"Воспоминания" - читать интересную книгу автора (Бларамберг Иван Федорович)

Глава VIII 1849–1855 годы

1849 год

В начале мая, как обычно, я был занят отправкой топографических отрядов в степь и на север губернии, а также каравана верблюдов и конного обоза со сменными гарнизонами в степные форты. Семья моя проводила лето в прекрасном поместье Ташла у его гостеприимного владельца Николая Тиматиева. В августе я отправился в ежегодную инспекционную поездку. На этот раз я отправился через Уфу на северо-восток на металлургические заводы в Симе и Миньяре, расположенные на реке Сим, притоке Белой, и принадлежащие богачу Балашову. С управляющим этих крупных металлургических заводов, отставным полковником горного корпуса Мевиусом, я был знаком. Он всегда приглашал меня к себе во время моих инспекционных поездок. Дорога из Уфы в Сим идет в основном через густой лес, в котором не редкость медведи, и часто через болотистые места с перекинутыми через них длинными деревянными мостами. Мой легкий экипаж сильно подбрасывало на этой ухабистой дороге, и я приехал на металлургический завод со сломанным передним колесом. Полковник Мевиус принял меня в своем просторном, с большим комфортом обставленном доме и представил своей семье. Он жил и властвовал здесь, как удельный князь, над 3000 рабочих и крестьян с их семьями и вел очень деятельную, но почти замкнутую жизнь. В эту дикую местность редко приезжали гости, и они всегда были для семьи радостным событием.

В 1830 г. я служил на Кавказе с владельцем металлургических заводов Александром Балашовым, в то время прапорщиком гвардейского Измайловского полка. Это был образованный офицер, богач и бонвиван. Он присоединился ко мне и к полковнику Рокассовскому во время похода против черкесов под командованием фельдмаршала графа Паскевича. Нам было приятно его общество. С ним был и замечательный повар — преимущество, которым в поле не пренебрегают. Позднее он женился на одной из дочерей упомянутого фельдмаршала, имел двух мальчиков, но его молодая супруга умерла в Риме, и вскоре он последовал за ней. Оба мальчика были взяты под опеку. На их воспитание было выделено 20 тыс. рублей ассигнациями в гад. Так как ежегодный чистый доход составлял 150 тыс. рублей ассигнациями, остаток клали в государственный банк, чтобы он приносил проценты до совершеннолетия обоих молодых людей. Можно себе представить, как богаты они были уже в молодости. Об этом рассказал мне полковник Мевиус.

Его комфортабельный дом был построен из камня и железа. Железная лестница, колонны, камины и т. д. украшали интерьер. К дому примыкали оранжерея и обширный, со вкусом разбитый сад. Широкие улицы рабочего поселка, как и дороги к доменным печам, кузницам и т. д., были посыпаны битым шлаком и утрамбованы, так что не было видно грязи. Полковник Мевиус подробно ознакомил меня с этими крупными металлургическими заводами, показал шлюзы, которые питают водой реку Сим, когда в половодье множество барок, груженных железом, отправляется вниз по Симу в Белую, оттуда в Каму и, наконец, в Волгу до Нижнего Новгорода, где полосовое железо продается на ярмарке за наличные, а барки сбываются на топливо. Мой любезный хозяин рассказал мне, что ему не приходится скучать. Он постоянно в разъездах верхом, в кабриолете или на санях, потому что ему надо побывать на железных рудниках, в угольных копях, на рубке леса, на металлургических заводах, в кузницах и на доменных печах; много дел у него и в конторе; приходится разрешать и опорные вопросы с рабочими и их семьями и т. д., так что он возвращается домой смертельно усталый.

Проведя здесь несколько приятных дней, я поехал на съемки в северную часть губернии, в район Бирска, где нашел своих топографов в густом лесу, в котором надо было прокладывать просеку, чтобы можно было работать с измерительным столам и цепью. Здесь бедным топографам часто бывало тяжело; далеко от деревень и человеческого общества они вынуждены были довольствоваться самой простой пищей и видели лишь своих проводников и рабочих-башкир. Иногда им случалось проводить ночь на деревьях, спасаясь от медведей, которые хозяйничали в этих лесах. Вообще, тя-желая служба — быть настоящим топографом. И этот столь нужный корпус повсюду снискал признание, которого и заслуживает.

На обратном пути я заехал к богатому виноделу Виктору Звенигородскому, которому принадлежало прекрасное имение в 140 верстах от Оренбурга и в 15 верстах от Ташлы. Он был большой бонвиван, имел хороший стол, замечательные вина и был известен своим гостеприимством по всей губернии. В его деревне находилась великолепная каменная церковь, а около просторного комфортабельного дома был построен большой каменный флигель, специально для гостей, в котором могли удобно разместиться четыре-пять семей. В летнее время он принимал множество гостей. Он был также большим любителем-садоводом, имел оранжереи и парники. Через обширный сад протекал быстрый ручей с кристально-чистой водой, который в жаркий летний день манил гостей. Общество развлекали его красивые дочери, и здесь всегда было очень интересно.

Из этого прекрасного имения дорога ведет через лес, пашни и степь в Ташлу, к ранее уже упоминавшемуся богатому помещику Тимашеву, который владел здесь 120 тыс. десятин земли и 3 тыс. крестьян. Его трехэтажный дом, построенный из камня, с флигелями, будуаром и высокими, просторными залами и комнатами, достаточно вместительными, чтобы принимать большое число гостей, в которых летом не было недостатка, представлял собой настоящий замок. В 1840 г. здесь кроме моей семьи жила еще семья инженер-полковника Гершау. Супруга гостеприимного хозяина Надежда Афанасьевна, урожденная Толмачева, была близкой подругой моей жены. Поездки или прогулки пешком в соседние леса и долины, замечательно оборудованная купальня на берегу горного ручья, вечера музыки, пение и душевные разговоры делали пребывание в Ташле очень приятным.

Наши зимние развлечения, балы, вечера и любительские спектакли продолжались.

1850 год

Летам и осенью 1849 г. капитан А. Бутаков ходил в плавание по Аральскому морю, которое тогда еще не знало кораблей, и заснял его побережье; он же открыл Царские острова, из которых остров Николая[138] довольно велик. На нем он обнаружил много сайгаков, которые приближались к матросам без страха, потому что еще не видели людей. Так как опыт показал, что обе шхуны, «Константин» и «Николай», из-за наличия килей непригодны для плавания по Аральскому морю и Сырдарье, капитан Бутаков был послан в Моталу (Швеция), чтобы проследить за строительством нескольких заказанных правительством плоскодонных железных пароходов и барак. Эти маленькие пароходики прибыли весной 1850 г. в разобранном виде через Петербург по водной системе в Самару и оттуда на колесах в Оренбург; затем их переправили в укрепление Раим, называемое также и Аральским, чтобы там собрать их и спустить на воду. Опытный и образованный морокой офицер впоследствии подробно исследовал Аральское море, определил много астрономических пунктов вдоль побережья, а также положение устьев Сырдарьи и Амударьи. Мои съемки в степи и в губернии имели очень большой успех и продолжались. Я совершал свои ежегодные инспекционные поездки в Башкирию, в то время как моя семья проводила жаркое время года также в Башкирии, в деревне Новое Сельцо, имении генерала Балкашина.

В течение лета и осени ничего существенного не случилось; только из Бухары прибыл слон в подарок его величеству императору от тамошнего эмира; слон зимовал в Оренбурге, его ежедневно водили гулять, и он научился очень быстро находить те дома, где ему давали сахар и другие лакомства. Однажды весной он остановился у открытых окон моего дома, положил хобот на карниз и умными глазами посмотрел на детей, которые не уставали подавать ему большие куски сахара, белого хлеба и другие лакомства; затем он спокойно ушел. Позднее его отправили своим ходом, надев на ноги своего рода короткие сапога, в Самару, а оттуда по воде до столицы и в Дареное Село, в императорский зверинец.

Зиму 1850/51 г. мы провели в обычных развлечениях. Сюда, в далекий Оренбург, добрались и несколько музыкантов, чтобы дать концерты. Балы сменялись представлениями нашего любительского театра, и беднякам не приходилось жаловаться. 1850 год завершился большим балом в Дворянском собрании с взаимными пожеланиями счастья в Новом году, под звон бокалов с шампанским.

1851 год

Карнавал был шумным. В последний день масленицы мы совершили великолепную санную прогулку по улицам города. Естественно, не обошлось и без большой барки, которую поставили на полозья и в которую впрягли 10 лошадей. В нее забрались музыканты и гости, и под смех и шутки этот санный поезд промчался по главной улице. Затем у генерала Обручева устроили matinee dansante[139] с блинами, после чего состоялось представление нашего любительского театра, и, наконец, в Дворянском собрании был дан бал с ужином. Наш начальник не догадывался, что это был последний праздник, в котором он принимал участие.

В марте из Петербурга прибыл фельдъегерь, который вручил нашему начальнику орден Анны, украшенный бриллиантами, а также официальное предписание, по которому его как члена сената переводили в столицу. На его место император во второй раз назначил лрафа Перовского. Известие об отзыве нашего шефа с быстротой молнии распространилось по городу и вызвало необычайное волнение.

Прибытие графа Перовского в мае было встречено с радостью жителями Оренбурга, поскольку его и раньше знали как щедрого и справедливого начальника. Но внешне это был уже не тот Перовский, который мог проехать верхом 100 верст и при этом не чувствовать особой усталости. За те девять лет, что его не было, он сделался болезненным; особенно он страдал от астмы, которая уже многие годы не давала ему лежать в постели. Он спал только сидя в кресле. В последние годы своего земного бытия он был вынужден спать с креозотными трубочками в обеих ноздрях, чтобы по возможности облегчить приступы астмы. Из старых сослуживцев и знакомых графа не осталось почти никого, кроме меня, генерала Балкашина и В. Звенигородского. С ним приехало доволыно много адъютантов, новых чиновников и личный врач, так что оренбургское общество обновилось, что обычно случалось при смене генерал-губернатора.

До своего прибытия сюда граф поручил своему старому другу, виноделу Звенигородскому, а также прежнему адъютанту, теперь генералу, Балкашину, подыскать новую летнюю кочевку в Башкирии и построить необходимые летние жилища. Такое место было выбрано в живописном районе, примерно в 129 верстах к северу от Оренбурга. Как по волшебству, из земли поднялись 10–12 коттеджей разной величины, среди них дом для самого графа, столовая и дома как для семей, так и для холостяков. Во все постройки была завезена мебель. Граф сразу же переехал туда, сопровождаемый несколькими семьями, которые он пригласил. Кто бы из его близких знакомых ни приезжал к нему, они были ему всегда желанны. Само собой разумеется, что его гостеприимство было княжеским и никому из гостей не надо было ни о чем заботиться. От 7 до 9 часов утра в столовой был накрыт завтрак как для господ, так и для дам, которые постепенно собирались туда в простых утренних туалетах. В 2 часа дня гонг созывал к изысканному обеду из четырех блюд; вино и другие напитки были в изобилии. Любезный хозяин из-за своего недуга был теперь очень умерен в еде и питье. После кофе каждый отправлялся в свою комнату, условившись, предварительно на вечер о верховой прогулке или поездке по окрестностям. Чай подавали либо снова в столовой, либо в комнате одной из приглашенных дам. За всеми этими занятиями летние дни проходили быстро. Граф работал очень много; каждые два дня из города приезжали высшие чиновники с бумагами для доклада и подписи. Была введена не только регулярная доставка почты, но и летучая почта с помощью верховых нарочных из башкир, которые были расставлены графом по четыре человека через каждые 10 верст от Оренбурга до летнего лагеря и везли почтовые пакеты и депеши галопом от поста к посту, так что депеша доставлялась в лагерь графа за восемь часов. Перед входом в летний лагерь был выставлен своего рода караул из башкир. Караульный унтер-офицер спрашивал имя и звание прибывшего, записывал все на листок и отводил гостю жилище. Граф принимал прибывших либо за обедом, либо за чаем. В темное время у входа в летний лагерь зажигали большой костер из сложенных в кучу сухих веток: в холодные ночи около него обогревался караул; кроме того, он служил маяком для гостей, которые приезжали ночью. Иногда граф устраивал для своих гостей народный праздник; приглашались многие башкирские султаны со своими подданными. Во время праздника устраивали скачки на лошадях, соревнования борцов, прогулки в лес при факельном освещении, иллюминации, фейерверки. Выступали и башкирские артисты, т. е. музыканты, игравшие на кубызе, национальном инструменте.

Лишь осенью, когда выпал иней, граф вернулся в Оренбург. Здесь в первую зиму он устроил нам великолепный бал с ужином. Любительский театр продолжал свои выступления, но моя супруга после первого представления отказалась от поста директрисы, а я — от должности кассира и руководителя, потому что она получила известие о смерти матери, которая скончалась в ноябре 1851 г. в одном из своих имений на южном берегу Крыма. В нашей семье был траур, и жена отказалась в эту зиму от всех развлечений и занималась лишь воспитанием наших четырех детей, которые росли бодрыми и здоровыми. Так заканчивался первый год второго периода пребывания графа Перовского в качестве губернатора, во время которого я, как обычно, продолжал свои съемки в степи и в Оренбургской губернии, продвигавшиеся быстро вперед.

1852 год

В начале мая я отправил из Илецкой Защиты ежегодный большой караван из верблюдов и башкирских телег с провиантом, бревнами, досками и сотней других предметов в степные форты и на Сырдарью.

Кроме отрядов топографов, которые я ежегодно посылал на съемки в Киргизскую степь, из форта Раим по приказу графа Перовского были отправлены четыре топографа во главе с поручиком Головым из того же корпуса в сопровождении 80 казаков. Они должны были произвести съемку местности вдоль правого берега Сырдарьи, вверх, до района кокандской крепости Ак-Мечеть (Белая мечеть), чтобы ознакомиться с районом по ту сторону форта Кош-Курган (до него продвинулся поручик Романов во время моего степного похода в 1841 г.), которая представляла для нас еще terra incognita. Эта рекогносцировка была необходима еще и потому, что кокандцы часто совершала набеги из Ак-Мечети на наши районы, угоняли скот и грабили киргизские племена, находившиеся под русским покровительством.

Поручик Голов произвел съемку правого берега на расстоянии 270 верст от Раима. Когда до крепости Ак-Мечеть оставалось еще 80 верст, ее комендант послал к поручику Голову депутацию, которая потребовала от него остановиться и немедленно повернуть назад, пригрозив, что в противном случае его заставят силой. Так как вдали действительно показались кокандские всадники и у Голова не было ни приказа, ни средств, чтобы вступить с ними в бой, он вернулся в Раим и прислал рапорт о случившемся графу Перовскому. Последний решил отправить туда кого-нибудь с более сильным конвоем, чтобы произвести там съемку. Выбор пал на меня. Он предложил мне выехать в Раим, дал полномочия взять у тамошнего коменданта столько войск, казаков и пушек, а также верблюдов и транспортных средств, сколько я найду нужным, и действовать так, чтобы об экспедиции пока никто не знал, кроме него, меня и начальника штаба.

Именно в тот период я закончил приготовления к отправке моей жены с детьми в Южный Крым, где ее присутствие было необходимо для раздела материнских имений между сестрами. Я воспользовался этим поводом, чтобы произвести тайные приготовления к экспедиции, уверив жену в том, что собираюсь после ее отъезда в Крым предпринять ежегодную инспекцию района съемок. Она не догадывалась о моем предприятии ни в тот момент, ни позднее, когда я посылал ей в Крым письма с фиктивными датами и городами, такими, как Троицк, Златоуст и т. д. Она выехала 1 июня с четырьмя детьми, гувернанткой, горничной, кучером и казачьим унтер-офицером через Уральск, Вольск, Саратов, Царицын, Новочеркасск, Ростов, Мелитополь, Перекоп и Симферополь в материнские имения, расположенные на Альме, Каче и Черной; они ехали днем и ночью и проделали за 18 дней расстояние в 2750 верст.

Тем временем я получил инструкцию и 6 июня выехал в Орск с писцом и офицером-топографом. 7-го я прибыл туда, взял у тамошнего коменданта конвой из 12 казаков и отправился в степь в легкой пролетке по дороге, которая вела в форты. Меня сопровождали вышеупомянутые лица, а также повар и слуги. 10-го я прибыл в Карабутак, расположенный на возвышенности. Я осмотрел форт и окрестности и сменил казачий конвой. 14-го я приехал в Уральское укрепление, мое творение, которое нашел в хорошем состоянии. Осмотрев его и оросительные каналы, я снова сменил конвой и 15-го продолжил свой путь через пустыню Каракум на юг. Здесь я нагнал большой караван, который направлялся из Орска с годовым запасом провианта и сменными гарнизонами в форты, и 20-го прибыл в укрепление Раим (Аральское). Расположенное в предгорьях, оно было довольно велико. Комендант укрепления майор Энгман, старый мой знакомый, и его жена приняли меня с распростертыми объятиями. Я осмотрел форт, казармы, госпиталь, крытые листовым железом и имевшие дощатый пол, и нашел все в отличном состоянии. Я передал майору данные мне инструкции, и он приготовил имевшиеся под рукой продукты и все необходимое; однако я вынужден был ждать прибытия большого каравана и сменного гарнизона.

22-го я осмотрел гарнизонные огороды, расположенные на правом берегу Яксарта и орошаемые искусственно; совершил поездку на реку и исследовал окрестности укрепления. 24-го и 25-го прибыли войска и караван. Между тем мне оказали честь и предложили, к моему удивлению, посмотреть спектакль любительского театра. После прибытия каравана я оставил себе 125 верблюдов, наняв их на два месяца у владельцев. 27-го я отправился по воде к изящному укреплению Кос-Арал, расположенному у впадения Сырдарьи в Аральское море. Начальником моей пехоты я назначил поручика Богдановича, который командовал фортам; кроме того, я забрал себе 20 его лучших стрелков. После этого я вышел на большой барке в море, чтобы осмотреть огромные осетровые промыслы. Мы обнаружили на удочках пять осетров и забрали их с собой. 28-го я вернулся в Раим, 29-то провел учебную стрельбу из кремневых ружей, мортир и конгривов-ских ракет, а 30-го проинспектировал войска, которые должны были меня сопровождать. Всего в моем распоряжении было 125 пехотинцев, 200 уральских казаков, 3 пушки (3-, 6- и 10-фунтовая) с прислугой, 10 башкирских телег и 125 верблюдов с проводниками; наконец, байдарка. Этот отряд мог в крайнем случае провести небольшую операцию. Продовольствием мы были снабжены на 30 дней.

3 июля, в 4 часа утра, отряд выступил с песнями. Дорога была пыльная, и дул сильный ветер. До переправочного пункта Майлибаш, куда мы прибыли 5-го, я следовал по той самой дороге, по которой проходил в 1841 г. Последний этап в 33 версты, проходивший по южной части пустыни Каракум, без воды, при температуре 30° по Реомюру в тени был очень изнуряющим; несколько солдат были в обморочном состоянии. Однако, прибыв в час дня на Сырдарью, мы обнаружили для лошадей и верблюдов хорошее пастбище, и солдаты и казаки приободрились, искупавшись в реке. Отсюда я направился вверх вдоль Сырдарьи, в сильную жару совершил пять тяжелых дневных переходов, оставил справа расположенную на острове и ранее нами разрушенную какандскую крепость Кош-Курган и расположился 12-го у озера Караколь. Здесь жил так называемый киргизский святой, по имени Марал-Ишан, владевший отличным скотам и лугами. Он показался мне очень подозрительным, поскольку был предай кокандцам. Я с удовольствием увел бы его с собой, однако сопровождавшие меня киргизы испытывали священный трепет перед ним и, вероятно, не позволили бы это сделать. Мы попали теперь в район, где было несчетное количество комаров. Марал-Ишан носил с собой большое опахало, сделанное из лошадиного хвоста, и постоянно им обмахивался. Мы много натерпелись от них, ибо с каждым шагом, который делала пехота в высокой праве, на нас нападали миллионы комаров.

13-го, в 3 часа утра, мы покинули лагерь. Пройдя 5 верст, переправились на пароме через рукав озера Караколь и двинулись по песчаной равнине, покрытой частично камышом, частично тамарисковым кустарником. Проделав путь в 23 версты, мы расположились у почти высохшего озера Ак-Чуй при температуре 28° в тени. Небо уберегло меня и мой отряд от страшного несчастья, которое могло случиться из-за тупости одного башкира. На двух башкирских телегах везли четыре бочки пороха, по 3 пуда каждая, упакованные в рогожу и предназначенные для взрыва крепостных стен. Эти телеги следовали вплотную за пушками под особым наблюдением артиллерийского поручика Ромишевского. Курить у телег было строго запрещено. Однако случилось так, что этот офицер немного задержался в арьергарде, когда одна из пушек при переходе через брод Алаколь застряла в иле. Воспользовавшись его временным отсутствием, башкир спокойно закурил трубку. Едва он сделал первую затяжку, как поручик Ромишевский уже подъехал с отставшей пушкой. Глупый башкир в страхе, что его поймают и накажут, поспешно спрятал свою трубку в рогожу, в которую была упакована пороховая бочка, не догадываясь, что это может причинить непоправимую беду. К счастью, поручик Ромишевский сразу заметил тонкую струйку дыма, поднимавшуюся из-под рогожи, выдернул трубку, сломал ее на мелкие кусочки и немедленно вылил воду на рогожу из своей полевой фляги, устранив тем самым опасность. Глупого башкира я приказал как следует отколотить и в качестве арестанта направить в арьергард для несения караульной службы.

С 14-го по 17-е мы совершали тяжелые дневные марши при температуре до 31° по Реомюру в тени, двигаясь вдоль Караозека, рукава Сырдарьи, густо поросшего камышом, в котором водились дикие кабаны, а также тигры. Мы расположились на восточном берегу озера Бабистинколь и вблизи Караозека. Здесь снова начали съемку, потому что небольшой отряд поручика Голова с топографами был остановлен кокандцами как раз в этой местности.

18-го мы прошли 23 версты, пробираясь между песчаными холмами, поросшими саксаулом и тамариском. Земля была изрезана глубокими каналами, и когда мы подошли к месту, называемому Беш-Арык (Пять каналов), то увидели, что каналы полны воды. Четыре из них мы перешли вброд. Подъехав к пятому, который по ширине можно сравнить с рекой Уралом у Оренбурга, я также хотел переправиться через него с авангардом, но моя лошадь сразу же оказалась по шею в воде. Размышляя о том, что делать дальше, я увидел на противоположной стороне бегущего к нам по степи киргиза, который как был в одежде бросился в воду, быстро переплыл канал и сообщил мне, что пришел из района Ак-Мечети, где уже знают о моем приближении от псевдосвятого Марал-Ишана и откуда выслали мне навстречу посольство, чтобы узнать о цели моего степного похода. Далее он сказал мне, что этот канал, заполненный водой во время сильного разлива Сырдарьи, не имеет теперь брода, за исключением одного, который доступен только верблюдам и который он хотел показать мне, а затем проводить до Ак-Мечети. Он добавил, что принадлежит к роду Жабас и зовут его Тайле, что его самого и соплеменников безжалостно угнетают кокандцы и что все тамошние киргизы преисполнены надежды на помощь русского правительства, которое освободит их от угнетателей. Тем временем мой отряд подошел к берегу. Я сразу же приказал развьючить верблюдов, затем послал всех казаков с серпами на канал, чтобы нарезать растущий там невысокий камыш и связать из него снопы. Из них связали потом своего рода фашины, соединив веревками. Получился плот, называемый киргизами «сал»; они используют такие плоты для переправки семей, овец и скарба через Сырдарью.

За час работы изготовили три или четыре таких больших сала и тут же стали переправляться на них через канал. Переправу начали с багажа и артиллерии. Лошади переплыли канал, подгоняемые нагими казаками, в то время как верблюды, на горбах у которых был уложен мешок с провиантом да еще сидел солдат с походной сумкой, ружьем и т. д., переходили на противоположный берег по брюхо в воде. Сцена эта была очень живописной, и один из моих топографов набросал два эскиза, которые я до сих пор храню как дорогую память. Ржание и фырканье лошадей при переправе через канал, крики верблюдов, мычаиие убойных быков, громкие возгласы и понукания казаков и солдат, смех, когда один пехотинец упал с верблюда и принял вынужденную ванну, — все это делало переправу через водное пространство занимательной. Через два часа переправа была закончена, и я направился к противоположному берегу на имевшейся у нас единственной байдарке, когда увидел приближавшуюся кокандскую депутацию. В нее входили четыре человека, среди них один бухарский купец. Но я их не принял и приказал взять с собой. Ночной лагерь я расположил на восточном берегу канала, среди камыша и лугов.

19 июля я продолжил марш по песчаным холмам, но вынужден был сделать большой обход из-за разлива Сырдарьи. Отряд вел Тайпе. Мы должны были прокладывать себе дорогу сквозь лес из высокого колючего кустарника, через который вела лишь узкая пешеходная тропа, изрезанная множеством углублений и высохших каналов, что чрезвычайно затрудняло движение колонны и растянуло ее. Выбравшись наконец из колючего кустарника, где особенно тяжело пришлось артиллерии (саперы вынуждены были идти впереди авангарда и выравнивать кирками и лопатами неровности узкой тропы), мы снова пошли по песчаным холмам и через возделанные поля, прорезанные множеством оросительных каналов. Наконец вдалеке показалась пресловутая Ак-Мечеть. Пройдя в этот день, считая с обходом, 25 верст, я расположился, обойдя крепость, напротив восточного фасада форта на расстоянии 200 саженей от него.

В 1852 г. Ак-Мечеть представляла собой большой форт с двойным радом стен. Он имел форму огромного параллелограмма со сторонами в 100 саженей, окруженного рвом с водой. Внешние стены, высотой 9-10 футов, были построены из саманного кирпича или глины. Вдоль его внутренних стен располагалось множество лавок и других построек, возведенных из глины, с конюшнями и складами. Внешняя стена была зубчатой. В центре параллелограмма находилась цитадель, тоже в форме параллелограмма, с толстыми зубчатыми стенами высотой в 4 сажени; по четырем углам цитадели возвышались башни. Цитадель также была окружена глубоким рвом. Ворота внешних стен крепости были открыты, и я увидел во внутреннем дворе большие кучи глиняных глыб; множество таких глыб было сложено и на стенах цитадели вдоль верхнего края бруствера; как позднее я узнал, к сожалению на собственном опыте, их сбрасывают на головы атакующих. Упомянутые глыбы из глины служили также для того, чтобы быстро возводить необходимые стены, траверсы и т. д. или спешно заваливать изнутри ворота.

Расположив отряд на отдых, я взял 20 казаков во главе с есаулом Бурениным и объехал вокруг крепости на расстоянии 20–25 саженей от нее. Поскольку я держал посланную ко мне депутацию в лагере, начальник гарнизона не знал, с каким намерением я сюда прибыл, и дал мне спокойно произвести рекогносцировку. Но я ясно видел через бойницы внешней стены сверкающие ружейные стволы, и, вероятно, гарнизон был готов ко всему. Между тем я убедился, что пленный командир крепости Кош-Курган, Мирза-Рахим, которого я допрашивал за две недели до этого в Аральском укреплении, говорил правду и что трудно, если не совсем невозможно, взять такую крепость, как тогдашняя Ак-Мечеть, штурмом с моим небольшим отрядом. Однако согласно полученному приказу я обязан был хотя бы попытаться. Я послал через задержанного мной бухарского купца Казак-бея коменданту крепости записку на татарском языке, в которой изложил ему цель своего прибытия сюда и предложил оставить крепость и беспрепятственно отправиться с гарнизоном в Туркестан.

Батыр-Баса, комендант, ответил мне, чтобы я дал ему четыре дня на размышление: он ждал помощи из Ташкента и хотел выиграть время. Но я дал ему только шесть часов. В ночь с 19-го на 20-е я выпустил несколько ядер и гранат по внутренней крепости, чтобы запугать гарнизон, который, как мне сообщили, состоял из 200 человек. Кокандцы тут же ответили на мою стрельбу огнем из своих 3-фунтовых фальконетов, которые были установлены на бруствере цитадели четырехсаженной высоты; по этой причине их ядра перелетали через мой лагерь, и только один казак был легко ранен.

Если бы я расположился на большем расстоянии от стен АкчМечети, то кокандские ядра (железо, обернутое свинцом) попали бы в лагерь. В светлую лунную ночь я видел, как кокандцы закрыли внешние ворота крепости, чтобы, как позднее выяснилось, завалить их глыбами глины.

20 июля, на рассвете, в Ильин день, я построил обе свои небольшие штурмовые колонны, по 100 человек в каждой; резервом служили 100 верховых казаков, и около 40 человек остались как прикрытие в полуокруженном водой лагере.

В то время как люди вязали из камыша фашины, чтобы во время штурма бросить их в ров, я присел на патронный ящик, недалеко от трех пушек, установленных перед лагерем, дабы еще раз хорошо рассмотреть крепость и определить направление атаки моей горстки солдат. В тот же момент слева и справа от меня ударили в землю ружейные пули; я стал мишенью кокандских стрелков. Одна пуля пролетела рядом со мной и ударилась в патронный ящик, и я убедился, что она была глиняной.

Когда все было готово к штурму, артиллерийский поручик Ромишевский несколькими прицельными выстрелами подавил по моему приказу фальконеты на стенах, выбил забаррикадированные деревянные ворота внешней стены и уничтожил зубцы прилежащих стен. После этого я повел свои небольшие колонны на приступ. Поручик Богданович пересек со своими солдатами ров и перебрался через внешнюю стену, а в это время солдаты авангарда кирками и топорами проделывали маленькие бреши в глиняной стене. Есаул Буренин со своими уральскими казаками проник через разрушенные ворота во внешнюю крепость, и через 10 минут она была в наших руках. Разгоряченные и ободренные первым успехом, казаки и солдаты, не ожидая моего приказа, бросились яа штурм самой цитадели, которая была также окружена рвом, перебрались через него и стали вырубать топорами в глиняных стенах высотой 30 футов углубления, чтобы взобраться по ним на стены, так как штурмовых лестниц не хватало. Но кокандцы начали сбрасывать упомянутые глиняные глыбы, на головы атакующих и открыли стрельбу из амбразур цитадели. Часть солдат бросились к воротам цитадели. Однако кокандцы возвели прошлой ночью из имевшихся в большом количестве влажных глиняных глыб толстую стену (траверс), которая закрыла ворота цитадели, оставив лишь узкий проход к ним вдоль обеих стен. Я приказал вкатить во внешнюю крепость две пушки, установить их на расстоянии приблизительно 15 саженей перед траверсом и попытаться разрушить его; но ядра входили в глиняную стену, как в мягкое мыло, и оставались торчать в ней; даже 10-фунтовые гранаты, разрываясь, наносили мало ущерба траверсу. Уральские казаки сделали последнюю попытку. Когда пороховой дым пушек окутал близлежащее пространство, полдюжины смельчаков с горящими связками камыша бросились между траверсом и стеной к внутренним воротам, чтобы поджечь их. Это им удалось, хотя половина этих смельчаков заплатила за свое мужество жизнью или тяжелыми ранениями. Ворота загорелись. Солдаты радостно закричали, но кокандцы залили пламя из замаскированных над воротами бойниц и тем самым свели на нет последнюю попытку. Не проделав бреши или без настоящих штурмовых лестниц взять эту цитадель высотой 30 футов было невозможно.

Во время штурма 10 человек было убито и 40 ранено. Поручик Ромишевский получил пулю в живот; к счастью, это был рикошет. У меня была прострелена фуражка; пуля оторвала недалеко от левого виска бархатный околыш; пройди она на четверть дюйма ближе, и я был бы убит. Жара была изнурительной. Я приказал храбрым бойцам отступить, и они под пулями врага все же подобрали раненых и убитых товарищей. Внешняя крепость была в наших руках. После захода солнца я приказал поджечь ее. Все здания, лавки, склады, конюшни и т. д. стали жертвой огня. Горящая Ак-Мечеть с ее высокой цитаделью, на белых и серых стенах которой отражались языки пламени и клубы дыма, являла удивительно прекрасное зрелище; ее эскиз у меня тоже имеется.

Я был, естественно, очень подавлен из-за того, что не удалось взять цитадель и тем самым положить конец угнетению и ограблению наших киргизов. Я был, так сказать, русским пионером, проникшим в этот район. До сих пор имелись лишь смутные представления о пересеченной местности и о строительстве кокандских крепостей. В Европе гарнизоны обычно обороняют занимаемые ими крепости. В Азии все наоборот: здесь крепость служит защитой для гарнизона, который находится за высокими толстыми глиняными стенами в полной безопасности. Осада Герата в 1838 г. уже убедила меня в том, что ядра и гранаты исчезают в толстой глиняной стене, не нанося большого ущерба. Тут следовало бы иметь, как при Герате, батарею примерно из 20 тяжелых пушек, чтобы можно было пробить в этих толстых глиняных стенах бреши. И все же я попытался согласно предписанию провести, хотя и безуспешно, операцию против крепости Ак-Мечеть, и кокандцы получили представление о храбрости и решимости наших славных воинов.

В ночь с 20-го на 21-е вода в Сырдарье поднялась еще выше и сорвала мост через главный оросительный канал, который находился в тылу моего лагеря и через который я должен был отходить. С рассветом я велел возвести дамбу из кокандских лодок, которые заполнили мешками с глиной и затопили у впадения канала в Сырдарью, чтобы уменьшить приток воды и временно восстановить мост. Между тем топографы засняли окрестности, а также дорогу вверх по Сырдарье, но равнина была частью затоплена, частью покрыта густым кустарником, так что результат съемки был незначителен. В этой местности нет леса в обычном понимании этого слова, зато много тамариска, саксаула и камыша.

23-го я медленно отошел от крепости Ак-Мечеть. Гарнизон вел себя спокойно и дал мне беспрепятственно отступить, потому что был сильно напуган смелой атакой с нашей стороны. Позднее кокандцам пришлось еще не раз убедиться в нашей смелости. Тяжелораненых везли на башкирских телегах или несли на носилках солдаты и казаки. Мы двигались обратно той же дорогой, но вся местность была затоплена, так что отряду приходилось многие версты брести по колено и выше в воде и я был вынужден делать большие обходы, чтобы выбраться на сухую землю. Во время этого тяжелого марша нога моей лошади однажды попала в подводную рытвину, и я очутился по шею в воде. Эта вынужденная ванна в страшную жару не имела последствий.

Подойдя к каналу в районе Беш-Арык, мы переправились через него тем же способом, что и до этого, но переправа несколько задержалась, потому что кроме моего отряда здесь переправлялись все киргизы из аула моего проводника Тайпе, с женщинами, детьми и скотом, чтобы избежать угнетения, а теперь и мести кокандцев. Я видел маленьких детей, которые спали голыми под палящими лучами солнца на горбах спокойно вышагивавших верблюдов. Для лагеря я выбрал слегка возвышенную, окруженную водой местность, чтобы дать отдых измученному отряду, особенно раненым, и чтобы люди смогли постирать и починить свою одежду, белье и т. д., а я сумел составить отчет графу Перовскому. 24 июля жара поднялась до 35° в тени. Крупные капли пота падали на мой отчет, а топографам стоило большого труда перечертить набело поспешно снятый план Ак-Мечети и ее окрестностей.

25-го я послал курьера в Оренбург. Отряд шел прежним курсом, делая большие обходы из-за разлива Яксарта. Тайпе следовал со своим аулом за моим отрядом, и я делился продуктами с этими бедными людьми в лохмотьях, которым грозили голод и несчастья. 31-го расположились на правом берегу Караозека, где я выбрал удобное место для переправы, ибо дело шло теперь к тому, чтобы разрушить крепости Кош-Курган и Чим-Курган, расположенные на острове, образованном обоими рукавами Сырдарьи, а также Кумыш-Курган, находившийся на Куандарье (третьем рукаве Яксарта), и сровнять эти гнезда кокандского разбоя с землей. С этой целью я послал на остров в нашей единственной байдарке несколько солдат с лопатами, кетменями и бочкой с порохом, а также поручика Богдановича с двумя саперами, чтобы разрушить покинутую крепость Кош-Курган. Тем временем я отметил границы лагеря и разделил войска на два отряда. Затем я дал людям отдых, а сам отправился на остров, чтобы присутствовать при разрушении кокандской крепости.

Все эти крепости построены одинаково. Они представляют собой длинный прямоугольник из высоких толстых глиняных стен с зубцами, фланкированных по углам четырьмя круглыми башнями с бойницами; все это сооружение окружено более или менее глубоким рвом.

Вход в Кош-Курган располагался на правом берегу Жанадарьи, так что подступиться к воротам можно было лишь со стороны воды, что очень затруднило бы его штурм. Во внутренней части форта находились глиняные хижины для гарнизона, конюшни и несколько более крупных построек для коменданта форта и для офицеров или служащих, все грязные, без окон, с плоскими крышами. Солдаты обложили все дровами и связками камыша, разрушили верхнюю часть стен и под каждой стеной крепости заложили по мине, начиненной 30 фунтами пороха, а затем разом подожгли фитили. Через полминуты раздались четыре взрыва; поднялось огромное облако пыли и дыма. Когда пыль и дым рассеялись, мы увидели, что от форта остались только груда развалин и несколько обрушенных стен.

Жара сегодня снова поднялась до 31° в тени. Во время подготовки к взрыву форта я велел перевезти через Караозек на остров провиант и несколько кибиток. Этот рукав Сырдарьи имеет быстрое течение, вода в нем чистая, так как он на значительном расстоянии течет через густой камыш и благодаря этому очищается, в то время как в Жанадарье вода мутная, имеет грязно-желтый оттенок. В пятницу 1 августа-через быстрый Караозек на камышовых плотах (салах) переправилась половина моего отряда. Лошади, верблюды, убойный скот, казаки и солдаты переплыли реку, а обе пушки с боеприпасами, ружья и одежду, а также багаж переправили, на камышовых плотах или на моей байдарке. Есаул Буренин со 100 казаками, 50 солдатами и пушкой остался охранять, лагерь, провиант и раненых, которые выздоравливали. Я дал, ему строгие инструкции и велел соблюдать все меры предосторожности на время моего отсутствия, попрощался с остающимися здесь отважными людьми, которые сожалели, что немо гут принять участия в предстоящей экспедиции, и вечером переправился через Караозек, чтобы расположиться в середине моего нового лагеря; однако сначала я выкупался в прохладной, чистой воде этой реки.

2 августа, рано утром, мы двинулись в путь, прошли 36 1/2 версты по глинистой равнине, изрезанной множеством высохших каналов, указывавших на то, что здесь занимались обработкой земли, и расположились лагерем на правом берегу Жанадарьи, которая катит свои мутные воды, сильно извиваясь, по широкой степи. Мы нашли замечательное пастбище для наших лошадей. Вид из лагеря на окрестности и противоположный берег Жанадарьи был очень живописный. Я запретил производить какой-либо шум, равно как и перекличку караульных по ночам, чтобы по возможности не выдать направление нашего движения.

3-го прошли 26 1/2 версты по той же глинистой равнине, затем по песчаным холмам, поросшим тамариском; миновав холм с расположенным на нем захоронением Кук-Тунды, я сделал остановку в 10 верстах от крепости Чим-Курган. Отсюда я выслал вперед 25 уральских казаков во главе с хорунжим Осиновым, а также драгомана Осмоловского и нескольких киргизов, чтобы разузнать, нет ли в упомянутой крепости гарнизона, и в случае, если она не оставлена кокандцами, окружить ее и никого не впускать и не выпускать. Эти меры предосторожности с моей стороны были очень кстати, потому что, когда казаки появились вблизи Чим-Кургана, они увидели, что крепость занята, ворота открыты, а рядом пасутся кокандские лошади. Казаки окружили крепость и не впустили ни одного киргиза из близлежащего аула. Гарнизон между тем вел себя спокойно. Лошадей все же загнали в; крепость, тут же закрыли ворота и, как позже выяснилось, завалили изнутри глыбами глины. Спустя некоторое время я последовал со своим маленьким отрядом за авангардом, пересек множество оросительных каналов, в том числе несколько глубоких, и только в 8 часов вечера прибыл к восточному фасаду форта. Киргизы с лопатами и кетменями вышли мне навстречу, чтобы облегчить переправу через вышеупомянутые каналы. По сведениям, которые сообщили мне эти подневольные люди, гарнизон состоял из 15–20 человек вместе с несколькими женщинами и детьми; мужчины были вооружены ружьями и считали себя в безопасности за высокими стенами.

4 августа, на рассвете, было очень прохладно. Я произвел рекогносцировку крепости Чим-Курган. Длина каждой из ее сторон составляла 27 саженей, на всех ее четырех углах возвышались башни; кроме того, она была окружена двойным рвом. Ворота были заперты, и гарнизон находился сначала на крепостных стенах высотой 24 фута. Мой лагерь располагался на расстоянии выстрела перед восточной стороной; южная сторона вплотную упиралась в правый берег Жанадарьи. Между крепостью и лагерем лежали несколько бахчей с огромными спелыми дынями. Несколько моих уральцев не могли удержаться, чтобы не подползти к ним и не сорвать полдюжины этих плодов. И это им удалось, несмотря на стрельбу из форта. В 8 часов утра я отправил одного моего киргиза поближе к форту. Он прокричал коменданту, чтобы тот показался на стене, и затем потребовал от моего имени покинуть крепость с гарнизоном, женщинами и детьми и вернуться в Туркестан. Комендант ответил, что ему нужно 24 часа на размышление. Когда на мое повторное и, наконец, третье предложение он дал все тот же ответ, я приказал выпустить несколько ядер в ворота, чтобы убедиться, забаррикадированы ли они изнутри, и три гранаты внутрь крепости. После этого я вызвал добровольцев, но все мое подразделение единогласно заявило, что готово к штурму. Я отобрал только 60 человек. Впереди должны были идти несколько смельчаков с горящими камышовыми связками, чтобы поджечь деревянные ворота. Так как у нас не было штурмовых лестниц, часть солдат взяла с собой короткие кирки, чтобы вырубить в глиняной стене углубления и взобраться по ним.

В штурмовых колоннах атакующие с громким «ура!» бросились вперед. Храбрые бойцы, «приветствуемые» выстрелами из крепости, преодолели оба рва и одновременно с трех сторон начали взбираться на стену вышеописанным способом, перекинув ружья на ремне через плечо, в то время как несколько их товарищей подложили к воротам огонь. В одно мгновение казаки и солдаты оказались на зубчатой стене. Я услышал внутри крепости несколько выстрелов, а также испуганные крики. И когда я сам, пользуясь сделанными солдатами в стене ступенями, стал подниматься за моими людьми, чтобы предотвратить бесполезное кровопролитие, мне навстречу начал спускаться со стены атлетического сложения солдат, у которого поверх белого мундира была надета испачканная кровью шелковая рубашка. Он прокричал сверху: «Уже все кончено, ваше высокоблагородие! И моя доля в этом есть! Я проткнул штыком коменданта, который бросился на меня с саблей, и снял с него шелковую рубашку на память». Действительно, все было кончено; мертвые кокандцы лежали голые, с разбитыми черепами или пронзенные штыками; их было девять. Остальные восемь в отчаянии бросились с высокой стены, чтобы спастись вплавь через Жанадарью. Но верховые казаки, оцепившие во время штурма форт, обстреляли кокандцев в реке. Только одному удалось достичь противоположной стороны; пятеро остались на дне реки, а двое были доставлены в лагерь в качестве пленных.

Тем временем я опустился в форт. Около стены были построены жалкие сакли, т. е. кокандские хижины, из глины, крытые камышом и землей; две из них, большего размера, имели лучший вид. Перед дверями последних я увидел нескольких молодых женщин с маленькими детьми, один из которых, еще грудной, получил легкое ранение в спину и сильно кричал. Я успокоил бедных женщин, которые были насильно оторваны от своих семей и отданы в наложницы коменданту крепости. Подобным образом кокандцы повсюду злоупотребляли своей силой в отношении несчастных киргизов. Поскольку ворота ярко пылали, я приказал переправить женщин и детей через стену и отвести их в лагерь, где врач перевязал царапину несчастному младенцу. Я между тем осмотрел внутреннюю часть крепости. Везде была грязь; три жалкие конюшни и хлев для коров и овец, возведенные из камыша и глины, были полны навоза. Я обнаружил и колодец или, скорее, углубление с мутной водой из Жанадарьи. Было найдено десять ружей, большей частью с фитилями вместо замков, а внутри башни мы обнаружили еще совсем недавно сделанное приспособление для литья пуль. Несколько мешков с рисом и пшеном, а также с мукой грубого помола — вот все, что мы нашли, потому что местных киргизов заставляли привозить недельный провиант для коменданта и гарнизона.

Как только ворота рухнули от огня и открылся путь из; крепости, я приказал перегнать лошадей и овец в лагерь и приступил к разрушению этого разбойничьего гнезда, которое имело 104 сажени в периметре и стены высотой 24 фута. Около 50 киргизов, вооруженных огромными кетменями, поспешили сюда из ближних аулов, чтобы помочь уничтожить, владение их прежних тиранов и угнетателей. Они с триумфом выбросили за стены крепости трупы коменданта и его приспешников, завалив их обломками. Так как стены были очень толстыми, киргизы работали два дня не покладая рук, чтобы разрушить хотя бы верхнюю их часть; затем я велел заложить восемь мин вдоль всех четырех сторон, с тем чтобы поднять стены на воздух. Тем временем казаки обнаружили в камыше большую плоскодонную барку и вытащили ее оттуда; так как она немного текла, я приказал отремонтировать ее, чтобы использовать в предстоящей экспедиции на Куандарью, третий рукав Яксарта.

5-го я отправил двух топографов на съемку острова, западная часть которого уже была снята ими 2-го и 3-го. Части своих людей я разрешил переправиться через Жанадарью, чтобы разорить бахчи кокандцев. Мне принесли много огромных дынь, весом по 30 фунтов, очень приятных на вкус и сладких. Все мои люди подкрепились этими замечательными плодами, которых здесь было в изобилии. Вечером, на закате, я приказал поджечь деревянные постройки в крепости, и пожар осветил своим красным пламенем темную ночь. Одновременно это был тревожный сигнал для гарнизона расположенной на Куандарье крепости Кумыш-Курган, куда я намеревался двинуться. Пожар продолжался всю ночь, и еще на другое утро, 6-го, в воздух поднимались густые клубы дыма. Киргизы потом довершили разрушение крепости. Между тем топографы продолжали съемку, а уральцы отремонтировали как могли кокандскую барку. Ближе к вечеру я приказал переправить на левый берег Жанадарьи, достигавшей здесь 60–70 саженей в ширину и имевшей сильное течение, 75 человек; была перевезена и пушка с боеприпасами; лошади и верблюды, погоняемые нагими казаками, переплыли реку. Хорунжего Осипова с пушкой и прочими войсками я оставил в лагере перед разрушенной крепостью Чим-Курган, а сам расположился на ночлег в новом лагере, на левом берегу Жанадарьи. Теперь мой небольшой отряд был разделен на три части. Буренин находился с пушкой в лагере у Караозека, Осипов со второй пушкой — у разрушенной крепости Чим-Курган, на правом берегу Жанадарьи, а я рано утром 6-го выступил со своим маленьким отрядом и пушкой, чтобы овладеть Кумыш-Курганом, расположенным на левом берегу Куандарьи.

Дорога вела на юго-восток по плоской равнине, поросшей кустарником и камышом; кое-где нам попадались поля, засеянные просом. Мы прошли через несколько маленьких деревень (с постоянными жилищами, не киргизские аулы), которые были покинуты жителями, и, проделав путь в 21 1/2 версты, достигли правого берега Куандарьи, которая катила по степи свои мутные, красноватые воды, имея здесь ширину 15–20 саженей. Все было тихо на противоположном берегу, и небольшая крепость казалась вымершей. По своему устройству и внешнему виду она напоминала Чим-Курган, только была меньшего размера, но высота и толщина стен были такими же.

Какой-то киргиз переплыл реку, чтобы разведать обстановку. В это время казаки обнаружили на этом берегу маленькую старую барку, вытащили ее из густого камыша и спустили на воду. Киргиз прокричал мне между тем с того берега, что крепость пуста и ворота ее открыты. Я сразу же переправился в этой жалкой барке, которая наполовину наполнилась водой, и убедился, что кокандцы действительно покинули крепость. Тем временем появилось несколько местных киргизов. Они сообщили мне, что гарнизон, напуганный штурмом и пожаром Чим-Кургана, еще вчера бросил крепость и бежал в Ак-Мечеть. Так как у меня уже не было пороха, чтобы взорвать стены этой крепости, я велел сжечь ворота и все постройки, кузницу, пустые конюшни и склады, и вскоре в стенах форта разгорелся страшный пожар. В память о своем пребывании здесь я метнул еще три гранаты в толстые стены форта, дал отряду немного отдохнуть и возвратился затем к Жанадарье. Киргизы Куандарьи провожали меня с добрыми пожеланиями, благодарили, что я освободил их от врагов и разрушил разбойничьи гнезда. В тот же вечер я переправился через Жанадарью и затем уничтожил барку, которая служила нам для переправы. В лагере при Чим-Кургане было все в порядке. Закончили свою работу и мои топографы. Поздно вечером из окрестностей Ак-Мечети ко мне в лагерь пришли еще четыре киргиза и сказали, что комендант крепости послал в Ташкент курьера, чтобы известить эмира Коканда о рейде русских.

8-го, рано утром, я покинул лагерь и поехал по другой дороге, справа от прежней, обратно к разрушенной крепости Кош-Курган. Мы вынуждены были снова пересечь пять глубоких оросительных каналов и в полдень расположились у озер, образованных разливом Караозека, недалеко от ранее упомянутого захоронения Кук-Тунды. В сильную жару мы прошли только 17 1/2 версты. Остров изобиловал следами ранее произраставших здесь сельскохозяйственных культур; об этом свидетельствовало множество высохших оросительных каналов, которые часто мешали нашему продвижению. Грабежи хивинцев и кокандцев все больше и больше вытесняли отсюда трудолюбивых жителей и сделали плодородный остров пустыней.

9-го я прошел 30 1/2 версты, следуя прежней дорогой. Мы снова пересекли песчаные холмы, но расположились не на правом берегу Жанадарьи, как ранее, а на левом берегу Караозека, у канала Бузколь. Вода в реке была свежей и чистой; мы обнаружили здесь хорошее пастбище.

10-го мы прошли последние 23 1/2 версты и в 11 часов утра оказались на берегу напротив лагеря Буренина. Войска приветствовали меня громким «ура!». Переправа через бурную реку продолжалась весь день, потому что меня сопровождали киргизы со своими отарами овец. Животных переправляли на салах. Теперь отряды снова соединились, и задача моей экспедици была в целом выполнена. В лагере меня ожидала почта из укрепления Раим (Аральского).

11-го я устроил дневку. Люди стирали белье, ремонтировали все необходимое, а я послал отчет об экспедиции графу Перовскому. Так как мнимый святой Марал-Ишан заранее сообщил кокандцам в Ак-Мечеть о нашем продвижении (о чем я уже догадался на обратном пути), я наложил на старого притворщика контрибуцию в полдюжины жирных быков для пропитания моего отряда; он мог радоваться, что так легко отделался.

12-го я отправился в обратный путь. Оставив позади 19 1/2 версты, мы расположились у Хор-Хута (большое киргизское молельное поле со множеством могил) при температуре 28 1/2°. Отсюда я послал одного из пленных бухарцев в Ак-Мечеть с письмом коменданту, в котором сообщал, что крепости Кош-Курган, Чим-Курган и Кумыш-Курган разрушены, что русские знают теперь дорогу на АкчМечеть и что в скором времени следует ожидать их появления в большом количестве под стенами его крепости не только с многочисленной артиллерией, но и с железными чудовищами (пароходами), которые приплывут в верховья Сырдарьи и которые извергают дым и огонь, а также пули и картечь; я дал ему совет вовремя покинуть Ак-Мечеть. Это письмо, составленное специально в восточном высокопарном стиле, перевел мой драгоман Осмоловский; я поставил под ним свою персидскую печать с монограммой и передал его упомянутому бухарцу, дав ему много денег, чтобы письмо дошло по адресу. У лагеря Хор-Хут мои топографы принялись за составление геометрической сетки, чтобы связать съемки 1851 и 1852 гг.

Отсюда я следовал прежней дорогой вдоль правого берега Яксарта, останавливался на старых лагерных стоянках и при температуре 26–30° в тени прибыл 17-го в лагерь при Майлибаше. Здесь меня ждала большая барка с пятидневным запасом провизии (мои продукты подошли к концу), а также свежий хлеб, сыр, капуста, огурцы, дыни, квас и даже лед — все это прислал мне комендант майор Энгман из Аральского укрепления. Я использовал барку, чтобы отправить раненых по воде в форт; они заметно поправлялись и были веселы.

18-го и 19-го я продолжал обратный путь. Дорога была изрезана множеством каналов и старыми пашнями. Покрыв расстояние в 47 1/2 версты, мы расположились в урочище Казалы. Здесь позднее (в 1854 г.) был построен новый форт, названный также Казалы, и начато строительство пристани на Сырдарье для пароходной флотилии.

21 августа мы прошли последние 22 версты и в 10 часов утра прибыли в Аральское укрепление; офицеры во главе с комендантом выехали нам навстречу и сердечно приветствовали нас. По русскому обычаю, меня встречал священник с благословением, а у ворот форта нас ждали с хлебом и солью.

22-го, в годовщину коронования покойного императора Николая, был спет Те Deum, солдатам гарнизона выдали водку, вечером форт иллюминировали и устроили фейерверк. Вечер завершился балом и ужином у коменданта укрепления. Здесь, на берегу древнего Яксарта, в районе, где еще пять лет назад была пустыня, люди жили спокойно и весело. Какие изменения произошли за столь короткое время! И как еще русское могущество может распространиться в Центральной Азии в ближайшие 25 лет!

23-го я велел отслужить молебен в память храбрецов, павших у стен Ак-Мечети. Через 12 месяцев за них страшно отомстили. Мои раненые были размещены в госпитале; все выздоровели, за исключением трех: одному казаку ампутировали левую ногу до колена, у другого не сгибалась левая рука, а третий лишился глаза.

24-го я закончил составление планов и последний рапорт графу Перовскому, попрощался с моим храбрым войском, а также с любезной семьей коменданта и 25-го покинул укрепление Раим с небольшим караваном экипажей, в котором ехали и дамы, возвращавшиеся в Орск. Под моей защитой и в сопровождении казаков они совершили путешествие по песчаной пустыне Каракум, через Уральское укрепление и Карабутак, в Орск за 17 дней. Во время этой поездки я спал либо на открытом воздухе, либо в тарантасе. От Орска я ехал на почтовых до Оренбурга, куда прибыл в середине сентября. Отсюда я отправился в летний лагерь (кочевку) графа, расположенный в 120 верстах на северо-восток от Оренбурга, чтобы представиться ему.

Граф любезно принял меня, но упрекнул, что я рискнул предпринять штурм Ак-Мечети столь незначительными силами. Я возразил, что мои подчиненные, воодушевленные занятием внешней крепости, не могли остановиться и отважились на штурм цитадели и только с трудом я вернул их в лагерь; если бы у меня были штурмовые лестницы, то штурм мог бы быть удачным. На это граф сказал мне, что за эту неудачу отомстят в следующем году, и сообщил, что он подал рапорт о присвоении мне чина генерала и о награждении моих подчиненных, за что я поблагодарил его от всего сердца. Я остался на ночь в летнем лагере графа, где его гости угощали меня шампанским, и на следующий день возвратился в Оренбург.[140]

Теперь я позволю себе поставить психологическую загадку.

Ранее я упоминал, что моя супруга, отправляясь в Крым в июне 1852 г., ничего не знала о моем походе на Яксарт, полагая, что я совершаю ежегодную инспекционную поездку на съемки в Оренбургской губернии. Первые письма, адресованные ей, я отправлял якобы из Троицка и Златоуста, т. е. из городов, которые я обычно посещал во время инспектирования. Только после взятия внешней крепости Ак-Мечеть я послал ей письмо из лагеря у крепости на Сырдарье. В это время по странному совпадению моя жена находилась недалеко от Симферополя, который крымские татары также называют Ак-Мечеть. Случилось так, что моя супруга долго не получала от меня известий и очень беспокоилась. Одна из ее сестер предложила ей пойти к греческой гадалке, которая, по ее словам, уже предсказала многие удивительные вещи. Моя супруга, которая, как и все гречанки, немного верила в магию, попросила эту молодую женщину, 25-летнюю, смуглолицую вдову, с пылкими черными глазами, погадать ей обо мне. Для этой цели Евдоксия (так звали гадалку) поставила перед собой на табурет, наклонив друг к другу, два зеркала и уставилась в них, подперев голову руками. Чтобы испытать греческую пифию, жена попросила ее описать мою фигуру, характер и т. д. Евдоксия, естественно, никогда не видела меня и не слышала обо мне. К удивлению моей супруги, она начала точно описывать мою фигуру и мой характер. Она сказала, что у меня светлые волосы и залысины, что я крепкого телосложения, обладаю чрезвычайно живым темпераментом и обычно очень деятелен. Сообщив, что в данный момент я нахожусь в ежегодной инспекционной поездке в Оренбургской губернии, моя жена спросила пифию, где я теперь могу быть и здоров ли я. Евдоксия долго смотрела в зеркало, а затем начала сбивчиво рассказывать следующее (все время глядя в зеркало): «Твой муж находится в поездке, но не там, где ты предполагаешь. Я вижу большую воду, на берегу пасутся лошади и верблюды, я вижу здания, но это не дома, не хижины, они круглые и белого цвета (кибитки). Я вижу много солдат, даже пушки. Твой муж в опасности; это, должно быть, война. Но он благополучно вернется, с честью и славой».

Моя жена расхохоталась, когда Евдоксия сбивчиво все это рассказала. Она заявила, что все это вздор и она не верит ни одному ее слову. Евдоксия возразила ей спокойно по-турецки (моя жена бегло говорила на этом языке): «Ханум, подожди немного и ты убедишься в правдивости моих слов». Долго еще моя жена в разговорах с сестрой подтрунивала над фантастическими высказываниями этой Сивиллы, но кто опишет ее удивление, когда спустя несколько недель она получила от меня отправленное из лагеря при Ак-Мече-ти письмо, в котором я сообщал ей о целях экспедиции, штурме упомянутой крепости и т. д., а также о том, что возле моего виска прошла пуля, продырявив белый верх фуражки. Здесь она могла бы воскликнуть, как Гамлет: «Случаются вещи под луной, о которых не подозревают наши философы». Она сразу послала к гадалке сообщить, что все сбылось, как та ей предсказывала, и щедро ее отблагодарила.

Урегулировав дела наследства с сестрами, моя жена отправилась с детьми в середине сентября из Крыма, ехала днем и ночью через Мелитополь, Саратов, Вольск, Сызрань, Самару и Бузулук и 31 октября прибыла в Оренбург, проделав за 18 дней путь в 2800 верст и удивив меня своим быстрым приездом.

Дети подросли. Свежие и бодрые, они забавляли меня своими маленькими путевыми приключениями и болтовней. В Оренбурге балы, любительский театр и другие развлечения чередовались со служебными делами. В конце октября я получил чин генерал-майора; моих мужественных подчиненных его величество также отметил повышением в звании и денежными наградами; около 20 солдат и казаков было награждено Георгиевскими крестами, которые они действительно заслужили.

1853 год

Весной 1853 г., когда я снова занимался отправкой огромного каравана с провиантом и другим необходимым из Илецкой Защиты в степные форты, граф Перовский делал большие приготовления к походу против Ак-Мечети. Для этой цели у крепости Орск были собраны войска, артиллерия и верблюды; из столицы прислали офицеров-саперов с кон-гривовскими ракетами и гальваническими батареями для взрыва мин; был создан штаб экспедиции.

В последних числах мая войска отправились через Уральское укрепление по песчаной пустыне Каракум в Аральское укрепление; граф, измученный болезнью, следовал за ними в легком экипаже. В Аральском он взял из гарнизона еще некоторое количество войск (пехоту и уральских казаков), а также артиллерию, так что весь отряд, двигавшийся к Ак-Мечети, насчитывал около 3 тыс. человек с 25 пушками. Вверх по Сырдарье войска сопровождал пароход под командованием капитана Бутакова; на пароходе везли несколько железных барок. Стояла аильная жара. Трудности были велики, но все же менее значительны по сравнению с теми, которые я преодолел в 1852 г., потому что в нынешнем году не было разлива Сырдарьи и войска с артиллерией и багажом перешли каналы Беш-Арык посуху, в то время как в июле прошлого года они принесли мне так много хлопот. Это дало повод кое-кому из лиц, сопровождавших графа, высказать сомнение в правдивости моих прошлогодних докладов, но, славу богу, в войсках графа оказалось много свидетелей моего похода 1852 г., и они подтвердили, что в прошлом году действительно было большое наводнение.

Граф Перовский, которого утомляло медленное продвижение отряда и который хотел быстрее добраться до Ак-Мечети, поехал от Беш-Арыка вперед с легким отрядом кавалерии и конной артиллерии, а также с сотней киргизов. Остановился он, как и я в прошлом году, против восточной стороны крепости, но на большем расстоянии от стен, о чем позднее сожалел. Будучи нетерпеливым и раздражительным, он потребовал от гарнизона немедленной сдачи крепости и ухода его с миром в Туркестан. Кокандцы между тем за минувший год приняли ряд мер. Занятая мною в прошлом году внешняя крепость полностью исчезла — ее снесли, чтобы затруднить наступление врага; стены были отремонтированы, рвы углублены, гарнизон значительно усилен.

Парламентеру, посланному к стенам крепости для передачи коменданту Ак-Мечети требований графа, прокричали со стен, что пусть граф сам приблизится к крепости и повторит свои требования, дабы можно было их расслышать. Граф Перовский, мужественный и смелый, как всегда, действительно приблизился со своей свитой, но был обстрелян и вернулся назад в лагерь.

После этого события граф послал к войскам нарочного, чтобы ускорить их марш; они пришли в лагерь вечером и на другое утро. В прошлом году я стоял очень близко к крепости, и ядра, выпущенные с высоких стен в мой лагерь, перелетали через него и ударялись в землю далеко сзади. На этот раз ядра кокандцев накрыли лагерь графа, и он вынужден был отойти.

Между тем его величество император Николай направил в распоряжение графа Перовского генерал-майора Хрулева, отличившегося во время похода против венгров в 1849 г.[141] и ставшего позднее одним из храбрейших защитников Севастополя. Он проследовал через Оренбург, где я познакомился с этим отважным человеком; затем полетел со скоростью ветра по степи и прибыл в лагерь у Ак-Мечети приблизительно через восемь дней после графа. Сначала граф принял его немного холодно, но вскоре понял, что имеет дело с деятельным, знающим и неутомимым человеком, на которого можно положиться. Легко ранимый, он тем не менее передал генералу Хрулеву общее командование осадой крепости Ак-Мечеть.

Поскольку обстрел высоких толстых стен, как я уже ранее говорил, не имел успеха, решили сделать подкоп. Работы были трудные, потому что подкоп велся в местности, изрезанной оросительными каналами, так что потребовался 21 день, чтобы добраться до крепостного рва. Гарнизон всячески пытался затруднить осаду, но саперы, работавшие неустанно день и ночь, соорудили крытый проход через ров, заминировали толстые стены и, после того как минная камера была начинена изрядным количеством пороха, с помощью гальванической батареи взорвали их на рассвете 28 июня, через год и восемь дней после моего прошлогоднего штурма. В это время вблизи сконцентрировались штурмовые колонны. Раздался оглушительный взрыв. Над крепостью поднялось густое облако порохового дыма и пыли, и из внутренней части крепости послышались крики отчаяния, испускаемые гарнизоном, женщинами и детьми, которые предвидели свою судьбу.

Едва дым и пыль рассеялись, как обнаружилось страшное действие мины. Толстая глиняная стена, сорванная с фундамента, обрушилась, и образовалась широкая брешь; земля перед нею была усеяна глиняными глыбами. Был дан сигнал к штурму. С громкими криками «ура!» наши воины ринулись в брешь, но кокандцы, оборонявшиеся саблями, презирая смерть, дважды отразили их натиск. Тут капитан Эрдели взял своих стрелков, и, когда штурмовая колонна в третий раз пошла вперед, они перелезли возле бреши через стену и напали на защитников с фланга; после этого наши войска яростно бросились вперед и поразили всех штыками. Так как кокандцы защищались мужественно до последнего человека, скоро почти весь гарнизон вместе с командиром был уничтожен, не тронули только 79 стариков, женщин и детей. Крепость разграбили, а узкие, грязные жилища (сакли) спалили.

Граф Перовский отпустил пленных на свободу и дал им средства для возвращения в Туркестан. Перед отъездом он устроил для них, а также для многочисленных окрестных киргизов новое, показавшееся им волшебством зрелище. На середину Яксарта была выведена и поставлена на якорь большая кокандская барка, в которую до этого положили мину. По знаку графа мину взорвали с берега с помощью гальванической батареи. Хотя до этого граф объяснил кокандцам и киргизам, что намерен сделать, неожиданный и моментальный взрыв барки показался им чудом, и они не могли понять, как такое возможно.

Занятие крепости Ак-Мечеть имело важное значение для усиления морального влияния нашего правительства в Центральной Азии, и это был первый шаг к нашим позднейшим завоеваниям в этой части света. Еще во время осады по правому берегу Сырдарьи был отправлен отряд войск под командованием капитана Генерального штаба Макчеева, чтобы разрушить расположенную в 120 верстах выше по течению покинутую кокандцами крепость Джулек. Ак-Мечеть была переименована в Перовское укрепление. Восстановили стены и постройки и оставили там гарнизон в тысячу человек. На правом берегу Сырдарьи, у Казалы, примерно в 30 верстах выше Аральского укрепления, которое по приказу графа Перовского было разрушено, был возведен новый форт, № 1; в него перевели гарнизол Аральского укрепления. Второй форт, № 2, был построен в урочище Кармакчи, там, где Ка-раозек сливается с Жанадарьей. Наконец, снова заняли разрушенную мною в 1852 г. крепость Кумыш-Курган, расположенную на Куандарье, дав ей название «форт № 3»; но позднее ее оставили за ненадобностью. Граф Перовский вернулся с частью войск в Орск и Оренбург, в то время как другая часть была оставлена для гарнизонной службы во вновь воздвигнутых фортах.

Еще во время восстановления Перовского укрепления кокандцы сделали попытку напасть там на наши войска, но были разбиты у Кум-Суата и бежали в Туркестан и Ташкент. Но это не остановило кокандцев, и зимой они снова попытались вернуть себе Ак-Мечеть. Их 12-тысячная армия, в основном состоявшая из кавалерии, с 17 пушками, расположилась 14 декабря 1853 г. напротив крепости на левом берегу покрытого льдом Яксарта, чтобы блокировать ее и взять измором, потому что на штурм они не отважились, несмотря на свое численное превосходство.

Комендант Перовского укрепления подполковник Огарев, не обладавший достаточными силами для атаки и разгрома осаждавших в обычном бою, решил предпринять ночную вылазку, предварительно разузнав положение кокандского лагеря и его оборонительные средства, чтобы захватить лагерь врасплох. 18 декабря, в 4 часа утра, храбрый капитан Шкуп (поляк) вышел из крепости, имея 450 человек, 4 пушки и одну конгривовскую ракетную установку. Они бесшумно прокрались по снегу через замерзшую Сырдарью к вражескому лагерю, т. е. к тому месту, где стояла вся кокандская артиллерия, нацеленная на Ак-Мечеть, и увидели, что лагерь, по азиатскому обычаю, почти не охраняется. Бесшумно установив пушки и дав из них залп, а также выпустив несколько ракет, горстка храбрецов с громким «ура!» ринулась на кокандский лагерь. Первое, что сделал капитан Шкуп, это овладел всей вражеской артиллерией, развернул ее и направил на вражеский лагерь.

Между тем наступил день. Кокандцы, разбуженные свистом пуль, шипением ракет и громким «ура!» русских, сильно переполошились; только самые смелые из них бросились на коней и попытались окружить наступавших. Завязался бой. Огарев, наблюдавший за сражением со стен форта, послал большой отряд в помощь наступавшим; наши прорвались. У кого-то из казаков возникла удачная идея поджечь кокандские палатки, и, так как лагерь, по азиатскому обычаю, представлял собой настоящий лабиринт из тесно уставленных палаток и кибиток, распространившийся огонь быстро охватил лагерь. Кокандцами овладела паника, и вся масса войск в ужасе бежала отсюда, побросав верблюдов и артиллерию. Наши войска захватили большие трофеи. Среди прочего были найдены шапка и оружие кокандского начальника, который бежал со своим разбитым войском в Ташкент. С этого времени кокандцы больше не возобновляли попыток завладеть Ак-Мечетью, и кочующие, а также оседлые киргизы нижней Сырдарьи были навсегда освобождены от кокандского гнета. Они зажили спокойно и значительно улучшили свое положение, потому что снова стали заниматься хлебопашеством и позднее снабжали гарнизоны фортов пшеном, ячменем, а также убойным скотом; поэтому постепенно стала сокращаться доставка продуктов с линии (теперь она уже совсем прекратилась). За вышеупомянутую операцию подполковник Огарев получил чин генерал-майора, а капитан Шкуп — подполковника. Вообще, разгром кокандского войска под стенами Перовского укрепления привлек тогда в Европе, особенно в Англии, большое внимание, потому что мы были накануне Восточной войны.

В то время как граф Перовский предпринимал свой степной поход, я совершал ежегодную инспекционную поездку по Оренбургской губернии. Моя семья проживала в Ключах, охотничьем доме в Башкирии, принадлежавшем помещику Н. Тимашеву и расположенном в лесистой, романтической местности. Я провел там много приятных дней в кругу семьи. Оттуда я отправился в Ташлу, главное поместье и летнюю резиденцию этого богатого помещика, где, как всегда, нашел сердечный прием. Его супруга, Надежда Афанасьевна, показала мне письмо, недавно полученное от графа Перовского, который отправил его в первый день осады Ак-Мечети; она добавила при этом, что в письме упоминается и мое имя. Граф писал: «Я прибыл после больших лишений и трудностей. Ак-Мечеть — важный форт; видно, что его строил образованный человек, и нам будет трудно овладеть крепостью. Я поражен смелостью генерала Бларамберга, штурмовавшего этот форт в прошлом году». Естественно, высказывание графа польстило моему самолюбию, и любезная хозяйка Ташлы подарила мне на память упомянутое письмо, которое находится как piece justificative[142] среди множества моих служебных и семейных документов. Во время моего пребывания у помещика Звенигородского, в 15 верстах от Ташлы, он получил через летучую почту известие об овладении Ак-Мечетью и отпраздновал это событие со мной шампанским, подняв тост за здоровье графа.

В конце августа я вернулся из инспекционной поездки в Ключи и забрал свою семью на зимнюю квартиру в Оренбург. Там мы провели последнюю зиму в этом городе.

Приключение с тигром на Яксарте. При овладении низовьями Сырдарьи и во время строительства первых фортов вдоль ее правого берега нашим воинам приходилось не только сражаться с разбойничавшими хивинцами и кокандцами, но и выдержать не одну схватку с врагами, которые тогда нередко встречались в густом камыше вдоль берегов Яксарта, — с бенгальскими королевскими тиграми. Эти великолепные животные жили там почти непуганые, так как киргизы были недостаточно хорошо вооружены, чтобы успешно охотиться на них.

Несмотря на то что в густом камыше, часто достигавшем высоты 20 футов, водилось много диких кабанов, на которых тигры охотились, они тем не менее повадились таскать у киргизов коров и быков, нападали даже на людей, но редко днем. В течение упомянутых лет наши солдаты убили много тигров, и те постепенно стали исчезать из низовий Яксарта. Сперва солдаты Перовского укрепления пытались выгонять тигров из камышей на берегах Караозека трещотками, но поскольку при этом не раз происходили несчастные случаи, на тигров начали ставить ловушки.

В определенном месте, недалеко от Перовского укрепления, солдаты вбивали в землю две пары крепких кольев крест-накрест так, что получались своего рода козлы; на эти козлы клали горизонтально солдатское ружье с примкнутым штыком, привязывали к спусковому крючку крепкий шнур, который тянулся вдоль ствола и около дульного отверстия, в том месте, где штык образует с ружьем угол, опускался вниз. На конец шнура привязывали большой кусок сырого мяса, который приходился против дульного отверстия, затем взводили курок. Тигр, привлеченный во время ночной охоты запахом мяса, приближался к ружью, хватал мясо зубами, и тут раздавался выстрел, который убивал или тяжело ранил зверя. Потом охотники искали его по следам крови и обычно находили тигра уже мертвым или тяжело раненным, чаще всего в высохшем оросительном канале. Приведу такой случай.

Однажды вечером три егеря из линейного батальона, расквартированного в Перовском укреплении, поставили такую оригинальную западню и попросили караульных, несших службу на стенах форта, сообщить им после смены, если они услышат ночью выстрел. Караульные действительно услышали выстрел и сказали об этом егерям. Те с рассветом отправились к месту, где была установлена ловушка, и увидели, что мясо сорвано, а на траве в степи много крови. Будучи осторожными охотниками, они пошли по кровавым следам, держа ружья наизготовку, на расстоянии 20 шагов друг от друга. Передний егерь заметил, что следы ведут к пересохшему оросительному каналу. Он осторожно приблизился к его краю. В это время раненый тигр выскочил из него с быстротой молнии, бросился на него и подмял под себя. Второй егерь сразу же вскинул ружье, прицелился и выстрелил в тигра, и тот рухнул без движения на его товарища. Он думал, что зверь мертв, и подбежал, чтобы высвободить солдата из-под тигра; однако последний хватил в предсмертной судороге неосторожного егеря лапой и вырвал ему икру на правой ноге, так что несчастный тоже свалился. Тогда приблизился третий егерь и выстрелил издыхающему тигру в ухо. Один его товарищ стал инвалидом, а другой вскоре умер в лазарете.

В 1854 г. я разговаривал в Оренбурге с молодым высоким солдатом, которому тигр помял левую руку, так что ее пришлось отнять до плеча; однако смелому егерю удалось убить тигра. Он гордо прошел по улицам Оренбурга с тигровой шкурой на правом плече. Граф Перовский дал ему за красивую шкуру 50 рублей.

Летом того же года башкирский отряд, который доставлял на своих многочисленных телегах провиант из Орска в новое Казалинское укрепление на Сырдарье, был направлен для косьбы травы и молодого камыша на левый берег Яксарта под командованием армейского майора. В то время как башкиры, растянувшись длинными рядами, занимались косьбой, майор прохаживался с сигарой во рту по краю камышовых зарослей, наблюдая за косцами. Тут неожиданно из камышей на него бросился тигр, подмял его и хотел уже утащить, но на вопли несчастного поспешили, неистово крича, башкиры с косами. Испугавшись, тигр бросил свою жертву и скрылся в камышах. Несчастного майора доставили в лазарет, где он в тот же день умер.

И еще один случай с тиграми. В октябре 1854 г. новый начальник Сырдарьинской линии, полковник Фитингоф, отправился из Орска в Казалинское укрепление, чтобы осмотреть его. Тамошние офицеры после инспекции устроили для него прощальный ужин и проводили его верхом 10 верст, после чего полковник Фитингоф, сопровождаемый одним казаком, продолжил свой путь в Перовское укрепление, в штаб-квартиру. Среди провожавших его офицеров находился лейтенант Синкони, инженер-механик, служивший при аральской пароходной флотилии.

Когда офицеры поехали рысью назад, начало уже темнеть. Перед одним из оросительных каналов Синкони, будучи плохим наездником, оторвался от группы и попытался найти более узкое место. При этом друзья прокричали ему вслед: «Синкони! Не отставай, а то собьешься в темноте с пути!» Наконец он нашел, как ему показалось, удобное место у канала, частично покрытого льдом, пересек его, но в этот момент справа на всадника прыгнул огромный тигр, но, по счастью, промахнулся и, проломив лед, с ревом упал в канал. Испуганная лошадь Синкони рванула с места и помчалась бешеным галопом в степь. Всадник, без оружия, с нагайкой в руке, уцепился за поводья, потерял шапку и продолжал свою бешеную скачку, полагая, что за ним следом мчится тигр. Наконец лошадь упала от изнеможения. В степи наступила полная темнота; Синкони не знал, где находится, и всю ночь испытывал смертельный ужас, полагая, что тигр идет по его следам. Было очень холодно. Голод и жажда мучили заблудившегося, которому ничего не оставалось, как сосать кусочек сахара, оставшийся у него после прощального пира. Ночь, казалось, не хотела кончаться. Когда наконец рассвело, вся степь была окутана густым туманом, и Синкони не мог ориентироваться. Он сел на свою измученную лошадь и наугад поехал по степи. Позднее туман рассеялся, и около 10 часов утра он встретил киргиза, который гнал перед собой пару быков. На вопрос, где расположено Казалинское укрепление, киргиз ответил, что тот уже давно проехал его. Киргиз показал ему направление, и несчастный, полумертвый от усталости, прибыл в форт только в полдень, к великой радости своих товарищей, которые считали его погибшим. Эту ночь Синкони запомнил на всю жизнь.

1854 год

Этот год должен был стать роковым как для России, так и для меня и моей семьи. Тучи, которые нависли на политическом горизонте, все более сгущались; Восточный вопрос обострился, Турция объявила России войну, уже произошло морское сражение при Синопе; Англия и Франция приняли участие в борьбе против России, в то время как Австрия, которую его величество император Николай в 1849 г. спас от гибели, изумила мир своей неблагодарностью, как выразился князь Шварценберг,[143] и осталась нейтральной, а впоследствии даже вытеснила наши войска из Дунайских провинций.

Мои мальчики между тем подросли. В свободное время я и моя жена занимались с ними. Гувернантка и учитель расширили их знания, и, поскольку Павел достиг 13, а Владимир — 11 лет, я счел своим долгом отправить их в столицу, чтобы отдать в императорское учебное заведение и этим восполнить и закончить воспитание обоих. Я с большой радостью переселился бы с семьей в столицу, однако дела службы задержали меня здесь еще на полтора года, ибо мне было поручено закончить съемки Оренбургской губернии, а также Киргизской степи до Устюрта и южнее по Сырдарье, до Сарысу, и восточнее гор Улутау.

Моя жена решила одна отправиться с четырьмя детьми в столицу и выехала 5 июня из Оренбурга, где родились все наши дети и где мы счастливо жили 13 лет. Расставание было тяжелым. Я проводил семью до Сакмары, где оба экипажа были переправлены на пароме; затем я посадил свою семью в коляски и нежно попрощался. Вскоре оба экипажа исчезли за холмами, оставив густое облако пыли, а я еще долго стоял на берегу Сакмары, провожая своих любимых мокрыми от слез глазами. Позднее жена рассказывала мне, что, когда они уже отъехали несколько верст и она еще продолжала плакать, наша младшая дочь Ольга, красивая и живая девочка шести лет, вдруг воскликнула: «Ах, как мне жаль папу!» — «Почему? — спросила мать. — Мы скоро увидим папу в Петербурге». «Нет, мама, — ответила Ольга, — я папу никогда больше не увижу». — «Что за вздор ты говоришь!» — возразила мать. Однако малютка осталась при своем мнении, несмотря на уговоры и упреки матери. Было ли это предзнаменованием свыше? Возможно. Но не будем предвосхищать события.

Вернувшись в свой опустевший дом, я почувствовал себя очень одиноким и решил отправиться в инспекционную поездку раньше обычного, чтобы рассеяться.

В последний раз я поехал по Оренбургской губернии, съемку которой необходимо было завершить в 1854 г. Мой путь снова пролегал через Златоуст и Уфу, и я в последний раз побывал у моих тамошних знакомых. Возвращаясь через Стерлитамак, я заехал в Ташлу, где застал помещика Николая Тимашева, а также любезную семью князя Вяземского. Здесь мы вместе прожили несколько приятных дней, совершили прогулку по окрестностям, и я взял слово с княгини Марии, что на обратном пути она на несколько дней остановится у меня, поскольку дом стоял сейчас пустой и я занимал только одну комнату.

Когда я вернулся в Оренбург, мне передали письма от моих близких; все были здоровы. Моя жена завязала несколько знакомств и разыскала оренбургских друзей; доктор Розенбергер и коллежский советник Адольф Герн оказали ей максимальное внимание и были ей очень полезны. Мои служебные дела шли своим обычным чередом, работалось легко и приятно. Так как мне приходилось пока иметь дело только с графом, ежедневно, в 2 часа, я посылал ему на подпись свои бумаги и каждый вечер, в 7 часов, получал их обратно с его резолюцией. Граф Перовский работал много, даже очень много и сидел целый день как пригвожденный за своим письменным столом, потому что круг его деятельности был весьма обширен. К сожалению, он был очень болен, его астма часто обострялась; как я уже говорил, он не мог лежать в постели и уже многие годы спал сидя в качалке со вставленными в ноздри трубочками с креозотом, чтобы легче дышалось. Кроме того, он придерживался строгой диеты. Тем не менее он был гостеприимным хозяином. В своем летнем лагере в Башкирии и в Оренбурге он всегда держал накрытым стол, за которым обедали его адъютанты и ближайшие сослуживцы, но только не он. В его огромном дворце жила еще и родственница, графиня Толстая, с дочерью Софьей; она держала специальный стол, и я у нее часто обедал.

В конце августа из Башкирии приехала семья Вяземских и провела несколько дней у меня. Мы часто музицировали, и княгиня Мария восхищала меня своим великолепно поставленным голосом. Она знала наизусть все итальянские оперы; кроме того, она очень мило рисовала. Она подарила мне рисунок, на котором была изображена ее роскошная вилла, расположенная на Каменноостровском проспекте в Петербурге. Позднее, сравнивая рисунок с виллой, я обнаружил полнейшее сходство, хотя она рисовала ее тогда по памяти. Мы совершили также несколько прогулок по окрестности. При этом я показал княгине киргизскую кибитку, чтобы она познакомилась с семейной жизнью этих кочевников. То, что мы там увидели, свидетельствовало, естественно, о колоссальной разнице между жизнью даже богатой киргизской семьи и русской аристократки. Князь обещал мне навестить мою семью в Петербурге и приглашать ее как можно чаще на свою виллу, что он позднее и сделал. В начале сентября они отправились в столицу.

Первые дни после их отъезда я чувствовал себя очень одиноко и изолированно, потому что привык к общению с этими высокообразованными людьми. Позднее я узнал об их благополучном прибытии в Петербург, а также о том, что моя семья часто бывает у княгини на их великолепной вилле. Моя маленькая Ольга была любимицей всей семьи, потому что всех восхищали живость, грация и красота ребенка. Здесь, в Оренбурге, она также была всеобщей любимицей, и часто случалось, что, когда я с обеими моими девочками, Еленой и Ольгой, гулял по главной улице города, прохожие останавливались, любуясь красивыми детьми. Комендант Оренбурга генерал-лейтенант Патон сказал мне однажды: «Когда я вижу ваших милых девочек, идущих по улице с соломенными шляпками на головах, мне всегда кажется, что я любуюсь фотографиями красивых девушек в английском альбоме».

Ах! Очень скоро я должен был испытать правдивость шиллеровских стихов:

Миновали сентябрь и октябрь. Каждую неделю я получал хорошие известия о моей семье, спокойно выполнял свои служебные обязанности и все свободные вечера проводил в семье барона Морица Врангеля, у графини Толстой и у других друзей. 30 октября я был приглашен на крещение к немецкому пастору. Перед обрядом крещения он, как того требует обычай, выступил с небольшой проповедью, в которой сказал, что несколько месяцев назад господь взял к себе его маленькую любимую дочь, но теперь подарил другую. При этом он так разволновался, что начал плакать, чем и всех нас довел до слез. Поэтому я непроизвольно подумал: «Господи, неужели и меня коснется такое же несчастье и я лишусь одной из моих дочерей!» В то мгновение, когда эта страшная мысль как молния пронеслась в моей голове, часы пробили час дня. И как все-таки судьба жестоко играет с человеком: 30 октября, в час дня, в Петербурге мою дорогую Ольгу несли на Волкове кладбище; ангельский ребенок был унесен за 36 часов коварной скарлатиной, оставив бедную мать в отчаянии и одиночестве, поскольку друзья, Розенбер-гер и Герн, еще во время болезни Ольги забрали к себе других детей, чтобы предохранить их от заражения. Тяжелое испытание возложил господь на мою бедную супругу; мне показалась еще и странной воля господа, чтобы я отсутствовал как при рождении нашей любимицы, так и при ее кончине. И что еще более странно, она умерла в Петербурге в той же самой комнате, в которой 20 годами раньше (в 1834 г.) отдала богу душу моя тетя Мария фон Розенкампф. То, что моя жена среди тысяч квартир в столице выбрала именно эту квартиру, где с тех пор сменились владельцы, показалось мне странным велением судьбы. Естественно, что смерть нашей Ольги потрясла меня; я часто видел ее во сне, и мысли о потере дорогой девочки доводили меня иногда почти до сумасшествия.

Чтобы успокоить меня и дать мне возможность снова увидеть семью, граф, который был крестным моей Ольги, был настолько добр, что предоставил мне отпуск и даже послал в служебную командировку в Петербург на казенный счет.

1855 год

В середине января я выехал из Оренбурга и в первое же утро по приезде в столицу побывал на могиле моей дорогой Ольги. Над ее прахом возвышался простой мраморный памятник с изображением святой Ольги. На нем было выбито русское изречение: «Господи! Да исполнится твоя святая воля!» Моя жена велела обнести памятник железной оградой и поставить рядом маленькую скамеечку; мы часто сидели на ней, плача. Вокруг памятника росли цветы, и множество бессмертников украшало простую могилу. Долгие годы мы приходили сюда, чтобы помолиться у могильного холмика нашей Ольги. Однако время бальзам, который залечивает все сердечные раны.

Между тем прошли январь и половина февраля. Я часто видел его величество императора, который развил почти лихорадочную деятельность, ежедневно инспектируя войска. Он побывал и в нескольких башкирских полках, которые должны были охранять побережье Балтийского моря. При этом он часто не обращал внимания на холод и лишения, хотя и чувствовал себя в последнее время неважно. Плохие известия с театра военных действий в Крыму, где доблестно сражался севастопольский гарнизон, оказали глубокое моральное воздействие на него. 17 февраля стало известно, что император болен. Бюллетеней, правда, не публиковали, но болезнь прогрессировала настолько быстро, что уже 19 февраля (1 марта)[145] государь скончался.[146] ааааааа

Вскоре в Зимнем дворце собрались сенат, Государственный совет и все сановники государства, чтобы дать новому императору, Александру II, присягу на верность.

Траурное известие, словно удар грома, поразило население столицы; многие жители, особенно простой люд, даже не знали, что государь болен. Большая площадь Зимнего дворца была заполнена плотной толпой.

20 февраля я отправился со многими генералами и гражданскими лицами в Зимний дворец, чтобы попрощаться с усопшим. Тело покойного лежало еще на простой походной кровати, на которой он скончался. У изголовья в почетном карауле стоял один из генерал-адъютантов. Я приблизился к телу моего высокого благодетеля, встал на колени и, по русскому обычаю, поцеловал ему руку. Его античного, красивого профиля еще не коснулось разложение, и он, казалось, спокойно спал. В таком положении он был зарисован и литографирован, и я храню этот рисунок как дорогую память об этом редком властителе, который знал меня лично и благосклонностью которого я пользовался на протяжении 22 лет.

Я не буду говорить здесь о торжественных похоронах (в которых я также принимал участие), когда тело императора переносили из Зимнего дворца через Николаевский мост в крепость, а затем через восемь дней поместили в царский склеп. Хочу упомянуть лишь о том, что рассказал мне граф Цуккато сразу же после смерти царя, когда он пришел к нам 19 февраля из Зимнего дворца, чтобы сообщить о случившемся и пережитом.

Когда закончилась церемония принесения присяги, рассказывал граф, и когда в числе последних он покидал траурный покой умершего царя, он увидел старого камердинера усопшего с заплаканными глазами. Граф спросил у него: «Много ли страдал покойный царь перед смертью?» — «Ах, ваше сиятельство, ответил ему камердинер, — физически он мало страдал, но какие моральные мучения он перенес в последние месяцы своей жизни, знают только бог и я». «Как так?» — спросил граф. — «Сколько ночей, — ответил камердинер, — я слышал, как его величество часами ходил взад и вперед по своей спальне, вздыхал и громко молился. Судьба его армии, государства и особенно неблагодарность Австрии, которую он в 1849 г. спас от гибели, подтачивали его здоровье. Но днем он всегда был бодр, и никто не видел, что происходило у него внутри и что он переживал».

Да! Усопший царь Николай был человеком в полном смысле этого слова. Мир праху его!

В апреле я имел беседу с нашим новым генерал-квартирмейстером, генерал-адъютантом бароном Ливеном, которого я лично знал с 1833 г. Он сказал мне, что я должен еще на год отправиться в Оренбург, чтобы закончить съемку Киргизской степи, а через год он переведет меня в столицу. С этим обещанием я уехал из Петербурга, покинув еще раз свою семью, и вернулся через Москву, Симбирск и Самару в мой, одинокий дом в Оренбурге, где все было в полном порядке. Я сразу же отправился в летний лагерь графа Перовского, которого нашел очень больным. Он принял меня чрезвычайно приветливо, спросил о моей семье и сказал мне: «J'ai trop compte sur mes forces; je n'aurais pas du accepter pour la seconde fois une place comme celle, que j'occupe actuellement; il у a trop de besogne et ma sante est tout a fait delabree».[147]

Тем не менее он целый день сидел за письменным столом, прочитывая и подписывая документы, и наслаждался свежим воздухом только вечером. Раньше он ежедневно совершал прогулки верхом, но теперь из-за астмы лишился этого отдыха.

Беспорядки в степи, вызванные пресловутым батыром Иссетом Кутебаровым, которого подстрекали к этому хивинцы, вынудили графа в сильную жару приехать на несколько дней в Оренбург, чтобы подготовить экспедицию в степь.

Казачий полковник Кузьминский получил приказ поймать разбойника. Однако это была нелегкая задача. Стада у его орды, правда, были отобраны, и в Оренбурге было продано около 80 тыс. овец, но Иссет Кутебаров с частью своей банды снова скрылся в Хиве, как это он уже не раз делал в прежние времена, когда, теснимый нашими летучими казачьими отрядами, попадал в безвыходное положение. Позднее он все же сдался. Он был последним батыром в оренбургской Киргизской степи. С 1856 г. там все спокойно, и киргизы начали понемногу привыкать к цивилизации, занялись хлебопашеством, многие имеют постоянное местожительство, однако большая часть продолжает заниматься скотоводством и вести кочевую жизнь, потому что к этому их принуждает степь. Вообще, влияние умеренной политики русского правительства с каждым годом все больше распространяется среди этих степных народностей.

Приближалась осень 1855 г. Из степи вернулись мои топографы, которые завершили съемку Устюрта, между Каспийским и Аральскими морями, до залива Кара-Богаз. Они перенесли много трудностей, терпели жажду и жару в этой пустыне и занимались теперь обработкой своих топографических карт. Съемка Оренбургской губернии была также закончена. Поэтому я хочу кратко описать, как велась съемка в Оренбургской губернии и в Киргизской степи, а также дать обзор заснятого пространства и рассказать, чего это стоило.

Ежегодно в неисследованные районы губернии посылались два-три отряда топографов по шесть-восемь человек под командованием опытных офицеров того же корпуса. Их сопровождали пешие и конные башкиры, которые были приданы каждому топографу как проводники, носильщики топографических инструментов и для выполнения других услуг во время полевых работ. Каждый топограф был обязан в течение лета и осени заснять полтора-два топографических листа в масштабе 1 английский дюйм: 1 верста, в зависимости от рельефа местности и наличия лесов. Ежемесячно командир каждого отряда верхом или в легком экипаже совершал одну или две поездки по вверенному ему району, чтобы осмотреть съемку и проверить ее точность. Каждый топограф заполнял полевой журнал, в котором указывал ежедневную съемку в квадратных верстах и саженях, а также состояние атмосферы и другие подробности. Офицер во время своих объездов проверял и подписывал этот журнал.

На карту всей Оренбургской губернии предварительно или во время съемки наносили астрономические пункты и геометрическую сетку. Съемка продолжалась с 15 мая по 1 сентября.

В степь ежегодно отправляли два, а иногда три отряда по четыре, шесть и восемь топографов, каждый год под командованием опытного офицера-топографа. Их сопровождали конвой из 80-150 оренбургских или уральских казаков под началом одного офицера, а также необходимое количество верблюдов и казачьих телег для транспортировки провианта, юрт и инструментов. Ранее я уже рассказывал, какой рацион полагался ежедневно каждому офицеру и топографу. Кроме того, они получали столовые и порционные деньги, чтобы обеспечить себя всем необходимым во время четырехмесячного пребывания в степи. Каждый отряд производил съемку определенной территории в масштабе 1 английский дюйм: 2 версты, а в пустыне — 1 английский дюйм: 5 верст. Иногда отдельные топографы уезжали с небольшим прикрытием из состава конвоя на срок от трех до шести дней, взяв с собой необходимые продукты, даже воду в бурдюках или бочонках, если возникала необходимость делать съемку безводной местности, и овес для лошадей в тех местах, где нельзя было найти травы. Чтобы указывать им путь движения конвоя и обоза и чтобы, возвращаясь в темноте, они не блуждали по степи каждый вечер в лагере пускали ракеты. Чем дальше на юг шли топографы в степь, тем тягостнее и труднее становилась съемка. Особенно сложно было работать на Устюрте, куда они должны были добираться верхом на верблюдах, потому что летом здесь либо совсем отсутствовал корм для лошадей либо его было очень мало. Командир обязан был каждый раз представлять топографическое описание выполненной съемки, иногда даже зарисовки найденных там древностей могил, построек и т. д. Например, в 1855 г. на Устюрте было найдено и зарисовано в натуральную величину множество опрокинутых статуй, частично поврежденных, неизвестной эпохи.

Несмотря на то что и в степи было определено много астрономических пунктов, связать их геометрической сеткой оказалось невозможно, так как отдельные предметы, вырисовывавшиеся в необозримой степи, были киргизскими захоронениями или отдельно стоящими курганами либо холмами, расположенными на огромном расстоянии друг от друга. То, что степная съемка была выполнена с максимальной точностью, доказывает, например, тот факт, что она помогла устранить ошибку, допущенную при определении долготы Орска; было сделано повторное определение, после чего на наших картах ее переместили примерно на 3 версты на восток.

В 19-м томе «Записок императорского депо военных карт», опубликованных в 1857 г., находятся (с. 33–57) пять составленных мною еще в Оренбурге таблиц всех геодезических работ, которые велись в Оренбургском районе с 1830 по 1856 г., год за годом. В них указано, сколько офицеров и топографов занималось ими, где они проводились (в губернии или в Киргизской степи), сколько ежегодно квадратных верст было заснято как в губернии, так и в степи, какова стоимость работ и из каких средств они финансировались, наконец, во сколько обходилась государству съемка одной квадратной версты (за вычетом окладов офицеров и топографов и стоимости продуктов): в эту сумму входили порционные деньги, плата за наем верблюдов, погонщикам, проводникам, деньги на приобретение юрт и т. д.

Ниже приводится общая сумма расходов по этим пяти таблицам. Средняя стоимость съемки одной квадратной версты составляет по ним лишь 7 копеек серебром.

Кроме того, согласно шестой таблице с 1838 по 1853 г. в Оренбургском районе было определено 239 астрономических пунктов; стоимость работ составила 7060 рублей 353/4 копейки, в среднем 29 рублей 54 копейки за каждый пункт.

Таблица Квадратные Рубли Копейки

версты

AC Инструментальная съемка

Оренбургской губернии

(1 англ, дюйм: 1 верста) 328 371 54 192 90 1/4

В Предварительная ее

рекогносцировка

(1 англ, дюйм: 5 перст) 233 099 3631 58 1/2

D Полуинструментальная съемка

Киргизской степи

(1 англ. дюйм: 2 версты) 774 413 470 72 91 1/2

Е Рекогносцировка

Самарской губернии

(1 англ. дюйм: 5 верст) 148 905 2392 13 1/4

В1 Различные частичные съемки

в Оренбургской губернии 95 276 4397 37 1/2

Итого 1 580 064 111 686 91

После этого отступления я вернусь к моим воспоминаниям.

Полковник Кузьминский вернулся из степи и пригнал с собой, как упоминалось выше, тысячу овец, а также несколько сот лошадей, отобрав их у банды Иссета. Затем они были проданы в Оренбурге с аукциона, покрыв тем самым стоимость экспедиции этого офицера.

За служебными делами незаметно приблизилось 31 декабря. Я был приглашен к нашему новому начальнику штаба генералу Бутурлину встретить у него Новый год. В 8 часов вечера мне вручили запечатанный пакет от графа Перовского. Я вскрыл его и обнаружил в нем официальное сообщение о моем переводе в столицу с приказом передать мое управление полковнику Генерального штаба Виктору Дандевилю и записку от графа на французском языке следующего содержания: «Je ne sais, mon cher General, si le papier ci joint, que je vous pile de me renvoyer, apres en avoir pris connaissance, sera une surprise pour vous; mais le fait est que je ne m'y attendais pas sitot. Je vous avoue que la lecture de cette piece m'a fait une penible impression. Il est tojours triste et dans ma position surtout, de se separer des personnes, que l'on aime et que l'on estime depuis de longues annees. Puissais-je, mon cher General, vous laisser les memes regrets. Je vous prie d'etre tres-persuade de l'inalterable amitie de votre devoue.

B. Perovsky

ce 31 Decembre 1855».[148]

Глаза мои увлажнились, когда я прочел эти сердечные слова. Я был глубоко взволнован содержанием записки, так как она выражала и мое внутреннее состояние, мое отношение к графу. Я поспешил отправить ему благодарственное письмо, в котором заверил его, что только семейные дела вынудили меня желать перевода в столицу, в противном случае я бы никогда не покинул начальника и покровителя, каким он для меня был. Затем я отправился к генералу Бутурлину, где застал все оренбургское общество, которое собралось здесь, чтобы отпраздновать Новый год. Здесь был и полковник Дандевиль с супругой, и я сообщил ему о назначении его обер-квартирмейстером, что его очень удивило и обрадовало. Сообщение о моем переводе в Петербург вскоре стало известно всем, и мне тут же стали высказывать сожаления по поводу того, что после многолетнего пребывания в Оренбурге я все же уезжаю. Было поднято много тостов за мое здоровье и здоровье моей семьи. Так, полный надежд и ожиданий, я вступил в новый, 1856 год, который должен был открыть передо мной новую карьеру и расширить сферу моей деятельности.

Первые дни нового года я занимался тем, что передавал своему преемнику управление, государственную казну, счета, а также топографическую роту, и, только когда я получил необходимые расписки и была издана инструкция, подтверждавшая назначение полковника на новый пост, я почувствовал себя свободным и смог беспрепятственно заняться подготовкой к отъезду в столицу. Я начал сбывать мебель, фортепиано, экипажи и лошадей, и через 14 дней все было продано, и по приличной цене. Я оставил только одну лошадь и сани, чтобы перед отъездом подарить их моему кучеру Исидору, так как он мне верно служил все восемь лет и сопровождал мою семью в 1852 г. в Крым и обратно в Оренбург. Он потом оставил место кучера под лестным для меня предлогом: «Кто при генерале Бларамберге служил кучером, не может уже служить ни при ком другом». Только чудак мог такое высказать.

Я был уже готов к отъезду, когда однажды утром явилась депутация моих офицеров-топографов с предложением устроить мне в доказательство их благодарности и привязанности прощальный обед. Хотя я не любил обедов по случаю, отказаться от такой чести было нельзя. Поскольку обед, однако, должен был состояться в большом зале Дворянского собрания, я сказал офицерам, что предварительно должен доложить об этом приглашении графу, чтобы получить его согласие. Я поблагодарил депутацию за любезное и лестное для меня приглашение. Я сразу же написал графу записку об этом. Ниже я привожу его ответ: «J'approve completement les Officiers topographies, et vous prie de leur dire, que comme leur Chef superieur, je veux etre de moitie dans leurs frais. Je suis peine de ne pouvoir pas boire avec eux a votre sante».[149]

Нельзя быть любезнее и выразиться деликатнее, чем это сделал наш замечательный граф Василий Перовский.

Чествование состоялось в следующее воскресенье, и мои офицеры были так любезны, что предоставили мне возможность пригласить на этот обед еще нескольких моих оренбургских друзей. Я скромно воспользовался этим разрешением и пригласил только трех моих лучших друзей: полковника Рейтерна (брата нашего будущего министра финансов), полковника барона Врангеля и капитана (позднее вице-адмирала) Алексея Бутакова.

Перед тем как отправиться в Дворянское собрание, где в 5 часов должен был состояться обед, я по просьбе моих топографов принял участие в устроенном в мою честь обеде, который состоялся в 2 часа дня в ротной столовой. Я был встречен военной музыкой; мне предоставили почетное место рядом с новым обер-квартирмейстером, полковником Данде-вилем. Старший унтер-офицер произнес небольшую речь, в которой сердечно поблагодарил меня от имени своих товарищей за то, что за время моего 15-летнего управления я был для них не начальником, а отцом (отцом-командиром); он настойчиво просил меня подарить им мой портрет, который они могли бы хранить как память в ротном зале. Я сердечно поблагодарил его и товарищей за привязанность ко мне, и они проводили меня до самых саней громким «ура!» и тушем.

Для большого прощального обеда я написал речь, так как заранее знал, что из-за волнения не смогу выступить. При входе в обеденный зал Дворянского собрания меня встретил туш военного оркестра. Наше общество состояло из двадцати четырех офицеров-топографов, четырех офицеров Генерального штаба, трех приглашенных гостей и меня. Обед был очень оживленным. Когда подали пятое блюдо, встал капитан Яковлев и обратился ко мне с речью, в которой от имени своих товарищей поблагодарил меня пылкими словами за отцовскую заботу, которую я проявил к ним, и за доброту, с которой всегда к ним относился. Громкое «ура!» и тосты сопровождали его речь. Я хотел поблагодарить устно, но, растроганный, не смог этого сделать. Поэтому я передал лист, на котором была написана моя прощальная речь, Яковлеву для прочтения, и мои храбрые подчиненные были настолько проникнуты чувством благодарности, что под возгласы «ура!» выпили за мое здоровье, а затем подходили ко мне, чтобы обняться, по русскому обычаю, причем громким «ура!» не было конца. Я удалился в 8 часов вечера, и меня провожали возгласами «ура!» и музыкой до ворот. Этот день навсегда останется для меня приятным воспоминанием.

В то время как я вынужден был обедать у своих многочисленных друзей или оставаться хотя бы вечером на чай, граф был настолько любезен, что прислал мне копии двух представлений[150] на меня, отправленных тогдашнему военному министру князю Василию Долгорукому и генерал-квартирмейстеру барону Ливену. Он написал мне при этом следующие слова: «Voici, mon cher General, pour vos archives deux copies dont je viens de signer les originaux. Des que mon asthme m'aura donne un peu de relache, je vous prierai de venir causer avec moi».[151]

23 января я в последний раз обедал у графини Толстой. Графиня сообщила мне, что граф Перовский очень сожалеет о моем отъезде, так как очень привык ко мне. Я написал ему и попросил назначить день и час, когда я смогу попрощаться с моим замечательным начальником; я попросил его также подарить мне свой портрет на дорогую память. Здесь приводится его ответ: «Voici ma triste figure, mon cher General, puisque vous la voulez; elle vous rappellera un homme, qui vous aime sincerement, et qui vous conservera toujours ce sentiment. Je vous attends Jeudi a onze heures; ce n'est pas une audience de conge officielle; je voudrais meme me dissimuler, que c'est une entrevue d'adieux; ne vous mettez done pas en frais de toilette, et emballez vos uniformes brodes et gallones, pour vous en servir a St.-Petersbourg.

ce 24 Janvier 1856. Tout a vous

B. Perovsky»[152]

Когда в назначенный день я явился к моему начальнику, чтобы попрощаться с ним и поблагодарить за его расположение ко мне, благосклонность и верную дружбу, мне не хватило слов и мы смогли лишь искренне, со слезами обняться. Глубоко тронутый и умиленный, покинул я кабинет этого редкостного человека, рыцарство, благосклонность, щедрость и любезный характер которого не имели себе равных. Вот лишь один пример: из-за болезни и занятости граф никогда не принимал приезжавших офицеров или гражданских чиновников, которые по служебному распорядку хотели ему представиться (за исключением высокопоставленных лиц), но он встречался с ними в частном обществе, на балах или в зале Дворянского собрания, и если ему нравилась их внешность, то он наводил подробные справки о них и затем пытался быть им чем-нибудь полезным. Так, летом 1854 г. в Оренбург для прохождения службы в моем управлении прибыл молодой офицер Генерального штаба поручик Л. Граф, находившийся тогда в своем летнем лагере в Башкирии, увидел его лишь осенью; его внешность понравилась ему. Через несколько дней после этого, во время моего ежедневного служебного доклада, он спросил меня, доволен ли я поручиком Л. Я ответил, что это образованный и дельный молодой офицер, который прилежно занимается, стремясь вникнуть в дела службы и ознакомиться с губернией, что он очень скромно живет и мне известно, что он помогает небогатым старым родителям, посылая им часть своего скромного оклада. Граф не сказал ни слова, но на следующее утро я получил небольшой пакет с 300 рублей серебром в кредитных билетах вместе со следующей запиской: «Veuiliez, mon cher General, remettre la somme incluse au Lieutenant L., afin qu'il puisse soulager ses parents ages; mais a condition, qu'il ne vienne jamais m'en remercier, ni verbalement, ni par ecrit; cette affaire doit rester un secret entre nous trois».[153]

Уже один-единственный этот поступок говорит о его благородстве и щедрости, и такие поступки он часто совершал во время управления Оренбургской губернией.

Позднее он из-за болезни оставил службу в Оренбурге, переехал в Петергоф и, наконец, в Крым. Он скончался в Ореанде, императорской вилле, на южном берегу Таврического полуострова, и похоронен в церкви монастыря святого Георгия. Умер он как герой и как философ: своему врачу он велел сказать ему час или по крайней мере день смерти, заранее заказал гроб, попросил поставить его к себе в спальню, сделал все распоряжения относительно наследства и скромных похорон и спокойно испустил дух. Мир его праху. Когда я в 1860 г. был в Севастополе, я отправился в упомянутый монастырь, находящийся в 12 верстах от города. Согласно легенде, он построен поблизости от руин старого замка Дианы, на скалах, круто обрывающихся в море; отсюда открывается великолепный вид на Черное море, прибой которого слышится здесь, наверху. Я попросил открыть склеп, чтобы у гроба моего благородного благодетеля и друга помолиться за упокой его души.

Я покинул Оренбург 28 января, провожаемый пожеланиями счастья, которые высказали все мои давнишние друзья, подчиненные и товарищи по службе. За городом мне пришлось остановиться еще на четверть часа, чтобы забрать с собой в столицу десятилетнего мальчика, сына моего подчиненного, капитана Герцена, и снова я был свидетелем волнующей сцены прощания сына с матерью, которая не хотела отпускать своего любимца. Я вынужден был почти силой отстранить ее от саней и пустить лошадей в галоп, и ее горькие причитания затихли в широкой степи. Я провел в Оренбурге счастливые 15 лет и 14 дней; четверо любимых детей родились у меня здесь; я приобрел здесь много верных друзей, и я до сих пор свято храню эти воспоминания.

Было холодно. Мы ехали в крытых санях по глубокому снегу, но дорога была хорошая. Мы ехали днем и ночью и 8 февраля прибыли в столицу. После долгой разлуки я вернулся в объятия моей семьи.