"Ничего, кроме настоящего" - читать интересную книгу автора (Голяк Андрей)ПЕРИОД ПОЛУРАСПАДАThis is the end Beautiful frend, This is the end My only frend, The end.1 Это конец, браток, окончательный и бесповоротный. Крах инженера Гарина! Ты мчался, как подстреленный, ты выжимал из себя все соки, ты убил уйму времени! И каков результат? Ты лежишь на полу в своей квартире, пьяный и никому не нужный, там, в углу, склад пустых бутылок, шторы задёрнуты, и ты никого не хочешь видеть. Ты наблюдаешь за тенями от вращающегося светильника на потолке, и в девятисотый раз слушаешь, как мёртвый торчок2 Моррисон поёт тебе про "The end". This is the end. Вот так-то. Ты распечатал все свои надежды, ты вскрыл все конверты с сюрпризами и что ты там обнаружил? Свой пропитанный спиртным, никотином и безысходностью полутруп, к которому не решается приближаться даже жена. Она боится, что ты сделаешь с собой что-нибудь. Напрасно. Тебе страшно умирать, потому что ты знаешь, что ничего в этой жизни путного не сделал, и о тебе через полгода забудут все, кроме родственников. А ведь ты боишься быть забытым, выброшенным на помойку воспоминаний, стать никому не интересной тенью прошлого. В тебе живёт какая-то дрянь, толкающая тебя на экстремал. Это ОНО, а не ты, заявило о твоём уходе из группы. Это ОНО частенько принимает за тебя решения. Ты пытаешься с ним бороться, но ОНО сильнее благих намерений. Иногда вы заключаете перемирие и беседуете по душам. Вот и сейчас ОНО теребит тебя: – Ну что, как жистянка? – Иди к чёрту, – лениво отмахиваешься ты. – Я поговорить. Тебе же хочется с кем-нибудь поговорить? Ты ведь устал быть один, а? – Какое твоё дело? – Не ерепенься. Ведь я – это ты. От меня никуда не денешься. – Я тебя не звал, уходи. – Давай подведём итоги, – продолжает ОНО. – Давай, – тебе не остаётся ничего, кроме как согласиться. – Ты хотел делать музыку… – Хотел, – лениво соглашаешься ты. – Собирал друзей, надеялся на что-то, пробовал, рвал жопу на клочки, чтобы что-либо вышло… – Ну? – А потом, когда стало тяжело, послал их к бениной маме, и угробил тобой же созданное детище. – Не передёргивай. Меня поставили в такие условия, что я не мог оставаться. Может быть, это было сделано не специально, но это было сделано, – ты не замечаешь, как начинаешь поддерживать разговор – Они имеют право поступать так, как считают нужным. Ты не можешь им навязывать своё видение музыки. – Формально это так. Но практически всё обстоит иначе. Мы были больше, чем просто группа. Мы были друзьями. Из этого я исходил, когда создавал "Клан Тишины". Из этого я исходил, когда не искал готового гитариста, а учил Пашу. Из этого я исходил, когда Паша предложил учить Батьковича только потому, что он "наш человек" и у него пальцы длинные. Из этого исходили мы все, пока ждали, когда Палыч освоит элементарные навыки игры на барабанах. Я мирился с недостатками каждого из них во имя общего дела. По этой же причине я отказался от руководства группой, требуя, чтобы все имели одинаковое право принимать решения. – А когда ты сам запутался, и нужно было тебе самому помочь, они бросили тебя, – весело подхватывает ОНО и хохочет в полный голос. Ты зажимаешь уши, но этот блядский хохот проникает в твой мозг через ноздри, глаза, рот… Он рвёт тебя на ошмётки, и ты никуда не можешь убежать от этого. – Они не обязаны заниматься моими проблемами! – кричишь ты в исступлении. – А ты? Ты обязан был заниматься ИХ проблемами? Учить Пашу первым аккордам, заставлять его, подбадривать и говорить, что всё получится. Ты обязан был принимать все проблемы Палыча как свои? Считать его братом, и быть братом для него? Пахать почти в одиночку, отрабатывая аппарат? Вспомни, ведь практически отрабатывали только ты и Батькович! – Я поступал так, как считал нужным, – бурчишь ты. – То-то и оно! А они даже не посчитали нужным понять, что ты остаёшься один, тогда как они – втроём. Тебе нужно начинать с нуля, а им – всего лишь найти вокалиста. Тем более что есть Танька и есть Владик, который спит и видит себя на твоём месте. Они не будут по тебе скучать, – злорадствует ОНО. – Они даже не посчитали нужным поинтересоваться, что ты делаешь сейчас. А ведь они – твои друзья! Вы не играете в одной группе, но вы же не перестали быть друзьями? При этих словах ты горько усмехаешься и ничего не отвечаешь. – Им насрать на тебя и на вашу дружбу, – делает вывод ОНО. – Открыл Америку… – Так что, у тебя больше нет друзей. Твои действия? – А бес его знает! Знаю только одно – я больше не хочу друзей. Я не буду рассчитывать ни на кого, кроме себя самого. Тогда не будет таких жестоких обломов. Я всегда буду один, и никого не подпущу к себе и на пушечный выстрел, – ты постепенно набираешь обороты и впадаешь в пафос. – Тихо. Тихонечко, – ОНО прикладывает к губам палец. – Не кипишуй, кочумни. Я всё понял. Спасибо за интервью. ОНО исчезает, ласково шепнув на прощание: – И, всё-таки, это ты задушил малютку. Я имею в виду "Клан Тишины". – Иди на хуй!!! Некоторое время ты куришь, переваривая разговор и перемешивая мысли с хриплым речитативом Моррисона. Потом, качаясь, добредаешь до балкона, и тебя тяжко рвёт вниз, на чьи-то простыни и наволочки этажом ниже. This is the end! ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ Андрей ты должен взять себя в руки милый не расклеивайся я умоляю тебя ты не должен так много пить мне страшно за тебя Господи что же это такое подонки вот кто они такие я их ненавижу милый я тебя умоляю встряхнись всё будет хорошо ты увидишь ты не можешь так просто наплевать на себя я прошу тебя умоляю не пей посмотри на себя ты уходишь и я ничего не могу сделать будь оно всё проклято! Всё-таки, приятно вновь ощутить себя живым организмом! Шагать по мокрым тротуарам, ни о чём не думая, и вдыхать влажный воздух, впитывать его каждой клеточкой организма. Я осматривался по сторонам, и всё казалось мне новым, незнакомым, интересным. Последнюю неделю я пил беспробудно, практически не приходя в сознание. Краткие минуты просветления я использовал для того, чтобы заправиться новой порцией спиртного и снова ухнуть в сумрачные ущелья болезненного смура. На улицу я не выходил – город с его движняком наводил на меня панический ужас. Я чувствовал себя похороненным в его узких улицах, лица прохожих вызывали отвращение. Паника захлёстывала моё сознание тяжёлой мутной волной. Звонок Палыча совпал с одним из немногих просветов в моём "штопоре". Я поднял трубку, и вздрогнул от неожиданности: – Привет, брат! Как делишки? – Спасибо, нормалёк, – я пытался справиться с внезапно охрипшим голосом. – А я, вот, к сессии готовлюсь. Опять хвосты, – пожаловалась трубка. – А ты чего звонишь? – я пытался унять дрожь в руках. – Ёксель-моксель! Что значит, зачем? Ты мне брат, или не брат? – зачастила скороговоркой трубка, – ты ж братик мой, брательничек, братишечка… – Братишечка, – согласился я. – Давай встретимся, посплетничаем, похихикаем, – предложила трубка, – у меня новость есть, закачаешься. Что ж, встретимся, так встретимся. Мне паршиво, а он всё-таки мой друг… – Когда? – Давай завтра у Маринки дома! Чего на улице мокнуть? Подгребай часикам к шести, лады? – О'кей, я буду. – Вот и ладушки, – обрадовалась трубка и зависла на коротких гудках. Я срочно стал приводить себя в порядок. Не хватало ещё показаться Палычу и Марине в виде рыцаря печального образа с недельным перегаром и опухшей мордой. Вывести с физиономии следы "путешествий в другие отражения" так и не удалось, но я не стал особо расстраиваться. Чёрт с ними! Главное, что удалось хоть на день разжиться сносным настроением. На следующий день в назначенное время я топтался перед маринкиной дверью. Я надавил кнопку звонка, и дверь открылась, предъявив улыбающиеся физиономии Палыча и Маринки. В первый момент в моё сознание снова рванулась паника, но сникла, убаюканная неожиданно навалившейся усталостью. Я выдавил из себя улыбку и перешагнул через порог. – Хрювет, – мы обнялись с братом, обменялись улыбками с Мариной. По-моему, она понимала, что творится у меня внутри, но притворялась, что ничего не замечает. Вообще, они оба пытались делать вид, что всё как в старые добрые времена. Два отпетых безобразника закатились в гости к приятельнице, и у неё только одна забота – чтоб не перепились выше крыши и не кинулись во все тяжкие. Старая патриархальная темка! Я изо всех сил им подыгрывал. Марина сварила кофе, и мы уселись за стол. – Что поделываешь? – завязал разговор Палыч. Что, что? Бухаю, как подорванный! Что я ещё могу делать? Только я тебе, браток, об этом рассказывать не буду, обойдёшься. Незачем тебе знать такие интимные подробности. Считай, что всё у меня ништяк. – Да так, всякие идейки реализую. Шуршу помаленьку. – Батькович говорил, что ты собираешься сольник писать? – Есть такая мысля. Батьковича я на бас подписал, он не против. – Я знаю. А остальные? А зачем тебе остальные? Какая тебе разница? Просто для вежливости, или из любопытства? – Я пока что не знаю. Планирую на каждую композицию разных музыкантов подписать. Если получится. Если получится. Хрен его знает, получится ли? Согласятся ли? Нужно будет жопу рвать на фашистские знаки, чтоб согласились. – Батькович говорил, что ты Апреля подписал? – Подписал. – И что, не выпендривался? И вообще, как ты с ним познакомился? – Попросил Валика, он свёл. Апрель пришёл обдолбанный в дым. Но поляну сёк, послушал материал и согласился сразу. Сказал, что ему такой музон в кайф. Он, вообще-то, по блюзу отвисает, но мой материал его впёр. Апрель был местной знаменитостью. Очень талантливый гитарист, имеющий стопроцентную "чуйку" на то, как нужно сыграть то, или иное произведение, он роскошно использовал слайдовую технику, и, вообще, был "в курсах". Тем не менее, он не задерживался подолгу ни в одной группе, так как имел один недостаток, который перечёркивал все его достоинства. Апрель "торчал". Причём, "по-чёрному". В конце концов, тем, кто с ним играл на данный период времени, надоедали его "манцы", и Апрель вылетал из очередной группы. Мне он не требовался для постоянной работы, а для того, чтобы записать пару вещей, отстранённо-блюзовая манера Апреля подходила идеально. К моему удивлению, он не отказался работать со мной, и материал его явно заинтересовал, о чём я с удовольствием поведал Палычу. Палыч на секунду задумался, переваривая информацию. Известие о том, что я буду работать с Апрелем, его явно заинтересовало. Немного подумав, он произнёс: – Ну, если моя помощь понадобится, то ты обращайся. Я всегда помогу. Спасибо, милок. Если бы ты вызвался до того, как всплыла информация об Апреле, я бы ещё подумал. А теперь – шиш. Понятно, что тебе интересно и на ёлку влезть, и жопу не ободрать – поиграть с гитаристом такого уровня хрен бы тебе выдалась возможность! Только мне такие игры не нравятся. Держись своего берега, а я уж как-нибудь сам о себе позабочусь. – Я буду иметь в виду, – я не ничем не выдал своих мыслей на этот счёт. – Можно вопрос? Почему ты пригласил Батьковича? – вкрадчиво поинтересовался Палыч. Не знаю. Только с ним, почему-то, мне не внапряг общаться. – Так получилось. Он подходит к моей задумке. – Хватит вам о музыке, – вмешалась в разговор Марина и многозначительно посмотрела на Палыча, – нет, что ли, других тем? – У меня язву нашли, – горестно сообщил Палыч. Я в ответ посочувствовал. Ему теперь нельзя пить и жрать всякие вкусности. Несчастный человек. Что ещё можно сказать? Какое-то время мы болтали о всякой всячине. Подкалывали Марину, которая после долгой и безнадёжной любви к Палычу стала встречаться с Пашей. Марина отшучивалась и краснела в ответ на наши непристойные шуточки. Внешне всё выглядело так, как оно должно было выглядеть. Но… Всегда это проклятое "но". В воздухе висела напряжёнка, стрём какой-то. Что-то не давало расслабиться. Марина поглядывала на Палыча и будто старалась заставить его что-то сказать. Палыч делал вид, что не замечает её взглядов и трындел обо всём, что приходило в голову. В конце концов, я устал от этой игры в гляделки и собрался идти. Потом мы шли к троллейбусу, не обращая внимания на мерзкий холодный дождь. Я расспрашивал его о том, чем занимаются остальные участники чудесной группы "Клан Тишины". Палыч рассказывал, что они записали несколько песен Таньке и аранжируют песни Владика. – Знаешь, по сравнению с "Кланом Тишины" – полнейшая коммерция. Слёзы мешают говорить. Но это даже интересно – сменить стиль. Прикольно, брат. Дальше Палыч плакался, как их всех достаёт непрофессионализм Владика, чему я неподдельно удивлялся. Парень имел очень приятный тембр, неплохо с ним управлялся, и я слабо представлял, какие могут возникнуть проблемы, кроме дикции. Избавится от привычки завывать во время пения, походит к логопеду – и дело в шляпе. Но уточнять я не стал. Палыч поведал, что они планируют попробовать сделать с Владиком программу, чему я не удивился. Король умер, да здравствует король! – Только вот, тексты у него – полное говно, – Палыч напрягся и выстрелил, – Слушай, а может у тебя есть парочка невостребованных текстов? Для нас, а? Вот оно что! А я гадаю – в чём причина такого желания повидаться. А вам нужны тексты! Нет, больше я дурака валять не буду! – Прости брат, ничем не могу помочь. Сам понимаешь – себе срочно ваяю. Не обижайся, но ничего подходящего нет. – Ну, если что-нибудь нарисуется, ты свистни. Ладно? И тут мне стало противно. В буквальном смысле этого слова. Тошнота подкатила к горлу и встала комом. Вот она, причина сегодняшней встречи – тексты. А я-то голову ломал! Я изо всех сил боролся с позывами рвоты, и при этом старался не подавать вида, что что-то не так. На моё счастье подошёл троллейбус, Палыч торопливо распрощался со мной и отбыл. Я постоял, прислонившись к дереву и вдыхая густой туман. Снова накатывала липкая, как грязь, паника, страх перед городом, перед незнакомыми лицами. Я пытался с этим справиться и не мог. Тогда я заскочил в ближайший "сквозняк", взял себе бутылку водки, и в ближайшем сквере влил её в себя в три приёма. Всё замерло, время остановилось и меня уже ничто не волновало. ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ Ничего ничего не бойся всё будет хорошо я просто немного растерялся нет я не пропаду нет Татка я тебе обещаю я справлюсь с этим только подожди немного ты же знаешь стоит мне взять себя в руки и всё наладится лучше посиди со мной я что-то выбился из сил тебе страшно мне самому страшно но я тебе обещаю что я исправлюсь… Тихо-тихо капает Тишина, стекает тоненькими струйками по лицу, забирается в волосы и ресницы. Тихо-тихо бродит Страх… Он выжидает, описывая круги вокруг тебя. Мягкое, аморфное поддатливое существо – Страх. Из него ты можешь лепить всё, что пожелаешь. Всё, на что хватит твоего воображения. Вслушайся, вслушайся в чуть слышный шелест его шагов, пусти в себя его вкрадчивые шёпоты. Тихие, тихие шёпоты… Они так многообещающи, они сулят так много интересного… Любопытное существо – Страх. Он – твоё домашнее животное. Вместо рыбок, вместо кошки. Он ластится и намекает на то, что голоден. Накорми его… Он питается твоими Фантазиями, он питается твоей Слабостью. Накорми его, и он раздвинет границы невозможного… Накорми его. Почему бы тебе не заглянуть в зеркало? Для чего? Ну, хотя бы для того, чтобы побриться. Ты же совсем перестал следить за собой, глупенький. А недельная щетина – это даже не стильно. Ну же, не бойся, сделай два шага и загляни в зеркало. Страшно? Это, чувачок, у тебя едет чердак. Сползает эдак набекрень. Не веришь? Твоё дело. Только нормальный человек не станет неделями лежать, отвернувшись лицом к стене и ни с кем не разговаривая. Пожалей хотя бы Татку. Она не заслуживает такого обращения, она не виновата в твоих проблемах. Ты садишься на пол, подобрав под себя ноги. Каждое движение даётся с трудом. Ты обводишь глазами комнату и цепляешься взглядом за гитару. Сколько времени ты не брал её в руки? Месяц? Или больше? Ты обхватываешь сухой ладонью узкий гриф и трогаешь струны. Не строит… Подкручиваешь колки и берёшь аккорд. Перебираешь струны, просто импровизируя на ходу. Давно забытые ощущения. Ты сам не замечаешь, как втягиваешься в игру, пытаешься выстроить мелодию. Построенная гармония зыбка и трепетна. Она – словно гостья, зашедшая на минутку. Подсознательно ты прикидываешь, как можно было бы сделать канто. Нет, ничего не вырисовывается. Зато рождается сам собой текст. Отвыкшим от пения голосом ты накладываешь на паутинку гитарных звуков медленный речитатив: Брате мій, Хочу розповісти тобі про себе. Уяви на мить, що ти – це я… Я розумію, що бути мною – незручно… Це – як дивитись в очі сліпого, Це – як пити із дзеркала, Це – як тікати від власної тіні.3 Тебе нужно поделиться своей Болью, своим Ужасом, своим медленным умиранием. Ты должен рассказать о том, как ты познал на вкус приторно-сладкое Безумие, о том, как ты слушаешь бормотание голодного Страха. Тебе нужно рассказать о Голосах, которые приходят к тебе, как только тебя перестаёт доставать мерзкое, надоедливое ОНО. Нужно из всего этого смердящего клубка вычленить основное. А что основное? Голоса… Ты меняешь характер аккомпанемента, сделав его летящим, стремительным, воздушным, и стелишь поверху протяжное канто: Голоси, Що кличуть тебе, Голоси, Що несуть тебе, Лелеки, що знають давній обряд Священного смутку, І осінь, що шле тобі листя замість листів. Не прерывайся! Волна может уйти так же неожиданно, как и пришла. А тебе нужно это закончить обязательно. Зачем? Потом будет видно. Но ты откладываешь гитару в сторону и подходишь к шкафу. Погремев дверцами, ты достаёшь шкатулку, открываешь её и достаёшь туго набитый "джойнт"4. Несколько секунд рассматриваешь его, а потом привычно "взрываешь". Затяжка – и вязкий дым цепкими щупальцами обхватил лёгкие. Несколько "хапок", и ты начинаешь чувствовать "приход". Сознание становится прозрачным, словно вымытым до блеска. В мозгу теснятся образы, распирают его, разрывают изнутри. Ты отстранённо следишь за столпотворением в собственной голове, и снова берёшь гитару. "Приход" повлиял на настроение, и ты опять меняешь тему – отрывистое, резкое стаккато: Заповіт волхвів ти щодня читав на своїх долонях, Слухав сміх лелек, що шукали стріл в висоті небес, Виливав свій плач за померлими на чужих могилах І гарячу кров ти перетворив на міцне вино. А теперь опять на тему куплета: Голоси, Що читають час, Голоси, Що біжуть від нас, Прокинешся мертвим і станеш прозорим, як день, Пройдеш повз них – ніхто не побачить тебе. Ты резко останавливаешься и прислушиваешься, тяжело дыша. По лицу катятся слёзы, и ты, задыхаясь, вытираешь их тыльной стороной ладони. Чёрт, совсем расклеился что-то. Стараешься отдышаться, изредка разрывая тишину короткими всхлипами. Ты всё правильно рассказал о себе. Но чего-то не хватает. Коды? Пусть он плачет хотя бы в твоём воображении… Сопли, блядь, розовые сопли! Ну и пусть! Не выпендривайся хотя бы сам перед собой – тебе же нужно, чтобы по тебе плакали. В тебе опалені вії, і сльози на очах – Не можна дивитись на сонце, не прикриваючись рукою. Всё! Точка! Занавес! ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ Андрей мне страшно ты не думаешь ни о себе ни обо мне ты вообще ни о чём не думаешь я знаю ты употребляешь наркотики это становится серьёзным это становится уже слишком серьёзным Андрей ты меня не слушаешь хватит рок-н-ролла нужно возвращаться к живым ты пропадаешь будь проклята эта музыка! Телефонный звонок. Это не ко мне – некоторое время мне вообще никто не звонит. Кто-то снял трубку, потом в комнату заглядывает Наташа: – Андрей, это тебя. По-моему, Батькович. Я поплёлся к телефону. Наверное звонит, чтобы узнать, как там с записью, в которой я пригласил его поучаствовать. А какая может быть запись, если я на улицу боюсь выйти? На институт совсем болт забил, скоро выгонят оттуда к бениной маме… – Алло, я слушаю… – Андрей? – Нет, Андрей был сегодня убит у себя на квартире при помощи стрелы, отравленной ядом кураре. Вы разговариваете с Эркюлем Пуаро – меня вызвали из Брюсселя расследовать это убийство. В трубке повисает гробовая тишина. Слышно только дыхание. – Алло, Батькович! – Да, я слушаю! – Ну, чего звонишь? По записи ещё не всё известно, я тебе сам позвоню, когда всё буду знать точно. – Я не по поводу записи звоню… – ??? – Может придёшь завтра на репетицию? Я превращаюсь в соляной столб. Может я ослышался? – Чего, чего? На репетицию? А чего это вы, вдруг? Батькович помолчал, и выдал: – Ну мы же договорились, что может быть ещё соберёмся. – Мгм! Да я не против. Когда? – Завтра, в шесть. – Хорошо я буду. Трубка ещё некоторое время молчит, потом голосом Батьковича взывает: – Андрей! – Чего? – Так тебя не убили? – это у него юмор такой. – Убили, убили. Это мой фантом! Я положил трубку и обалдело уставился на телефон. Чего это они? С какой стати? Целый вечер я ломал голову,спрашивая себя, зачем мои бывшие коллеги решили вызвонить меня. Ничего умного в голову не приходило. По идее, у них сейчас есть два проекта, которые нужно тянуть в полный рост. Распыляться на остальное просто нет смысла. Тогда зачем? Ничего не понимаю. Ладно, завтра всё выяснится. На следующий день в назначенное время я бодро ковырялся ключом в знакомой наизусть замочной скважине. Дверь отворилась, и я вошёл туда, где до недавних пор я реализовывал свою "мечту всей жизни". Н-да! Ничего не изменилось. Вот матрац на двери, вот Галкины рисунки на стенах, вот Палычевы лозунги-подъёбочки. А если заглянуть вот в этот шкафчик, то можно увидеть всё ту же "коллецию юного извращенца", состоящую из таких экспонатов, как обёртки от презервативов, использованных здесь на точке, книжки с непристойными рисунками Палычевого исполнения, бутылочка с запахами и тому подобное. А вот и "братья по оружию" ухмыляются и вовсю демонстрируют радость по поводу встречи. – Чем обязан? – поинтересовался я после взаимных приветствий. – Как это чем? – Паша изображает благородное негодование, – Поди, не чужие! Вот, решили, что хватит дурака валять, решили опять рыпнуть! – Ну-ну! – я пытаюсь скрыть сарказм. – И что мы будем рыпать? – Повторим старое, а если у тебя чего-нибудь есть – помусолим. – У меня чего-нибудь есть, только опять скулить будете "Неформат!" – Посмотрим, – они на удивление оптимистичны. Начинаем рыпать. "Скляні вірші", "Це – мені", "Танці сліпого" – знакомые призраки начинают ломиться в меня. Просыпается былой кач. Я вполную выкладываюсь перед микрофоном. Конечно, недели "буха" и "торча" дают себя знать – не всегда хватает дыхалки, не совсем уверенно держу верх. Но это мелочи. Мне в кайф, да и остальным, похоже, аналогично. Паша трясёт хаером, вылабывая соляки, Палыч чуть ли не пешком бегает по тарабанам. Батькович, как всегда, серьёзен и деловит. Доигрываем программу и делаем перерыв. Я снимаю абсолютно мокрую майку и откидываюсь на спинку стула. Палыч заваривает чай, Паша достаёт какие-то сладкие коржики, испечённые матерью. Мы всё это поглощаем под аккомпанемент пьяной ругани, доносящейся из коридора – у студентов сессия. Я допиваю свой чай: – Ну, что поделываете братцы-кролики? "Братцы-кролики", не торопясь, рассказывают, что пишут Владиковы вещи и параллельно делают с ним программу. Говорят, что способный парень, но работать с ним трудно – приходится объяснять элементарные вещи. Говорят, что интересно работать с коммерческим материалом – непривычно и здорово! Говорят, что будут играть зарубежные хиты и его вещи в одной из пиццерий. Говорят, что есть планы, о которых рано говорить. Интересуются, что у меня. Я рассказываю им идею сольника. Больше мне похвалиться нечем. – Ну что? – Паша берёт гитару, – показывай новьё. И тут, поддавшись секундному порыву, я решаю показать то, что выплеснулось пару дней назад из моего обкуренного сознания. Ведь это предназначалось им! Пусть слушают! Может быть, тогда они поймут, в чём заковыка! И я беру первый аккорд: Брате мій, Хочу розповісти тобі про себе. Уяви на мить, що ти – це я… Они слушали очень внимательно. Вникали, переваривали. Но когда я доиграл, я посмотрел в их глаза, и понял, что докричаться до них мне не удалось. Они восприняли это как очередной сюрреалистический мазок, а не как кровь мою, которую я перед ними выпустил из вен, чтобы показать, чем дышу. Это меня сломало вмомент. Мы принялись аранжировать пьесу, вертеть её вправо-влево, примерять на неё разные одёжки. Причём, получалось неплохо – видать, измученные коммерческими экскурсами, они пытались отдохнуть душой. Но… Меня это уже не интересовало. Они не взяли главное – то, что лежало на поверхности, то, что я протягивал им в раскрытых ладонях. А без этого сыграть вещь было невозможно. – Знаешь, – Батькович после репетиции подошёл ко мне, – очень классная вещь. Но для среднего человека она слишком сложна. – Я никогда не стремился играть для "среднего человека", – ощетинился я. Эти постоянные разговоры о "среднем человеке", о "толпе", о "стандартном потребителе" выводили меня из себя. Я хотел играть свою музыку и не беспокоиться о том, хватит ли у сантехников и слесарей интеллекта её принять. Чхал я на "среднего человека"! Мои коллеги, судя по всему, поняли моё настроение, и вопрос о следующей репетиции не поднимался. Мы просто пили чай, трепались о всякой всячине, вспоминали разные весёлости, но я знал – это наша последняя репетиция. Логическая точка. Мы можем надеяться на что-то, или не надеяться ни на что -основной сути это не меняет. Нет смысла раскапывать полуразложившихся покойников – лучше создавать что-то новое. С репетиции мы шли без обычного "шмиру". Не хохотали над шутками, не сочиняли на ходу побасенки похабно-эротического содержания. Просто шагали, обмениваясь на ходу короткими замечаниями. Когда мы подошли к развилке, на которой мне предстояло свернуть, мы пожали друг другу руки и разошлись, не оглядываясь. Всё когда-нибудь заканчивается, и нужно быть к этому готовым. ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ Не спрашивай ничего не спрашивай нет смысла говорить о том чего уже нет видишь я не пью не торчу не бойся я выздоровел это был просто страшный сон мы будем вместе и мы будем счастливы а музыка что музыка никуда она не денется хватит нас в этой жизни и на музыку Таточка не плачь я обещаю всё будет хорошо. Иногда всё происходит не так, как мы ожидаем. Иногда игры наугад заканчиваются с непредвиденным результатом. Иногда приходится признать, что после долгого и трудного пути ты оказался не там, куда стремился. И вот, я лежу в ванной, наполненной тёплой водой, и наблюдаю за изящными розоватыми узорами, выплетающимися в воде. Странноватый финал… Сознание бесплотно и воздушно. В нём возникают хрупкие образы, незаметно сменяющиеся и трансформирующиеся. Тонкие, хрустальные лучики томительного, неопределённого ожидания пронизывают меня насквозь. Иногда я поднимаю руки кверху и рассматриваю аккуратно вычерченные линии, из которых убегает моя жизнь. Впрочем, убегает – это неверно. Скорее, уходит украдкой, на цыпочках, воровато оглядываясь. Я любуюсь красивыми рубиновыми капельками, бегущими по предплечьям. С неуловимым изяществом они падают вниз, и тогда в жидком прозрачном тепле воды распускаются прозрачно-розовые цветы, ежесекундно меняющие форму и окраску. Эти лепестки – моё последнее впечатление в этой жизни. Интересно, будут ли другие? Я имел в виду жизни… Запряги воду в ладони, Сплети струи в тугой узел, Вышли голодных псов в погоню, И я никому не скажу, что ты струсил. Мы долго вязали узлы, пока они не сплелись в один бесформенный ком, который можно лишь рассечь лезвием опасной бритвы. Чирк… Чирк… И всё… И вместо узлов – цветы в воде… А страх… Страх ушёл ещё до того, как ушла первая капелька из моих вен. Так-то… Меня поймать будет несложно, Цепочка следов держит крепко, Но я буду бежать, пока возможно, И дышать, пока не загонят в клетку. Самое интересное – по концовке оказывается, что бегаем мы сами от себя. От других – намного реже. Получается – в клетку я загнал себя сам. Фу, как банально. Но в жизни всегда так – самые истасканные и банальные истины оказываются самыми неопровержимыми. Глупая реальность не даёт нам права выпендриться и быть другими, не такими, как все. Я буду топтать змеиные норы, Но ударюсь лицом о зеркальные двери, И, очнувшись, почувствую, как моё горло Держат зубами твои звери. Да уж, псы-то сегодня будут сыты. Я чувствую их смрадное дыхание, капли вонючей клейкой слюны падают мне на лицо. Ворча, они рвут зубами мою гортань, наступая лапами мне на грудь и оставляя там грязные следы. Псам не интересна падаль, они любят живое, пульсирующее, трепещущее. Поэтому они спешат. Я слежу за тем, как розовеет вода. Чем больше розового – тем ближе финал. Розовый – цвет смерти. Не нужно любить розовый цвет. Розовые мечты убивают эффективней, чем оружие массового поражения. Судья в мантии, изъеденной молью, Станет плести из слов узоры, Он напоит тебя моей болью. И пригласит нас в театр одного актёра. Почему нет боли? Я всегда боялся боли. Может, если бы было больно, я бы не оказался здесь, в этой ванне? Хотя нет, я здесь как раз потому, что боюсь боли, не хочу с ней существовать. Я всю жизнь боялся боли. Поэтому сейчас доигрывается последний акт спектакля. Я – единственный актёр на этой сцене, и этот акт в пьесе – мой. Стоп! А где же те, кто шёл вместе со мной? Помню ли я о том, кто они? Наверное, да. Хотя, смутно… Наверное, я помню их в гриме. А их лиц я не знал никогда. Как оказалось… Мы писали эту пьесу вместе, но потом они осторожно спустились в зрительный зал, пряча свою неловкость в его спасительной тьме, стараясь не топать ногами и дышать как можно тише. Они оставили доигрывать меня одного. – Это не по сценарию! – Это по жизни… Аккуратно… Не показывай, что ты растерян. Не показывай, что тебе страшно. Играй! Играй! Что это? Куда это все подевались? Я один на сцене, а зрителей нет. Они спешили на последнюю электричку… Дрались за места в вагоне… Как дерутся за последний парашют в падающем самолёте. А что же произойдёт в последнем акте? Не по сценарию, а по жизни. Утренний оркестр настроит инструменты, Медленно поднимет шпагу дирижёр, И сразу, в тот же миг, под гром аплодисментов Пойму, что я и есть единственный актёр. Завязанным глазам не видно отчужденья В зрачках ружейных дул, стыдящихся взглянуть, И птицей над оркестром взметнётся нетерпенье И музыка их пальцев разорвёт мне грудь. Я как-то не заметил, что сил осталось только на то, чтобы слушать, как падают капли из крана. Каждый звук разрастается в мозгу до громадных размеров и лопается, как проколотый воздушный шарик. Предметы становятся размытыми, теряя свои чёткие контуры. Натка, я бросаю тебя. Так нужно. По-другому не вытанцовывалось. Я был плохим мальчиком. Был… Уже был… Всё… Я ушёл… Шторы, двери, шаги… Где-то здесь должен быть яркий свет. Где? Врут, что-ли? Значит, врут… А, не имеет значения… Уже… Из того, что предыдущая глава расположена не в самом конце книги, вы, наверное, догадались, что мои суицидные поползновения успехом не увенчались. Смешно, правда? Гражданский пафос предсмертных размышлений, последнее "прости", вирши напоследок, и, в результате, вместо занавеса – лекарственный смрад больницы, банки-склянки-капельницы и толстые медсёстры вкупе с врачами-спасителями. Ну и, как у всякого неудавшегося самоубийцы, психушка в перспективе. Очнувшись после длительных плаваний в "бессознанке", я имел удовольствие узнать, каким образом остался вживых. А ларчик просто открывался. Местом своего прощания с этим миром я выбрал квартиру, где жил до своей женитьбы вместе с матерью. Маман месяц назад уехала к бабушке, и я был абсолютно уверен, что никто мне не помешает, совершенно позабыв, что каждый день туда приходит батя, чтобы покормить кота. Он в этой твари души не чаял, и закармливал его карасями по полной программе. В тот день мой родитель, нагрянув на квартиру, обнаружил в ванной сюрприз – своё возлюбленное чадо, изо всех сил ломящееся в мир иной. Замечу, что "пациент был скорее мёртв, чем жив", на внешние раздражители не реагировал и признаков жизни не подавал. Папаше следует отдать должное – он подхватил мои бренные останки на руки, выволок из ванной, перевязал вены и ломанулся в больницу. Он швырнул моё тело в первую попавшуюся машину, стоявшую возле дома, дал в рыло водителю, пытавшемуся объяснить, что для таких дел существует "скорая помощь", выбросил его из автомобиля и повёз меня в ближайшую больницу. Успел он вовремя – меня умудрились спасти. А к чести ментов, нужно сказать, что они отказались возбудить уголовное дело об угоне автомобиля по заявлению его хозяина. Такие вот пироги! В результате, я валялся на больничной койке, ждал своего физического выздоровления и предвкушал предстоящее общение с психами в "дурке". Вот здорово будет! Я представлял, как меня выгуливают в парке здоровенные санитары, ширяют убойными уколами, а тихими вечерами в компании других пациентов я с жаром распределяю роли Наполеона, вице-короля Индии, Александра Невского и, наверное, Степана Бандеры, учитывая специфику местной политики. Идилия! Пришедший меня навестить папаша развеял мои страхи. Он сообщил мне, что от "дурки" меня отмазали, и сказал, чтобы я побольше жрал, спал, поскорее выздоравливал и поменьше думал о глупостях. Он рассказал, что Наташа вместе с ним дежурила в больнице всё время, пока за меня боролись врачи. Когда я пришёл в себя, ко мне не пускали посетителей, и она совершенно извелась, ожидая встречи со мной. В конце концов, батя отвёз её домой – пусть выспится немного. – Покажешься Андрею отдохнувшей. Нечего мозолить человеку глаза своим измученным видом – ему и так хреново, – заявил мой родитель. – Таким макаром удалось её отправить поспать. Она сама на себя не похожа, – рассказывал он мне. Вопросов о причине моей попытки "самоустранения" отец тактично не касался – видать, Татка ему всё выложила. Он старался выглядеть бодрячком, но я видел, что мой выбрык его здорово подкосил. Он ещё больше поседел и выглядел не лучшим образом. Я слушал отца и боролся с приступами тихого отчаяния – ну какого чёрта? Опять всё сначала? Опять страхи, паника, опять водка и наркотики, опять безысходность? Зачем? Ведь я всё так красиво решил! Зачем мне мешать? Отец внимательно следил за моим лицом, и, наверное, понял, что со мной происходит. Он сжал мою руку и сказал: – Отдохни. Не думай ни о чём. Просто отдохни. Всё образуется. Ты попробовал выбрать самый простой путь, но не самый правильный. Я знаю, что ты всё сделаешь хорошо – ты же умный мужик! Мне стало стыдно перед ним. Действительно, я тут занимаюсь собой, мусолю свои проблемы, а на всех остальных забил. Не подумал я, как они будут существовать с гирей, которую я попытался на них повесить. Нет, нужно срочно приходить в себя. Побанькался – и будя! Татка пришла ко мне вечером. Как только она вошла в палату, я, чтобы предупредить неизбежные слёзы, нарочито весело сказал: – Татка – я мудак! Прости меня за такие экстремальные выражения, но иначе как мудаком и долбоёбом, назвать себя не могу. Я портил тебе жизнь, думая только о себе. Больше этого не будет – я обещаю! Я тараторил эти слова, чтобы не дать ей разрыдаться. Не выношу я женских слёз! Особенно тех, в которых повинен я. Поэтому я продолжал изощряться в обещаниях и шутках-прибаутках. Она стояла, слушала меня, и я видел надежду в её глазах. Вдруг, я почувствовал, что верю сам себе. Всё, хватит дурака валять! К чёрту депрессии и самокопания. Дайте мне только выбраться из больницы – я перестану смурить, перестану травить себя всякой гадостью, я буду делать музыку! И у меня получится! Я уверен! Она сидела возле меня, держала мою руку, говорила нежности всякие, ласковые слова, целовала мои пальцы. Ни слова о плохом. Я начинаю новую жизнь – без дерьма и смура. Ни к чему ворошить прошлое. Даже то, что закончилось несколько дней назад. Мы ворковали таким образом, когда в дверь просунулась длинноволосая голова Аргунова. Он посмотрел на нас своим ехидным взглядом и ядовито спросил: – Это тут, что-ли, страдальцев складируют, какие руки на себя накладывают? Мы прыснули от смеха, и я сказал: – Заходи, не стесняйся! А сарказм свой оставь за дверью, будешь мне тут мозги полоскать! – Я подожду в коридоре, – тактично сказал Аргунов, – не хочу мешать вашей идилии. Я вижу, у вас тут интим. Кама-сутра. – Какая Кама-сутра? Он же даже сидеть не может, – возмутилась Наташа. – А ебаться лёжа он может? – полюбопытствовал Аргунов. - Представляешь, секс с неудавшимся самоубийцей? Это, между прочим, очень ценный жизненный опыт! А нервишки как щекочет! – Да ну тебя! – махнула рукой Татка. – Ты без своих штучек не можешь! – Я без своих штучек буду не я! В них – вся прелесть! – самоуверенно заявил Андрюха, взгромождаясь на стул. – Я тут кой-чего прихватил. С этими словами он стал доставать из сумки всяческие "ништячки": фрукты, несколько пакетов сока, банку красной икры и две бутылки грузинского красного вина. Я знал, что в последнее время Аргунов плотно сидит на мели, и значит, для того, чтобы закупить всё это продуктовое великолепие, ему пришлось влезть в долги, или что-то продать. – Андрюха, ну что ты, в самом деле? Это уже лишнее! – Короче, не возбухай! Дают – бери! – похоже он не собирался со мной пререкаться по этому вопросу. – Ну, чего там, спасибки тебе… – Э, давай не будем выворачивать носки наизнанку! – Андрюха в корне пресёк мои попытки поблагодарить его. Мы ещё долго трепались о всякой всячине. Табу на разговоры о моём суициде Аргунов проигнорировал наинаглейшим образом. Более того, этот гад высмеял меня так, как умел это делать лишь он один – весело, язвительно и беспощадно. Он сделал краткий иронический анализ моих предполагаемых переживаний, сыграл в лицах мою смерть в ванной, а потом рассказал, какой приём меня ожидал в загробном мире, если бы меня не успели спасти. В момент, когда Андрюха в лицах изображал мой спор со Святым Петром на предмет моего принятия в рай, в палату ворвалась медсестра, и заявила, что посетителям пора топать ножками. Аргунов попытался подвергнуть сомнению целесообразность "топания ножками", но его слушать не стали. Невзирая на Андрюхины попытки "произвести впечатление", медсестра отвела нам три минуты на прощание, после чего выставила моих гостей за двери. И долго ещё из гулкого коридора доносились обрывки аргуновских комплиментов медсестре и её короткие рубленые фразы на манер: "Не положено". А я с удивлением обнаружил, что от былой депрессии не осталось и следа. Она как-то незаметно испарилась, пока Аргунов доставал меня своими шуточками и хохмил о моих похождениях в загробном мире. Действительно, какого чёрта смурить? Я же никогда не был смурным чуваком, и таких людей на дух не переносил! Что же это я других теперь напрягаю? Подумаешь, группа развалилась! Тоже мне, один свет в окошке! Зато я теперь свободен и могу сотрудничать с любыми интересными мне людьми. Грех этим не воспользоваться! Стану на ноги, и брошусь экспериментировать – я, ведь, давно этого хотел! Тогда не останется времени на то, чтобы заниматься хернёй и напрягать своих близких идиотскими закидонами. Заснул я со спокойной душой, чего давненько со мной не случалось. Конечно же, проще что-либо решить, чем претворить своё решение в жизнь. Разумеется, я не перестал плавать в депрессняках сразу же после принятия решения "не смурить". Я, конечно же, смурил, кис, напрягал всех своими отвратительными выходками, но перелом произошёл. У меня исчезло желание убить себя. Во мне проснулась эдакая звенящая злость, кураж, кач. Я не хотел уходить, прикрыв за собой потихоньку двери. Я не хотел быть выброшенным на помойку воспоминаний. Я найду в себе силы остаться вживых. Долгонько пришлось мне проваляться в больнице. Меня пичкали лекарствами, переливали кровь, ширяли болючими уколами. Каждый день меня навещали Татка и батя. Частенько заскакивал Аргунов – головная боль всех медсестёр в отделении. Человек, не понимающий значения слова "нельзя". – Если нельзя, но очень-очень хочется, то можно, – втолковывал он очередной "сестричке", саркастически улыбаясь. Больница с её строгими правилами, крахмальными халатами и горой всевозможных запретов повергала его в праведное негодование. – Дуры, блядь, тупоголовые, рогулихи кривоногие, безмозглые, – ругал он медсестёр после попытки пресечения его очередной выходки. - Не понимают, суки, что охуительное настроение лечит круче, чем все их сраные уколы. Без мата он не мог обходиться физически, но матерщина его выглядела незлобливо и как-то естественно, что-ли… – Ничего, ничего, – говорил он мне, – не плачь, мы на ноги тебя поставим, – и откупоривал очередную бутылку своего безумно дорогого грузинского вина, ящик которого ему недавно презентовали за хорошо выполненную работу. – Да не плачу я. – Вот и не плачь, – это у него была такая присказка: "Не плачь". – Лучше пей вино – оно кровь восстанавливает. Когда я смог нормально передвигаться и пошёл на поправку, Андрюха приволок мне в палату шашки. Целыми днями мы теперь резались в "чапаева", доводя своими азартными воплями до опупения весь медперсонал. Когда я лежал один, я много читал. Всё подряд читал – классику, модерн, приключения, детективы. А потом стали писаться стихи… Понемножку, потихоньку… Я попросил привезти мне гитару, и часами теперь примерял свои новые рифмы на хрупкие плечики разных гармоний. Вырисовывалось что-то новое, абсолютно незнакомое. Я старался поймать, запомнить это ощущение, чтобы потом развернуть его, дополнить. Я долго искал свою фишку, и теперь она стала проявляться именно здесь, в больнице. Если мне удастся её нащупать, то пара стаканов крови – недорогая цена за удовольствие. Удовольствие обрести себя. Из этих болезненных ощущений родился "Втрачений"5 – первая ласточка своего стиля. Поиски, блуждания, находки и утраты. Загубився в запахах лісових, Чорне небо кутало погляд мій, Регіт відьми плівся в гілках густих І русалки щось шепотіли вслід.6 Было ли мне страшно тогда? Страшно – не то слово. Я же был сам не свой от ужаса. Я потерял всё. Я потерял друзей, я потерял себя, я потерял смысл жизни. А вокруг хохотала нечисть, жрала мою боль, пила мою кровь, высасывала мои мысли… Нашепотіли розлуку прозорую, Наспівали вогні у тенетах хащ, Націлували шию зашморгами, Але ти мене їм не віддаш. Я, честно говоря, думал, что часть меня, пишущая стихи, уже умерла. Ведь было время, когда я был не в состоянии родить ни строки. Я ощущал себя пустым, выжатым, холодным и бесцветным. А теперь, смотри ты, пишется такое, что и не сравнишь даже с прошлыми "удачами". – Натка, послушай, у меня тут кое-что написалось, – она пришла, и я весь сочусь довольством и радостью. – Может, тебе ещё нельзя напрягаться? – она, как всегда, переживает за меня. – Какое там, напрягаться? Оно из меня само брызжет! Как сперма! – Очень меткое сравнение! – Тата смеётся. Давно она так не смеялась. – Ты будешь слушать, или нет? – Буду, конечно, – она уселась на низенький табурет и смотрит на меня блестящими глазьями. Пошла вступительная тема, куплет. Руки стали подозрительно мокрыми. Что это я так волнуюсь? В первый раз, что-ли, песни ей пою? Она слушает, внимательно изучая меня своими большими глазами. Повернувся, знаючи пісню стріл, Печаль-траво, ти зберегла сліди, Сірий попіл замість роси покрив Мою втечу і тихий плач води. Ритмическая перебивка. Дробное стаккато: Очеретяні флейти тужили по мені, Плакальниць крила вкривали тіло моє, Поранений птах сів напитися з жмені, В темній воді вмирання побачив своє. И самое главное! Кульминация! Я срываюсь на крик: Їх закляття Стелилися чорним димом, Йшов за обрій – Розпитував шлях у стріл, В'ялим листям Опадали години, Падав з кручі – Бракувало крил. Всё! Тихий шёпот коды, последний аккорд! Я всё сказал. Тишина. Натка смотрит мне в лицо и молчит. Молчит долго, пока её молчание становится невыносимым. – Ну? Что скажешь? – не выдерживаю я. – Знаешь, – она медленно растягивает слоги, – это что-то особенное. Это не похоже ни на что из того, что я слышала раньше. Это твоя музыка. – Как тебе? Понравилось? Или не очень? – меня гложет нетерпение. – По-моему, это офигенно! Это одновременно страшно, красиво и недоступно, как мираж. Затягивает в себя, будто воронка. Ты нашёл то, что искал. И уже расплатился за это сполна. Мы радуемся вдвоём. Мы хохочем от облегчения, швыряемся подушкой, брызгаемся водой. На шум заглядывает медсестра и застывает столбом от изумления. Потом она вихрем врывается к нам и решительной рукой наводит порядок. Она недовольна, она ворчит и ругает нас. Ну и пусть! Ей не понять того, что бушует в нас, что заставляет нас резвиться и "плохо себя вести"! Ей этого не понять! – Валёк, пойми, мне Старый – во, как нужен! – я провёл ребром ладони по горлу. – Андрюха, я всё понимаю, но он не появлялся недели две, – Валика "колбасит", и он никак не может собраться с мыслями. – Ну, хотя бы подскажи, где мне его искать, – я трясу его изо всех сил. Причина моей настойчивости кроется в моей неугомонности. Через три недели начинается отборочный тур очередной "Червоной Руты", и мне позарез нужно там выступить. Мне нельзя сейчас пропадать ни в коем случае. Мне нельзя допустить, чтобы в городе сказали: всё, мол, спёкся Андрюха, хана ему. Мне нужно выжить. Я решил собрать временный проект и показаться на фестивале. На бас я подписал Батьковича, на барабаны – Полтинника. Да, именно Полтинника! Сам не знаю, почему он согласился играть со мной, учитывая, что на фестивале он будет ещё с тремя командами. Полтинник – нарасхват! На гитару я планировал пригласить Старого, и уже вторую неделю мечусь по всем знакомым, стараясь его "вычислить". Валёк ничем помочь не может. Я в отчаянии. Что делать? И тут – о, моя счастливая звезда – раздаётся звонок в дверь! Валёк идёт открывать и впускает в квартиру Апреля. Хе-хе, это в образе Апреля заявился мой ангел-хранитель. Нет, не подумайте, я не сошёл с ума, и не собираюсь подписывать Апреля на "живую лабу". Я с ним разговаривал только по поводу записи. Но Апрель – важный источник информации. Морща лоб, он вспоминает, что пару дней назад он видел Старого. По словам Апреля, тот продавал майонез на трамвайной остановке возле оперного. – Знаешь, он ваще без башлей сидел в последнее время, – Апрель возмущён этим обстоятельством, – во страна, бля, где музыканту, чтоб не сдохнуть, приходится майонезом торговать. Я абсолютно согласен, что это – говно, но у меня нет времени обсасывать этот вопрос. Мне нужно бежать. Наспех прощаюсь, хватаю куртку и бегу к указанному Апрелем месту. Господи, сделай так, чтобы он ничего не перепутал! Нет, всё в порядке! Вот он, лоток! Ящики с майонезными банками. И Старый собственной персоной. Слава Богу! Вот он важно расхаживает возле прилавка, иногда поднося ко рту озябшие руки, чтобы согреть их дыханием. Возле него весело щебечет незнакомая мне барышня. – Старый, привет! – я не в силах скрыть радость от того, что я, всё-таки, нашёл пропажу. – Здорово! – он суёт мне задубевшую ладонь. – Как жизнь? – Старый, я ищу тебя две недели! Старый озадачен. Старый даже не скрывает этого. Старый хочет знать, зачем он мне понадобился. – Понимаешь, "Клана Тишины" больше нет, – при этих моих словах Старый делает большие глаза и всей своей мимикой демонстрирует изумление. – И что? – осторожно интересуется он. – Я хочу выступить на отборочном "Руты". Хотел подписать тебя на гитару. – А кого ты ещё подписал? – Старый обязан выполнить все "формальности". – Басист "Клана" Батькович, на барабанах – Полтинник, на гитаре – ты. – Понимаешь, – мнётся Старый, – мы с "Пятихатками" тоже планируем на "Руте" показаться. Если тебя это не наламывает… – Старый, меня это абсолютно не наламывает! Вон Полтинник вообще с тремя командами лабает – с вами, со мной и с "Электрическим Адольфом". – Тогда нет проблем. Где рыпаем? – На бывшей клановской точке. Помнишь, где это? – Общага Лесотеха? – Точно. Когда ты можешь начать? – Да хоть завтра! Барышня, внимательно слушающая наш разговор, дёргает Старого за рукав: – Послезавтра у Полтинника свадьба. Так что, раньше следующей недели не надейтесь. – А, кстати, познакомься, – спохватился мой собеседник, – это моя жена Галя. – Очень приятно, – я улыбаюсь ей и перевожу взгляд на Старого, – как тогда договоримся? – Перезвони Полтиннику, и согласуй всё с ним. Потом подойдёшь сюда и скажешь мне, как вы договорились. Лады? – Лады! – Ну, тогда бывай! Рад был тебя увидеть! Слушай, а что вы в "Клане Тишины" не поделили? Чего разбежались-то? – У нас разные взгляды на музыку. – Так ведь вы лабали вместе уже три года! – Понимаешь, это проявляется тогда, когда на повестке дня становится вопрос о коммерции. Правда, они, почему-то, стыдливо скрывают эту сторону вопроса. Старый пожал плечами. Что толку что-нибудь говорить? Всегда музыканты срались из-за денег, и всегда они будут из-за них сраться. Здесь ничего не изменишь. Что такое музыкант? Проститутка, продающая свой талант, своё умение, свои идеи. Приходится выбирать, чего ты хочешь – творчества или стабильного заработка. Нет ничего зазорного в изготовлении коммерческой музыки. Весь вопрос в том, чтобы качественно сделать материал, а стилевые особенности – вопрос вкуса. Старый подходил к этому с точки зрения профессионала, а я – с позиции любителя. Я ещё не перегорел романтикой творчества и надеялся удивить толпу. А толпа не любит, чтобы её удивляли. Толпа не жаждет ломки традиций. Толпа жаждет хлеба и зрелищ. Для неё главное – чтобы хлеб был дёшев и съедобен, а зрелища – доступны её пониманию. Иначе, она будет не в состоянии "сожрать" их. Есть, конечно, другой путь – обмануть толпу. Войти в моду. Убедить её, что всё, что сожрали Вася, Жора, Коля и Маня, должны употребить и остальные. Кто не с нами – тот лох! Иначе не бывает. – Знаешь, – Старый не смотрел мне в глаза, – может быть ты и правильный музыкант, но ты кретин. Проблема в том, что они повзрослели раньше тебя. А ты поумнеешь тогда, когда всерьёз начнёшь зарабатывать на хлеб. Не обижайся, я просто сказал, что думал… Вечером я позвонил Паше. После взаимных приветствий я сообщил ему, что намерен начать репетиции на нашей совместной точке, и звоню, чтобы согласовать графики команд. Паша, естественно, в восторг не пришёл, но продиктовал мне своё расписание. – Ты только спроси у Палыча разрешения играть на его барабанах, – прощаясь, сказал мне он. – Не беспокойся, с этой стороны проблем не будет. Я набрал телефон Палыча. – Здорово, брат! Как жизнь? – Да ничего, нормально, вживаюсь в семейный быт, – он женился за неделю до моего "прыжка в ванную". – И как? Нравится? – Всяко бывает, – уклончиво ответил брат. – Слушай, тут такое дело… Я начинаю репетиции у нас на точке, и хотел попросить у тебя разрешения, чтобы Полтинник поиграл на твоих барабанах. В трубке зашуршало неловкое молчание, потом он неуверенно произнёс: – Может быть, ты сможешь по-другому решить этот вопрос? – Брат, если бы я мог по-другому решить этот вопрос, я бы не обращался к тебе. – Извини, но я ничем помочь не могу. Найди какой-нибудь другой вариант. Мне показалось, что я ослышался. Это не лезло ни в какие ворота и не умещалось в моём сознании. – Брат, ты понимаешь, что этим ходом ты меня здорово подставляешь? Ты перечёркиваешь мне выступление на фестивале! Понимаешь? – Прости меня, но я не могу разрешить пользоваться моими барабанами, – ему было стыдно, неловко, но он держался из последних сил. – Это твоё последнее слово? – Да, – твёрдо произнёс Палыч. – Хорошо, – я сдерживался изо-всех сил, – я это запомню навсегда. До сегодняшнего дня ты был моим братом, но теперь я не хочу иметь с тобой ничего общего. Понял? – Не сердись брат, я не могу поступить по-другому. – Тамбовский бомж тебе брат! – заорал я, и, перейдя на сдавленный шёпот, зашипел в трубку: – Пусть когда-нибудь и тебя кинут в такой же безвыходной ситуации самые близкие друзья. И тогда ты вспомнишь меня! – я швырнул трубку. Всё! Пиздец! Вот тебе и брат! На хер таких братьев! Я сунул в рот сигарету и закурил. Воображение услужливо подсовывало мне картинки из прошлого. Вот мы пьём вино в день нашего знакомства. Вот первый концерт "Клана Тишины". Вот запись первого альбома – мы спим на столах, мы играем, мы пьём водку. Вот "Червона Рута" в девяносто третьем году. Вот Карпаты, дождь, бушующая река, мы идём по воде, и нас сносит течение. Вот моя свадьба, Палыч в церкви держит надо мной венец. Концерты, записи, тусовки. Развал "Клана". Свадьба Палыча, я произношу тост, Батькович льёт шампанское в декольте невесте. И всё. Больше ничего не будет. Ничего! Случилось самое великое разочарование последнего времени. Хватит. Не нужно мне друзей. Буду один. Лучше не надеяться ни на кого, кроме себя. Так надёжней. Проблема с точкой решилась неожиданно легко. Несколько знакомых музыкантов, узнав о моём "попандосе" предложили мне свои репетиционные базы. А Старый при встрече сказал, что всё это ерунда, и мы можем рыпать на точке "Пятихаток". – Так будет даже удобней, – сказал мне он. – Меньше передвижений – больше сил для лабы сбережёшь. Ты лучше сегодня приходи ко мне на хату часиков в семь вечера. Пощупаем твои вещички, покумекаем, как их сделать. Хорошо? – О'кей, – обрадовался я. – В семь буду у тебя. Начало движняка радовало. До фестиваля оставалось очень мало времени, и я серьёзно беспокоился. В семь часов с копейками я завалился к Старому "на хаус". Открыла мне его жена Галя. Показав где повесить куртку и выдав мне шлёпанцы весьма заслуженного вида, она провела меня в комнату. Там на почётном месте, аки глава семейства, восседал Старый, и с очень важным и внушительным видом поглощал ужин. Поздоровавшись, он кивнул мне на место за столом и мигнул жене. Та поставила передо мной тарелку. – Не, не, не, – заупирался я, – я пожрамши. Спасибки. – Как хочешь, – пожал плечами Старый, – тогда подожди пару минут. Закончив трапезу, он плотно уселся в потрёпанное кресло и приготовился внимать. Я показал ему "Голоси" и новую вещицу "Місто". – Красивые штучки, – восторгнулся Старый, – а третья? – Третью покажу позже. Сначала сделаем эти две. – Согласен. Много времени это не займёт – одну-две репы. Старый достал из шкафа "весло", расчехлил его и принялся настраивать. – Давай помусолим твои заточки. Э-эх, давненько я свежачка не пробовал. И мы принялись за работу. Я по кругу вертел свои темы, а он вставлял по ходу свои "пять копеек". Не стоит уделять много места и времени описанию нашего совместного музицирования. Ничего особенного не произошло – я не услышал никаких охренительных импровизов, не получил "взрыва эмоций", не искупался в восторгах. В общем, Старый меня ничем не потряс. Он ничего толком не играл, а просто слегка прощупывал почву для своих партий. Ушёл я слегка разочарованный. На следующий день я встретился с Батьковичем, и мы направились на точку к "Пятихаткам". По дороге Батькович рассказал мне, что Макарчук официально зачислен в группу. Новая команда тоже готовится к "Руте". Естественно, что название "Клан Тишины" принадлежит мне, поэтому они взяли себе имечко "Море Лаптевых". – Почему такое странное название? – засмеялся я. – Просто красивое словосочетание, – пожал плечами Батькович. Насколько же разные у людей понятия о красоте! Но я не стал иронизировать по этому поводу. Батькович, также, поведал о том, что они записали несколько новых вещей. Большие планы, большие надежды. С Владиком у них полное взаимопонимание. Он согласен с коммерческим форматом, он согласен со всеми правилами игры. Правда, с текстами – паника. Не получаются они у Владика. Но они надеются, что это явление временное. Когда мы пришли на место, там ещё репетировала группа "Электрический Адольф" – "Пятихатки" делили точку на несколько групп. Открыв двери, мы наткнулись на стену тугого ритм-энд-блюза. Из-за барабанов торчала радостная физиономия Полтинника. Сэм из "Липтон Клуба" извивался удавом, укрощая струны на басу. Раскачиваясь правой ногой на квакере, медитативно тух Апрель, исправно выдавая красивые блюзовые фразки. А возле микрофона "давал жизни" вечный рок-н-ролльщик Кеша. Терзая свой "телек"7, он вещал в микрофон что-то смешнючее и изображал "шов-маз-говон"8. Впечатление от конторы складывалось очень симпатичненькое. Мы уселись в уголке и стали постигать. "Адольфы" – команда со своим шармом. Они имели сравнительно небольшую армию поклонников и стойкую репутацию "матершинников и крамольников". Когда-то весь груз ответственности за эту контору тянули на себе два лидера – Шива и Кеша. Шива придумал "фишку", на которой держались "Адольфы", и активно претворял её в жизнь. Любители жареного просто сатанели, когда на сцене появлялся этот "монстрик" в пионерской рубашке и со здоровенной гитарищей а-ля Би Би Кинг. От него пёрла такая энергия, что зал на концертах ходил ходуном. Потом Шива куда-то исчез. Бесчисленные скандалы, связанные с ширевом, отсутствие уверенности в своём лидере и неимение перпектив почти уничтожили "Электрический Адольф". Когда Шиву замели за наркоту, бразды управления в свои руки взял Кеша, ближайший друг и соратник Шивы. Кеша отличался упругим стилем игры на гитаре, весёлым нравом и полувоенным подходом к музыкальным делам. Он не дал "Адольфам" загнуться, пригласил новый состав и стал к микрофону. Своей жизнерадостной энергией он заражал всё окружение. Теперь Кеша был намерен показаться на "Руте". – Мне насрать на призы, места, регалии и прочую хуйню. Главное – дать понять, что "Электрический Адольф" продолжает дёргаться, – вещал Кеша о рутовских поползновениях. К тому моменту, когда "Адольфы" доиграли программу, подгрёб Старый. Поздоровавшись, он расчехлил "весло", воткнулся в тюнер и стал деловито настраиваться. "Адольфы" с шутками-прибаутками слиняли, и наша первая "репа" началась. И Старый, и Батькович были знакомы с материалом, посему сразу стали лабать "на Полтинника". Тот, отдам ему должное, врубился с первого такта. Никогда до того момента мне не приходилось играть с барабанщиком такого класса. Что такое мой опыт на то время? По большому счёту – Палыч. Редких джемов я не считаю – там были кадры очень мелкого пошиба. Я взял первые аккорды, Батькович вступил вместе с Полтинником и Старый завертелся стальной спиралью длинного соло. У меня потекли слюнки. Вступительная тема обнадёживала. Полтинник дробился в синкопах и сбивках, Батькович старательно держал басовый рифф, а Старый изощрялся в томительно-чувственных ступенях ритм-энд-блюза. Пока что не было той психоделии, той отстранённости, о которых я мечтал. Но меня захватил вихрь совместной лабы с ОЧЕНЬ ХОРОШИМИ МУЗЫКАНТАМИ. Я бросил взгляд на Батьковича, и увидел – тот купается в ощущениях. Ему тоже непривычно приятно вертеться в этом водовороте эмоций. Старый сидел, привалившись спиной к комбику и полузакрыв глаза. Его руки, быстрые нервные зверьки, сновали по струнам, словно обнюхивая их. Они жили отдельно от хозяина, витающего в каких-то иных сферах. Бешеная подача сменялась ласковым поглаживанием, головоломные пики кульминаций – медленными угасаниями. Бэндинг рассыпался тэйпинговыми пробежками и забывался серебром флажолетов9. Полтинник, по моему определению, принадлежал к типу "отчаянных барабанщиков". Он играл, отвернувшись в сторону и надев привычное, знакомое всем "отчаянное" выражение лица. Он настраивал свою "кухню" особым образом и умудрялся играть на ней так, что барабаны "дышали". Убойное звукоизвлечение, хорошо поставленный хлёст, безумная фантазия – Полтинник умел преподнести себя и музыку, которую он играл. О Батьковиче говорить излишне – я всегда считал Юрку самым талантливым из всей нашей компании. Если его "чуйка" – результат постоянных медитаций на самые неожиданные предметы, то я готов начать хоть с сегодняшнего дня. Первой "репой" я остался доволен. Да и вообще я ожил. Движняк начался. Я начал делать то, о чём давно мечтал. "Клан Тишины" последнего образца оставлял мало времени и возможностей для творчества. Мы постоянно куда-то спешили, за чем-то гнались, теряя в этой спешке то основное, ради чего мы собрались – музыку. Теперь, оставив в стороне мысли о промоушене, о необходимости "лепить имидж", я смог просто заняться музыкой. Я пока что не нашёл того, что искал, но я чувствовал, что могу нащупать эту фишку. Я знал, что оно где-то рядом, я слышал его присутствие, я был уверен – оно придёт. Дальше начались осложнения. Я, привыкший всегда чувствовать за спиной поддержку друзей, встал перед необходимостью полагаться во всём только на себя. Это только на словах легко: "Если хочешь сделать что-либо идеально, сделай это сам". На деле всё оказалось сложнее. Мне приходилось "шуршать" на всю катушку. Я стал единственным ответственным за проект человеком. Нужно было по десять раз на дню всем напоминать о репетициях – чтоб не динамили. Нужно было самому продумывать все нюансы песен, мусолить особенности структуры и аранжировок, чтобы потом доступно объяснить всё это участникам команды. Нужно было привыкнуть к тому, что всё это важно только для меня. Остальные – попутчики, которые будут рядом, пока им интересно. Если не срастётся – они сойдут на первой же остановке. Времени оставалось мало. Композиции оставались сырыми. Известно, что вещь должна "созреть". Если её "засветить" раньше времени – будут слышны все просчёты, которым не уделили времени. Я был не в состоянии форсировать процесс – отсутствие опыта, ёшкин кот. Посему толком мы ничего слепить не успели. Материал звучал на уровне качественной импровизации. В назначенный день я пришёл на жеребьёвку и вытянул картонный квадратик, определивший мою очередь в длиннющем списке групп самого разного плана. После процедуры я договорился со Старым и Полтинником насчёт завтрашнего дня и поехал домой. Я понимал, что с сырым материалом шансы у меня нулевые, но на призовое место я и не рассчитывал. Главное – показать, что я не утонул. Остальное – со временем. Следующий день выдался пасмурным. Вот это январь! Где снег, где стужа, где бодрящий морозец? Налицо совершенно другие декорации: гнилая оттепель, под ногами чвохкает вязкое нечто, сверху сыплется какая-то дрянь, ноги сами собой наступают в стылые лужи. Мерзкий ветер треплет волосы, горстями бросает в лицо колючие брызги. Короче, погода – дерьмо. Гадость, а не погода. Я с утра подгрёб к Дворцу Культуры им. Гагарина, где проводился фестиваль. На сцене вовсю вызвучивалась нетерпеливая молодёжь. За кулисами деловито заправлялись вином троглодиты, увешанные хэви-металлическими регалиями. Некоторые из них лениво приветствовали меня, предлагая присоединиться. Я вежливо отказался и побрёл дальше, разыскивая своих музыкантов. Старого я нашёл в самом дальнем углу, где он находился в компании Валика и Апреля. Их, судя по всему, здорово волокло. Обсуждались бесконечно тягучие и непонятные мне темы, обрывающиеся на полуслове и на глазах трансформирующиеся. – Здорово, чуваки! Как настрой? – Всё пучком, Андрюха. Падай возле нас. – А где Полтинник? – Полтинник побежал с Кешей на пятьдесят. – А вы что же? – А у нас свой приход, – вяло улыбнулся Валик, – водка – свинский кайф. – Как вообще можно пить эту гадость? – поддержал его Апрель, – это же уксус в животе. Я стал слушать их длинные рассуждения о вреде спиртного и о пользе "правильного кайфа". Расширяет, мол, сознание, не садит печень, и т.п. Все эти аргументы были для меня в новинку, и я слушал с интересом. Тему оборвал на полуслове подбежавший Кеша. Он бросил опытный взгляд на Апреля и возмутился: – Витяня, мы же договаривались! До лабы – не торчать! Ну что за похуизм? – Тут, откуда ни возьмись, появился в рот ебись, – прокомментировал Апрель Кешино появление. – Ты же обещал! – продолжал разоряться Кеша. – Чувак, не ломай торч! Всё будет в лучшем виде. Я после раскумарки ещё круче лабаю, – оправдывался Апрель. – Хрен с тобой, – смирился Кеша, – тебя всё равно не переделаешь. – Кеша, где Полтинник? – спросил я. – Он по дороге Краба встретил. Они зашли ещё на пятьдесят. Увидев моё встревоженное лицо, он меня успокоил: – Да ты не боись. Полтиннику по трезвяне лабать взападло, но до усирачки он не напьётся. Видишь, я не ссу, а он ведь и с нами лабает, и с "Пятихатками". – Да я не боюсь… Чего мне? Просто не по себе малость. – А ты и себе соточку тресни – легче будет. – Или драпцу хапни. Мы угостим, – радушно предложил Валик. От "драпца" я отказался, а насчёт "соточки" – принял к сведению. Через час подошла Татка, и я ей сказал: – Идём, я выпью малость. Мне муторно как-то. Смотри, весь народ вгашенный, один я – как кретин трезвый. – Смотри, не переусердствуй, – предостерегла меня Татка. – Не бойся, я чуть-чуть. Сказано-сделано. Мы зашли в близлежащее кафе, и там я взял Наташе кофе с пирожным, а себе стакан водки. – Ну, как? – спросила Наташа, прихлёбывая кофе и наблюдая за тем, как я всосал в себя спиртное. Я прислушался к тому, как внутри разливается приятное тепло и констатировал: – Нормалёк. Я подождал, пока она допила свой кофе, и мы направились обратно. Я заметно повеселел и больше не чувстовал себя "лишним на этом празднике жизни". За кулисами всё кипело. Концерт уже начался, и нетерпеливая молодёжь смотрела выступления "конкурентов", обмениваясь впечатлениями. Динозавры постарше усиленно киряли, а из сортира шёл отчётливый запах "мариванны". Двое полицейских-муниципалов с ужасом следили за шатающимися фигурами конкурсантов, но никаких репрессий не предпринимали. Видимо, им были даны на этот счёт твёрдые инструкции. Я подошёл и выглянул из-за кулис. Как раз объявили "Электрического Адольфа", и мне было интересно посмотреть их выступление. Тем более, что после них шли мы. Возле микрофона уже стоял Кеша и чего-то вещал залу. Зал покатывался со смеху. Бесплотной тенью на сцену вышел Апрель с гитарой за спиной, держа охапку примочек. Он разложил их в нужном порядке, скоммутировал и включился в комбик, после чего выпрямился и показал себя зрителям во всей красе. Действительно, Апрель был неотразим. Ковбойские сапоги-казаки, вытертые до дыр кожанные штаны, спутанный хаер, спадающий на плечи. Майка с короткими рукавами открывала любопытным взорам круг "внеклассных" увлечений Апреля. Возле басового комбика в "готовности номер раз" замер Сэм, изогнувшись в виде знака ї. А из-за барабанов выглядывала радостная физиономия Полтинника. Кеша подошёл к нему и, наклонясь, произнёс: – Андрюша, умоляю, если вздумаешь петь – то хотя бы попадай в ноты. Или пой мимо микрофона. Ладно? – Но, ты, тиран! – насупился Полтинник, – за собой следи! Кеша безнадёжно вздохнул и пошёл к микрофону. У Полтинника была непобедимая любовь к пению. Эта, казалось бы, безобидная привычка отравляла жизнь всем, кто с ним сотрудничал. В самый пиковый момент Полтинник имел привычку встать, не прекращая игры, и орать в микрофоны в полный голос. Это у него называлось бэк-вокалом. Естественно, что частенько он пел мимо нот, за что его недолюбливали почти все вокалисты. На все претензии в свой адрес Андрюха предъявлял железный аргумент: – Чё вы гоните? Это же рок-н-ролл! Никто не находился, что ответить на такое "идеологически выдержанное" заявление. Кеша послал залу одну из своих чертячьих улыбочек и объявил: – Первая пьеса называется "Горобец". Полтинник дал сбивку, и "Адольфы" загромыхали ритм-энд-блюзом по бездорожью. Кеша пел и одновременно "давал шоу", в чём он был общепризнанным спецом. У него имелся свой набор прикольных "заточек", придуманных специально для покорения публики. Теперь Кеша щедро выплёскивал в зал весь "джентльменский набор". Сэм, извлекая из своего инструмента всё возможное, завязывался в немыслимые узлы и уподоблялся всему греческому алфавиту одновременно. Апрель традиционно тух, автоматически пританцовывая на "квакере" и всё-таки попадая "в кассу". Зал реагировал весьма приветливо и живо. Чуваки доиграли первую вещь. Кеша снова мило улыбнулся и сообщил, что сейчас прозвучит "Алкоголик". Народ в зале засмеялся. Полтинник дал счёт, и пошла жара. Народ пританцовывал, подпевал и вообще всячески оттягивался. Всё происходило очень мило и весело. Вторая вещь закончилась, и случилось непредвиденное. Апрель молча собрал свои манели и, не сказав ни слова, удалился со сцены. Кеша от такого закидона просто оторопел. Ему не оставалось ничего иного, как развести руками и играть третью пьесу без Витяни. Отсутствие Апреля сказалось на общем саунде – третья вещь прозвучала очень тускло и вяло. Доиграв коду, Кеша поблаголарил зал за внимание и ринулся "вынать душу из этого гада". Наблюдать дальше я не имел возможности – нас объявили. Я вышел на сцену последним. Сунул джек в гнездо комбика. Подошёл к микрофону. – Привет всем. Сегодня я представляю вам свой новый проект "Граффити". Музыкантов, занятых в нём, называть не нужно – вы их хорошо знаете. Остаётся только показать то, ради чего мы сюда пришли. На этих словах погас свет, и по сцене зашарили лучи робосканов. Бесплатный подарок Серёжи Григорьева, одного из хозяев фирмы, обеспечивающей звук и свет на фестивале. В последнее время я подрабатывал у них, латая дыры в семейном бюджете, и Григорьев, видать, решил подбодрить меня классным светом. Пятак вступил с фирменной сбивки, а Старый ответил затяжным соло в стиле Хендрикса. Я прикрыл глаза и попытался отъехать от посторонних некайфов, сосредотачиваясь на музыке. Чорно-біле місто слухає гранж У виконанні дощів, Багатооке обличчя вулиць Спливає в мареві снів, Тремтячі шпилі старих костьолів Співають реквієм дню, Уламки кроків перехожих Лежать в обіймах калюж.10 Всё шло классно, но не так, как надо. Чувствовался класс музыкантов, кач, настроение, но мы не ушли от импровизационности. Материал выглядел сыроватым. Я впервые не ощущал за спиной знакомую ауру старых друзей. Там, за мной, стояли новые люди, новые идеи, новые ощущения. Даже родной бас Батьковича растворялся в их новизне. На какую-то долю секунды я запаниковал. Потом всё прошло. Я твёрдо понял – это не "Клан Тишины". Это – другое. И мне предстоит с этим существовать. На сольном месте у Старого отключилась примочка – все непрухи в мой мешок. Мы доиграли программу, и вышли за кулисы. Я принимал поздравления многочисленных доброжелателей с дебютом, но чувствовал – рано. Рано было выходить с новым проектом, рано было светить то, что не отложилось в мозгах. Рано. Я остро чувствовал, что выступление нельзя назвать удачным, несмотря на доброжелательный приём. Нужно искать. Шуршать. Пробовать. Я покалякал с "человеками" и спустился в зал. Как раз объявили "Море Лаптевых", и мне было интересно послушать их достижения. Сюрприз "номер раз" – с ними играет Умский. Конспиратор Батькович ничего мне об этом не рассказывал. А ну, а ну! Пошло вступление. Владик вышел к микрофону. Явно стеснялся. Да и вообще, имидж у группы застенчивый какой-то. Музыка – для меня явно неожиданная. Простенькая мелодичная песенка. Я вслушался в текст – что-то об одиноком ребёнке, просящем милостыню. Сердцещипательные темы какие-то. Владик пел приятно, "фефекты фикции" почти не ощущались. Слегка раздражала подчёркнуто слезливая манера исполнения, но это уже дело вкуса. В принципе, пятнадцатилетних созревающих школьниц это должно впечатлить. Честно говоря, я был слегка ошарашен музыкой "бывшеньких". Элитничали, умничали, надувались… И что мы имеем в результате – сладко-романтический бэнд дамских угодников? А где же высокие материи? А где же потуги на великое? Ладно, Бог с ними. Сами разберутся с приоритетами. Это не моё дело. Я поднялся и пошёл в гримёрку собирать манатки. Пора уходить отсюда. Татка всё восхищалась нашим выступлением, а я думал о том, что будет дальше. И понятия не имел, как мне дальше быть. Тёплый июльский вечер. В парке спокойно, уютно, тихо. Народу совсем немного. Я сижу на лавочке и жду. Думать ни о чём не хочется. Мысли бессвязны и ленивы. Я разглядываю наглых голубей, деловито склёвывающих что-то с земли, и изредка оглядываюсь по сторонам, пытаясь угадать, как будет выглядеть тот, кто придёт на встречу. Прошло несколько месяцев после выступления на "Червоной Руте". Чем я занимался всё это время? Смурил и работал вперемешку. Это было время моих странствий по городской "подземке". Новые люди, эксперименты, ощущения. Талантливые музыканты, бездари, трудоголики, лентяи, алкаши, торчки. Этот калейдоскоп был интересной школой. Наверное, я за это время повзрослел лет на десять. И понял главное – нужно полагаться только на свои силы. Есть только моя воля и моё "я". И за это нужно драться. С момента моего ухода из "Клана" мне пришлось заново утверждать себя в глазах музыкантов. "Клан Тишины" всегда держался обособленно от тусовки, и поодиночке никто из нас не имел никакого веса. Посему мне предстояло завоевать своё место под солнцем, чтобы музыканты захотели со мной сотрудничать. В последнее время я работал с Юркой Челеком, гитаристом "Индюков". Я познакомился с ним на каком-то сейшене и предложил поиграть вместе. Юрка послушал материал и неожиданно согласился. Мы щупали гармонии, искали интересные ходы, характерные штрихи. А потом Челек сказал: – Я знаю, что здесь нужно – виолончель. У меня есть на примете один интересный человечек. Думаю, он придётся ко двору. Тем более, что он давно рвётся играть в группе. Я в то время был жутким жадиной – тянул к себе всех людей, способных отвязно мыслить и талантливо излагать придуманное. Предложение Юры меня заинтересовало. Я записал телефон "интересного человечка", созвонился с ним и договорился о встрече. И вот теперь я сижу в парке на скамеечке и жду его. Я задумался и не заметил, как возле меня кто-то остановился. Вежливый голос спрашивает: – Андрей Поляк? "Клан Тишины"? Я поднимаю глаза. Вот это персонаж! Коротенькие шортики, здоровенный пояс-кенгурятник, тёмные очки. Под мышкой виолончель в потрёпанном чехле. – Васыль? Он утвердительно кивает головой. Тогда я приглашающе хлопаю ладонью по скамейке: – Падай. Он располагается рядом. И я полчаса ему рассказываю о своих идеях относительно группы. Сначала он терпеливо слушает, а потом перебивает меня: – Я всё понял. Есть предложение начать сейчас же. Я живу здесь недалеко. Поедем ко мне, ты покажешь свои песни, а я попробую подыграть. Лады? – Лады! Мы садимся в старый дребезжащий трамвай и едем две остановки. Походим к стандартного вида пятиэтажке и поднимаемся на четвёртый этаж. Небольшая чистенькая квартирка. – Проходи. Вот моя комната. Захожу. С интересом оглядываюсь. Разбросанные ноты, две виолончели, пластинки с классической музыкой. Смотрю на названия - Бах, Чайковский, Паганини… Васыль приносит две чашки с дымящимся кофе. Пока мы его пьём, он расспрашивает о "Клане Тишины", о моих репетициях с другими музыкантами, о планах на будущее. Потом я расчехляю гитару. Он скептически смотрит, как я её настраиваю. Свой постоянный инструмент я не успел забрать от Старого, и пришлось взять походную "балалайку". Звучит она отвратительно и фальшиво. Васыль прерывает мои мучения: – Чёрт с ней! Всё равно эти дрова толком не настроишь. Играй. Я пойму и так. Я показываю ему то, что "настрогал" за время своих поисков. Он слушает, изредка кивая головой. Потом выдаёт вердикт: – Если честно, мне не нравится ни музыка, ни слова, ни то, как ты поёшь. Но мне всё равно будет интересно попробоваться – может быть, первое впечатление обманчиво. Откровенно говоря, я тоже не испытываю особой симпатии к этому субьекту, но… "Первым делом самолёты". Вдруг он гений? – Давай ноты, – он привинчивает шпиль к инструменту. Я недоумённо смотрю на него: – Какие ноты? – С моей партией. – Нет у меня никаких нот. – А что же мне играть? – чувак явно не может въехать в ситуацию. Чёрт бы побрал этих перцев с консерваторским образованием! – То, что подберёшь, то и будешь играть. – Погоди! Кто из нас композитор? – Никто из нас не композитор! Я принёс написанные песни, а каждый свои партии делает сам, в результате – музыка группы. Понял? Чувак повозмущался для приличия, а потом покорно взял инструмент в руки. Я продиктовал ему гармонию, и репа началась. Не скажу, чтобы я пришёл в жуткий восторг от Васылёвой игры. Песни превратились в одно сплошное соло на виолончели. Причём, даже это соло было сумбурным и не выражающим ничего, кроме попыток Васыля самовыразиться. Все мои потуги обуздать его исполнительский кач успеха не имели – он смотрел на меня со снисходительной улыбкой. Кто, мол, здесь образованный перец? Ты или я? Короче, первая репа закончилась полным крахом. Я вышел оттуда с горячим желанием никогда больше с этим человеком не видеться и не слышать о нём более ни слова. Редко кто вызывал у меня с первого взгляда такую антипатию. Последующие репетиции с ним и с Юркой тоже ничего не дали. Васыль играл сплошной бред, и слушать наших замечаний относительно аранжировок не желал. Сама по себе виолончель звучала изумительно, но когда наш Казальс начинал "поливать", мне хотелось подойти к нему сзади и задушить струной. В общем, всё шло паршиво. Хуже некуда. Юрка потерял интерес к репетициям, и стал "динамить", отговариваясь занятостью в "Индюках". Мы остались вдвоём. Почему я не плюнул на всё это и не распрощался с этим диверсантом? Наверное, потому что я подсознательно чувствовал, что при помощи виолончели можно слепить интересный саунд. Приходилось терпеть виолончелиста и надеяться на лучшее. Спасение пришло оттуда, откуда я его меньше всего ожидал. Оно явилось в образе Оли, девушки Васыля. Однажды он привёл её к нам на репетицию. Я только скрежетнул зубами – не перевариваю, когда на репетициях присутствуют посторонние. Но пришлось молчать. В то время мы репетировали в подвале Васыля, и он был волен приводить всех, кого считал нужным пригласить. Барышня послушала наши опусы и прямо в лоб заявила: – Васыль, ты играешь отвратительно! Вместо того, чтобы создать настроение и подчеркнуть характер произведения, ты выпендриваешься и стараешься показать, какой ты классный виолончелист. Но вместо того, чтобы восторгаться тобой, слушатели к концу концерта возненавидят тебя – ты не подчёркиваешь, а зачёркиваешь настроение. После этих её слов мне захотелось грохнуться ей в ноги. Пароксизм благодарности, знаете ли. Причём, что удивительно, Васыль принял её слова к сведению, и концу репетиции мы сваяли вступление и первый куплет к одной пьесе. А дальше всё пошло как по маслу. Правда, имелся один большой минус – Васыль абсолютно не умел импровизировать. Недостаток консерваторского образования. Путём длительных лаб мы вытравили из него это. Через какое-то время он научился схватывать на лету гармонию и "валять в кассу". Мы кропотливо пахали на протяжении полугода. Вдвоём. Мы не приглашали никого, а старательно искали свой звук, подачу, настрой. По капельке, по зёрнышку. Если за репетицию находился один удачный ход – мы были счастливы. Как вам передать атмосферу тех репетиций? Наверное, это невозможно. Обшитый деревом подвал, неверный свет тусклой лампочки. Тихие заклинания моих песен. Виолончель, то вкрадчивая, то настойчивая, то плачущая. Часто, чтобы поймать настроение, мы играли в абсолютной темноте. Когда всё воображение работает на слух, не отвлекаясь ни на какие зрительные образы. Стиснутое в рамках слышимого сознание бунтует, и прорывается в область подсознательного. Однажды Васыль сказал мне: – Знаешь, я был неправ относительно твоих произведений. Может быть, я никогда не смогу до конца понять твои песни, но я их чувствую. Наощупь. И мне очень интересно с тобой работать. Васыль оказался очень талантливым импровизатором. Через какое-то время я понял: "Вот оно! То, что я так долго искал!". Шаманство, язычество, древние заклинания волхвов. Главное найдено. Остальное – дело техники и терпения. Тем более, что у меня появился единомышленник. Вместе прорвёмся. – Андрюха, ну какая тебе разница? Придёшь, поиграешь, получишь башли и свалишь. А впридачу ещё и вкусно пожрёшь. Женя был терпелив и настойчив. Он пытался подписать меня на "халтуру", а я сопротивлялся изо всех сил. В последнее время мне приходилось пахать изо всех сил, чтоб не пропасть с голоду. В основном, я работал на фирме у Эдика и Серёги Григорьевых. Обеспечивал звук и свет на концертах, дискотеках, презентациях и так далее. Сегодня же передо мной разворачивалась завораживающая перспектива ощутить себя в роли кабацкого лабуха. Я активно упирался, но собеседник мой не сдавался. В результате, разговор зашёл в тупик. Мы учились в одной группе в Политехе. Женя был достопримечательностью нашего коллектива. Мы гордились им, как очень редким ценным человеческим экземпляром. Примером того, насколько может быть капризна мать-природа. С первого взгляда Женя казался обыкновенным интеллигентным мальчиком из хорошей семьи. Но это лишь с первого взгляда. После непродолжительного знакомства он мог "порадовать" таким глюком, что волосы дыбом становились. Дело было в том, что Женя обожал эпатировать. Он мог на спор пытаться съесть швабру. Мог пить одеколон "Русский Лес" только для того, чтобы произвести неизгладимое впечатление при знакомстве. Мы не раз были свидетелями невообразимых историй, в которые он очень талантливо влипал, и не менее талантливо из них выпутывался. Недавно он потряс наши юношеские сердца своей женитьбой. С первого взгляда оно неплохо – человек решил остепениться и обзавестись семьёй. Но если учесть то, что Женя решил жениться только лишь для того, чтобы досадить своим родителям, и что семья узнала о его браке только в день свершения сего славного события, то это всё начинает выглядеть не столь мирно. Аргунов, который знал Женю по школьным годам, рассказал мне, как новоиспечённый жених обратился к нему с просьбой предоставить жилплощадь для проведения столь важного мероприятия, как первая брачная ночь. Андрюха не вошёл в тяжёлое положение современных Ромео и Джульетты и отказал. Где они сорвали свой первый законный цветок страсти неизвестно. Да, наверное, и неважно. Важно другое – кто-то дезинформировал Жениного папеньку. Андрюха возмущённо повествовал мне о том, как в двери его квартиры в два часа ночи ломился разъярённый родитель новобрачного и хрипло орал: – Открывай, падла! Я всё равно двери выломаю и убью этого подонка и его блядь! Если учесть, что в обычных обстоятельствах Женин отец отличался крайней скромностью и интеллигентностью, то можно понять, насколько он был выведен из равновесия сумасбродной выходкой сына. Здесь же отмечу, что помотав родственникам нервы и добившись таким образом желаемого результата, Женя поспешил разрушить ячейку общества, скоропостижно подав на развод. Приобретя вновь холостой статус, блудный сын вернулся в лоно семьи. Резал ли отец тельца в честь его возвращения, или же попросту надрал строптивому потомку задницу – сие тайна великая есть. Пусть это останется их маленьким семейным секретом. В данный момент Женя влез в очередную афёру – он решил вкупе с приятелями открыть кафе. Сказано – сделано. Они достали где-то денег, выкупили старую водонапорную башню, отремонтировали её, наняли песонал и всякое такое. Через два дня должно было состояться открытие кабака, и Женя приглашал меня помузицировать на этом торжественном событии. Вместо дискотеки дирекция хотела сделать уютный душевный вечер при свечах. От меня требовалось спеть под гитару всё, что я знаю. Высоцкого, Розенбаума, цыганщину и тому подобное. Перспектива играть в кабаке меня абсолютно не воодушевила. Не играл я в кабаках никогда, и не тянуло меня в ту степь. Женя же соблазнял меня высоким гонораром и вкусной жратвой с выпивкой. В конце концов, была названа такая цифра, что я не смог отказаться. Я и так скатывался в финансовую бездну, поэтому приработок не помешал бы. Пришлось согласиться. В назначенный день я подошёл в нужное место в нужное время. Возле дверей заведения меня встретила симпатичная барышня-менеджерица и провела "увовнутрь". В банкетном зале всё блестело глянцем последних приготовлений. Столики-салфеточки, бокальчики-виньеточки. Ожидание первого парада. Готовность "номер раз". Никого из гостей ещё не было. Мне был выделен отдельный столик. Я настроил гитару и стал дожидаться начала представления. Халдеи шуршали, наводя окончательный шик. Я наблюдал за ними, потягивая из большого бокала коньяк. Вскоре появился и Женя. В роскошном двубортном пиджаке и сверкающих мештах11 он был неотразим. Общее впечатление не портил даже подобранный не в тон галстук. С ним была молоденькая стройная блондинка в вечернем платье. – Познакомься, это – Марина. Марина, это – Андрей, – он представил нас друг другу. – Будешь сегодня здесь петь? – она рассматривала меня с откровенным интересом. – Попытаюсь. – Ты ведь музыкант, да? Женя мне что-то говорил… У тебя, кажется, какая-то группа? – её глаза старательно изучали мою небритую физиономию. – Не то, чтобы группа… Так, эксперименты всякие, – у меня не было настроения обсуждать здесь свои творческие заморочки. – А Женя говорил, что группа. Клан чего-то там… – Я раньше играл в "Клане Тишины". Потом группа перестала существовать. Я сейчас в свободном поиске. – И что же мы ищем? – её настойчивость сбивала с толку и раздражала. – Марина, идём к нашему столику. Скоро начнётся, – Женя пришёл мне на помощь. – Идём. Посмотрим, что ты нам споёшь, – она вызывающе мне улыбнулась и пошла за Женей. Народ понемножку подтягивался. Я с неудовольствием отметил, что оделся малость не в тему. Я рассчитывал на простецкий сабантуй и отнёсся к этому соответственно. Теперь же, разглядывая фигуры в вечерних туалетах, я в своих вытертых джинсах и вытянутом до колен свитере чувствовал себя неловко. А впрочем, какая разница? Я же здесь работаю, значит всем по фигу то, как я одет. Имидж у меня такой, и всё тут! Зал быстро заполнялся гостями. Все столики были уже заняты. Ко мне подбежала менеджерица и зашептала: – Сделаем так – сначала речь шефа, потом выступают почётные гости. После этого дадим им всем выпить и закусить. То есть, ты выходишь через полчаса после выступлений. Представлять тебя не будем, здесь это будет не к месту. Просто выйдешь и споёшь четыре-пять вещей. А потом садишься за свой столик и спокойно отдыхаешь. Перед следующим выходом я к тебе подойду. Так оно и было. Сначала тип в блестящем пиджаке трепался о всяком-разном, потом лощёные субъекты нанизывали гроздья пустых речевых оборотов, потом все дружно аплодировали. А после этого начался банкет. Пипл накинулся на жратву, как дети Поволжья на колоски. Между столов засновали халдеи, затрепыхали ресничками барышни-распорядительницы. Я честно засёк по своим часам тридцать минут, после чего взял гитару и пошёл на сцену. Там я уселся поудобней и обвёл глазами зал. На моё появление, похоже, никто не обратил внимания. Только Марина озорно подмигнула: "Давай, мол…" Я взял первый аккорд и запел свой старый истасканный блюз раннеклановских времён: Пусть свет от лампы Во тьме струится… Наблюдать за реакцией публики было очень смешно. Как только я стал играть, все как по команде подняли головы и стали слушать. Я допел, народ покочумал несколько секунд, потом все вежливо поаплодировали. Я дождался тишины и продолжил ещё одним опусом. Странно было ощущать себя в качестве кабацкого лабуха – ни тебе сценического кача, ни тебе энергетических взлётов… Сплошной холодный расчёт. Я спел четыре пьесы и спустился в зал. За своим столиком я обнаружил Марину. Она усмехнулась: – Хорошо поёшь. Искренне. Мне понравилось… – Я польщён, – я упал за столик и плеснул себе коньяку. – Женя не обидится, что ты его оставила? – Женя, как видишь, занят, – она кивнула головой на своего возлюбленного, увлечённо беседующего с высокой фигуристой брюнеткой. – Насколько мне известно, эта мамзель из администрации данного заведения, – осторожно заметил я. – А насколько мне известно, эту мамзель зовут Линой, и Женя трахает её по средам и субботам, – продолжила мне в тон Марина. – Но меня это очень мало трогает. – Поверь мне, меня ещё меньше, – не хватало мне ещё быть судьёй в их разборках. – Я хочу отработать здесь без лишних достач и менингитов. – А меня куда ты отнесёшь – к достачам или к менингитам? – И к тому, и к другому. – Не груби, тебе это не идёт… Хотя ты и похож на беглого каторжника, – она засмеялась. – Образ романтический до охренения. Своего она добилась – вогнала меня в краску. Не умею я флиртовать с молоденькими светскими кошечками, оттачивающими на мне свои коготки. Потому я молча сунул нос в бокал с коньяком. Какого чёрта ей от меня нужно? Веселье набирало размах. Смех, тосты, звон посуды. Мне пора было на сцену. Я взял гитару и поднялся: – Прости, мне пора работать. – Работай, я тебя подожду, – "успокоила" она меня. После второй песни ко мне подошло пьяное тело. Оно сунулось ко мне носом в ухо и бормотнуло: – Братан, а "Утки" можешь? – и высыпало мне на колени горсть купюр. Я прикинул – это раза в два превышало мой гонорар за целый вечер работы. Я молча сгрёб "парнас"12 в карман и кивнул головой. Тело побрело к столику, а я запел: В плавнях шорох, и легавая застыла чутко…13 Половины слов я не помнил, и заменил их по ходу жутчайшей отсебятиной. Впрочем, никто этого не заметил – народ был в кондиции. На "Уток" отреагировали живо – хлопали, топали, орали: "Давай ещё чё-нибудь!" Тогда я пошёл по Розенбауму – "Белым полем дым", "Гоп-стоп", "Вальс-бостон"… И снова ко мне подползло тело и, сунув мне в руку горсть мятых кредиток, потребовало: – "Утки" давай! "Утки", так "Утки". Я снова спел "Уток". И пошёл в зал. Идти за столик, где меня ждала Марина, не хотелось. Я вышел на улицу в густой осенний туман. С наслаждением втянув в себя сырую прохладу, я закурил. Приятно было вот так стоять, подрагивая, и чувствовать на лице холодные капельки дождя. Осень брала своё. – Убегаешь? Боишься? – мне на плечо легла узкая ладонь. Я обернулся и посмотрел Марине в глаза: – Боюсь. Ни к чему мне эти игры. Найди себе противника поинтересней. – А-а-а! Понимаю! – она взяла мою руку и постучала ногтем по обручальному кольцу, – мы приверженцы патриархальных семейных радостей. Я отнял руку и пошёл в зал. Ко мне подбежала дама бальзаковского возраста, увешанная драгоценностями, и зачастила: – Хороший мой, а спойте что-нибудь лирическое, чтобы за душу брало. Романсик, или что-то в этом роде. А? – Сделаем, – я взял гитару и направился к сцене. – Нет, пожалуйста, за наш столик. Так сказать, в узком кругу, – она потянула меня за рукав к столику, откуда призывно скалилась целая кодла расфуфыренных мадамей. Я покорно расположился возле них, и принялся пронзать их истосковавшиеся по романтике сердца суровыми сердцещипательными романсами. "Девочка из Нагасаки", "Устал я жить в родном краю", белогвардейщина разная… Слёзы вперемешку с соплями. Оказалось, это то, что нужно. Отпустили меня не скоро. Я вдрызг изрезал себе пальцы струнами – инструмент был чужой и непривычный. Когда я, наконец, сбежал от этого дамского кружка и расположился у себя за столом, ко мне снова подсела Марина. Она молча положила передо мной купюру. Я недоумённо воззрился на неё: – Это ещё что? – Хочу заказать песню. Спой для меня что-нибудь. Только для меня. – А если я откажусь? – Ты не можешь отказаться. Я такой же гость, как и все остальные, и петь для меня – твоя работа. – Ладно, – я смёл деньги со стола и бросил себе в карман. – Чего хочешь? – Мне всё равно. Спой то, что тебе самому хочется спеть. Хотелось бы услышать что-нибудь твоё. – Мои песни не предназначены для исполнения в кабаках. – Какие мы гордые, – специально, что ли она выводит меня из себя? – Какие есть. – Тогда пой, что хочешь. Я спел ей "Мусорный ветер"14. Просто потому что устал орать и хотелось передышки. Она слушала, положив подбородок на кулаки, и глядела на меня, не отрываясь. Когда я закончил, она поднялась: – Спасибо, – и ушла. Я облегчённо вздохнул. Будем надеяться, она оставит меня в покое. Ни к чему мне эти игры в загадки. Тем временем, веселье вступило в решающую фазу. Мне уже не давали передышек, и я пел, и пел, и пел, и пел. Когда руки меня уже не слушались, менеджерица попросила: – Давай пять самых лучших песен, и на сегодня всё. О, матка бозка!15 Дай мне дожить до конца этих пяти песен! Я надулся и выдал им эти пять песен. После чего демонстративно зачехлил гитару и уселся отдыхать. Было довольно поздно и нужно было ждать, пока меня отвезут домой. Я потихоньку налегал на всякие вкусности, потягивал коньячок и приходил в себя. Общаться ни с кем не хотелось. Волнами общего оттяга ко мне прибивало каких-то надоедливых баб, виснущих на плечах, пьяных настырных мужиков, желающих потрепаться о музыке… Я старательно отфутболивал их – хотелось отдохнуть. Тяжёлая хрустящая усталость навалилась как-то вдруг. Неожиданно. Срочно нужно было ехать домой. Хватит праздничных фейерверков! Несмотря на внушительный "парнас", меня тошнило от самого себя. Верх стремлений – просирать себя в кабаках. Подошла ответственная девица, выплатила мне гонорар и сказала, что машина ждёт меня внизу, возле входа. Я взял гитару, оделся в гардеробе и пошёл к выходу. Возле дверей меня поджидала Марина. – У тебя есть телефон? – Нет, – нагло соврал я. – Не хочешь, значит, чтобы я звонила. А я, ведь, могу у Жени узнать. Но не буду этого делать – не в моих привычках навязываться. Вот номер моего телефона, – она протянула мне листочек из блокнота, – позвонишь, когда захочешь. – Хорошо, – я сунул бумажку в карман. – Удачи, музыкант, – она быстро провела ладонью по моей щеке. – Счастливо, – я повернулся и быстро пошёл к дверям. Перед тем, как сесть в машину, я вынул из кармана листок с номером телефона, скомкал его и выбросил. Потом я закинул гитару в салон и плюхнулся на заднее сиденье. Машина тронулась, а я уголком глаза заметил, что в дверях стоит Марина и наблюдает за мной. Но меня это не волновало – я просто хотел поскорей попасть домой. Потом мне не раз приходилось зарабатывать деньги таким макаром и я перестал стыдиться этого. Я стал относиться к такой работе проще – как к работе грузчика, например. Но этот первый опыт мне почему-то запомнился, и я вспоминаю о нём всякий раз, когда встают в памяти времена ломки больших надежд и знакомства с реальной жизнью. Время катилось старым потрескавшимся раздолбанным колесом. Я как-то потерялся в своих лабиринтах и на действительность реагировал слабо. После того, как произошёл перелом в репетициях с Васылём и наши упорные "искания" стали давать первые результаты, я ожил. С наркотиками и алкоголем было покончено – я не собирался себя хоронить после того, как нашёл выход из вонючего тупика, в котором прозябал столько времени. В меня будто влили новую кровь. Я чувствовал, как она шурует по моим венам, гонит в мозг новые задумки, новые образы, новую энергетику. Я снова стал дышать. Я стал по-другому ощущать время. Это было время мистики, время ощущений, найденных наощупь, время заклинаний произнесённых вслух. Мы пытались добиться того, чего добивались шаманы – методом иррациональных воздействий, найденных эмпирически, ввести человека в транс, провести его по тропинкам подсознания, расщепить его воображение. В нашем случае слушатель становился необходимым звеном энергетической цепи, воссоздающей требуемый атмосферик. Это было время поиска и экспериментов. Васыль отбросил свои консерваторские заморочки и с головой окунулся в наши экзерсисы. Оказалось, что он обладает тонкой чуйкой, мощной подачей и неисчерпаемыми запасами энтузиазма. Он умел заставить свою виолончель рассказать то, что требовалось. И в её рассказах слышались и ведьмины рыдания, и змеиные шёпоты, и рёв водопадов, и лирика сумерек… Там было всё. А потом нашёлся Димка. Именно нашёлся, материализовался из толп пипла, шляющегося по "подземке". Я привёл его на репетицию и предложил попробовать себя в качестве гитариста. Играл он довольно коряво, но в тему въехал моментально. Его своеобразная манера была спрятана именно в его корявости, в его непрофессионализме. Мы услышали его в нашей музыке и сказали хором: "Это самое ТО!" И теперь уже три фанатика вылавливали по крупицам то, что удавалось расслышать в хаосе музыкальных нагромождений. Было много работы, много ссор, много всего. Мы притирались друг к другу, учились сосуществовать в цепкой паутине созданных нами же музыкальных образов. Ежедневные изматывающие репетиции с утра до вечера, радости находок, депрессняки разочарований – мы прошли через всё это. Позже Васыль привёл Божену. В наш круг вошла молоденькая девушка, не отличающаяся, на первый взгляд, ничем от тех барышень, которых каждый день встречаешь на улице. Но только на первый взгляд. Дело в том, что Божена сама по себе была звездой. С детства оттачивавшая мастерство игры на деревянных духовых инструментах, она каталась по всему миру с концертами, и я до сих пор не знаю, чем могла её заинтересовать наша тусовка. Мы были чрезвычайно далеки от строгой атмосферы академической музыки, соприкасаясь с ней сугубо формально. Но факт остаётся фактом – Божена стала с нами работать. Она принесла в наши изыски женственную утончённость, лёгкий налёт печали, мягкую лирику. Теперь на репетициях было очень оживлённо. Васыль с Боженой сражались, отвоёвывая для себя музыкальное пространство и подтрунивая над партиями друг друга. После долгих споров, подначек и полусерьёзных наездов они умудрялись так согласовать свои линии, что у меня просто слюнки текли. Мы же с Димкой "рвали тельняшки" в поисках гитарных фишек и достойного обрамления находок наших академистов. В общем, скучать было некогда. В такой напряжёнке промелькнул год. Васыль стал всё чаще заикаться, что пора выходить из подполья. Я же, помня своё последнее выступление на "Червоной Руте" с сырым проектом, яростно противился преждевременной засветке. На мой взгляд, требовалась ритм-секция, без которой мы звучали недостаточно выразительно. Закончилось всё это ультиматумом. – Чуваки! Так существовать дальше нельзя! Нефиг прятаться в подвале и тихонько плесневеть! Нужно идти в народ! Так начал Васыль своё выступление на одной из репетиций. Дальше он выразился в таком духе, что есть один интересный фестиваль, и если мы в нём не примем участия, то он, Васыль, умывает руки и посылает нас всех в одно известное место. Нет смысла играть для самих себя – каждый мало-мальски нормальный музыкант заинтересован в аудитории, которая будет слушать его музыку. Дальше разразился очередной скандал. Говорили все и говорили много. В результате, было решено в фестивале участие принять. Особенно после того, как Высыль подробно о нём рассказал. Оказывается, он имел в виду Всеукраинский фестиваль акустической музыки "Подкова". Наш формат, наша фишка. Неделя на подготовку. Ещё немного ора по поводу названия группы – мы ещё не удосужились назваться. Через каких-нибудь двух часов криков, угроз и оскорблений останавливаемся на названии "Отдельная Территория". Всё, запускайте праздничные фейерверки и пойте радостные песни! В этот, и ни в какой другой, момент родилась новая группа! На следующий день мы с Васылём отправились подавать заявку. В офисе фестиваля нас впечатлила деловая атмосфера и простота процедуры. Васыль же, в свою очередь, поразил дирекцию фестиваля своей словоохотливостью, любознательностью и рок-безграмотностью. О, его беседы с администрацией – это было незабываемое шоу. Я уже заполнил все анкеты, получил все пропуска, и расположился в уголочке насладиться этим зрелищем. Васыль дотошно вникал в мельчайшие нюансы фестивальной практики, интересовался такими мелочами, что его собеседники только руками разводили. Удивляюсь, почему они попросту не выгнали нас оттуда к бениной маме… На сам фестиваль я явился в состоянии, близком к обморочному. Про себя я уже жалел о том, что повёлся на провокацию Васыля, но отступать было поздно – все мосты были сожжены. Я стоял в вестибюле Дома культуры им. Гагарина и рассматривал толпу, вливающуюся в дверь широким потоком. – Андрюха! Какой сюрприз! – меня хлопнули по плечу ладонью. Я обернулся и увидел расплывшуюся в улыбке физиономию Серёги Головина, гитариста "Долины Снов". Он явно рад меня видеть. – Как жизнь? Ты пропал куда-то… Что делаешь после "Клана Тишины"? – У меня новая группа. Что-то типа этнической психоделии. Сам услышишь – мы здесь играем. – Гостями? – Нет, конкурсантами. Серёгу это рассмешило – он хохочет, хлопая себя по коленям: – Ну, чувак, кто же это такой умный, что вас в конкурс пускает? – Мы сами так решили. Для интересу. Ещё бы, Серёге не веселиться – большинство коллег по цеху здесь играет в качестве гостей. Ничего, как-нибудь прорвёмся. Я направился в зал. Мы шли пятыми по списку, и мне было интересно посмотреть на тех, кто будет играть перед нами. В зале я наткнулся на Сашку Качумова. – Упс! Смотрите, какие люди – Поляк собственной персоной! – Саня радуется и жмёт мне руку. – А ты какими судьбами? – интересуюсь я, – Акустику послушать захотелось? – Да нет, я сегодня представляю здесь свой новый проект "Теорема Ферма". – Ну и названьице! Долго думал? – Не-а! В шесть секунд! Никак не мог отдуплиться с названием, взял энциклопедию и ткнул пальцем наугад. Делов-то! Сашка взбудоражен. Оно и понятно – я наблюдал его метания, которые по времени совпали с моими смурами. На последней "Червоной Руте" "Долина Снов" играла и с ним, и отдельно с Олесей Остапчук. Леськины вещи были отмечены жюрями, и группа получила хороший толчок. Интересные предложения, гастроли, записи. Сашка остался как-бы не у дел. Начались косяки, скулы, интриги и прочая хрень. Закончилось тем, что Качумов ушёл из "Долины". Через какое-то время он собрал новую группу, и сегодня собирался дебютировать. – Погоди, Саня, у тебя разве акустический музон? – Мы имеем две программы – в акустике и в электричестве. А что у тебя? До меня доходили какие-то интригующие слухи, но никто ничего толком не знает. Ты как пропал полгода назад, так о тебе ничего не было слышно. – Да чего там рассказывать? Сегодня сам всё услышишь. В толпе народа я увидел лица своих "бывшеньких". Батькович радостно заулыбался и потянул к нам Пашу. – Привет конкурсантам! – они, естественно, в курсе. – Привет "Морю Лаптевых" от моряков речного пароходства! – шутливо приветствовал их Сашка. Дальше пошёл обычный трёп "за жизнь". Я понимаю, что толком посмотреть концерт мне не удастся. Беседовать с бывшими друзьями тоже особой охоты нет. Я отговариваюсь срочным делом и линяю за кулисы искать своих музыкантов. В спину мне несутся благожелательные напутствия "Лаптевых". Н-да, прошли времена, когда мы общались, смахивая с языков сочащийся яд. За сценой я нахожу Васыля с Боженой, согласовывающих по своим нотным записям последние детали. Димка сегодня не играет – мы не ориентировались на "чистую" акустику, и все партии у него в электричестве. Наконец нас объявляют. Делаю глубокий вдох-выдох и выхожу на сцену. И-и-их! Давно забытое ощущение! Несколько секунд прихожу в себя. Пипл встречает молча – обо мне попросту забыли за то время, что я смурил, работал, скрывался, сочинял. Да оно и к лучшему – начнём всё с чистого листа. В первом ряду в полном составе сидят "бывшенькие". На лицах – вежливый интерес. Типа "удиви-ка нас". Располагаемся на сцене. Я приветствую публику несколькими фразами и подношу ко рту дрымбу16. По залу несётся рваный ритм моих камланий. Васыль и Божена вливаются в них вязкой мутной теменью. Я убираю дрымбу, прикрываю глаза и шепчу в микрофон: Я забираю вас з собою Марити неспокоєм, Я забираю вас з собою Носити в долонях дощ…17 Виолончель оплетает мои слова тугой кожаной лентой, сопилка берёт низкие клокочущие тона, добавляя пространства. А я продолжаю заклинать, звать за собой: Дивіться на мене – Я Розрізаю Яблуко! Час кам'яних ідолів вже скінчився, А час дерев`яних ідолів ще не настав… Це мить, коли вмирають боги, І народжуються богочоловіки, І головне – вчасно вмерти, Щоб встигнути вчасно народитись. Последние слова я швыряю в зал хриплым срывающимся голосом. Потом отпускаю поводья и снова беру дрымбу. Васыль играет вступление к "Ворожбе", Божена врезается бритвой фрилки18, вспарывая лирику Васыля. Я вступаю гитарой, и виолончель тянет нить волынкообразного сопровождения. Берегом ранку тендітного Хтось тікав, наче навіжений, Уносив сон під сорочкою – Крадену сповідь причинної.19 Я не смотрю в зал, я не обращаю на них ни малейшего внимания, но я знаю, что они покорно идут за мной. Они у меня в ладонях. И они никуда не денутся, если не разжать пальцы. Стогін болю тугий Скроню п'ястом швидким Пестив-цілував, Виливав далечінь В очі рухом повік – Сонце доганяв. Всё-таки, это было не то. Не то, что на репетициях. Мы играли гораздо хуже. Я старался не обращать на это внимания, но чувствовалось, что мы не настолько выразительны, как на репетициях. Заключительная часть "Ворожбы". Резкий ритм сменяется расплывчптостью. Дебри. Дебри звуков и образов. Здесь можно встретить всё, что угодно. Всё, что нарисует услужливое воображение. Ворожба Чорною чаплею Крилами ніч торка. Зазирав У вікна пустих криниць – Відповіді шукав. Я пробираюсь наощупь между виолончельными глиссами. Мне вслед шипят бешеные сопилки, бросающиеся из отстранённости в нечеловеческую ярость. Околиця спогадів окреслена втомою відьми, Околиця спогадів позначена полум'ям слів її Вино прокльонів пролито – розцвітає кропива вночі Безокий звір виходить із хащ до тебе. Я не здесь, не на сцене. Я где-то там, где цветёт крапива, где живёт безглазый зверь, который выходит из лесу на звуки моих заклинаний. Земля горить, траву палить – і я горю, тебе палю, Земля горить, камінь палить – і я горю, тебе палю, Ворожба чорною чаплею крилами ніч торка, Ворожба… Ворожба… Завершающие аккорды. Тишина зала. Практически без перерыва мы играем "Голоси". Я чувствую себя всё дискомфортней. Наше звучание нравится мне всё меньше. Такое впечатление, что мы разучились играть. После "Голосов" я говорю: – А сейчас не песня, а просто кусочек настроения. Мы играем им этот кусочек. Меня постоянно наламывает отсутствие выразительности, которой мы так добивались на репетициях. Я уже не могу не обращать на это внимания – мне кажется, что это бросается в уши всем, кто нас слушает. До конца вещи моё раздражение достигает апогея. На мой взгляд, настроение похерилось. Доиграв вещь, я встаю, швыряю в зал: "Спасибо" и намереваюсь уйти со сцены. И тут народ взрывается такими аплодисментами, что я недоумённо оглядываюсь. Божена тянет меня за рукав, и показывает рукой – весь состав жюри аплодирует стоя. Мне суют в руки листок с оценками. Я слегка офигеваю – девяносто восемь баллов из ста! Васыль мне орёт прямо в ухо: – Говорят, что за всю историю фестиваля таких результатов не было ни у кого! Мы уходим за кулисы, где на нас сразу набрасывается толпа знакомых, родственников, приятелей и просто зрителей. Где-то в этой толпе моя маман и Татка. Но им не пробраться через этот орущий живой кордон. К нам с трудом прорывается режиссёр фестиваля и сообщает, что завтра мы играем на финале. Дальше на нас снова обрушиваются друзья-приятели, поздравления, цветы, и я слабо помню всё, что там происходило. На следующий день движняк был неимоверный. На финальном концерте жюри должны были назвать победителей в разных номинациях. Придя на саундчек, я натыкался в разных уголках за сценой на старательно дорепетировывающих финалистов. Мандраж, лихорадка, стук зубей, дрожь в пальцах… Ко мне сразу же привязался какой-то малахольный и принялся убеждать, что я качаю в зал тёмную энергетику. Причём, требуя от меня комментариев. Я слушал его в полуха, но потом он-таки меня достал. Я развернулся и зашипел ему в рожу: – Ты розетку когда-нибудь видел? Туда можно включить всё, что хочешь – от пылесоса до дрели. А дрелью можно сверлить дыры в стене для полезных целей, или дырки у тебя в голове для извращённого удовольствия. Так вот, мы – та же розетка. От тебя, дурака, зависит, что ты туда включишь и как сумеешь использовать. А теперь отстань от меня! Чувак испуганно отвалил. Всё время до концерта и во время концерта я тусовался за кулисами, трындел со знакомыми, врастая в забытую фестивальную атмосферу. Концерт шёл блоками номинаций. После каждого блока объявляли победителей. Цветы, призы, дипломы! Радость гроздьями. Мы шли последними в своём блоке. Перед нами шли молодая группа "Крошка Джон" и проект Качумова "Теорема Ферма". Я был уверен, что Сашка со своим групешником возьмёт первое место. Вчера, правда, они по баллам здорово отстали от нас. Но сегодня всё может сложиться по-другому. Сашка офигенный вокалюга, и это может оказаться решающим фактором. Нас позвали на сцену. Я вышел и обвёл зал глазами – аншлаг. На этот раз нас встретили бурей аплодисментов. Засверкали фотовспышки, засуетились люди с телекамерами. Васыль гордо выпятил грудь, Божена заулыбалась. Мы разместились на сцене, и я взял дрымбу. Первые звуки "Ворожбы". Волны. Порывы. Всполохи. И тут я почувствовал, что сегодня всё по-другому! Куда-то ушло ощущение дискомфорта, исчезло недовольство звуком, нежелание играть… Меня поволокло… Мягко и властно… Исчезала граница между мной и залом, исчезали назойливые фотовспышки, исчезало навязчивое любопытство толпы. Я остался один на один с музыкой. Вот он, кайф неимоверный! Бездны… Гривы… Бешенство ветра… Ярость реки… Топоты… Шёпоты… Плач потерянных… Не заблудиться… Мать огня, помоги… Демоны… Кода! Повисли последние аккорды. Зал молчит. Тишина… Ещё тишина… Опять тишина… Снова тишина… Есть! Пипл безумствует! Жюри снова аплодируют стоя. Васыль раскланивается… Божена смеётся… Объявляют результаты. "Отдельная Территория" – девяносто девять баллов из ста! Первое место! Шквал аплодисментов. Нам вручают цветы. Мне дарят гитару. Дают диплом. Мы, победители, закрываем фестиваль финальной пьесой. Зал затихает. Оттуда к нам тянутся щупальца ожидания. Мы играем "Настрій". Очень прозрачная, тихая песня. Я знаю – ти живеш в дощових краплинах, Твій погляд провалля на стежці самоти, Ти вмієш ховатись в прозорих хвилинах І бавитись в ноти.20 Там тихо-тихо. Пипл слушает не дыша. Настроение витает густым облаком. Васыль легонько трогает струны смычком. Настрій смичка спливає по струнах, Віолончельне злітає до стелі, Ти вмієш блукати берегом суму Віолончелі. Я сейчас не думаю о том, что мы первые. Я не думаю о том, что с сегодняшнего дня всё будет по-другому. Я думаю о Татке. Эта вещь была написана для неё дождливой ноябрьской ночью. Тогда всё было плохо, и мне казалось, что выхода нет. Я думал о том, что пришлось ей пережить за всё это время. Я думал о том, что она сейчас чувствует, сидя в зале. Осіннє дівча малює знайоме Обличчя зливи в парасольній уяві, Ти вмієш вертатись з безвиході втоми В окрему реальність. Чуть слышные, ускользающие в тишину виолончельные призвуки. Мягкая вкрадчивая кода. Аплодисменты. Приветствия. Цветы. Поздравления. Мы теряемся в них. Нас захлёстывает толпа поздравляющих. Камеры, фотографы, вспышки, прожектора… Я спрыгиваю со сцены в зал и иду к той, для которой я только что пел… |
|
|