"Антитело" - читать интересную книгу автора (Тепляков Андрей Владимирович)

День одиннадцатый

Проснувшись, Глеб еще долго лежал в кровати с открытыми глазами. Его охватила тоска, такая неожиданная и острая, что хотелось плакать, хотя причин — видимых причин — для нее не было. Он лежал, мучительно стараясь думать о чем-нибудь хорошем, зацепиться за какую-нибудь спасительную мысль, которая поможет подняться, поможет жить дальше.

Настя. Ее образ возник из сплетения сна и яви. Она предстала, словно ангел, призванный спасти и отвратить беду, утешить. Но, вопреки ожиданиям, этого не произошло. Стало только хуже. Глеб закрыл глаза.

Невозможно увидеть ее, прикоснуться — лес запер и запечатал ферму надежней любого сейфа, и нет способов вырваться. Любовь осталась в прошлом. Как и вся жизнь. Впереди лишь медленное умирание. Настолько медленное и незаметное, что сама граница между жизнью и смертью становится расплывчатой, и уже нельзя сказать точно, по какую сторону от нее протекает томительное существование.

«Может быть я уже мертв. Все мы».

Глеб пролежал еще почти час, вяло борясь с самим собой и все больше мрачнея. Разболелась голова. Он отбросил одеяло, сел и выглянул в окно. Солнце взошло и напитало своим светом новое утро. Чистое и яркое, до блеска, до звона — оно словно призывало позабыть все вчерашние проблемы. Новый день — это новая возможность, и она раскинулась вокруг и звала. Призывала скинуть ночной саван и возродиться.

Глеб решительно встал и начал одеваться.

Еще на лестнице он услышал, как кашляет дядя — громко, надсадно; теперь не оставалось никаких сомнений, что скоро он сляжет. Здесь в доме ситуация могла только ухудшиться, вопрос лишь в том, как быстро. Глеб с ужасом думал о том, что скоро пробьет и его час. Представил, как будет лежать у себя в комнате, горя от высокой температуры и ждать конца.

Он сразу прошел в коридор и открыл зеркальный шкаф. Средств от простуды почти не осталось.

«Скоро они закончатся совсем. Как глупо, что я не сделал никакого запаса. Но кто же мог знать?».

Глеб взял таблетку цитрамона и направился на кухню.

Дядя сидел в гостиной и смотрел телевизор. Красный шерстяной шарф на горле напоминал открытую рану, а сам он — осунувшийся, с серым безжизненным лицом — мертвеца, который по какой-то причине считает себя живым. Под глазами четко наметились темные круги.

«А я ною. Да по сравнению с ним, я в полном порядке».

Стало очевидно, что с каждым новым заболевшим, хворь делается все сильнее и развивается быстрее.

— Доброе утро.

Дядя повернулся на голос и облизал темные растрескавшиеся губы.

— Доброе.

— Как прошла ночь?

— Как видишь.

— Может, вам лечь? При простуде лучше лежать.

Неподвижное лицо дядя на секунду ожило, блеснули глаза, словно на них выступили слезы, а потом снова превратилось в маску. Он медленно покачал головой.

Глеб не стал спрашивать ни о чем — и так все было ясно: дядя боится его, и, по мере того, как силы уходят, этот страх возрастает. Все труднее становится контролировать ситуацию, все меньше возможностей. Жизнь просачивается сквозь мельчайшие поры и уходит, словно воздух из колеса.

«Он намерен бороться до конца. Сколько сможет».

Глеб, не торопясь, рассматривал его уставшее лицо, теплый халат и шарф.

«Недолго».

— Вы можете лечь прямо здесь, на диване. Я принесу книгу, чтобы вы не заснули. Хотите?

С минуту дядя обдумывал его предложение, глубоко и хрипло дыша через приоткрытый рот. Наконец, он кивнул, спровоцировав новый приступ кашля. Глеб поспешил к себе.

Усевшись завтракать, он с удивлением обнаружил, что голоден, как зверь. Таблетка подействовала, избавив от головной боли и мрачных мыслей. Через открытое окно проникал прохладный утренний воздух. Начинался новый день.

Глеб понимал, что никуда не уедет. Чисто технически было возможно пройти пешком сквозь бурелом, избежав падающих деревьев — для этого требовались лишь решительность и осторожность. Но техника здесь ни при чем — люди, вот что его останавливало. Аленка больна, а оба ее родителя находятся в таком состоянии, что не смогут позаботиться о дочери. Вряд ли они способны позаботиться даже о самих себе. И скоро станет еще хуже. Если Глеб уйдет, он обречет девочку на страдания, а ему этого не хотелось. Значит, он должен остаться и пытаться помочь им. Позаботиться о них.

Дядя тоже не напоминал об отъезде. Слишком многое изменилось со вчерашнего утра. Он все еще не верил Глебу, считал его опасным, но при этом понимал, что Глеб единственный здоровый человек на ферме, и без него шансов выжить у них столько же, сколько и с ним. Его отъезд больше не имел смысла.

Глеб стоял в гараже и смотрел на гору предназначенной для посадки картошки. Ее вполне можно использовать для еды — запас был почти неисчерпаемым. На полках нашлось огромное количество консервов, а в холодильнике — сыр, колбаса и мясо.

«Хлеба мало, но без него можно обойтись. Зато полно крупы и макарон. Проблема только в том, что я не умею все это готовить».

Он взял упаковку вермишели и стал внимательно читать инструкцию.

«Вроде бы все просто. Вскипятить, бросить, варить до готовности…».

Громко зазвонил сотовый. От неожиданности, Глеб вздрогнул и выронил вермишель. Дрожащими пальцами он нащупал кнопку и нажал.

— Алло?

— Привет, это я.

— Настя? Привет!

— Ты не звонишь. Я уже начала волноваться. У вас все в порядке?

— Я бы не сказал.

— Что случилось?

— Дядя заболел. Здесь теперь просто чумная палата какая-то.

— Простудился?

— Не знаю. Наверное.

— А ты?

— Пока ничего. Нормально. Думаю, как приготовить обед. У нас есть замороженное мясо, а я не знаю, что с ним делать.

— Что за мясо?

— Не знаю. Такое — темное.

— Не волнуйся, там все просто. Хочешь — я приеду и наготовлю впрок?

— Нет!

Короткое слово прозвучало, как треск сломанной надежды. Тон, которым оно было произнесено, сказал больше, чем любые объяснения. Глеб сжигал мосты.

— Глеб?

— Тебе нельзя сюда приезжать! Ни в коем случае! Даже не пытайся.

— Ты меня пугаешь! Что происходит?

— Мы отрезаны. Со вчерашнего дня. Мы пытались выбраться, но это невозможно. Теперь уже точно.

— Расскажи мне все!

И он рассказал. Про то, как исчез туман, про их надежды, просеку, про упавшее дерево. Проглатывая горький комок в горле, рассказал о том, как возвращался с дядей домой. Хотел умолчать, но не удержался — не удержал в себе ночное происшествие, приступ Аленки и собственное затмение.

«Я могу рассказать, ведь она далеко. Она в безопасности».

Глеб попытался вспомнить ее лицо и не смог. Только голос в телефонной трубке.

Он замолчал.

— Господи, я и не думала, что все настолько плохо! Вам нельзя там оставаться, надо что-то делать!

— Что?

— Нужно кого-нибудь позвать! Они могут расчистить дорогу. У вас больные, которым нужен врач. Они не смогут это игнорировать!

Настя воодушевилась. Она действительно верила в то, что говорила. И это звучало правильно, это звучало логично. Для нее, сидящей в Горенино.

Глеб не перебивал.

«Возможно, они найдут трактор. Найдут людей с пилами и попробуют пробиться к ферме. А потом будет еще одно упавшее дерево, и трактор, придавленный стволом и закупоривший дорогу. Скорее всего, кто-то погибнет. Здесь нужен бронетранспортер — не меньше. Все это утопия — чистая фантастика».

Он дал ей договорить. Когда Настя остановилась, он спокойно сказал:

— Нет.

— Нет?

— Нет.

— Но почему?

— Настя, я в это не верю. Мало того — я уверен, что те, кто сюда приедут, домой уже не вернутся. Дела слишком плохи.

— Ты хочешь поставить на себе крест? И на остальных?

— На нас уже крест.

— Не говори глупостей! Все можно исправить.

— Я люблю тебя, Настя. Я очень скучаю по тебе. И поэтому, ты не будешь приближаться к ферме. Ты ничего не сделаешь. Я не хочу, чтобы оно увидело тебя. Я серьезно. Ты должна обещать мне.

— Обещать что?

— Не приезжать.

— Глеб, это… Это глупо! Я никогда…

Упрямство Насти разозлило его.

— Даже не думай об этом, поняла?! Забудь! Если жить хочешь — забудь!

— Глеб это не ты говоришь!

— Если бы это говорил не я, если бы это был тот другой во мне, я бы позвал тебя. Твоя знахарка говорила правду — я опасен. Я теперь в этом не сомневаюсь. И я не хочу причинять тебе вред.

— Да вот черт! И что же мне теперь делать?

— Ждать.

— Я не могу ждать! Глеб, я тебя люблю!

— И я тоже! Очень-очень!

— Я хочу быть с тобой!

— И я тоже, Настенька. Очень хочу!

Он почувствовал ее борьбу и ее ответную злость. Перед ней появилось препятствие, которое она, при всем желании не могла преодолеть. Стена, за которой оставался Глеб, и ее первая настоящая любовь. Он исчезал, растворялся во тьме, и эта тьма тянула свои змеящиеся щупальца к ней, хотела ее. Противоречивые чувства и желания проносились в голове, сменяясь и перемешиваясь, словно в безумном калейдоскопе. Слишком неожиданно, слишком страшно; Настя не могла, не успевала разобраться в чудовищной мешанине фактов и обстоятельств. Она уже готова была наплевать на все, готова была сказать Глебу, что не сможет оставаться в стороне; что приедет, что он не прав…

— Я буду звонить. Это можно?

— Конечно.

— Проклятый лес! И проклятая ферма!

— Я люблю тебя, котенок.

Глеб услышал, как она всхлипнула.

— Не плачь.

— Я не плачу! — зло ответила Настя. — У тебя есть бумага и ручка?

— Зачем?

— Расскажу тебе про мясо.

Глеб нашел в сарае садовые перчатки и надел их. На этот раз, он собирался подойти к работе спокойно и обстоятельно. Никаких больше отчаянных поступков, он должен следить за собой и оставаться спокойным. Сам не зная почему, он решил, что лишь так можно контролировать себя и не давать тому — другому, захватить власть. Спокойствие и неторопливость — деятельность разума, а не чувств. Полный контроль.

У выхода Глеб заметил маленький радиоприемник и захватил его с собой. Покрутив настройку, он поймал музыкальную станцию и уверенно направился к тому месту, где оставил коробку с крестами. Но не успел он сделать и десяти шагов, как вдруг остановился, позабыв про все свои благие намерения.

На темной распаханной земле четко выделялась светлая полоса, словно дорога, уходящая от сарая к дальнему концу леса.

«Здрасьте-нафиг — дорога из желтого кирпича!»

Музыка из приемника словно отдалилась и значила теперь не больше, чем пение птиц где-то далеко в деревьях. Мир сжался до узкого коридора — в одном конце Глеб, в другом лес, а между ними — желтоватая ровная полоса. Она была, и она приглашала.

Картофельные клубни — сотни их лежали на земле, каким-то образом поднявшись на поверхность. Некоторые из них начали зеленеть. Они лежали ровными полосами так, как сажал их дядя несколько дней назад. Глеб почувствовал, что дрожит.

«Их кто-то выкопал. Но это невозможно — слишком много! Я бы видел! И нет здесь никого!»

Следов работы, если такая и была проделана, не осталось. Клубни просто лежали на поверхности, будто так и должно быть. Никакой земли на них — чистые, чуть ли не блестящие. Глеб немного прошел вперед, и везде было одно и то же. Он поднял глаза, глядя в дальний конец поля. По пашне ходили птицы, деловито выискивая что-то у себя под ногами. Целая стая их кружила у самой кромки деревьев. Сбившись в кольцо, они летали по кругу, мелькая, словно маленькие темные болиды, неустанно и бессмысленно проносясь мимо неведомого центра.

«Возможно, там, где мнимая ось упирается в землю, что-то есть. Но хрен вам я пойду смотреть на это!».

Глеб взглянул на лес. Лес молчал.

Первый страх отступил, теперь можно было смириться с происходящим или попытаться разгадать причину. Глеб предпочел первое. Он взял лопату и принялся за дело.

Настя остановилась перед дверью в библиотеку и несколько раз глубоко вдохнула, стараясь восстановить дыхание. Почти всю дорогу она бежала, не замечая ничего вокруг, умоляя себя лишь об одном — не расплакаться на глазах у всех.

Она взглянула на свое отражение в стекле, пригладила волосы и вошла. Анна Олеговна посмотрела на нее неприветливо.

— Я думала, ты уже не придешь.

— Нет! Я… просто задержалась. Извините.

— Ну давай. Оля уже ждет.

После разговора с Глебом, Настя не находила себе места. Металась по дому, не зная, чем себя занять, как удержаться от мыслей; мыслей, которые настырно лезли в голову, расстраивали, толкали к отчаянию. Желание действовать, сделать что-то немедленно — прямо сейчас! — не находило выхода. Она перебирала книги в шкафу, десять раз доставала и снова раскладывала на полках плюшевые игрушки, не понимая и не осознавая, что делает. Каким-то чудом, вытирая несуществующую пыль с настенных часов, Настя вспомнила, что обещала сегодня посидеть с маленькой Олей в детском отделении библиотеки. Родители девочки попросили об этом еще два дня назад, и она согласилась. И позабыла.

Настя проскользнула в дверь и увидела Олю. Та сидела на низком стульчике возле окна, трогательно сложив руки на коленях. Тихий, застенчивый четырехлетний ребенок.

— Привет, Оля.

— Здравствуйте, — ответила девочка и улыбнулась.

Эта улыбка словно задела что-то глубоко внутри, и Насте снова пришлось сжать зубы, чтобы не заплакать. Вид ребенка, сидящего на стуле, уже почти полчаса ожидающего ее вот так — положив руки на колени, вызвал у нее потребность защитить, утешить, обнять девочку. Начать извиняться, заставить ее улыбаться, заставить!

«Только без истерик! Никаких истерик!»

— Ты уже выбрала себе книжку?

— Да. Я хочу про Карлсона.

— Хорошо. Сейчас найдем.

Настя пошла между полок, а в груди все клокотало. Она то улыбалась, то вновь мрачнела, неясные образы проносились в голове, словно летучие мыши. Сбившись в кольцо, они метались по кругу, мелькая, словно крошечные вспышки темноты, неустанно и бессмысленно проносясь мимо невидимого центра. Она почувствовала головокружение и облокотилась на стеллаж.

Книжка стояла на полке среди других таких же старых детских книг, свидетелей целых поколений. Настя взяла ее и пошла обратно. Подбородок дрожал, а она проводила пальцами по выцветшим корешкам и запрещала себе раскисать.

«Да что это со мной!».

— Нашла! — сказала она Оле, улыбнулась и села напротив.

Девочка поерзала на стуле, устраиваясь удобнее. Настя открыла книгу, и в этот момент рыдание, единственный неожиданно громкий всхлип вырвался у нее из горла, прежде, чем она успела среагировать. Она подняла голову, обхватила ладонью шею и посмотрела в окно, пытаясь заставить себя успокоиться. Болезненный комок в горле прыгал вверх-вниз.

— Вам грустно?

Настя покачала головой.

— Нет. Все нормально.

Девочка залезла в карман платьица и вытащила ириску.

— Возьмите.

Настя улыбнулась. Приступ пошел на убыль. Она наклонилась к девочке и погладила ее по голове. Нежный жест, почти материнский, несущий что-то гораздо большее, чем простая ласка.

— Спасибо. Кушай сама. Сейчас мы будем читать, и нам станет весело. Правда?

— Это веселая книжка, — согласилась Оля и стала деловито разворачивать свою конфету.

Настя несколько раз глубоко вздохнула и стала читать.

В городе Стокгольме, на самой обыкновенной улице, в самом обыкновенном доме живет самая обыкновенная шведская семья по фамилии Свантесон. Семья эта состоит из самого обыкновенного папы, самой обыкновенной мамы и трех самых обыкновенных ребят — Боссе, Бетан и Малыша.

— Я вовсе не самый обыкновенный малыш, — говорит Малыш.

Но это, конечно, неправда.

Знахарка возилась в саду, опрыскивая яблони, когда зазвонил телефон. Обычный звук, но ей он показался настойчивым и тревожным. Она бросила опрыскиватель и поспешила к дому, чтобы успеть поднять трубку.

— Алло?

— Аня? Это Федор.

— Здравствуй. Я была в саду, не сразу услышала.

— Ничего, я терпеливый. Я кое-что нашел для тебя.

— Спасибо!

— Вобщем-то не за что — сведения неутешительные. Если бы я писал об этом статью, я назвал бы ее Кокошинский мор.

— Господи!

— Да. Ладно — слушай. Село Кокошино, Московской губернии, Волоколамского уезда. Когда и как возникло — не знаю. Я нашел упоминание о нем в связи с моровой болезнью. По времени это восьмидесятые годы позапрошлого века. Уездный фельдшер доложил об эпидемии неизвестной хвори, признаками всеми похожей на чахотку. Как я понимаю, штука оказалась очень заразной. По словам жителей, начавшись в середине мая, к концу июня мор выкосил пятьдесят девять человек из почти сотни населения. Практически все оставшиеся были больны или чувствовали себя плохо. На все село оказалось человек пять здоровых, но и те, отвечая на вопросы дознавателей, привели их к заключению, что лихорадка села Кокошино вызывает страдания не только тела, но и души. Люди рассказывали про живой лес, который хочет погубить всех, чертей и прочее в том же духе.

На волне истерии было несколько случаев насилия, один из которых показался полицейским странным и удручающим. Местный крестьянин, Степан Сытый, зарубил своего малолетнего сына и ушел в лес. Следователей поразил тот факт, что никто из села не пытался найти его или помешать; скорее всего, они предпочли просто не замечать происходящего. Мало того — в тот же день была проведена церковная служба, по всем признаком напоминающая обряд изгнания демонов. К тому моменту, как в село прибыли власти, тамошний священник, Захар Винник, уже умер, и выяснить подробности не удалось. Степана Сытого искали в лесу несколько суток, оповестили полицию по всему уезду, но не нашли. Никаких аномалий тоже не обнаружили.

Люди продолжали умирать, и село изолировали казаки. За два месяца от странной лихорадки скончались девяносто три человека. Двое каким-то образом не заразились. Лечение заболевших не принесло никаких плодов. За это время, помимо жителей Кокошино, преставились трое фельдшеров, два казака и двое полицейских. Мертвых хоронили у самой кромки леса в общей могиле. Там крест поставили. По идее, он должен был сохраниться. Село сожгли.

Два месяца и сто человек. Если не считать этого Степана Сытого.

Федор замолчал, переводя дыхание.

— Знаешь что, Аня — если у вас там творится какая-нибудь чертовщина, я совсем не удивлюсь. Место вполне подходящее.

Трубка ответила тишиной.

— Аня? Ты там?

— Да.

— Что у вас происходит? Там снова плохо?

— На месте Кокошино сейчас ферма. Там четыре человека: семья с маленькой девочкой и племянник хозяина. Девочка заболела и ее мать тоже. Ко мне приходил этот парень, его зовут Глеб, он рассказывал про лес. Все как ты сейчас говорил и… Я действительно что-то чувствую. Там очень плохо, Федор! Очень плохо!

— Похоже, история повторяется?

— Да. Видимо так.

— А рядом еще есть деревни? Что-нибудь?

— Титовка. Примерно в километре от них.

— И как там?

— Не знаю.

— Да-да-да… Что будем делать?

Анна промолчала.

«Делать. Что тут можно делать?»

— Аня, не исчезай!

— Я здесь. Просто не знаю, что тебе сказать.

— Ладно. Давай сделаем так — у меня сейчас отпуск. Пожалуй, я заскочу в ваши края. У тебя найдется комната?

— Да. Конечно!

— Вот и отлично! Придумаем что-нибудь. В конце концов, на дворе двадцать первый век. Позовем ребят в защитных костюмах, лаборатории. Буду у тебя завтра утром.

— Боюсь, не помогут там защитные костюмы… Хорошо. Жду тебя.

— Ты только ничего пока не делай. Просто жди. У меня есть кое-какой опыт. Ты и представить не можешь, сколько чертовщины творится на свете. Обо всем и не напишешь!

— Я бы не хотела этого знать.

— И правильно! Значит, до завтра?

— До завтра.

Голос в трубке переменился. Стал мягче и как будто ближе.

— Не волнуйся, милая, мы все поправим.

— Да. Да, я надеюсь.

— Ну, пока!

— Пока.

Знахарка положила трубку и тяжело села на стул, скрипнувший под ее весом. Ей стало жутко. Разговор нисколько не утешил ее, наоборот — он вызвал ощущение безнадежной тоски. Казалось, черная тень накрывает их край, и в ней нет ничего из тех бездушных явлений природы, с которыми она обычно имела дело. Это было зло. Настоящее, первородное, имеющее цель. Единственную цель — сеять смерть. Впервые в жизни Анна подумала о том, что у ее дара может быть предназначение.

Она встала, прошла в угол, где висела старая бабушкина икона, опустилась на колени и, перекрестившись, зашептала что-то быстро-быстро.

Глеб стоял у стола и резал мясо большим разделочным ножом. Дядя сидел рядом на стуле и внимательно наблюдал за процедурой. Это навязчивое внимание раздражало. Умом Глеб понимал, что находится под подозрением, и тому есть причины. Нож в его руках для домочадцев выглядит оружием, а не кухонной утварью. Он понимал это, но эмоции бурлили в груди, как на медленном огне. И готовили они обиду. Раздражение.

В этот день тетя так и не поднялась с постели. Она то просыпалась, то засыпала вновь, разговаривая в минуты бодрствования страшным шипящим шепотом. У нее держалась высокая температура, и дядя, пользуясь всеми известными ему средствами, как мог, сбивал ее. Иногда ее охватывало затмение: она говорила что-то про свою институтскую подругу, которую не видела уже много лет; пыталась встать, утверждая, что чувствует себя хорошо и должна убраться в доме. Несколько раз хотела пойти к Аленке, но дядя препятствовал этому, уговаривая ее вернуться в постель. Пока что уговоры действовали.

Несколько раз она спрашивала, где Глеб.

По сравнению с родителями, Аленка чувствовала себя гораздо лучше. У нее болело горло, не дышал нос, но температуры не было. Она могла ходить, и дядя много времени проводил с ней, играя или рассказывая сказки.

Сам он заболевал все серьезнее. С самого утра его бил озноб и, несмотря на теплую погоду, по дому он ходил в свитере.

Глеб положил мясо в кастрюлю.

— Ну вот, скоро будем обедать.

Он тщательно вымыл нож и демонстративно медленно вернул его на место.

— Не знал, что ты умеешь готовить.

— А я не умею. Меня Настя инструктировала.

— Ты говорил с ней?

— Да.

— Как там у них дела?

— Нормально.

— Ей нельзя приезжать сюда. Ни в коем случае.

— Она не приедет — не волнуйтесь. Сюда никто не приедет.

Дядя кивнул.

— Как там с крестами?

— Потихоньку. Много работы.

— Ничего нового?

Глеб вспомнил про картошку.

«Сказать или нет?».

— Нет. Ничего.

— Понятно.

— Последите за мясом. Вода не должна выкипеть. Через час поставьте картошку.

— Ладно.

Глеб направился к двери. Дядя придержал его за руку.

— Спасибо.

— Не за что. Я буду на улице. Вы ложитесь. Отдохните пока.

На поле опустились сумерки. Голос в приемнике то и дело пропадал, скрываясь за бессмысленным шумом помех. Глебу приходилось отвлекаться от работы и крутить ручку настройки, пытаясь поймать ускользающую станцию. Деревья отбрасывали на поле длинные мрачные тени. Поднялся ветер.

Музыка, которая раньше бодрила и помогала отвлечься, стала угнетать. Голос ди-джея постоянно изменялся, становясь то выше, то ниже, как будто начинал говорить другой человек. Солнце медленно опускалось в лес.

Глебу было неуютно и тревожно. Он выключил приемник, и в наступившей тишине стало слышно завывание ветра, унылое и пустое.

«Надо было взять плеер».

Возвращаться домой он не хотел. Не хотел снова увидеть бледное больное лицо дяди, его слезящиеся глаза, слушать его ужасный кашель. Не хотелось слышать голос Аленки, внезапно погрубевший и лишенный прежних эмоций. В доме за его спиной жили сумасшедшие, и он был единственным, кто еще сохранял рассудок. Не заболел. И не сломался. Только страх — постоянный, давящий страх, мучил его и заставлял вздрагивать от каждого звука, в любом движении видеть агрессию.

«Если они ухудшатся, я просто не знаю, что делать. Оставаться один на один с тремя психами… Я не смогу».

Его утешало лишь одно обстоятельство — прогрессирующая болезнь не позволит им активно действовать.

В доме снова появились мухи. Глеб заметил их за обедом, сидя в одиночестве и без всякого удовольствия поглощая мясо. Пока их было немного, но они были. А всего пару часов назад, он видел их целый рой, летящий низко над полем на восток к лесу.

«Если дальше так пойдет, придется снова все опрыскивать».

Глеб продолжал свою работу в медленно надвигающейся темноте. По мере того, как свет уходил, все труднее было не пускать в голову мысли о том, что ждет его в этой ночи. Что прячется там, дожидаясь, когда исчезнут последние отголоски дня. Можно было уйти в дом, где есть свет и стены, но именно там, в этих самых стенах и происходило все самое страшное. Несколько минут Глеб совершенно серьезно обдумывал возможность ночевки в сарае. Это может оказаться лучше для всех. И дяде было бы спокойно, пока он держится подальше от них и от Аленки. Но темнота продолжала наступать, и он отказался от этой мысли.

«Лучше вернутся. Все-таки дом — есть дом».

Повернувшись спиной к лесу, он не спеша побрел к себе, волоча лопату по пашне. Он не видел, как между черных стволов вдруг возникли чьи-то горящие глаза. Они наблюдали за Глебом, пока тот не вошел в дом, а затем мигнули и исчезли.