенко сформулировал нечто похожее: любой, кто предприимчив и сообразителен, должен, просто обязан устроить себе прекрасную жизнь и в Советском Союзе. Ничуть не хуже американской. Но вслух он делился этими соображениями только в узком кругу.

Худенко добирается до высокого кресла начальника управления министерства. Можно, конечно, пытаться подняться и выше, стать, к примеру, заместителем министра, а то и министром, но и сейчас ему, руководителю управления, ясно: дело не в организации, а в заинтересованности людей в результатах своего труда. Худенко принимает решение: надо взять судьбу в свои руки и попробовать доказать, что можно сделать совсем по-иному. И спускается в самый низ, встает обеими ногами крепко на землю. И начинает свои эксперименты.

Делай, что хочешь на своей земле — по этому принципу управлял Худенко

В Опытном хозяйстве в поселке Акчи (это неподалеку от Алма-Аты) Иван Худенко закладывает основы эксперимента. Внедряет по тем временам необычную организацию труда: разбивает людей на звенья, каждое из звеньев занимается конкретным делом — и на полной финансовой самоокупаемости. Сам Худенко входил в звено управленцев, которое состояло из двух человек — директора Михаила Ли и его заместителя по экономическим вопросам, каковым и был Худенко. Существовали технологические карты, планы работ.

«Да я вам скажу честно: он этими картами просто заморачивал головы начальству, — говорит писатель Александр Волков, который занимался делом Худенко. — А на самом деле, смысл сводился к простому: делай что хочешь на своей земле».

Делай что хочешь — как это элементарно. Впрочем, «что хочешь» — это не совсем так. Само производство подсказывает, что делать. Я отношу крестьянина к человеку свободной профессии, подобно, например, писателю, композитору, путешественнику. К примеру, мне никто не выдает конкретных указаний, как писать эту книгу. Со мной заключен договор: я получу столько-то при соблюдении таких-то условий. А уж добывать документы, искать людей, которые были рядом с Худенко, свидетелей его экспериментов, расследовать, как все это конкретно происходило у Худенко, — это я все сам. И сам составляю план, как мне работать и что сочинять. Так и крестьянин. Он сам знает, как, когда и что сеять, как ухаживать, когда убирать урожай. Если что не знает или сомневается — обращается к агроному, ветеринару, агрохимику. Советы, естественно, не бесплатные. Так во всем просвещенном мире трудится человек на земле.

Советская власть попыталась — и успешно! — внедрить посредника между крестьянином и землей. Посредник этот в лице партийного деятеля и командовал, когда и что сеять и сколько за это платить. Тогда-то и заставляли заниматься табаком в суровом климате северного Казахстана, а за Полярном кругом выращивать кукурузу. Я представляю, как двигалась бы работа над этим текстом, если бы я то и дело получал указания: а сейчас опиши, как выглядел Худенко, а отзыв о нем академика Заславской переставь в другое место, а вот в этом месте поподробнее, как же все-таки организован был труд звеньев. Далеко бы я не уехал, увяз бы в указаниях…

Еще в министерстве Худенко понял: крестьянин утратил способность постигать смысл происходящих перед ним явлений. Крестьянин отвык (его отучили!) хозяйствовать на земле. Хозяин — затерли слово, оно уже давно ничего не выражает и, кажется, навсегда потеряло свой изначальный смысл: хозяин — это властный распорядитель своей головы, своих рук, своего имущества. Вот этот смысл слова «хозяин» и попытался возродить Худенко.

Чтобы быть хозяином, нужно любить землю, любить черную и тяжелую крестьянскую работу. Но, кроме любви, требуется и достойная оплата труда. Еще в 60-х годах у Худенко был такой взгляд на крестьянина. Не из-под плети должен он работать — по зову натуры. Дай крестьянину волю — он чудеса сотворит. Потому зачем ему посредник, диктатор? Как вспоминает один из его ближайших соратников Владислав Филатов, «труды Карнеги Худенко, конечно, не читал, но действовал по-научному. Это был самобытный экономист, самородок, очень демократических взглядов, никогда никому ничего не диктовал. Собственно, суть его эксперимента — раскрепостить того, кто непосредственно производит продукцию, дать ему в руки все возможности для того, чтобы нормально работать, чтобы не было сверху никакого диктатора, понукателя. Тех, кто сверху давал указания, он так их и называл — понукатели. Если кто-то выдумал что-то лучше его, он вообще сам был блестящий организатор, то радовался, просто цвел: ах, какой умница, придумал, — и немедленно шло в ход».

Итак, делай что хочешь на своей земле — по этому принципу и построил деятельность людей в хозяйстве Худенко. Каждому звену выделены деньги, вот на них и крутись, выращивай урожай. Это была попытка сделать людей хозяевами. Управленческому звену тоже выделены деньги — 1000 рублей на месяц, которые Ли и Худенко расходовали. Надо ехать на поле — на чем? Решай сам, как ездить: содержать машину с шофером или вызывать такси. Худенко едет на такси — это дешевле. Отпечатать документ — нанимается машинистка по часовой оплате. Для тех времен более чем смело: предельная самостоятельность и ответственность звеньев за результаты деятельности, а вместе с тем — упрощение и удешевление всей системы управления хозяйством.

Потянулись к Худенко люди. Прочитал в «Литературной газете» про великие дела в Акчи строитель Владислав Филатов, приехал, предложил свои услуги. Худенко ему говорит: «Мы нуждаемся в жилье — строй». И точка: больше никаких указаний. Чудно это показалось Филатову. Но обнаружил страшное — не привык он к самостоятельности. Рассказывает: «Выяснилось, что мы совершеннло не приучены и не умеем самостоятельно принимать решения. Я приехал к Худенко с друзьями, до этого мы работали в должности главных конструкторов и архитекторов, а вот до Акчи не знали, что такое подлинная самостоятельность. Через некоторое время вошли во вкус, почувстовали себя творцами общего дела, настоящими хозяевами. Делали по уму, а не по указаниям. И строили, хоть было и очень необычно».

Скучны цифры, но как без них. Иван Худенко, придя в хозяйство, сократил число работающих с 840 работников до 65, а производство продукции увеличилось вчетверо. При этом средняя зарплата работника выросла втрое. Зарплата зависела от того, сколько выдашь продукции. Сегодня придешь на частное предприятие, начнешь объяснять, что, сколько выдашь продукции, столько и получишь — тебя на смех поднимут, потом спросят: а разве бывает иначе? Тогда, в середине 60-х годов, этот принцип: сколько сделал — столько получил, был в диковинку.

Во всем цивилизованном мире правят именно эти принципы, и в дореволюционной России действовал тот же механизм. А когда человек понимает, что трудится на себя, он горы своротит, он такое напридумывает! Ручного труда в Акчи не было, все механизировано. Действовала автоматизированная система полива. Три установки для переработки травы закупили для района в Чехословакии. Распределили в Акчи и в два хороших совхоза. Один совхоз не смог за 3 года освоить установку, никто не знал, как ее пустить. Второй совхоз сумел запустить, но машина давала в три раза меньше продукции, чем по инструкции. У Худенко все люди были на все руки мастера. Мало людей, но каждый — высокой квалификации. Освоили установку в течение одного месяца, пошла работа.

Джон Кеннеди: «Если мы будем пить водку все время, как русские, то не сможем запустить ракету на Луну».

Московский профессор Виктор Данилович Белкин наезжал в те времена к Худенко и делает такие выводы: «Он напрямую связал результаты труда и оплату. Упростил систему учета: сколько сделал — столько получил. В колхозах же все запутано, ответственных не найдешь. Колхоз — это агрогулаг, феодализм. А Худенко устраивал капиталистическое хозяйство». Вот это словечко — капиталистическое — и стало потом главным обвинительным пунктом, поводом для репрессий. Или еще, как тогда выражались: создавал кулацкое хозяйство. Капиталисты мало того что были идеологически вредными, они еще считались недоумками. Однако, когда Хрущев побывал во время поездки по США в 1960 году на ферме Гарста и посмотрел, как тот грамотно хозяйствует, сделал заключение: «Замечательный хозяин. Хоть и капиталист, но умный человек. Все использует».

Ученые были частными гостями в Акчи. Изучали всё вдоль и поперек. Особенно поражало: не пьют. Ведь это страшное дело — пьянство на Руси, а на селе это просто стихийное бедствие. Умение наших людей пить всегда удивляло иностранцев. Сомерсет Моэм, английский писатель, посетил Советскую Россию. Много добрых слов написал о русском характере, одного не мог принять — пьянства. Заметил: «Как уныло русские пьют. А напившись, рыдают. Напиваются часто. Вся нация мучается с похмелья. То-то была бы потеха, если бы водку запретили и русские в одночасье потеряли те свойства характера, которые так занимают умы склонных к сентиментальности западных евпропейцев».

Побывал бы Моэм в Акчи — мигом бы разочаровался в русском характере. Социологи, проводившие исследования, отметили: «Трудовая дисциплина в Опытном хозяйстве выше всяких похвал: прогулы, появление на рабочем месте в нетрезвом виде и прочие нарушения были чрезвычайно редки и случались главным образом с новичками». Получается: то, что должно быть нормой, — не пить, выходить вовремя на работу, да просто работать — воспринимается как из ряда вон выходящее достижение. А это означает одно: в окружающей жизни все наоборот. Что мы знаем и без социологов.

В 1960 году руководитель партии и советского правительства Никита Хрущев совершил поездку по Америке. Встречался с сенаторами. Один из них, всё время встречи просидевший в углу и не проровнивший ни слова, машинально что-то чиркал на салфетке. Встреча кончилась, он смял салфетку и выкинул ее. Любознательный журналист поднял и прочитал: «Кофе… Или водка?.. Если мы будем пить водку все время, как русские, то не сможем запустить ракету на Луну. Они смогли. Значит, водка вместо кофе?» Автор этих выводов — Джон Кеннеди. Интересно, что написал бы о пьянстве русских Джон Кеннеди, если бы дожил до того момента, когда перед студентами и профессорами американского университета выступал с похмелья Ельцин?

Худенко пытался создать коллектив единомышленников. Ему нужны были товарищи, с которыми можно и поработать, и посидеть за столом, и поехать на рыбалку. Село — замкнутая среда. Один магазин, одна больница, одна дорога. Разновидность резервации. Своя мораль, своя система ценностей. Деревня консервативна. Она не терпит чужаков. А если к тому же чужак посягает на привычный уклад жизни — тогда она ощетинится и сделает все, чтобы выдавить его.

В конце прошлого века петербургский профессор Александр Энгельгардт в силу обстоятельств (его сослали за вольнодумство) был вынужден переехать в свое имение под Смоленском и заняться хозяйством. И успешно у него получилось. Профессор, как и Худенко, тоже размышлял над похожими проблемами: «Да и жить-то в деревне кто теперь захочет — нужда разве заставит. Каждому хочется жить в обществе своих цивилизованных людей и иметь возможность дать детям образование. Люди из интеллегентного класса тогда только будут жить по деревням, когда они станутся соединяться и образовывать деревни из интеллигентных людей». Акчи была именно деревней интеллигентных людей.

Акчи — не первое место, где Худенко проводил эксперимент. В совхозе «Ручьи» под Ленинградом попробовал — разгромили. В Илийском совхозе (это уже Казахстан) — обком партии прекратил эксперимент. Как сказал Филатов, «за Худенко давно гонялась тюрьма». В Акчи удалось ему укорениться, и надолго. Худенко развернул бешеную деятельность, будто предчувствовал: ему дан последний шанс. Не чуждался интриг — дня не проходило, чтобы не выстраивал какие-то интриганские конструкции, комбинации: звонил в Москву, наезжал в Алма-Ату, связывался с Новосибирском. У него была своя разведка, контрразведка, чтобы знать, что затевается в стане «врагов». И всеми перепетиями делился в коллективе: там нас поддерживают, тот министр на нашей стороне, а этот нас хочется свалить, но руки коротки, нас поддерживает Никита Сергеевич.

Тут я себя притормозил: а чего уходить в такую древность? В 1969 год? Ну что-то там придумал Худенко забавное с оплатой труда. Нам-то сегодня что с того? У нас сегодня проблемы похлеще — олигархи, коррупция, заказные убийства, борьба за власть. Да в том-то и дело, что и тогда, и сейчас все экономические проблемы сводятся к одному: захочет человек работать или не захочет. Можно провести приватизацию, можно отменить ее, можно потрясти олигархов, можно дать им волю воровать — все это не имеет никакого смысла и значения, если человек, который создает продукт, не (выделю это жирным шрифтом) заинтересован в труде. Худенко вон еще когда сформулировал: человек не должен трудиться под страхом плети. Сегодня это ничуть не устарело. Вот пример.

Совсем недавно, в 1999 году, был я в командировке в Воронежской области — 40 лет худенковским экспериментам. И вот какие там у меня разговоры состоялись. В деревне Костёнки напросился на разговор Николай Митрофанович Казначеев, заслуженный механизатор. Ему за шестьдесят. Рельефно вырезанное крестьянское лицо, умные глаза, руки, привыкшие к железкам. Себя как профессионала охарактеризовал просто: «Я, зажмурившись, разберу трактор и соберу». В советском прошлом не обделен наградами, премиями, поощрениями. В Болгарию его посылали, как передовика. Николай Митрофанович с ходу взял наступательный тон: «Он что обещал? Он обещал, что все будет улучшаться и улучшаться, а что на самом деле — все хуже и хуже. Он обманул народ. Он разогнал колхозы и фермеров не создал. Он обманул пенсионеров, они за него голосовали. У него 100 тысяч охраны. Он…»

«Да кто он-то?»

Казначеев уставился на меня с недоумением: что за бестолочь этот москвич? И прокричал: «Ельцин, кто же еще! Он же обещал, что через 500 дней мы заживем. А что на самом деле? Вот его Татьяна перевела 200 миллионов долларов за границу, и к нему приходит Скуратов: «Как же так?» «Ты ложись в больницу», — говорит он Скуратову. А народ его не отпустил. Во-о! Березовский всю страну может купить, как это? Убрать Ельцина и поставить такого, как Андропов. Я, когда он правил, захожу в магазин, вижу бутылку — и боюсь взять, с работы выгонят. Если в город ехать, то берешь справку в сельсовете, что тебе разрешено туда ехать. И пошел народ работать — а что делать? Андропов навел порядок. А сейчас жулики нас обворовали. Сдали мы 26 тонн зерна по 400 рублей, а денег до сих пор не отдают. Мы кричьмя кричали, а деньги не отдают. Коттеджи понастроили! Мы хотели нанять… как его… ну этот, который стреляет…»

«Киллера?»

«Во-во! Киллера хотели нанять, но он запросил половину денег».

При диалоге случился Болтенков, отставной подполковник (он после увольнения из военно-воздушных сил осел в Костёнках, пытается наладить фермерское хозяйство), резко повернул направление разговора:

«А «Сельхозтехнику» кто разграбил?»

«Мы! — с некоторым даже упоением выкрикнул Казначеев. Подумал и добавил, приглушив голос: — Коммунисты и сами тащили, и нам позволяли тащить. — Заслуженный механизатор еще подумал и сделал окончательный вывод: — Сделать ничего нельзя. Только если вводить чрезвычайное положение и водить силой на работу. Расстрел и руки рубить. По локоть. Создать такой закон. Двоих расстрелять в Костёнках, и порядок будет».

Болтенков интересуется: «А картошку себе сажать тоже будешь под угрозой расстрела?»

«Нет, картошку я сам посажу», — уверен Казначеев.

«Ага, сам! — ухватывается Болтенков. — Так почему же для всего остального тебе нужен Андропов? Зачем расстреливать и руки рубить?»

Казначеев в недоумении смотрит на Болтенкова и продолжает кричать все о том же: стрелять, как в 37-м году.

Вечная милая иллюзия нашего народа: только под угрозой расстрела совершаются трудовые свершения. Только под дулом пистолета он согласен пахать и сеять. В той же Воронежской области в 2000 году пронесся мор: люди в массовой порядке травились грибами. Власти запретили собирать грибы, продавать грибы, есть грибы. А народ — собирал, продавал, ел. Больницы переполнены отравившимися. Заведующий отделением токсикологии Сертаков говорит корреспонденту «Коммерсанта»: «Их всех просто надо перестрелять — грибников». — «Да вы же сами говорите, что в лес ходите всем отделением. Солите, маринуете… Едите наконец!» — «Ну, что я… А грибников перестрелять! Иначе их не остановишь».

В начале 1950 года в Москву приехал Мао Цзэ-дун. Он вел долгие беседы со Сталиным о том, как строить социализм. Китайский лидер спросил хозяина Кремля: в чем он видит главное качество вождя первого в мире государства рабочих и крестьян? Сталин не задумываясь ответил: «Заставить людей работать». Не заинтересовать, а заставить! А если руки не рубить, не расстреливать, то как заставишь? Нет, все-таки вот и Черномырдин уверен: «Я всегда знал и сейчас знаю: работать надо!» А если все-таки человек отлынивает от работы?

Присматриваешься ближе к этому самому народу, из которого и сам вышел, к его умственным и нравственным запросам, и обнаруживаешь: он обладает очень малым количеством точных знаний, в основе его обычаев и понятий в большинстве случаев лежит не здравый смысл, а предрассудок, его симпатии и антипатии бессознательны и порывисты. И все-таки не верю, что наш человек будет следовать порядку и вкалывать только под страхом жестокого наказания. Если так, то можно закрывать лавочку, сливать воду и бежать к забору, чтобы написать на нем выразительное слово из пяти букв.

Что советский человек не хочет работать, было ясно давно. Анастас Микоян, оценивая фигуру Хрущева, пишет: «Потом начал кампанию за передачу скота в колхозные фермы — и опять ничего хорошего не получилось. Чуть не отобрал приусадебные участки у колхозников, чем немедленно поставил бы сразу на грань голода. Вовремя его остановили… Исчерпал, видимо, все организационные меры, а мужик не работал». Вот оно — как удар колокола: а мужик не работал.

Жизненный подвиг барана заключается в том, чтобы достойно отблеять отведенный срок и попасть на шашлык. Жизненный подвиг российского крестьянина в последние сто лет состоит в том, чтобы быть объектом различных экспериментов. Ему по сути никогда не давали права быть хозяином, распоряжаться своими рабочими руками, жить своим умом. И вот он мечтает, чтобы пришел Андропов, плетью выгнал его на поле и не пускал без справки в город.

Худенко пришел, чтобы отменить плеть. Он говорил: в Америке плетью негров в прошлом веке выгоняли на хлопковые плантации, а мы же не рабы, рабы не мы. И соскальзывал на свою любимую тему: а как мы выглядим на фоне Америки? Тогда вопрос был злободневный. Хотя и не такой опасный, как в 1940 году. Почему именно в 40-м? Вряд ли кто сейчас, кроме родственников, вспомнит трагическую судьбу профессора Кубанина. А она знаменательна. Михаил Михайлович Кубанин до Отечественной войны был директором Аграрного института Академии наук, членом ЦК ВКП(б), членом редколлегии журнала «Коммунист» — то есть лицо не последнее в номенклатурной сетке. Но на его несчастье, пришла Кубанину в голову идея о необходимости точно установить, насколько именно отстает Советский Союз по производительности труда от Соединенных Штатов Америки в сельском хозяйстве.

Кубанин провел рассчеты, которые показали, что отставание в 40-м году составляет 5 раз. Данные были опубликованы в журнале «Коммунист». Журнал был, естественно, прочитан товарищем Сталиным, он изумленно заворочал глазами: да это же наглое вредительство! Только вредитель может утверждать, что американцы выращивают урожаи в пять раз больше, чем лучшая в мире порода людей — советская! Это же известно всякому просвещенному марсксисту. Вынул вождь трубку изо рта, позвал Берию: Кубанина немедленно арестовать! И расстрелять! Институт, как рассадник вредительских настроений, разогнать!

Слово вождя — закон. Расстреляли. Разогнали. Семью Кубанина выкинули на улицу, лишили всех благ, а институт был распущен.

Заново Институт аграрных проблем в системе Академии наук был восстановлен только во второй половине 70-х годов. То есть через 30 лет.

От того, что Кубанина расстреляли, сельское хозяйство не улучшилось. Потом война, восстановление. И если промышленность еще как-то поднялась из руин, то сельское хозяйство опускалось все ниже и ниже. На пленуме в июле 1953 года об этом уже говорилось как о катастрофе. Правда, всю ответственность перекладывали на злодея Берию. Вот что Хрущев сказал на пленуме: «Дальше терпеть нельзя: молока нет, мяса мало. Объявили переход от социализма к коммунизму, а муку не передаем. А какой же коммунизм без горячих лепешек, если грубо говоря?» Кто-то из призидиума подает реплику: «Картошки нет». Хрущев поддакивает: «Да, и картошки нет», — и называет виновника всех этих безобразий: негодяй Берия. «Когда мы не решаем вопросы сельского хозяйства, когда в стране недостача мяса, недостача молока, даже карточшки, недостача капусты, как это сила. Это, товарищи, позор. Ведь к нам придут и скажут: слушайте, дорогие товарищи, вы нас учите, как строить социализм, а вы у себя картошки выращивать не умеете, чтобы обеспечивать свой народ, капусты у вас в столице нет. Почему? Не можем решить, срывает провокатор».

Провокатора Берию расстреляли. Мяса, молока, картошки, даже капусты вдосталь не появилось. С картошкой вообще особая история. Кто из старшего поколения не знает выражения на картошку. Это значит: школьников, студентов, научных работников и прочих посылали по осени на деревенские просторы копать картошку. И когда занимаешься этим делом, то к интересным мыслям приходишь. Вот, например, страница из дневника видного партаппаратчика Анатолия Черняева, чья дочь должна была ехать в колхоз: «Моя первая реакция, когда я узнал, что посылают на картошку: «Пусть, мол, почувствует, почём нам в свое время давалась жизнь!» Но мы-то делали по нужде и понимали, что иначе невозможно. А то, что видит и в чем участвует Анька, — прямое, очевидное следствие бардака, циничной бесхозяйственности…» И делает Черняев вывод: «Погибнет система, если она может кормить граждан, только прибегая к таким способам». Как в воду глядел. А, между прочим, запись от сентября 1973 года. Берия уже 20 лет как мертв.

Не могу удержаться, чтобы не привести еще одно суждение по поводу посылки студентов и школьников на картошку — уж очень увлекательная фигура обращается к теме. Это бывший председатель КГБ Владимир Крючков. 19 августа 1991 года ГКЧП, в который входил и он, захватил власть и издал Постановление № 1. Оно содержало ряд неотложных мер, которые, по мнению путчистов, должны были стабилизировать обстановку. Среди прочего там был и пункт 12: «Учитывая критическое положение с уборкой и угрозу голода, принять экстренные меры по организации заготовок, переработке и хранению сельхозпродукции… Незамедлительно организовать направление в необходимых для спасения урожая количествах рабочих и служащих предприятий и организаций, студентов и военнослужащих на село».

Короче, предлагалась продолжить типичную советскую практику — помощь города в уборке урожая. Не стал бы я напоминать о ГКЧП, если бы не любопытная ссылка Крючкова на западный опыт: «Кто-то может возразить: опять предлагают прежние меры направления граждан на помощь селу на время посевной и уборки урожая. Да, это верно. Практика не идеальная, но весь мир помогает селу тогда, когда идет сев, и тогда, когда идет уборка урожая, потому что круглый год держать лишние миллионы рабочих в деревне нет никакого экономического смысла. Подобная практика установлена во всем мире». (Выделено мной. — Н. А.)

Если бы подобную неинформированность продемонстрировал не бывший руководитель советской разведки, я бы и не обратил на данный пункт внимания. Но даже если Крючков не знал состояния дел на селе за рубежом, то он был в состоянии дать шифровку резидентам КГБ в США, Франции или в Германии: установить, срывают ли с занятий в осеннюю страду студентов Гарварда, Сорбонны или Гейдельбергского университета? И получил бы ответ, тоже шифровкой: не понимаем, о чем вы запрашиваете? Честно говоря, я был лучшего мнения о советской разведке, ведь сумели же выведать атомные секреты американцев…

Но вернемся к Хрущеву. Потому-то и кинулся он на целину в 50-х годах, что ему представлялось: больше засеем площадей — огромадный соберем урожай. Да, урожаи собирали невиданные, но только первые два года. А потом пыльные бури, эрозия. Академик Заславская вспоминает о дискуссиях тех времен: «Было много споров по поводу целины. Были ученые, которые доказывали, что это не будет эффективно, что это будет очень на короткий срок, земли будут испорчены. Можно получить большой урожай, но не надолго». Но партия сказал: «Надо!» — и ринулись люди на целину. Некоторые даже, как мы убедились на примере Лисичкина, Копенгагену предпочли Казахстан.

Однако будем честны: Хрущев развернул целинную эпопею не из сумасбродства, не из прихоти. Он искренне искал выход из создавшегося положения: как накормить народ? Искал до ожесточения, до истерики. Ему нужен был чудодейственный рецепт, чтобы враз решить все проблемы, чтобы у народа появились на столе мясо и молоко. Им двигало сознание личной отвественности. Хрущев был утопист и верил, что утопию можно реализовать. Кукурузу он навязывал не по дури, а искренне считал ее спасительницей. Во время поездки по Америке увидел гигантские площади под кукурузой, а американцы попусту ничем не занимаются, значит, и нас эта культура может прокормить. А она, проклятая, не желала расти в СССР! Разве что в южных районах, да в резиденции американского посла Чарлза Болена. В районе Арбата он выращивал великолепную кукурузу, и, когда Хрущев являлся на приемы в посольство, дочка посла водила его в сад и показывали высоченные растения. Никита Сергеевич сначала приходил в великолепное настроение, потом разьярялся: «Ведь могут же, когда захотят!»

Чем только тогда Хрущев ни увлекался! Вдруг команда: лепить торфоперегнойные горшочки! И вот уже школам, учебным институтам спускается соответствующий план-задание. Потом все бросай, занимайся гидропоникой, то есть выращивай овощи без грунта, на питательном растворе. Хрущев у себя на даче соорудил оранжерею, куда обязательно водил гостей и с горящими глазами убеждал: «Только гидропоника позволит наладить круглосуточное снабжение наших городов овощами. Иначе эту проблему не решить. Мы должны добиться, чтобы свежие овощи перестали быть деликатесом». А председатель Снимщиков (о нем вот-вот речь пойдет) зимой снабжал Москву овощами — и его за это посадили.

Потом Хрущева озарило: да это же личное хозяйство мешает колхознику отдаться без остатка труду на колхозном поле. Следовательно: долой личную корову и грядку с огурцами! Приезжает Никита Сергеевич в родное село Калиновка, что в Курской области. Собирает земляков. Два часа речь держал — убеждал их отказаться от приусадебных участков: «Земляки, поддержите меня. Зачем вам свиньи, коровы — возиться с ними? Колхоз и так вам все продаст по государственной цене». И так далее и тому подобные картинки из коммунистического далека. Из толпы возглас: «Никита, ты что, сдурел?» И сельчане разошлись. Хрущев обозлился и уехал. Но кампанию по искоренению личного хозяйства не отменил. Стон стоял по всей стране. Проклинали Никиту на чем свет стоит.

Хрущев искал чудодейственный рецепт. Вопрос о чуде для нашей страны почти всегда был главным в решении проблем роста благосостояния народа. Не случайно Хрущеву так пришелся по сердцу академик Лысенко: он обещал удвоить урожаи через год. И ради этого заманчивого миража была уничтожена генетика. Сейчас-то мы знаем: именно генетики — творцы «зеленой революции», которая начисто снимает проблему голода.

Хрущев упоенно разражался страстными речами, чтобы люди поверили в неизбежность лучшей жизни. Во всех столовых подавали хлеб бесплатно — чтобы продемонстрировать целинные успехи. А кончилось тем, что на исходе хрущевского правления хлеб уже выдавали по карточкам. Белый хлеб отпускался по заверенным печатью справкам только больным и дошкольникам. В булочные огромные очереди.

Многие тогда подыгрывали Хрущеву в его безумной погоне за чудом. Писатель Александр Волков рассказал мне такую историю. Ученые Алтайского института сельского хозяйства дали рекомендации сеять кукурузу и бобы вместо трав. Для тех краев это самоубийственно. Хрущев как прослышал, что ученые поддерживают его любимцев — кукурузу и бобы, так специально приехал в институт, собрал коллектив. Он не вышел на трибуну, а просто сел за стол и начал говорить примерно так: «Как же вы меня обрадовали, что приблизились к земле и занялись по-настоящему кукурузой и бобами…» Ему искренне хотелось верить, что все замечательно, что вот-вот кукуруза насытит народ.

Но, как сказал Анастас Иванович Микоян, Хрущев «исчерпал, видимо, все организационные меры, а мужик всё не работал». Мужик не работал и не хотел работать — вот что главное! Никита Сергеевич и после того как был снят со всех постов, очень переживал за сельское хозяйство. Вспоминает его сын Сергей:

«С опушки открывается вид на ближние поля. Они начинались сразу за забором дачи и тянулись до самой Москвы-реки. Засевали их то овсом, то ячменем — урожай крохотный. В пойме, где полив дешев, а необъятный московский рынок рядом, надо выращивать овощи. Будет огромный доход. Так считал отец. Бесхозяйственность его расстраивала и сердила. Сначала он высказывал все это нам, потом не выдержал и начал следить за передвижением людей по полю. Хотелось ему высмотреть местное начальство. Наконец однажды повезло — кто-то приехал на «газике». Отец пошел на поле и попытался вразумить то ли директора совхоза, то ли бригадира — тот толком не представился. Однако из затеи ничего не вышло. «Нам спускают план, что где сажать и сеять, и следят за его выполнением. Так что тут не до советов, знай поворачивайся, — получил он в ответ, и больше с тех пор с советами не лез, по-прежнему продолжая сетовать на вопиющую бесхозяйственность».

Впрочем, еще когда был при власти, Хрущев иногда весьма здраво оценивал, что к чему. Джон Кеннеди в приватном разговоре на венской встрече двух лидеров попытался поставить его в тупик: «Есть ли объяснение, почему продуктивность животных в Советском Союзе так отстает от американских показателей?» Хрущев не долго думал над ответом: «Да. Я объездил много стран и пришел к твердому заключению: коров надо кормить». Мудро. Никита Сергеевич Хрущев и публично не чурался обидных для советского села сравнений с Западом. Награждает он Московскую область орденом Ленина за высшие в стране надои молока и ошарашивает победителей: «Возьмите финнов, датчан, голландцев. Они такие удои получают давно, и ордена им за это не дают».

Потому Хрущев и увлекся Худенко, что увидел в его эксперименте нечто похожее на умные западные порядки. Да и не дали бы Худенко заниматься чем-то необычным, не будь на то высочайшего одобрения. Сегодня невозможно заниматься бизнесом без криминальной крыши, а тогда любой эксперимент был невозможен без крыши партийной. Худенко прикрывался одобрением Хрущева.

В пресс-группе Хрущева работал журналист Николай Заколупин, который познакомился с Худенко, восхитился его достижениями и доложил о его успехах Хрущеву. Хрущев заинтересовался. Правда, надо отметить, что Худенко в отличие от Хрущева не верил, что всего можно достигнуть мгновенно, он был противником резких скачков. «Систему надо выстроить, и все придет, — не уставал он повторять. — Без системы все бесполезно. Она как хребет должна держать». Постепенность, постепенность и еще раз постепенность. Человека враз не изменишь.

Хрущев тем временем провозгласил программу — «Догнать и перегнать Америку». Залихватский лозунг, в который никто кроме него не верил. А он был искренне убежден, что эта задача вполне нам по плечу, и в своей убежденности сумел даже убедить кое-кого и за океаном. Збигнев Бзежинский в своей книге «План игры» анализирует отношения между СССР и США того времени и всерьез заявляет: в тот период в США возник страх, что СССР их нагоняет. И основания для этого были: Советы в космос спутник запустили, потом — человека, они располагают водородной бомбой, у них развитая и гармоничная система образования. Только позже американцы разглядели: Советский Союз можно в лучшем случае считать наиболее развитой из слаборазвитых стран. Слаборазвитой страна была по многим показателям, но главный такой: народ не могли прокормить. Даже и сегодня если в чем мы догнали и перегнали Америку, так это в сексуальной раскрепощенности. А в сельском хозяйстве ее пока и на горизонте не видно.

Но тогда Хрущев был одержим: догнать и перегнать! Он с надеждой раскрывал сводки Центрального статистического управления, смотрел на цифры, а цифры ему подавались оптимистичные, и потом козырял ими в своих выступлениях: «Вот цифры, они указывают, что еще чуть-чуть, еще немного и мы догоним». Он же не знал (да и знать не желал), что угодливые статитистки подгоняли цифры под его желания и настроения. Им было известно, что Хрущеву неинтересна правда об истинном положении в сельском хозяйстве. А секретилось тогда все. Даже прогноз погоды! Главлит, серьзная цензорская организация, рекомендовала Хрущеву публиковать данные (цитирую служебный документ) «прогноза погоды на период не более 5–7 суток, ограничив их к тому же информацией о заморозках, осадках и сильных ветрах, однако без указания их направления». Во дурь-то торжествовала!

Это ощутила на себе Татьяна Ивановна Заславская. В 1959 году она получила от рукодства Института экономики, где работала, задание посчитать, а как мы выглядим на фоне Америки, и выяснить, долго ли еще догонять. Они с коллегой Маргаритой Сидоровой занялись этой работой. «Меня, кстати, предупреждали умные люди: «Вы о Кубанине слышали? Не боитесь повторить его судьбу?» Не боялись, поскольку была очень интересная задача», — вспоминает Заславская. Два года детально изучали американские и советские методики, устраняли несопоставимые элементы, делали их сопоставимыми. И наконец пришли к выводу: отстаем от США в 4,5 раза. То есть получили цифру, близкую к той, что высчитал Кубанин. И это означало, что за прошедшие годы никакого шага в этом направлении сделано не было.

Подготовила Заславская доклад «Методика сравнения производительности труда в США и СССР». 28 сентября 1960 года доклад должен был обсуждаться на широком форуме. В то время прорвался колоссальный интерес к этому вопросу. Было отпечатано 100 экземпляров доклада, в нем было около ста страниц, разослали приблизительно в сто организаций. Обсуждение намечено на 12 часов, а в 10 звонит Заславской заместитель директора института: «Обсуждение отменено». Что стряслось? Почему? Замдиректора объясняет: в числе организаций, куда попал доклад, оказалось (что было вполне естественно) Центральное статуправление. Как только статистики увидели рассчеты Заславской — Сидоровой, их оглушающие выводы о катастрофическом отставании, немедленно сообщили в ЦК КПСС: готовится диверсия. И надо же было так совпасть: за несколько дней до этого выступил Никита Сергеевич и заявил, что Америка совсем близка, что отстаем всего в 3 раза. А 3 и 4,5 — это очень большая разница. ЦК принял меры: в день заседания все было остановлено, компетентные товарищи разъехались по Москве и собрали экземпляры докладов, у Заславской и Сидоровой отобрали все подготовительные материалы, больше они их никогда не увидели.

Покупает Худенко пачку газет и обнаруживает, что Хрущева сняли. И все рухнуло.

Хрущев всерьез поверил в Худенко. Филатов рассказывает: «Спокойно работаем, заготавливаем траву, вдруг шум, гром. Что такое? Буквально, как говорят у нас, из сортира вытаскивают, сажают в длинную черную машину, везут в аэропорт, там уже ласковые лица начальников, которые говорят сказочные слова: «Вот, Иван Никифорович, славные дела ты творишь, всю страну будем переводить на твою систему. Давайте готовить материал навстречу пленуму, попадешь ты со своим экспериментом в доклад дорогому Никите Сергеевичу. Лети в Москву — там тебя ждут». И закрутилась машина! Улетает Худенко в Москву. Где его уже ждет научная группа — доктора наук, кандидаты, станографистки, машинистки. Все обсчитывается, анализируется, обобщается…»

И вот огромная работа сделана. Отпечатан солидный аналитический труд, приятно на него и смотреть, и в руки взять. Особенно ласкают выводы, которые гласят: если не перевести сельское хозяйство на худенковский вариант, то страна умрет с голоду. Говорят Худенко: «Спасибо, Иван Никифорович, что уму-разуму нас научил, лети домой, теперь все в порядке. Дело твое правое, и оно победит». Прилетает Худенко домой. Каждое утро у него начиналось с того, что он лихорадочно листал газеты: как это водилось, центральные издания должны были дать материалы навстречу пленуму. Идут дни — ничего не появляется. Худенко начинает овладевать беспокойство, он звонит в Москву, в газету «Сельская жизнь», ему главный редактор — елей на душу: «Все отлично, Иван Никифорович, в номере стоит огромная статья о вашем опыте, завтра читайте». Назавтра покупает Худенко пачку газет, а там крупно: Хрущева сняли. И все рухнуло. Начальники и начальнички враз отвернулись от новатора. Филатов считает, что страна по другому пути бы пошла, если бы… Тоже неисправимый романтик.

Пока оставим в горести Худенко, и обратимся к Ивану Андреевичу Снимщикову, председателю колхоза из Подмосковья. Он тоже пытался привить сельскому хозяйству здравый смысл. А в чем здравый смысл? Вот как Снимщиков сформулировал: крестьянин должен кормить и себя, и весь остальной народ. Просто? Не совсем. По мнению очень и очень многих в России, все как раз наоборот. Совсем недавно в вице-премьерах ходил у нас некий Заверюха, который завернул фразу, которую вовек не забудешь: «Страна должна прокормить своих крестьян». Как хочешь, так и понимай: то ли глубокое философское откровение, то ли издевательство.

Мог бы долго упражняться в остроумии по поводу этого афоризма, но горько что-то. Сошлюсь на Бориса Федорова, бывшего министра финансов в правительстве Черномырдина: «Дело иногда доходило просто до идиотизма. А. Заверюха мог у меня за спиной подписать у В. Черномырдина какое-нибудь постановление по компенсациям разницы в ценах по животноводству. Он даже не задумывался, есть ли на это деньги. Поскольку в бюджете средства на это не были предусмотрены, то я, естественно, ничего не выплачивал. Тогда А. Заверюха обыкновенно выпучит газа, похлопает длинными ресницами и тут же бежит жаловаться Ельцину или Черномырдину, а те начинают на меня давить».

Так вот, еще 30 лет назад председатель Снимщиков доказал: не нужны ни дотации, ни деньги, крестьянин в состоянии прокормить и себя, и город. Иван Андреевич — человек богатой событиями судьбы. Добровольцем ушел на фронт, провоевал всю войну, был неоднократно ранен, награжден орденами. Демобилизовался — работал в Рязанском обкоме партии. Оттуда был приглашен в Москву, в аппарат Центрального комитета партии. Наскучила аппаратная канитель, Иван Андреевич попросился в худший колхоз Московской области — была тогда такая мода.

Приехал Снимщиков в колхоз имени Кирова, что в деревне Черная, и загрустил. Колхоз по всем показателям твердо занимал последнее место в области. Кадры — 80 человек, имущество — полтора десятка кур, петух, но, правда, в развалившейся ферме стоял бык племенной, его берегли, он был чуть ли не единственным источником дохода: давали его напрокат в соседние хозяйства.

Позже со Снимщиковым познакомится работник Госплана СССР Комиссаров, у него остались такие впечателения: «Мудрый был человек, знаете, такая крестьянская мудрость, глубокая, не книжная — жизненная. Он всегда смотрел в корень. Очень остроумный человек был. Если выступал где, то зал за животы хватался, хохотали до слез, потому что он серьезные вопросы подавал в такой остроумной форме, что люди не могли не реагировать на это. Его очень любили в районе».

Развернул Снимщиков великие дела в деревне Черной. Первый его принцип: не кидаться сломя голову выполнять указания сверху. Потому проигнорировал кукурузу и прочие глупости. Второй его принцип: «Деньги валяются на земле, прямо на дороге, грех их не поднять». Для начала он подобрал деньги, которые валялись далеко, в морских портах — в Риге, в Архангельске и даже во Владивостоке. На причалах колхозные снабженцы за гроши скупали использованные канаты, вагонами везли их в колхоз. На территории колхоза работал цех, в котором канаты расплетали и делали из них каболку — без нее не могли обойтись строители, электрики. Вроде бы ерунда, а приносило в колхозную кассу огромные деньги.

Дальше — больше. Шили матрасы. Подрядились изготавливать пластмассовую тару для парфюмерных фабрик «Красная заря» и «Свобода». Фабрики давали колхозу импортное сырье, а колхозники штамповали коробки. Комиссаров вспоминает: «Как-то приезжаю к нему, смотрю — мешки, а на мешках надпись по-итальянски. Снимщиков объясняет: «Свобода» дала. Смотрю дальше — термопластавтоматы. Откуда? Из Германии. У него в колхозе работало такое оборудование, чего даже не всегда было на промышленных предприятиях. Фабрики были заинтересованы сотрудничать с ним, выгода была обоюдная».

Кому от этого было плохо? Никому. Колхоз обеспечивал занятость людей, колхоз получал деньги для развития сельского хозяйства, а фабрика освобождала площади для производства более сложной и более нужной себе продукции.

Изделия реализовывались по договорным ценам, чуть ли не как при рынке. Все вроде бы нормально, никаких злоупотреблений. И это дало Снимщикову возможность иметь серьезные деньги, занять людей плотно работой. Люди, покинувшие худой, безнадежный колхоз, вернулись, даже из благословенной Москвы приехали обратно. В 1969 году у Снимщикова уже работали полторы тысячи человек.

Снимщиков пускал в дело то, что в других местах пропадало. На овощебазах в Москве портился виноград, лимоны, сливы: в продажу не годились. Единственный путь — на корм скоту. В Черной построили консервный завод и принялись с песнями перерабатывать виноград и сливы на соки и джемы. И — в Москву. Москвичи были рады. Потом Снимщиков строит теплицы и отправляет зимой в столицу машины с овощами. К праздникам из своей оранжереи — цветы. И опять москвичи довольны.

Молоко или веревка?

Побывал у Снимщикова Геннадий Лисичкин. Мы, кстати не закончили рассказ о его целинной эпопее. Вел он хозяйство от успеха к успеху. Его приметили даже в Алма-Ате, предложили стать членом ЦК компартии Казахстана — неслыханное по тем временам доверие. Но он уже искал пути, как бы вернуться в Москву. Однако человек на руководящем посту тогда не располагал собой, его тормознули: «Партия считает, что ты нужнее на этом месте», — и разговор о свободе личного выбора закончен. Тогда Лисичкин предпринял неотразимый ход: поступил в аспирантуру. И тут уж председателя не удержишь: науку надо двигать.

Лисичкин уехал в Москву. Блестяще защитил кандидатскую диссертацию. И опять у него выбор: или работа в Швейцарии, представителем СССР в одной из международной организаций, или Югославия, где можно продолжить научный поиск. Лисичкин выбирает Балканы. Его тянет разобраться в югославском опыте, а когда разобрался, стал поклонником югославского пути построения социализма. В Белграде его приметил главный редактор «Известий» Алексей Аджубей, он был в свите Никиты Хрущева, встречавшегося с Тито. Аджубей берет Лисичкина в «Известия», назначает заведующим сельским отделом — величина. Вот такой зигзаг.

Осмотрел Лисичкин хозяйство Снимщикова. Каболка, джемы, гвоздики, полиэтиленовые ящики — все это замечательно. Но не того ждет страна от Снимщикова. Точнее сказать, не только этого. А мясо? А молоко?

Споры о Снимщикове были жаркие. Особенно среди пишущих людей. Вот что рассказывает писатель Александр Волков: «Юрий Черниченко знает село досконально, чувствует крестьянскую душу. И к промыслам благожелателен, защищал это благое дело. Но приехал из командировки и рассказал о председателе колхоза, который чрезмерно увлекается подобными производствами: делает веревку, кажется, были еще рубильники. Лисичкин возразил: правильно делает, если крестьянин производством огурцов и молока даже под прожорливой Москвой не может заработать на прокорм. В разгар спора заглянул Анатолий Стреляный и с присущим ему азартом включился в дискуссию. Поднялся гам, который пришлось упорядочивать. Мы организовали дискуссию по принципу судебного процесса: Лисичкин выступал в роли подсудимого, председателя колхоза, Черниченко — прокурора-обвинителя, Стреляный — защитника, а я — судьи».

Какие аргументы выдвигал Черниченко? Человек на земле должен заниматься истинно сельским трудом: выращивать хлеб, мясо и прочее… а промыслы — это в несезон, это зимой… так на Руси испокон веков было… На что Лисичкин аргумент: а что мне делать, если скот мрет, денег на оплату нет, если не на что купить удобрения, если мои колхозники живут в скотских условиях, надо строить им дома, а денег нет? Стреляный выстроил линию защиты: не себе в карман тащил председатель, работал на пользу хозяйству, на пользу потребителю, на пользу государству, ведь и консервы, и веревка, и цветы шли не по криминальным каналам, а по государственным. (Они и подумать не могли, что вскоре по воле партии будет развернут настоящий суд над Снимщиковым. И оба — и прокурор Черниченко и подсудимый Лисичкин — ринутся на защиту Снимщикова.)

Судья Волков выслушал прения сторон, речь подсудимого и вынес решение: Черниченко и Лисичкин выступят в «Журналисте» каждой со своей точкой зрения. Так появилась публикация «Молоко и веревка». Лисичкин: «Тогда я еще верил, что выйдет статья, к ней прислушаются, и все будет улучшаться». В бытность свою в газете и я так думал. Да иллюзии быстро рассеялись. Вроде бы неопровержимо докажешь: хорошим занимается человек, польза от него бескрайняя, всех бы увлечь этим — но статья падала, будто камень в бездонную шахту, никакого отзвука. Но вот если наоборот: разгромная публикация — расправа не заставляла себя ждать. Как, например, в случае со Снимщиковым.

Но все-таки вопрос-то остается: джемы и соки — это замечательно, а как же в Черной с производством мясо-молочной продукции? Снимщиков не такой раззява, чтобы забыть про молоко и мясо, он знал, что догляд партии за этими показателями самый внимательный. Не сдал план — нервы потреплют знатно. Хотя времена уже были не людоедские, срыв плана уже не рассматривался как акт саботажа. В колхозе имени Кирова развивались не только промыслы, но и профильные направления. По молоку, по мясу, по картошке колхозу не было равных не то что в районе, а и в области. Вот и Комиссаров свидетельствует: «Я такой факт приведу. В 1969 году двух председателей колхоза из Московской области представляли на Героя соцтруда. У одного председателя показатели были в два с лишним раза ниже, а другой работал много хуже, чем Снимщиков. Вы понимаете, какие разительные цифры? Так вот тех представляли к званию героя, а этого отдавали под суд. Это просто в голове не укладывалось».

А как красиво, зажиточно стали жить колхозники: в новеньких домах, с газом, с отоплением, приоделись, стали наезжать в столичные театры, детей направляли учиться в престижные вузы, полюбили отдыхать на Черном море. В деревне Черной появился первый в области широкоэкранный кинотеатр с концертным залом — по тем временам вещь для сельского пейзажа неординарная.

Кстати, и у Худенко в Акчи дома были на зависть соседям. Филатов со своим строительным звеном постарался. В домах все было для удобной красивой жизни. Посетил Акчи министр сельского хозяйства Кахастана Рогинец и сказал, что завидует людям, которые живут в таких условиях, даже жены могут себе позволить не работать. Кинуло министра и в возвышенный тон: «У меня такое чувство, что люди здесь построили кусочек коммунизма». (Кстати, когда Худенко посадили в тюрьму, а всех его соратников разогнали, в этих домах поселилось райкомовское начальство.) Так и должно быть. Дом много значит для человека.

Я много поездил по России, посмотрел, как человек живет. Чаще всего это убогое, неудобное жилье. Люди как-то даже стесняются жить красиво. Вот Болтенков, про которого я уже упоминал. Бывший пилот построил дом в воронежских Костенках. С точки зрения деревенских, место для строительства выбрал странное: на склоне оврага. А теперь посмотришь на его аккуратный дом: до чего же оригинально вписан в пейзаж. В овраге Болтенков сделал два пруда, а будет и третий — нарисуется каскад. Засадил все плодовыми деревьями и кустарниками. Подсадил и декоративные растения — опять же для красоты. Дом со всеми удобствами, телефон, подведен асфальт к крыльцу. Но все это местными рассматривается как ненужное чудачество. Здешний лесник Василий расказывает: «Я у себя устроил в доме туалет, ванную, провел внутрь воду. Ко мне заходит сосед: ну, у тебя, как у пилота. И так осуждающе говорит. «Эх, Ваня, — отвечаю ему, — привык ходить по нужде во двор и даже не представляешь, как удобно это делать в доме».

Меня мой друг Анатолий Головков как-то спросил: «А знаешь, почему у немцев, где бы они ни жили — в городе, на хуторе, — туалеты в доме, а у русских — на улице?» — «Ну?» — «Потому что немцы не представляют туалета на улице, а для русских это норма». Уместно тут привести афоризм Салтыкова-Щедрина: что русскому здорово, то немцу — смерть. Да и не помешает понять разницу между русским и немцем воспоминания участника Первой мировой войны — штабс-капитана Кузевлева. Дело происходило на русско-германском фронте. Идут парламентеры от русских к немцам. Пробираются по русским позициям — всюду сырость, течет, загажено, вонь. Солдаты в землянках, отдыхают прямо на земляном полу, грязь несусветная. И вот позиции германца. Кругом полная сухость, в окопах дренажная система, чистые уборные, в которых есть тончайшая туалетная бумага с водяными знаками. Солдаты в убежищах, спят на койках. Понятия не имеют о вшах. В чем же причина такой разницы? Одна территория, одна погода. Причина в том, что немцы — война не война — располагаются на любой территории по-хозяйски: здесь нам жить, значит, будем жить со всеми удобствами. Русский же всюду ведет себя как временный житель, потому приспичит — он тут же и присаживается.

Вспомнилось мне и документальное свидетельство писателя прошлого века Николая Лескова о том, какие дома предпочитает русский крестьянин. Лесков служил управляющим в одном из имений Пензенской губернии. По соседству — помещик Всеволожский, который, по словам писателя, «жил как будто в каком-то исступлении или в чаду». Вдруг ввел, как пишет Лесков, «ересь: стал заботиться, чтобы его крестьянам было лучше жить, чем они жили в Орловской области, откуда их вывезли». И в деревне Райская построил Всеволожский для них деревню из каменных домов.

О таких чистых и удобных помещениях и помышлять не могли орловские крестьяне. Все дома были из отличного кирпича, с печами, трубами, полами, под высокими черепичными крышами. И место выбрал Всеволожский прекрасное: на высоком берегу чистого ручья, за которым дремучий бор с изумительной крастоты соснами. Но орловские крестьяне, как увидели каменные дома, уперлись: это что за выдумка? Деды наши не жили в камне, и мы жить не станем. Купили по дешевке срубцы (слово Лескова), приткнули их где попало и как попало, и стали жить в них без печей, труб, в тесноте и копоти. Довольны! А просторные каменные дома определили как место, куда ходить до ветру. Скоро по деревне нельзя было проехать из-за лютого запаха дерьмеца. Пензенский люд об этом сообщал друг другу с радостью: «Райские мужики своему барину каменную деревню всю запакостили». И с жизнерадостным злорадством: «Так ему и надо!»

Академик Заславская вспоминает о своей поездке в Прибалтику, еще в советские времена. «Уровень экономического и социального процветания прибалтийского села поразил нас, особенно на фоне сибирской деревни. Выделялась Литва. Едешь, и глаз радуется: великолепные поля, механизированные животноводческие фермы, ухоженные стада. А какая великолепная застройка хуторов и сел! Сплошные парки и цветники, огромные приусадебные участки. Образ жизни, едва ли не более привлекательный, чем городской».

Любознательная Заславская, естестественно, выпытывала секреты этого благополучия. К кому ни обратится, ответ один: не успела нас испортить Советская власть. «У вас Советская власть уже 60 лет, а у нас только 35»… «Здесь еще живы те, кто помнят капитализм»… «Наши люди не успели испортиться: они не могут работать плохо»… «Мы любим и уважаем труд»… «У нас меньше пьют и воруют», — такие суждения запомнились академику.

И Татьяна Ивановна делает вывод: «Ни особо благоприятных природных условий, ни недоступных сибирякам особенностей экономического механизма обнаружить не удалось. В одних и тех же условиях, примерно на такой же земле, с помощью такой же техники крестьяне Прибалтики собирали в 2–3 раза большие урожаи, получали соответственно более высокий доход и, кроме того, разумно и эффективно расходовали средства на благоустройство и украшение жизни. Все это благоденствие было обусловлено еще не утраченными социокультурными качествами населения, сформировавшимися в период капитализма. Вывод напрашивался довольно пессимистический — большинство россиян явно не обладало этими социальными качествами, и для их формирования в лучшем случае были необходимы десятилетия».

Вывод насчет десятилетий Заславская сделала двацать лет назад. Но и сегодня мы должны признать: необходимы десятилетия, чтобы догнать по культуре труда и жизни не то что Америку, а Прибалтику. Срок этот был бы значительно меньше, если бы не вырубили крепких хозяев (кулаков, как уничижительно их именовали), если бы не устроили примерную выволочку таким умницам, как Худенко и Снимщиков.

Партия исподлобья следила, чтобы не дали ростки частнособственнические настроения, окорачивала тех, кто пытался жить с размахом. Да не только партия, а и простой советский человек. Вот крик души рабочего Семинихина из Киева в газете «Известия»: «В моем мозгу не укладывается, как можно стремиться к коммунизму, сгорая от жажды собственности. Как можно члену партии, если он, разумеется, не примазавшийся член партии, жить в благоустроенном доме на 7–9 комнат с паровым отоплением, газом, ваннами, душевыми, биллиардными, кабинетами с аляповатыми, но дорогими обстановками, утопая в заграничном мещанстве, дорогих коврах и хрустале?». Письмо это пришло с Украины, а кажется, что рабочий Семенихин описал жизнь в поселке Акчи. Люди там жили в таких благоустроенных домах, правда, комнат было поменьше — 4–5, отопление — паровое, газ, ванны, биллиардных комнат, припоминаю, не было, а вот ковры, хрусталь, мебель — были.

Сами-то партийные руководители себя не стесняли. А за тем, не прорастают ли семена собственничества в простом народе, следили внимательно. Смешные вещи иногда демонстрировались. В 1967 году состоялось решение ЦК о садовых участках, знаете, по какому серьезному поводу? Запрещено было иметь печки в садовых домиках. Что за дикость? Не дикость, а тонкий-тонкий рассчет. Допустим холодно, человек протопит печку — наслаждается жизнью. Так именно против этого и боролись: чтобы народ не наслаждался на участках. Посадил картошку, вырастил ее, выкопал — и свободен. Предпринималось все, чтобы дачный домик не стал домом, жилищем, чтобы человек не прирастал к земле, чтобы в зародыше подавить частнособственнический инстинкт. Чтобы, не дай Бог, опять не возродилось кулачество.

Однажды, в 1979 году, к Шеварднадзе приехал Горбачев, тогда он был членом Политбюро ЦК КПСС, отвечал за сельское хозяйство. Повез грузинский правитель его в один район. Поездка была обставлена с самыми секретными предосторожностями. Основания для этого имелись. Приезжают в село. Заходят в один двор — там держат 16 коров. В другом — 20. То же самое и в других. Земля почти в частном владении. «Это как понимать? — раздумывает Горбачев. — Социализм или это кулак, начало капитализма?» Шеварднадзе говорит: «Какая разница. Главное, что дают молоко, мясо». Об одном попросил: только об этом в Москве никому — раскулачат.

Это уж точно — раскулачили бы! Леонид Брежнев как-то поехал на съезд дружественной Польской объединенной рабочей партии. Один из делегатов сеъзда — крестьянин, рассказывая с трибуны съезда о своем хозяйстве, сообщил, что у него 10 гектаров земли, несколько лошадей, стадо коров и так далее, попросил выделить ему 100 гектаров угодий, продать трактор и сельхозтехнику. Брежнев был поражен. С возмущением говорил членам делегации: «Это же кулак! У него в хозяйстве батраки! И это член коммунистической партии!» Что у него в стране все сплошь батраки, он этого как-то не замечал. Правда, кулаков не было. А если кулаческие черты начинали проступать в чьем-то облике, то парторганы тут же поднимались по тревоге. Как, например, в случае со Снимщиковым.

У Брежнева было типичное отношение большевика к фермеру как к кулаку, как к эксплуататору. А вот впечатление генерала Волкогонова от посещения фермера в Дании: «Посещение одной из датских ферм восхитило и озадачило. Корова в год — 9 тысяч литров молока. Но муж и жена (29 коров, 115 свиней, 20 телят) работают с 5 утра до 11 вечера. Каролина (хозяйка) сказала: «Если бы я не родила пятерых детей, то не знала бы, что я женщина». Рабский труд. Мы в России отвыкли так работать». А привыкали ли когда-нибудь?

К Снимщикову — наступило время — власть стала внимательно приматриваться: а не с частником ли мы имеем дело? Не кулаческие ли настроения прорастают в деревне Черной? Уж слишком самостоятелен Иван в суждениях и поступках. Какое-то время на него смотрели сквозь пальцы, дали подняться. А потом упорный труд и зажиточную жизнь объявили уголовным преступлением, и значит — надо стереть его с лица земли. Мог ли быть Снимщиков похитрее? «Нет, — говорит Лисичкин. — На определеннное время дается лицензия на самостоятельность. Но вот он стал выходить из подчинения. Стало быть, что? Проучить! Чуть забудешь, что ты не холоп — немедленно ведут пороть на конюшню».

«Преступление Снимщикова состояло в том, что он чересчур хорошо работал, — считает Комиссаров. — Если область ежегодно давала 4–6 процентов прироста по сельскому хозяйству, то у него все эти годы прирост по сельскому хозяйству составлял 30, 40, 50 и даже 100 процентов. В 69-м году у него уже объем реализации составлял 12 миллионов рублей. Это по тем временам очень серьезная цифра».

Трактористы кричали: «Сейчас заведем трактора и поедем на Красную площадь с демонстрацией».

Все прекрасно в деревне Черной. Но однажды Лисичкину звонит Юрий Черниченко: «Ты слышал, что Снимщикова судят?» — «Да ты что!» — «Точно. Завтра первое заседание». И они отправляются на суд.

А начало уголовному преследованию Снимщикова положил один доблестный корреспондент «Правды». Приезжает он в колохоз, вежливо расспрашивает, что да как. Снимщиков все ему показывает, все рассказывает, раскрывает цифры. И какой вывод делает партийный журналист? «Вы нэпман! Кулак!! Зачем вам эти веревки? Обогащаетесь!» Снимщиков оторопел. Хотел, было, жестко врезать — он это умел, да сдержался, мягко возразил: «Нэпман работал на себя, я — на общество. И промыслы, которыми мы занимаемся, не мешают, а помогают развитию производства продуктов. Планы поставок колхоз перевыполняет. Молока, в расчете на гектар, даем больше всех в районе. Кому вред от нашей веревки?»

Он-то думал, логика нетразимая: всем же хорошо! А если веревка помогает доить коров, то это просто замечательно. Но правдист лишь усмехнулся: «Бросьте мальчиком прикидываться, вы же взрослый человек и должны понимать: разлагаете народ высокой оплатой».

Вот оно что! Когда народ живет в нищете — это по-советски, это по-партийному, а если он вдруг в приличном костюме начал ходить, повадился ездить на театральные премьеры, отдыхать на курортах, то это явные признаки разложения. Вам смешно, а это было на самом деле так. Торжествовала такая вот идеология скромности и аскетизма. Себя-то руководители не забывали: закрытые распределители функционировали исправно. И они не читали Столыпина, который однажды сказал: «Нищета — худший вид рабства».

И разразился тот самый корреспондент фельетоном в «Правде» под названием «Огурец в полистироле». Хлестко написал, с издевкой. И выставлен был Иван Андреевич в этом сочинении жуликом, проходимцем и мошенником. Вместо того чтобы хлеб выращивать, мясом трудовой народ снабжать, он гвозди делает, пластмассовые безделушки. Простому человеку внушалась мысль: голодает он оттого, что Снимщиков и ему подобные увиливают от своих прямых обязанностей. Другие издания начали подгавкивать центральному партийному органу, потоком пошли статьи и фельетоны: «Нужны ли корове клипсы?», «Свинина или рубильники?», «Веревка на второе».

А тогда был железный порядок: «Правда» всегда права. Если она против кого выступила, на того всех собак спускать. И за Снимщикова взялись. Да так, что у героя войны ребра затрещали. Мгновенно собрали бюро обкома партии, позвали туда председателя. На бюро много чего любопытного услышал о себе Снимщиков: кулацкие настроения, высоко себя ставит, зазнался, нарушает политику партии в оплате труда и прочее, и прочее. Слушал, слушал, а когда ему дали слово, он и говорит первому секретарю обкома Конотопу: «Василий Иванович, вы здесь много чего наговорили насчет того, что я нарушаю политику партии. Вы меня простите, пожалуйста, только я политикой не занимаюсь, я занимаюсь экономикой».

Реакция была бурная. Привыкли же, что обвиняемый покорно признает свои ошибки, буйно кается, клянется исправиться, а тут такое высокомерие. Конотоп завелся с полоборота, наорал на председателя, а потом кинул прокурору области Гусеву: «Сергей Иванович, разберитесь со Снимщиковым и как следует накажите, чтобы он уразумел политику партии на селе». Прокурор сразу вытянулся в струнку: «Есть, Василий Иванович, будет сделано». Как следует наказать — означало: посадить.

15 июня 1989 года персональный пенсионер Конотоп пишет письмо Горбачеву, в котором выражает крайнюю озабоченность происходящими в стране событиями. В письме, в частности, есть и такие слова: «У настоящих советских людей, которых сейчас всячески оскорбляют и представляют как «рабов», не только отбили охоту самоотверженно трудиться, но и нормально жить на этом свете…» Прежде чем садиться за это письмо, съездил бы Василий Иванович в деревню Черную, поговорил бы с настоящими советскими людьми, они бы многое ему рассказали на могиле председателя Снимщикова о нормальной жизни на этом свете, которую устроил им Конотоп двадцать лет назад.

Февраль 1969-го. В Черную едет комиссия — 16 человек, люди из всех возможных контролирующих органов. (Как это все знакомо и сегодня: если начальство кем-то выказывает недовольство, то тут же врываются люди в масках, всех на пол, руки на затылок, и лезут в компьютеры за компроматом…) Настроение у комиссии, как у бойцов группы «Альфа», которых послали брать террористов. 45 дней комиссия перетряхивала колхоз сверху донизу. Изъяты все документы. Работа колхоза парализована…

Колхоз бурлил все время, пока действовала комиссия. Митинги были. Народ горячился вплоть до того, что трактористы кричали: «Сейчас заведем трактора и поедем на Красную площадь с демонстрацией». Снимщиков остановил: «Бросьте дурака валять, какую еще демонстрацию?» Авторитет у него был очень большой, поэтому никаких таких вещей не допустил.

На имя Брежнева и Косыгина колхозники отправили телеграмму: «Просим прекратить издевательство над председателем колхоза Снимщиковым, просим разобраться в этом деле». По указанию Брежнева была создана еще одна комиссия, приехала она в колхоз, окунулась в обстановку: просто вой стоял в колхозе. Женщины приходили, целый день шли люди с жалобами: что происходит, почему такой произвол творится в колхозе? Что делают? Терзают людей, издеваются буквально. Отпустите председателя.

Комиссаров вдруг вспомнил: «Я вам больше скажу. Был такой знаменитый маршал Советского Союза Еременко, дважды Герой Советского Союза. Он очень хорошо знал Снимщикова, и буквально за несколько дней до своей смерти он добрался до правительственной связи и позвонил лично Косыгину и просил его: «Алексей Николаевич, помогите, пожалуйста, это такой человек, которого нужно обязательно спасти, чтобы его не осудили». Но тем не менее даже такие высокие ходатайства ничего не дали.

В кабинет Худенко кидали камни с прикрепленными записками «Убирайся, а то убьем».

Ну а что тем временем происходит под Алма-Атой? Не придушили ли окончательно Худенко? Вы знаете, нет. Точнее, не сразу его придушили. После того как скинули могущественого покровителя — Хрущева, поначалу пришлось нашему экспериментатору несладко. На него навалились как на пособника волюнтариста. Но не таков Иван Никифорович, чтобы сразу сдаваться. Он в Москву — в Госплан, в Минфин, в газеты. Умел он убеждать в своей правоте. Умел собрать под свои знамена союзников, умел вооружиться поддержкой высокопоставленных персон. Тут, к счастью, соизволил ознакомиться с передовым опытом местный партийный владыка — Динмухамед Ахмедович Кунаев. Заехал в Акчи, осмотрел, выслушал, приказал: «Будем продолжать эксперимент». Тут, было, высунулся главный противник Худенко министр сельского хозяйства Казахской ССР Рогинец: «Не надо…» Кунаев не дослушал: «Выполнять! Это прямое указание ЦК».

Но даже если сам Кунаев и поддержал Худенко, для райнных начальничков это ничего не значило. Они уже давно косились на Худенко как на антисоветчика. Например, дает райком команду: к революционной дате выстроить колонну грузовиков, груженных зерном, и под красными знаменам красиво ехать на элеватор — «Принимай, Родина, целинный подарок!» А Худенко: я по технологии буду косить через две недели. И срывает важное пропагандистское мероприятие. А кто подобными вещами может заниматься? Только злостный антисоветчик.

Да и в самом хозяйстве в Акчи не все гладко складывалось. Когда Худенко взял в свои руки управление, он тут же объявил: «Воровать у меня больше никто не будет». А тогда само собой разумеющимся было приворовывать, ведь все вокруг колхозное, все вокруг мое. Худенко прошелся по дворам и обнаружил почти в каждом тонны зерна. Откуда зерно, если нет личных полей? Значит, ворованное! Сдать! А у людей свиньи — надо кормить, коровы мычат — требуют комбикорм. Коровам не объяснишь, что грянули новые порядки. И люди затаили злобу.

Но опаснее было другое. Возможно, читатель не обратил внимания на фразу в начале этой истории: Иван Худенко, возглавив хозяйство, сократил число работающих в хозяйстве с 840 работников до 65, а производство продукции увеличилось вчетверо. Тут заложен колоссальный социальный конфликт. Ведь все эти 840 человек были при деле, выезжали в поля, получали зарплату — а теперь разом оказались ненужными 785 из них. Что им делать? Работы для них нет. Куда им деваться? В город переезжать? Там, может, работа и нашлась бы, а где жить? Квартиры им никто не выделит. И получилось, что в Акчи сотням людей нечем заняться, они болтаются без дела — вот еще один повод для злобы. В кабинет Худенко кидали камни с прикрепленными к ним записками: «Убирайся, а то убьем».

Представьте теперь, что во всем сельском хозяйстве СССР стали бы работать так же интенсивно, как в хозяйстве Худенко, тогда бы, как подсчитали ученые, оказались ненужными 25 миллионов человек. Задолго до перейстройки массы пришли бы в волнение. Партийные работники это понимали, потому им не нужен был Худенко с его блестящими результатами. И они убедили Кунаева: от Худенко только вред. И на нашего новатора был объявлен очередной сезон охоты.

В трудный момент помогла Худенко Татьяна Ивановна Заславская, пригласила его выступить в Новосибирске: «Когда в Академгородке прослышали о том, что есть возможность встретиться лично с Худенко, о котором столько писали и такой огромный интерес привлекали его эксперименты, то просто шум сразу прошел в ученом сообществе. Не только аграрников привлекал смысл этого эксперимента, он был принципиально важен для всей нашей экономики. Зал был битком. Выступление Худенко восприняли с большим энтузиазмом и интересом. Он говорил познавательно, интересно, но и — что очень важно, чтобы убедить ауудиторию в своей правоте, — эмоционально. Мы получили заряд для дальнейшей научной деятельности: раз подобное возможно в одном месте, значит, это можно осуществить и в другом, значит, не всё пропало».

Да нет, Татьяна Ивановна, много пропало к тому времени в самой крестьянской натуре. Заславская окончательно убедилась в этом через 10 лет, когда сотрудник ее института Смирнов разработал и поставил на Алтае эксперимент сродни худенковскому. Результаты поначалу были оглушающие: сумасшедший прирост продукции. Но эксперимент провалился из-за людей. Немало работников выкладывались, стремились получить высокий доход, потому работали с выдумкой, изобретательно. Но рядом — инертные работники, не способные, да и не желавшие интенсивно трудиться. А доходит дело до дележа доходов, тут горлопаны первые, принимаются скандально качать права. В результате и те, кто выкладывался на поле, сникают.

Многое сделали для популяризации Худенко журналисты. Особенно Владимир Кокашинский из «Литературной газеты». Я до сих пор помню газетную полосу под названием «Что случилось в Акчи?» Она вышла накануне окончательного разгрома эксперимента Худенко. Рассказывает обозреватель «Литературной газеты» писатель Александр Борин: «Володя Кокашинский был страстным журналистом. Он пытался поднимать все новое, передовое. Вот и Акчи. Он приезжал оттуда, и мы собирались в его крошечном кабинете, чтобы послушать его рассказ, расспрашивали: ну что там нового у Худенко? И рассказы Володи были интересны. Однажды он привел самого Худенко, он произвел нас большое впечатление».

Но вокруг Худенко уже стягивалось кольцо ненависти. Интриги сделали свое дело, и Кунаев, благосклонно относившийся в Худенко, стал равнодушен. Ему сумели объяснить опасность эксперимента Худенко лично для него, для Кунаева. Объяснили весьма доходчиво: если все будут работать, как Худенко, в республике образуется избыток рабочей силы, и Москва срежет Казахстану дотации. А кому хочется терять лишние деньги? И Кунаев повернулся спиной к Худенко. Комарилья только этого и ждала.

Как водится, послали комиссию. Министр сельского хозяйства Рогинец (помните, он в свое время сказал, что в Акчи построен кусочек коммунизма) дал указание: добыть убойные факты, чтобы открыть уголовное дело. Комиссия была настроена агрессивно, копала усердно, но, как ни старалась, криминала не сумела обнаружить. Приезжает к министру председатель комиссии, кладет ему на стол отчет. Тот прочитал, спрашивает: «Это что?» Председатель комиссии объясняет, что так и так, у Худенко все в порядке, не подкопаешься, убытков нет, одни достижения. Министр швыряет отчет в лицо подченному и кричит: «Что вы мне даете эту филькину грамоту? Вы мне дайте материал, чтобы я этого жулика мог посадить».

История имеет склонность повторяться в мелочах. Руслан Хасбулатов, будучи командиром Верховного Совета России, отдал приказание генпрокурору Степанкову: накопать компромат на Владимира Шумейко. И сфальсфицировали дело, но оно лопнуло. Хасбулатов звонит и настаивает, чтобы преступника быстрее отправили в Лефортово. Степанков пытается объяснить, что данные не подтверждаются. «Я не об этом спрашиваю, — ругается председатель, — а о том, когда арестуете…»

Посылают новую комиссию (не к Шумейко, а к Худенко). Она очень старалась — но нет, опять криминала не обнаруживается. Тогда начали подтасовывать цифры, данные, и в конце концов сумели доказать, что в хозяйстве Худенко сплошные убытки. На этом основании коллегия министерства лишает экспериментатора работы, хозяйство закрывают. Худенко исключают из партии.

«Литературная газета» зовет ученых-экономистов: помогите отыскать истину, чтобы опровергнуть предвзятые выводы комиссии. Отправляется на защиту Худенко Виктор Данилович Белкин, профессор, доктор экономических наук. Это было впечаталяющее путешествение. Рассказ Белкина: «Меня еще заочно потрясли чудеса, которые творил Худенко. Где бы он ни работал, ему удавалось в разы поднять производство. То, что он делал, казалось экономическим чудом. Потому я с огромным интересом летел в Казахстан. Прилетаем в Алма-Ату. Только устроились в гостиницу, как звонит Бурлаков, помощник Кунаева: «Советую вам не терять время, возвращайтесь в Москву. С Худенко все ясно — мошенник и проходимец».

Ученые поблагодарили помощника за добрый совет и двинули к Худенко. Пообщались с ним, с его работниками — все великолепно, выводы комиссии — полная туфта, подтасовки, мухлеж. Белкин решил добраться до Кунаева, чтобы объяснить ему суть дела, что нельзя варварски поступать с такими прекрасными людьми. Встреча состоялась. «Кунаев нас встретил чуть ли не объятиями, рассыпался в своей любви к науке, — вспоминает Белкин. — Это был красивый, импозантный мужчина, обходительный и даже ласковый в общении. Мы начинаем объяснять про Худенко, про предвзятость к нему министра. Кунаев говорит: «Сейчас я посоветуюсь с президентом». Нажимает кнопку, просит пригласить председателя Верховного Совета, тогда это была декоративная фигура. И президент тут же влетает в кабинет, будто прямо за дверью и ждал: «Слушаю вас, Динмухамед Ахмедович». — «Расскажи-ка про фокусы Худенко». — «Он оставил мне в наследство несколько тысяч безработных». Какие безработные, какое наследство — не понимаем мы. Оказывается, президент до этого возглавлял какую-то область, где Худенко успел поэкспериментировать. А там, где Худенко начинает устанавливать свои порядки, сразу оказывается не нужной масса людей. «Вот видите, — говорит горестно Кунаев. — Худенко нарушает социальный мир».

Потом был долгий, тяжелый разговор. Убедили ученые Кунаева, тот дал команду: Худенко не трогать. И даже отправил ученых на своей длинной сверкающей машине в аэропорт. Возвратились в Москву. Через несколько дней узнают: на Худенко заведено уголовное дело.

Дело, понятно, было сфабриковано. Владимир Кокашинский добился от Генеральной прокуратуры Союза, чтобы она его проверила в порядке надзора. Проверили. В результате потрясающий поворот дела: прокурор следственного управления Генпрокуратуры СССР Евгений Онегин (такая знаменательная фамилия) закрывает дело, выдуманное казахстанскими следователями по указанию партии. Основание: отсутствие события преступления. То есть Худенко чист. Как приятно было ему читать такой документ:

Коротко и исчерпывающе. Победа! Если бы в Акчи не сущестовал сухой закон, то там в день получения такого документа пьяные торжества длились бы до утра.

Взволнованный Филатов пишет письмо писателю Волкову:

Волков был страшно обрадован. Ведь всегда душа поет, когда торжествует справедливость. Каково же было изумление писателя, когда в начале августа в дверь его квартиры кто-то позвонил, он открывает — на пороге Худенко: «Я, считай, сбежал из тюрьмы, меня приходили арестовывать».

Что случилось? Тут опять обратимся к непростой натуре Худенко. Была в его характере одна черта: как выразился поэт, «имел он страсть чрезмерно обобщать». Тактически неграмотно повел себя Худенко после получения документа за подписью Онегина. Недальновидно, нерасчетливо. Ему бы затаиться, спокойно продолжать заниматься своим делом, дальше углублять и развивать свои начинания. Но не таков Худенко. Он борец. Он боец. Он обличитель. Худенко, получивши документ из прокуратуры, стал размахивать им как знаменем, вообразил себя Свободой на баррикадах, принялся еще пуще доказывать, что действующая система никуда не годная, ее надо отменить, а новая — то есть его, худенковская, — система обогащает общество, надо ее немедленно распространить на всю область, потом на весь Казахстан, потом на весь Союз. Более того, он бросается в суд с требованием: наказать тех, кто ставил ему палки в колеса!

Филатов сегодня осуждает тогдашние действия Худенко: «Когда Худенко подавал в суд иск, я говорю: «Иван Никифорович, а ведь посадят». — «Почему?» — «Суд не знает всех наших перипетий, да и не станет в них разбираться. А партийные люди злопамятны, они все повернут против нас». Но Худенко уже не остановить: требует суда над консерваторами. И вот он подрубил дерево снизу, и вся эта громада рухнула на него, а заодно придавила и всех нас».

Но Филатов, видно, забыл, что тогда все они в Акчи пребывали в победном угаре от документа за подписью Евгения Онегина. В том числе и сам Филатов. Вот что он написал в письме Волкову: «Теперь дело за вами — помочь разоблачению в печати некоторых незадачливых деятелей госаппарата и чиновниковв от науки, фальсифицировавших итоги документа, не пожелавших объективно разобраться в существе дела (или не сумевших от некомпетентности) и тем самым дезориентирующих директивные органы».

Когда Худенко стал в резких выражениях требовать суда, тут уж партийные органы взъерепенились: ах, так! Ну сейчас ты у нас узнаешь, чья система негодная, а чья годная. Завели сначала на Худенко партийное дело. Партийный следователь приезжает в Акчи, беседует с людьми, вникает в суть дела, приходит к выводу: «Все нормально». Тогда был секретарем обкома партии Серик Оскаров, он Худенко по-дружески говорит: «Иван Никифорович, сделай ты кивок в сторону партии, скажи, что вот немножко оторвался от партии, что немножко увлекся, не понимаешь руководящей роли партии». «Да кто вы такие, чтобы мне указывать, — таков был смысл ответа Худенко. — Меня сама Москва поддерживает!» Омаров и отступил в тень: раз такой умный и сильный — бейся сам.

Доложили Кунаеву об антипартийных высказываниях Худенко, тот дает команду: под суд!

Тут-то Худенко и примчался за помощью в Москву. Волков позвонил Ивану Степановичу Густову, заместителю председателя Комитета партийного контроля. Комитет этот по тем временам обладал немалым могуществом, имел право казнить и миловать. Волков кратко изложил суть дела, попросил помочь. «Пусть приезжает немедленно», — говорит партийный контролер.

Вернулся Худенко от Густова не просто спокойный, а умиротворенный, расслабленный. Лето 72-го года было безумно жарким, над Москвой висела дымка от горящих торфянников. Худенко снял пиджак, расстегнул рубаху, скинул ботинки, носки, развалился в кресле, положил ноги на стул и только после этого начал рассказывать о посещении высокого кабинета: «Отличный мужик Густов! Сразу все понял. Обещал помочь. Я просто, ну, совсем успокоился!»

Вот взрослый вроде бы мужик Худенко, тертый, знает систему — и в то же время такой наивный, доверчивый. Поговорил с ним партийный функционер, действительно, душевный, понимающий, — он и размяк. Густов действительно все понял, почувствовал, что от Худенко только польза. Но что он мог сделать, кроме как сочувственно выслушать? Ну, позвонил в Алма-Ату, попросил оставить в покое новатора. Там вежливо выслушали, сказали, что сами разберутся: у Казахстана собственная гордость. Видно, от отчаяния, что не может помочь людям, Густов позже застрелился.

Худенко, обнадеженный, возвращается в Алма-Ату, а Волков отправляется в Прагу, на новое место работы — в журнал «Проблемы мира и социализма». Через месяц узнает: Ивана Худенко посадили. Для него это был удар.

Ну, а что же со Снимщиковым? Как над ним проходил суд? Комиссаров дает канву драматических событий в Подмосковье: «Снимщикова исключили из партии, вывели из состава сельского совета — как депутат он имел неприкосновенность. Борьба была острая, члены сельсовета ни в какую не соглашались лишить его депутатского мандата — давление колоссальное испытывали. В ходе следствия два человека умирают от инфаркта — заместитель Снимщикова и прораб. Прораб умер прямо на допросе в прокуратуре».

30 томов представило следствие в суд. 19 пунктов обвинения! В ходе судебного процесса осталось только три пункта. Сегодня вчитываешься в эти обвинения и душа стонет: за что? Обвинили Снимщикова в том, что он дважды послал в круиз по Черному морю передовиков сельского хозяйства. Страшное преступление. Только подумайте: дал возможность дояркам, трактористам, скотникам полюбоваться на южные красоты, расслабиться, понежиться под сладким солнцем. Преступление!

Что еще преступного совершил председатель? В колхозе работали люди, привлеченные со стороны, так называемые совместители. Им колхоз платил дополнительно 50 процентов от их зарплаты. Но если люди сделали что-то полезное — не платить, что ли, им? Не коммунизм же пока, чтоб бесплатно трудиться. Все равно преступление.

И третий момент — Снимщиков подписывал так называемые процентовки. Тут, конечно, просматривается некий намек на незаконность. Колхоз много строил. А тогда же всё в дефиците, на стройматерилы дефицит просто жуткий. Государственные строительные организации этим и пользовались: они давали колхозу трубы, унитазы, кафель, доски, шифер, за что требовали одного — подписать, будто и строительные работы они выполняли, хотя на самом деле этим занимались сами колхозники. Тогда это была обычная практика, на нее смотрели сквозь пальцы. Но если нужно было кого-то прищучить, тут и объявлялась эта практика преступлением, уголовным деянием.

45 дней разбирался суд в обстоятельствах дела. И принял решение: отправить на доследование. Суду была ясна никчемность обвинения. Но в то время суды никогда не выносили решение: невиновен. Раз завели на кого дело, значит, виновен. Просто не с первого раза удается это доказать. А отправить на доследование означало: следствию выделяется еще время, чтобы все-таки накопать что-то «стоящее» на председателя.

Второй суд. Состав суда был полностью изменен, судья и народные заседатели прошли инструктаж в обкоме партии. Потому очень старались. Теперь суд заседал 68 дней. На процессе происходили душераздирающие сцены. И трогательные.

Анатолий Аграновский, знаменитейший журналит того времени, отразил в своих дневниках суд над председателем. Вот сценка занятная. Одна из свидетельниц, пожилая женщина, на вопрос судьи отвечает: «А я почем знаю? Я по судам не шастаю». Судья: «Не дерзите» — «А я не держу». Судья задает вопрос: «Почему деньги в чугунке держали?» — «А чего? У меня и мать так держала. Оно верней». Судья, назидательно: «В сберкассе процент бы шел». Свидетельница: «Нам чужого не надо… Мы всю жизню копили…»

(Замечу в скобках: с этого диалога много времени утекло, уж деньги поменялись раз десять, а старики все равно хранят их если не в чугунке, то под матрасом. Да и экономист Николай Шмелев на вопрос, как он советует хранить гробовые, ответил: «Я бы посоветовал нашим старушкам, которые уже давно превратили рубли в доллары, держать их в матрасе или в холодильнике. Мой совет — явно в духе сумасшедшего дома. Но и в сумасшедшем доме — тоже свои законы. С ними приходится считаться».)

Но продолжим чтение дневника Аграновского. «Судья с издевкой: «Да… Денежки — заманчивое дело. Министерские заработки! А я вот получаю 110 рублей». Дескать, скромнее надо жить, скромнее. Вопрос другому свидетелю: «Вы считаете нормальным 300 рублей получать на двоих с мужем?» Свидетельница: «А иначе смысла не было. Дети у нас…»

И что ни свидетель, то земные, здравые рассуждения, реплики, ответы, но судью не прошибешь, он всякий раз ударяется в назидательные монологи.

Прокурор страстно обличал и Снимщикова, и его дело. Но человек был, видно, совестливый. Вспоминает Комиссаров: «Вышли мы в перерыве покурить. На суде присутствовало много народу, в том числе известные люди — Юрий Черниченко, Геннадий Лисичкин, Георгий Радов. Старшее поколение знает эти имена, зачитывалось их статьями. Аграновский Анатолий был. Прокурор тоже вышел покурить, молодой сравнительно человек. Мы на него осуждающе смотрим, и он так с надрывом говорит: «Ну не могу я не просить ему осуждения! Не могу! У меня семья, у меня дети, понимаете?» Как не понять. А кто поймет Снимщикова?

Великолепно выступили на суде адвокаты, на пальцах объяснили несостоятельность обвинений, доказывали: о преступлении и речи не может быть, административное нарушение — еще туда-сюда, но никак не уголовное преступление. Речь Снимщиков была построена блестяще — он природный оратор. В последнем слове он показал себя как человека, как работника, как коммуниста, как председателя колхоза, как руководителя. Часть публики рыдала. Судья едва удержался, чтобы не очистить зал.

Прокурор попросил дать Снимщикову 6 лет строгого режима.

Я спросил Заславскую: «Татьяна Ивановна, а вы пытались доказать партийным руководителям, что такие люди, как Худенко, Снимщиков полезны для экономики? Что без них Советский Союз рухнет?» — «Конечно, пытались, естественно, пытались. Но нас абсолютно не слышали. Когда у Худенко начались основные неприятности, мы вместе с академиком Аганбегяном написали письмо Кунаеву — развернутое, аргументированное. Мы пытались убедить Кунаева, что такие люди, как Худенко, — национальное богатство, а его эксперимент — народное достояние. И к этому богатству, к этому достоянию нужно относиться бережно… Ответа не получили. Хотя бы формальной отписки: «Вы, товарищи ученые, глубоко ошибаетесь». Просто глухое молчание глухой стены».

Уже после суда над Худенко академик Абел Аганбегян пытался пробить эту стену. Поехал в Москву, добился приема у Косыгина, рассказал ему о Худенко. Косыгин сказал: «Людей надо реабилитировать, эксперимент восстановить». Но на Политбюро большинством голосов это было отвергнуто, Кунаев сказал: «Это наши внутренние проблемы, мы сами их и решим».

Так что ученые до заоблачных высот добрались, отстаивая свою точку зрения. Но кого интересовала их точка зрения?

А в Алма-Ате тем временем события оформлялись в трагико-комическую конфигурацию. В Казахском Большом драматическом театре случилась премьера, имевшая к экспериментатору Худенко линейное отношение. Журнал «Театр» в августовском номере за 1972 год напечатал пьесу «Везучий Букен». Автор — казахский драматург Аким Тарази. Главный герой носил казахское имя Букен, а на самом деле это была пьеса о Худенко. Идея пьесы у Тарази родилась во время Круглого стола, на котором сошлись апологеты эксперимента и его лютые противники. В выражениях не стеснялись. Драматур послушал-послушал перепалку и взял слово: «Здесь, на моих глазах, развернулась реальная драма. И я ее напишу». И написал. Получилось нечто вроде сатирического произведения. Не «Ревизор», конечно, но в сочинении многие руководители республики узнали себя, в том числе и министр Рогинец, поскольку в пьесе был персонаж по имени Муиз, что по-казахски переводилось как рог.

Кстати, и судьба Снимщикова тоже попала под драматургическое перо. Драматург Диас Валеев не долго мудрил над сюжетом: взял и изобразил процесс над председателем. Правда, действие перенес в Башкирию, откуда был родом. Считаю уместным привести сценку из этой пьесы, которая называется «Тринадцатый председатель». Прообразом главного героя Сагадеева стал Снимщиков. (Отметим, что он был шестнадцатым председателем в колхозе имени Кирова.) Итак, сцена на суде:

«Сагадеев. Не один раз мне говорили: вот потолок — и выше не платить. А объясняли так: мы с тобой морально готовы получать и четыреста рублей, а некоторые до этого еще не доросли. Мол, от больших денег они могут развратиться, заразиться духом стяжательства…

Первый заседатель (решив овладеть положением). Вы признаете себя виновными в незаконном приобретении сантехники?

Сагадеев. Я признаю, что нарушил закон. От того, будет ли у нас сантехническое оборудование, зависела в тот момент судьба нашего колхоза. Людям надо было дать возможность жить в тепле, не думать о топливе, вовремя мыться, иметь детсады и ясли. В тех колхозах, где сидели и ждали, сегодня заколачивют окна…»

И вся пьеса сплошь состоит из таких назидательных сентенций. Сегодня читаешь — скулы сводит от скуки и поучений. Напоминает душераздирающие перепетии «мыльных опер», что в бесчисленности крутят сегодня по ТВ. А тогда на «ура» приняли «Тринадцатого председателя». В Москве пьесу поставил Вахтанговский театр, в главной роли — Василий Лановой. Успех! Благожелательные рецензии на постановку во всех газетах: актуально и смело. В антракте сошлись Черниченко, Аграновский, Лисичкин, курят, молчат, потом кто-то роняет: «Да-а… А что же никто из нас не сообразил пьесу сварганить? Весь материал в наших руках был…» Пьесу они не догадались сочинить, а вот статьи в защиту Снимщикова написали. Да никто не осмелился их напечатать. У Лисичкина был набран большой материал в «Литературной газете», да так и не увидел он свет, благоразумные редакторы решили: опасно.

Иная судьба у «Везучего Букена» — не повезло пьесе и спектаклю. На премьере случился скандал: жены руководителей узнали себя в действующих лицах, вцепились друг другу в волосы. Пришлось дать занавес. Шум был на всю Алма-Ату. Спектакль сняли. Потом разрешили, но заставили автора изменить говорящие фамилии действующих лиц. Пьеса пошла, но недолго: как только Худенко арестовали, ее запретили. Обычная практика того времени. Запрещали смелые спектакли, прятали на полки острые фильмы, выкидывали из верстки литературных журналов произведения, противоречащие главной линии партии. И здесь Худенко уникален: не было случая, чтобы арестовывался литературный или сценический прообраз героя.

На другой день после скандальной премьеры «Везучего Букена» в Алма-Ате Ивана Худенко взяли под стражу. Привлекли к судебной ответственности директора хозяйства Ли и Филатова. Дело имело большой резонанс. Даже была соотвествующая передача по «Голосу Америки». На другой день следователь вызывает на допрос Филатова: «У вас связи с ЦРУ». Филатов: «А вот этого не надо мне приписывать, никаких опасных связей с Америкой не имею».

Тогда все валили на ЦРУ. Заместитель председателя КГБ Филипп Денисович Бобков рассказал: «Запад долго отказывался продать нам даже столько важную «стратегическую» продукцию, как зерно. Но вот начались успешные переговоры с Канадой, сулившие значительные экономические выгоды. Тут же в действие вступили канадские спецслужбы, которые поддержали их американские коллеги». И сорвали-таки переговоры, уже шедшие к благополучному завершению. Но вот вопрос: неужели ЦРУ виновато и в том, что Советский Союз вынужден обращаться к Западу за хлебом?

Вы не поверите, но по делу Худенко пытались привлечь к уголовной ответственности даже ученых, которые изучали и анализировали его опыт, пытались завести уголовное дело на журналистов, которые писали о Худенко. Спецкорр «Литературной газеты» Владимир Кокашинский в течение пяти лет обращался к ходу эксперимента в Акчи. Когда на Худенко завели уголовное дело, в списке обвиняемых значились и Кокашинский, и профессор Белкин, вылетавший в Казахстан на поддержку Худенко. Профессор Белкин вспоминает: «Приезжал из Алма-Аты следователь по особо важным делам, вызывал меня и Кокашинского в прокуратуру. Следователь пытался приписать мне преступные намерения, а я пытался популярно объяснить ему про истоки хлебного кризиса, а он мне опять про соучастие в преступлении». Так и пообщались ученый и следователь без всякой надежды понять друг друга.

Суд над Худенко был скорым. Ему сладострастно отмерили 6 лет строго режима. Точно такой же срок, что и Снимщикову. «Владислав Васильевич, — спрашиваю Филатова, — как восприняли приговор люди, которые работали с Худенко?» — «Ну как могли относиться к нему люди, если он дал им возможность нормально работать, и получать приличные деньги?» Филатов помолчал и добавил: «Люди любили и уважали Худенко. И какое было горе, когда через год он скончался в тюрьме. На похороны пришли все, кто участвовал в эксперименте. И давали буквально клятву, что мы это дело не забудем, что продолжим его дело».

Снимщиков, как герой войны, орденоносец, попал под амнистию. Он мог уйти из колхоза, ему даже предлагали возглавить хозяйство в любом месте Подмосковья. Он сказал: «Пока меня полностью не реабилитируют, из Черной никуда не уйду». И взялся за рыбное хозяйство — в колхозе были пруды, он их создал. И в течение почти всей его дальнейшей жизни из его зарплаты, а потом пенсии вычитали деньги за тот морской круиз.

В магазинах только хлеб, соль, маргарин да банки с различными компотами.

Тут еще вот какой вопрос будоражит мое воображение: а что, если наши герои — Снимщиков и Худенко — диссиденты? Или — страшно сказать — антисоветчики? Ведь они бросили вызов системе, не посчитались с существовавшими правилами игры. И система, почувствовав опасность, подавила их. Филатов вспоминает: «Эксперимент Худенко называли капиталистическим». А большего обвинения, чем в капиталистических замашках, тогда и придумать было нельзя, это была явная антисоветчина. Снимщикову тоже клеили ярлыкдельца капиталистического типа. Это нешуточное обвинение по тем временам. Свидетельствует Филипп Денисович Бобков: «Привлекались не за высказывания, не за инокомыслие, а за действия… в конечном счете — выступали против государственного строя».

Снимщиков и Худенко никогда и слова не сказали против Советской власти, но своими действиями выступали против государственного строя. Они были несовместимы с существовавшей тогда системой, и система их уничтожила.

«Он был очень большим патриотом, — говорит о Снимщикове Комиссаров. — Иван Андреевич был сторонником колхозов, и своим трудом показывал, какие огромные возможности можно реализовать в коллективном хозяйстве. Он показал путь, что нужно делать, чтобы был и хлеб, и молоко, и овощи. Чтобы сельское хозяйство процветало. К сожалению, его не услышали до сих пор».

И Худенко не диссидент, не антисоветчик. Для него было жизненно важно членство в рядах КПСС. Он очень переживал свое исключение из партии, даже больше, чем заключение в тюремную камеру. Когда его совсем прижали и уже взяли под стражу, Заславская пригласила его в Академгородок, где предложила возобновить эксперимент. Через ЦК КПСС пробила этот вопрос. Худенко и Филатову были выделены квартиры, определен оклад в 500 рублей — очень немалые деньги тогда были. Но Худенко отказался: «Партия везде одна, и, пока мне не отдали партбилет, никакого смысла в этом нет». Заславская говорит: «Худенко был коммунистичен и социалистичен до мозга костей. Он абсолютно не мыслил другими категориями. Главный пафос его жизни заключался в том, чтобы очистить соцалистическую систему от тормозов, и показать, что она самая прогрессивная в мире».

Но почему в таком случае именно этих людей система и подавляла? Два Ивана работали на укрепление системы, а не на ее разрушение. Неужели руководители партии и правительства не понимали, что в таких, как Снимщиков и Худенко, заключается их спасение?

Ситуация с продуктами была уже просто катастрофическая. Как раз в то время, когда травили председателей, то есть в 1972 году, Общий отдел ЦК разослал членам Политбюро, секретарям ЦК обзор писем трудящихся. Вот особо впечатляющие выдержки.

Из Волгограда: «Не первый год в магазинах трудно купить говядину, баранину, редко бывают яйца. А сейчас исчезли из продажи молочные продукты и сливочное масло. Если они поступают, то у магазинов возникают колоссальные очереди…»

Из Ярославля: «Картошку сейчас отпускают в магазинах только по талонам — 10 килограммов на человека. Масла сливочного в продаже нет, молоко поступает с перебоями, фруктов и овощей нет…»

Из Углича: «В магазинах только хлеб, соль, маргарин да банки с различными компотами. Поверьте, мы не знаем, чем кормить детей. Молоко распорядились продавать только по талонам, но их выдают только тем, у кого дети не старше трех лет…»

И это на фоне самовосхвалений, трескучих слов, пошлой пропаганды. А тех, кто всё делал для того, чтобы было и молоко, и мясо, давили. Что за странности? Новаторов уничтожали, зато сами разрабатывали пустопорожние «продовольственные программы», в которые не верил ни народ, ни сами партработники. Вспоминает Анатолий Черняев, работник ЦК: «Выступал у нас с «закрытым» докладом «в порядке партучебы» чиновник из Госплана. Дела весьма плачевные. К 1990 году (конечный рубеж «программы») страна не выходила на «рациональные нормы потребления» («хотя они и были снижены Академией медицинских наук» — эти слова были покрыты долгим громким смехом зала)».

Так что даже в ЦК хохотали над программой. Поясним: Академии медицинских наук было дано указание снизить рациональные нормы потребления. И нормы были снижены — мяса советские люди должны были потреблять меньше на 8 килограммов в год, молока — на 50 литров, овощей — на 20.

Какой-то глубокий порок в нашей системе и в нашем русском характере.

Руководители избегали правды о состоянии дел на селе. И оберегали от этой правды народ. Татьяна Ивановна Заславская через много лет еще раз попадает из-за своей научной добросовестности в переплет. К апрелю 1983 года коллектив ученых под руководством академиков Аганбегяна и Заславской подготовил концептуальный доклад «О совершенствовании социалистических производственных отношений и задачах экономической социологии» — предельно откровенный анализ состояния экономики. Вывод был безутешен: никаких перспектив у экономики Советского Союза нет. В подтверждение приводились убийственные цифры и факты. Все рушилось. Ученые предсказывали: через десять лет вместо советской экономики будут руины. Что и произошло.

Доклад предполагалось обсудить на научном семинаре в Новосибирском Академгородке. Он был опубликован под грифом «для служебного пользования» под личную ответственность академика Аганбегяна. Для большинство ученых участие в дискуссии стало глотком свободы: наконец-то сказана вся правда. Однако случилась неприятность: исчезли два экземпляра доклада. На ноги подняли всё КГБ в Новосибирске. Поиск пропажи начался с обыска всех отделов и служб института Аганбегяна. Перетряхивалось содержимое каждого стола, каждой полки. Обыскали иногородних участников семинара. Никаких следов. Два экземпляра как в воду канули.

Доклад попал на Запад и выдержки из него передавали все «голоса». Он был опубликован в США, в большинстве европейских стран под названием «Новосибирский манифест». Скандал разгорелся грандиозный. Аганбегян и Заславская получили по административному и по партийному выговору за безответственное хранение документов и пережили немало неприятностей.

У той системы совершенно не было способности к развитию, это ее в конечном счете и погубило. Заславская делает вывод: «Все выдающееся, особо способные люди подавлялись, самовольные, самодумающие ученые, экспериментаторы, в общем, все, кто был независим, подвергались гонениям. И в результате сформировался организм, который не поддавался реформированию. Он мог только сломаться. Что в конце концов и случилось».

Татьяна Ивановна скептически смотрит на наше будущее: «Какой-то глубокий порок в нашей системе и, как мне кажется, вообще в российской истории. Нет никаких гарантий, что вот в ближайшие годы мы преодолеем проклятие, которое висит над Россией. Может быть, на новое поколение можно здесь рассчитывать. Но и на нем лежит отпечаток системы. И это, конечно, проблема будущего России и будущее наиболее важное для тех, кто сейчас молод. Выстоят ли они в борьбе против этих тенденций, против того, что генетечески отпечатано в русском харатере, преодолеют ли традиции российские — от этого зависит, выживет ли Россия».

Иван Худенко умер в тюрьме. Ивана Снимщикова амнистировали, но он не оправился от унижения и через недолгое время умер. Но мартиролог ими не ограничивается. Через год после смерти Худенко умирает Владимир Кокашинский, корреспондент «Литературной газеты», который писал о нем. Умирает заместитель министра сельского хозяйства Казахстана Елиманов — он поддерживал Худенко. Умер Виктор Васильев, работник Совета министров Казахстана — он много помогал Худенко. Застрелился Иван Густов, заместитель председателя комитета партконтроля. Он, напомню, обещал Худенко поддержку. В ходе следствия умирают два заместителя Ивана Снимщикова. Проклятье над нашим сельским хозяйством, оно не терпит энергичных и талантливых людей. Их или выживают из села, или уничтожают.

Но сейчас другие времена. И колхозы другие. А суды над председателями продолжаются. В декабре 1999 года подписан договор о союзе России и Белоруссии. Подписан и ратифицирован Думой. Когда я смотрел репортаж об этом, мне вспомнилась судьба Василия Старовойтова, председателя колхоза из Белоруссии. Василий Старовойтов — символ колхозного строя, дважды Герой Социалистического Труда. Его колхоз «Рассвет» был процветающим. Маяком, как говорили в советские времена.

Наступили новые времена. Старовойтов предпринял в хозяйстве кардинальные реформы. Его хозяйство безбоязненно перешло на рыночные рельсы. В «Рассвете» были самые зажиточные крестьяне Белоруссии.

Неприятности у Старовойтова начались после того, как он отказался поддерживать президентскую кампанию Лукашенко. Мотивировал так: «Молод еще, чтобы страной управлять». И мгновенно на Старовойтова заводится уголовное дело. 74-летнего старика бросают в тюрьму, у него резко ухудшается зрение, в камере он переносит микроинфаркт. Добили заслуженного человека.

Будь жив Худенко или Снимщиков, им и сегодня пришлось бы несладко. Даже и в России. Система по-прежнему давит на селе инициативных выдумщиков. Мне профессор Белкин сказал: «Такие, как Худенко и Снимщиков, не дали превратиться русским в ускомчел». Увидев мой недоуменный взгляд, расшифровал: «Ускомчел — это усовершенствованный коммунистический человек». Может, и так. Но злобность к тем, кто успешно хозяйствует на земле, по-прежнему вовсю пузырится. Фермерские хозяйства жгут, фермеров выживают, бывает, что им приходится с оружием в руках защищать свое хозяйство.

Гляжу на мужиков — и жалость к ним. Нет у них чувства собственного достоинства, но есть желание проломить голову начальству.

И опять о поездке в Воронежскую область. О мертвых — или приятное слово, или ни звука. А если земля мертвая? Люди на ней живые, но в то же время и мертвые — по устремлениям, по тому, как покорно и безропотно со всем соглашаются: мол, так и надо. То, что я увидел в центре России, способно довести до умопомрачения. Знаешь, что в стране разруха, что село в упадке, но чтобы до такой степени безжизненности довести самые плодородные в мире земли — это надо крепко постараться.

Бывший военный пилот, а ныне сельский предприниматель Василий Болтенков привез меня на гигантский свинокомплекс — корпуса брошены, разграблены. Двигаем дальше. «Видите — картофелеуборочный комбайн? — показывает Болтенков на скелет железного динозавра у дороги. — Ни часу не работал. Раскурочен». Приехали на зерноток — разграблен. Винзавод: «еще недавно здесь стояли огромные дубовые бочки и емкости из нержавейки», — говорит Болтенков. Теперь — пустой гулкий корпус. Комплекс «Сельхозтехники» — вынесено все, что плохо и что хорошо лежало. Молокозавод — не успели (или не сумели?) только кафель со стен сковырнуть. Установки травяной муки — только железные остовы. Элеватор — не сдались только стены. И всюду тучи брошенной техники: трактора, которые никогда не будут пахать, комбайны, которые не будут собирать урожай, сеялки, бороны, культиваторы…

Апокалипсис. Фильм Тарковского «Сталкер». Россия не во мгле, а во тьме, густой, как деготь. Смотрю на разрушенные, разграбленные объекты и чувствую, как растет чувство растерянности, недоумения, переходящее в озлобленность: да какой же враг надругался над русской землей?!

«Враг этот — мы», — прописывает Болтенков давно известную истину.

Самое трагичное: брошена земля. Плодороднейшая земля. Земля, которой завидуют в других странах. Земля, которая у умных людей давала бы по 100 центнеров с гектара. Земля, способная накормить весь русский народ, и еще другим бы хватило. Во время поездки в Воронежскую область каждый собеседник торжественно напоминал мне: кубический метр местного чернозема находится в Париже — как эталон. Но, когда видишь пустые, незасеянные поля, — вместо гордости печаль и отчаяние вламываются в сердце. Доходов нет, капиталов нет, продукции нет, и взамен этого громадные пространства никому не нужной земли. Мы бедны, все у нас идет не так, а между тем поезжайте в любую сторону, посмотрите, какие просторы лежат необработанные, заросшие будылем, лозняком и всякой дрянью.

«Если б была война, — говорит Болтенков, — мы бы жизни клали за эту землю. А тут в мирное время без всякой войны…»

Приехали в колхозную бригаду. Летняя кухня, сараи, ремонтная мастерская. Асфальт кончается метрах в пятидесяти от мастерской, дальше несусветная грязь. Почему за десятки лет не могли довести асфальт до ворот? Увязая в черноземе, пробрались к группе пейзан, которые грелись на солнышке. Грязные телогрейки, обветренные лица, угрюмое выражение глаз. Унылая обреченность во взгляде, в позах, в том, как говорят. Представляюсь. «Корреспондент, значит. Московские газеты лучше, — сказал один из мужиков. — Они не рвутся, когда махорку в них заворачиваешь. Местная рвется». Не подумайте, что это ирония, они люди земные, прессу оценивают по степени ее приспособляемости к своим потребностям. На сигареты давно нет денег, курят самосад. «Я в день зарабатываю шесть рублей, — разъясняет работяга. — На сигареты не разбежишься».

Мы беседовали около часа — и ни одни из них не поднялся и не сказал: пора, ребята, весенний день кормит. И немало встретилось таких греющихся или вяло копошащихся в технике колхозников. А разговор заведешь, спросишь, как живут, — сразу тон появляется требовательный: мол, спонсор (какой? кто конкретно? — не уточняют) должен трактора дать, комбайны прислать, опять же деньги выделить. А у меня мысль: даже если им и дадут, то нет уверенности, что они начнут работать. Десятилетиями капитал исчезал в прожорливой бездне, именуемой сельским хозяйством, с чего вдруг сейчас он сам собой начнет преумножать богатства земли русской?

Гляжу на мужиков — и жалость к ним. Нет у них чувства собственного достоинства, но есть желание проломить голову начальству. Жалко их, на них обрушились бессмысленные реформы, и в то же время и они виноваты, что на их земле разруха. Директор местной «Сельхозтехники» довел до состояния нуля преуспевающий комплекс и уволился. В соседнем колхозе его тут же избрали председателем. Избрали те, кто с садистским наслаждением кроет президентскую власть. Они не понимают, что происходит, не могут разобраться в причинах и следствиях. Для них все беды — из Москвы.

Но не все, не все безнадежно. Помните, что одним из этапов экспериментаторства Худенко был совхоз «Ручьи» в Ленинградской области? Его оттуда выжили. Но, видимо, оставил он там след в сердцах людей, потому и не умерло его дело. «Ручьи» сегодня процветают. Правда, называются они теперь акционерным обществом. В «Ручьях» в 1992 году каждый крестьянин стал собственником всего, что ему было положено по указам президента и другим федеральным правовым актам, обеспечивающим аграрную реформу. Каждый получил земельную долю, а также имущественный пай. Получил и третье, не менее важное, — право свободно распоряжаться обретенными благами. И такие сразу чудеса стали твориться в «Ручьях»: народ заработал! Вот что главное: стал вкалывать! То есть было реализовано то, чего и добивался Худенко в Акчи.

Не зря он бился и умер.