"Петровская набережная" - читать интересную книгу автора (Глинка Михаил)

Эф два — эф четыре

Мышкин преподавал у них литературу, Глазомицкий — математику. Не было людей ни по внешности, ни по темпераменту более различных, чем они, и не было двоих взрослых, которые так быстро и крепко, как эти двое, подружились.

Коренастый низенький полковник с трудом прижимал руки по швам, когда нужно было изобразить из себя военного. Он всякий раз будто с изумлением надевал на себя фуражку, а надев, оторопело озирался, словно спрашивая у всех: что же это за предмет водрузился теперь ему на голову? Никто из них никогда не осмелился спросить у коренастого полковника, где и с кем он раньше служил. Ясно было, что звание полковника — это первое военное звание Мышкина, должно быть соответствующее доктору или профессору, и ни подполковником, ни майором представить себе этого человека с огромной величественной головой, с коротким, но опять-таки каким-то породистым, уверенным туловищем было невозможно. Оставались еще, правда, генеральские звания, но сразу стать генералом не мог, видимо, даже Мышкин.

Слова, которые произносил Мышкин, казались окончательными, последними — так они были обдуманны и так весомо произносились. Странное, противоречивое чувство возникало у Мити лишь тогда, когда он эти слова, записанные с голоса полковника Мышкина, читал потом наедине. Слова эти, прочитанные в одиночку, когда никто не мешал, а более всего не мешал металл голоса самого полковника, вдруг становились совсем не такими уж решительными и не оставляющими сомнений, — напротив, каждое из них допускало разные смыслы, раздумья, перемены во взглядах. Образ коренастого, не допускающего сомнений старика вдруг размывался, и в воображении Мити, произносящего слова, записанные у него в тетрадях, мерещился уже не хрипловатый, похожий на дубовый пенек человек со стоячим жестким воротником и щеткой совершенно белых усов, а задумчивый молодой человек с мягкими и шелковистыми волосами, который, взяв почитать книгу у Карамзина и не застав дома Тютчева, пришел поговорить об этой книге с Блоком. Когда Митя увидел впервые картину Делакруа «Мазепа», на которой был изображен юноша, привязанный к крупу несущейся по лесу лошади, первым человеком, к которому он отправился узнать о Мазепе, был полковник Мышкин.

Глазомицкий же, который никогда не был военным и которого нельзя было представить надевшим китель, шинель, фуражку, был тем не менее человеком, в котором более, чем в ком-нибудь другом, можно было заметить какую-то если не косточку военную, то уж, во всяком случае, несомненный военный хрящичек.

Если при появлении Глазомицкого в классе дежурный не подходил к нему настоящим строевым шагом, Глазомицкий говорил ему: «Доложите, пожалуйста, по уставу», — и в этом не было никакого занудства, а присутствовало именно то, что связано было с условиями приема Глазомицкого на работу в военно-морское училище. Поступая сюда, он, вероятно, обязался контролировать наравне с офицерами выполнение воспитанниками уставных требований, он их и контролировал. И поэтому дежурный всегда подходил к нему только строевым шагом и докладывал Глазомицкому четко и кратко.

— Здравствуйте, товарищи воспитанники! — четко и ясно говорил Глазомицкий.

Они отвечали.

— Вольно, — говорил Глазомицкий. — Прошу садиться. Товарищ дежурный, в докладе преподавателю вы должны говорить не «нахимовец» Дроздов, а «воспитанник».

— А это… одно и то же.

— Товарищ дежурный, мы тратим время зря. Открыть всем учебники по алгебре.

Ни одного из них Глазомицкий за все годы, что у них преподавал, не назвал на «ты». Никого ни разу не пытался подловить. Если кто-то не расслышал или пропустил мимо ушей вопрос, предназначавшийся всем, Глазомицкий никогда за такое не мог поставить двойку.

— Мы тратим время зря, — без улыбки говорил он и полностью повторял вопрос.

За невыполненное домашнее задание он двоек тоже не ставил.

— Если вы его не выполнили, значит, не могли по каким-то причинам, — говорил Глазомицкий. — Неуважительные исключаю: вы все не можете не помнить, как сюда поступали.

…У них шла контрольная. Митя, правда, уже все решил из своего варианта, но еще оставалось переписать.

— А ну-ка, Нелидов, решите еще вот это. — Над Митей стоял Глазомицкий, протягивая ему небольшой листок.

— Это… дополнительно?

— Дополнительно. Что вас пугает?

— А если я… не решу?

— Вы прочли задачу?

Он поднял глаза на Глазомицкого.

— Это по физике задача?

— Вы и на олимпиаде, может быть, такое спросите, Нелидов?

Так Митя узнал, что Глазомицкий готовит его к олимпиаде.

— Решайте, Нелидов, решайте…

Он слышал теперь это постоянно: «Нелидов, я жду. Решайте».

Иногда Митя слушался покорно, потом вдруг бунтовал. Да что же это такое, все свободное время — и в математику…

«Решайте, Нелидов».

Глазомицкий никогда не выходил из себя. Условий, которые вывели бы его из себя, не существовало. Глаза его за толстыми стеклами были серьезно-радостными.

«Ох, Нелидов… Ай да Нелидов…»

Это была наивысшая похвала.

«мне кажется, Нелидов, — сказал Глазомицкий, когда прошло несколько месяцев, — что есть уже несколько типов задач, которые даются вам без особого труда».

Да, обладал Глазомицкий умением заставить сердце Мити биться быстрее. Обладал.

Странные шахматные партии Мышкина и Глазомицкого длились по месяцу, а бывало, растягивались и на целую четверть. За одну встречу сообщалось друг другу по одному ходу. Если Мышкин и Глазомицкий — один маленький, тучный, похожий на причальную тумбу, а второй плоский, как морской конек, — через головы воспитанников замечали друг друга в разных концах коридора, они уже намертво сцеплялись взглядами, а затем торжественно сближались, как на турнире сходятся вступающие в единоборство противники.

— Эф два — эф четыре, — надменно сообщал, прежде чем поздороваться, Мышкин, и Глазомицкий, сверкнув очками, отвечал:

— Предвидел. Тогда: Дэ семь — дэ пять.

— Хо-хо! Контр-гамбит Фалькбейера, если не ошибаюсь?

И под седыми жесткими усами Мышкина, похожими на щетки снегоочистительной машины, залегала улыбка предстоящего наслаждения интересной партии.

Митя караулил эти встречи.

Припомнить, когда именно он научился играть, Митя не мог, это было еще в эвакуации. В Митином взводе еще несколько человек играли, но игра с ними сводилась к кровожадному и быстрому размену. На расчистившейся от фигур доске, Митя, скучая, ставил противнику линейный мат.

Иногда, если от уроков оставалось время, Митя чертил на клетчатой бумаге шахматную доску и пытался расставить на ней нынешнее положение партии Мышкин-Глазомицкий. Однажды за спиной у него остановился лейтенант Тулунбаев.

— Вот здесь две пешки, — сказал лейтенант. — И вот тут передвинь.

— А вы разве играете?

— Играю? — проворчал лейтенант. — Когда?

В день своего рождения Митя обнаружил в парте незнакомый ему предмет. Это были походные шахматы размером в записную книжку. Фигуры были изображены на целлулоидных клинышках и вставлялись в щелки рядами идущих кармашков. У кармашков были белые и черные животики.

— Это вы мне положили? — спросил Митя, найдя Тулунбаева.

— Что? — лейтенант почему-то разозлился. — В столе лежало? Ну и что?

— Может, это чьи-нибудь?

— Ну и зануда ты все-таки, Нелидов! Что тебе не ясно?

Не делали у них вообще-то, подарков. Не принято это было.

«Эф два — эф четыре…» — сообщал Мышкин Глазомицкому, теперь словно специально для Мити.