"Храм ночи" - читать интересную книгу автора (Фрост Донован)

Глава третья

— Кром! В пути хмель вылетел, да ума не прибавилось, — ворчал Конан.

Он лежал на сырой земле в небольшом углублении, оставленном корнями вывороченного ветром огромного бука и, извиваясь, старался выползти разом и из своего раззолоченного кафтана, и из роскошной кольчуги, ползать в которых по лесу, да еще в его летах, оказалось явно несподручно.

Маленький отряд вихрем промчался по скальным тропам, затем, ведя коней под уздцы, углубился в пользовавшееся дурной славой урочище. Древние, узловатые деревья покрывали пологий склон Совиной Горы. Лес был мокрым после промчавшегося недавно вихря, повсюду валялись поваленные стволы, и вскоре из-за бурелома коней пришлось оставить под присмотром двоих гандерландцев.

После небольшого плутания по рытвинам и оврагам, когда все стали чрезвычайно злыми, мокрыми и исхлестанными ветвями, Ройл скомандовал лечь.

Поминая богов и короля, которому в столь скверную погоду в столь скверном месте пришла в голову затея поиграть в войну, северяне и следопыты повалились прямо в месиво из гниющей листвы и глинозема. Ройл пополз вперед и вскоре, перевалившись, словно хорек, через лежащий поперек его пути древесный ствол, покрытый лиловым мхом, исчез из виду.

Конану, наконец, удалось освободиться от своей брони, и он остался в одних брюках и полотняной рубахе, которые тут же пропитались влагой, грязью и зеленью травы, так, что король Аквилонии сам теперь напоминал замшелую корягу. Он пытался разглядеть вокруг хоть что-нибудь, но видел лишь мокрый туман, клубящийся между стволами.

— Словно я по ту сторону Громовой реки, — прошептал киммериец, — а ведь давненько я не лежал в настоящей засаде.

Эта мысль очень ему понравилась. Он поплотнее разметался на своем глинистом ложе, вжимаясь в холодную лужу на дне ямы.

— Кажется, это делалось примерно так…

И король цивилизованнейшей из хайборийских держав с наслаждением растер лицо вначале пучком травы, затем перепачкаными ладонями, зачерпнув со дна бурой жижи. Громоздкий меч он оставил лежать на ворохе снятой одежды, присыпав его для верности листвой, и пополз. Переваливаясь через тот же древесный ствол, что и беззубый следопыт, Конан кряхтел и ругал свои годы, а когда повернулся, то едва не расхохотался — мертвая кора и мох были сорваны с дерева, словно гигантский слизняк прошелся по нему.

Двинувшись вперед, Конан лицом к лицу столкнулся с приготовившимся к бою ежом, вернее — ежихой, за спиной которой угадывалось четыре темных колючих комочка поменьше. Киммериец попытался щелкнуть ее по черному носу, однако местные ежи, видимо, не забыли еще искусство охоты на змей — голова ежихи молниеносно отдернулась, а затем метнулась вперед и цапнула нахального человека за палец.

Подавив крик, киммериец попробовал обойти воинственного зверя, но левая его рука соскочила со скользкой кочки, затем, потеряв опору, заскользил вниз и сам киммериец. Конан, как ни пытался схватиться за ветви кустов и пучки трав, все быстрее и быстрее съезжал куда-то вбок, а потом полетел кубарем в зеленый омут и очутился на дне небольшого оврага. Клочья штанов и рубахи украшали оставленную все тем же неуклюжим слизнем просеку, а где-то под пологом мокрого леса недовольно заголосила и умолкла сорока.

— Н-да, — сквозь зубы пробормотал Конан, поднимаясь и отряхиваясь. — Морду можно было и не мазать в начале пути. По ту сторону Громовой реки я бы не прожил и нескольких мгновений…

— Это точно, старик! — раздался прямо над ухом молодой, энергичный и совершенно незнакомый голос.

Киммериец обернулся. В трех шагах от него сидел на пеньке причудливо одетый разбойник, держа в руках охотничий самострел, приспособленный для стрельбы арбалетными болтами.

— Ты, впрочем, тоже, молокосос, — раздалось с верхушки обрыва, и что-то тяжелое обрушилось сверху на незадачливого часового, подмяв его под себя.

Мгновенье борьбы, и Ройл уже сидел на разбойнике верхом, а лезвие ножа следопыта холодило парню глотку.

— Старею, — пробурчал Конан, подходя к пленному.

Тот, казалось, не очень-то и испугался, поводя бешеными глазами.

— Цыц ты. — Ройл завозился, устраиваясь на разбойнике поудобнее, и, затыкая тому рот сорванной с головы кожаной шапочкой. — Что с ним делать-то? Резать глотку — и полезли дальше?

— Порасспроси его — есть ли еще сторожа, в лагере ли Хват, а потом двинь посильнее — пусть валяется. Нам его никчемная жизнь не нужна.

Конан отошел в сторонку и пучком травы попытался избавиться от комьев влажной грязи. Не особенно прислушиваясь к хрипловатому, приглушенному туманом голосу разбойника, он повертел в руках трофейный самострел, затем задрал голову и с наслаждением стал вдыхать тот непередаваемый аромат дикой чащи, от которого в юности у него кружилась голова, заставляя идти на невиданные безумства. Атмосфера лесной войны, сам лес, липкий туман и полный грозящей опасности зеленый полумрак постепенно начали пробуждать в потрепанном жизнью и бездельем теле спящего зверя. Ноздри киммерийца подрагивали и раздувались, словно у породистого жеребца, ни разу, не бывшего под седлом, белки глаз сверкали, а руки, расслабленно свисавшие вдоль тела, приятно зудели в предчувствии скорой драки. Кром свидетель — пара десятков лет сорвалась горой с плеч и растворилась в утробе урочища. Меж тем из-за спины киммерийца раздался тупой удар, приглушенный стон и мягкий звук падения. Неслышной, стелющейся походкой подошел Ройл, потирая краснеющий на глазах кулак, и шепотом проговорил:

— Митра милостивый, ну и головы у здешних жителей, видать, луженые, что твой обозный котел.

— Ну? — задрал подбородок Конан.

— Часовых у этой своры, как и ожидалось, нет.

— Совсем обнаглели. Когда я был помоложе…

— Тише, тише, мой король, — вжал голову в плечи следопыт. — Так вот, этот медноголовый поджидал тут своих сотоварищей-охотников, которые аккурат сейчас должны пройти неподалеку от нас к лагерю.

— Славно, славно. Вот мы охотничков тут и положим в папоротники. И ворвемся прямо в их курятник вместо ожидаемых добытчиков, — оживился Конан.

Ройл недовольно скривился. Он уже понял, что стареющий монарх не собирается утруждать себя размышлениями и расчетами. Ему нужна была хорошая драка после хорошей попойки.

— Дело в том, что там у них собаки…

— Ну, старый вояка, ты меня испугал! — Киммериец от нетерпения даже притопнул, взметнув на отвороты и без того грязных кавалерийских сапог фонтан из тины и жидкой глины. — У них тут что — натасканные сторожевые из королевских питомников? Или пастушьи «акулы пустынь» из гирканских земель? Откуда они тут взялись и кого пасли? Сам не хуже меня знаешь: если таким псинам не дать отару, чтобы ее охранять, и не дать волков, чтобы их рвать, то характер у собак очень быстро испортится, и тогда уж лучше держать у себя на стоянке медведя-шатуна или пару драконов, чем этих тварей. А здесь наверняка обычные остроухие плюгавые гончие. Мы с тобой не олени и не зайцы, а на человека натаскать этих псов сложнее, чем меня обучить тонкостям митраистской теологии.

— Оно, конечно так, мой король… — с сомнением пожевал губами Ройл, однако и паршивая шавка может поднять шум, учуяв засаду…

Но Конан перебил его:

— Это у тебя с похмелья или ты действительно стал трусоват? Где-нибудь в безлюдных горах или девственном лесу собаки, учуяв засевшего в чаще человека, начнут брехать и выть, а тут в двух шагах их собственный лагерь, и под каждой сосной по пьяному разбойнику валяется. Веди лучше на тропу и своих зови, а то упустим охотников.

И не собираясь больше спорить, кряхтя и ругаясь, Конан полез по скользкому склону вверх. Ройл вздохнул, снял висевший на шее деревянный свисток, подал условный сигнал, подражая крику некоей болотной птицы, и полез следом.

Не прошло особенно много времени — Конан и следопыт только и успели, что привести в относительный порядок измазанную одежду, как дрожащий зеленый полог сгустился, в тумане задвигались еле различимые вначале тени, затем туман расступился, пропуская бесшумно скользящих меж стволов деревьев воинов.

Ройл быстро объяснил им задачу и повел маленький отряд в самую непролазную чащу, руководствуясь одному ему понятными соображениями, почерпнутыми из задушевной беседы с молодым разбойником. Дорогу преградил бурелом, высившийся, будто замок лесного людоеда. Туман оставлял на серебристых стволах полусгнивших деревьев, наваленных самым причудливым образом, легкий белесый пушок. Тянули узловатые щупальца вывороченные корни вековечных деревьев, обнажая в плоти земли ужасные раны, — на эти ямы, полузатопленные подернутой ряской водицей следопыты косились особенно неприязненно, стараясь обойти их стороной. Кто знает, что за зверь или нечисть может броситься оттуда на осмелившихся нарушить лесной покой людишек?

Проплутав изрядно в этом лабиринте, отряд аквилонцев выбрался на небольшую полянку. Все отряхивались, словно лоси после переправы через ручей, хрипло и зло переругиваясь, вновь сгибая луки и натягивая тетивы, до того заботливо смотанные и упрятанные в холщовые мешочки — жилы берегли от влаги. Конан, спохватившись, стал шарить по перевязи, и один из телохранителей протянул королю его меч, оставленный в самом начале пути.

— Кром, — сквозь зубы проворчал Конан, нацепляя ножны. — Это уже совсем не годится. Оставил меч гнить в какой-то канаве, словно деревенский увалень, пригнанный главным королевским лесничим на тушение лесных пожаров…

Ройл меж тем озирался, явно ища и не находя некоей метки. Лучники все возились со своим нежным снаряжением, северяне вполголоса частили ненавистные леса, где не на что сесть, и нет ни капли свежего воздуха, ни луча солнца.

Старый разведчик негромко вскрикнул, указывая на зарубку в коре разветвленного вяза, и уверенно повел отряд за собой — опять в непролазные заросли. Конан повеселел, слушая за спиной каркающие северные ругательства на выразительном ванирском наречии вперемежку с именами хайборийских богов, снабжаемых самыми нелицеприятными эпитетами на его родном киммерийском.

Наконец мучения нордхеймских и киммерийских наемников кончились — Ройл вывел их на поросший колючим кустарником холм, косо обрывавшийся к югу урочища. Искомая тропа проходила по низу разлома, идущего в теле Совиной Горы по самым укромным чащобам, и косогор висел над ней козырьком, будто созданный для засады.

— Это надо совершенно обнаглеть, чтоб не выставить тут охраны, — проворчал Конан, вглядываясь в дрожавшую над лесами хмарь, в которой где-то с запада улавливался нарастающий птичий гомон.

Вернее, варвар уже смог определить, что к тропе движется большая группа людей.

— Митра свидетель: беспечные добытчики — это как раз то, что нам надо, — проворчал Ройл, распределяя людей вдоль гребня. — Если нас прихватят здесь, то основные силы вряд ли успеют подойти к нам на помощь, хоть я уже и послал за ними. Прижмут вот к обрыву и перебьют, как щенков-несмышленышей.

— Да, могут и прихватить, а могут — нет, — с видимым сожалением пробормотал Конан, устраиваясь среди колючих кустов с таким треском, словно кабан-секач на лежку.

— Да будет еще драка, мой король, будет. Не забывай, что их тут тьма. Перебьем — вот охотников, двинемся дальше, и будет нам за каждым кустом арбалетчик, за каждым стволом — мерзавец с ножом в зубах. Главное, — Ройл уже обращался к своим воинам, — чтобы никого не пропустить. Положить всех!

— Да, да, — чуть повысил голос Конан, — а то всполошим лагерь раньше времени, и уйдут они, а всех не переловишь в этих-то дебрях.

— Все равно отступят на немедийскую сторону. Хват уже не раз проделывал этот номер, — тихо пробурчал Ройл.

Он видел в своих нехитрых планах громадную брешь, но не решался перечить неистовому киммерийцу.

«А ну как действительно уйдут за кордон? Мы что же это, полезем к соседям?» — ломал себе голову седой ветеран, и что-то в самой глубине души говорило ему, что цель Конана, прикрытая скороспелым решением идти на разбойников, на самом деле именно такова.

«Неужто ринется наш король добивать их в немедийских землях… Тогда пограничный заслон немедийцев набросится на нас, как мы сами когда-то выкинули их с территории Аквилонии. Может, на это и расчет… Поговаривают, что Конан не прочь устроить заварушку, с кем попало, а немедийцы — неплохой выбор. Ох, уж мне эти стареющие короли да герцоги».

Ройл с обычным для бывалого служаки презрением к вышестоящим сплюнул и вздохнул, начиная понимать, что тихое гарнизонное сидение безвозвратно закончилось.

Меж тем стало слышно, что разбойные люди совсем уже близко. Вот послышался собачий лай, затем короткое ржание, голоса. Они шли, совершенно не скрываясь, будто законные владетели этой дикой земли, весело и беспечно. Уже явственно доносился смех, нестройное пение и даже лихой разбойничий посвист из тех, что тревожат сны толстых купцов и караванных вожаков. Ройл стиснул зубы и покосился на Конана. Как еще отнесется король к такой наглости на своих землях.

Однако августейшая особа признаков недовольства своими порубежниками выказывать и не собиралась. К удивлению ветерана, лицо киммерийца было совсем не похоже на разъяренный лик властительного вельможи, по цветущему саду которого расхаживают воры. Напротив, лицо короля выражало скорее затаенную грусть и некую светлую печаль.

Ройл, вспоминая байки о прошлом Конана, хмыкнул. Очень уж это было похоже на тоску по ушедшей залихватской юности. Когда лихой посвист раздался во второй раз, Конан вздохнул и шумно заворочался. Ройл ухмыльнулся и, забыв о грустных мыслях, припал к мокрой земле, превращаясь в бездушный призрак войны — комок настороженности: лишь слух да зрение, даже дышать перестал.

Папоротники с западной стороны от разлома вздрогнули, с них посыпался целый каскад капель, и раздвинулись, пропуская лошадиную морду. Это не был, конечно, боевой скакун, так себе лошадка, взятая разбойниками прямо от сохи. К тому же она явно проделала немалый путь, тяжело нагруженная какими-то тюками, — тяжело опадающие черные бока блестели от пота и влаги, пропитавшей окружающий лес насквозь. Меж тюков разместился малый с лопатообразной нечесаной бородой, который все прикладывался и прикладывался к кожаной бутыли. Следом показались остальные. Понурые мокрые всадники тщетно кутались в отяжелевшие плащи, стараясь укрыться от всепроникающей сырости, у некоторых поперек седел виднелись перекинутые тюки. На двух лошадях везли освежеванные оленьи туши. Вокруг охотничьих трофеев скакало три или четыре собаки, обнюхивая мох и землю в тех местах, где капала оленья кровь. Лошадям кровавая ноша и шумное лающее сопровождение было явно не по нутру — то и дело они останавливались, но ведущие их под уздцы разбойники добивались покорности, не жалея кнутов, жестоко и быстро.

Наконец на тропу под откосом выехала вся кавалькада. Ройл насчитал два десятка людей.

«Собачки несерьезные, значит — собачки не в счет. Люди… Те, что ведут лошадей и идут пешком, явно местные, деревенские парни. Проводники, охотники, вряд ли они члены шайки, но даже если так — толк от них в схватке малый. А те вот, что на конях, — посерьезнее. И вооружены не кое-как, и под плащами у них, может статься, не одни рубашки. Хотя странно это, в доспехах по лесу с охоты ехать. Или ждут нападения? Кого? Ладно, потом разберем. Сколько их таких? Ага, десяток. Ну, хвала светлым богам — риску никакого».

Седой ветеран для приличия повернулся к Конану, ожидая приказа, но тот, словно ребенок, впервые в жизни побывавший на городской ярмарке и увидевший там заезжих акробатов, разглядывал всадников горящими глазами.

Тогда Ройл слегка откашлялся — внизу замерли и навострили уши собачки, а наверху натянули луки его следопыты, — и уже громко, смачно выругался. Что и послужило сигналом к атаке.

Пропели стрелы. Первый залп собрал обильную жатву, второй был менее удачным. Тем не менее, первые три и задние два седла вмиг опустели, одна из лошадей с громким ржанием рухнула в лужу и билась там, перегораживая проход вперед. Разбойники заголосили, спрыгивая с седел и обнажая клинки. Деревенские попытались порскнуть назад, в чащу, быстро разобрав, откуда бьют лучники, но остальные, матерые, явно приготовились, дорого продать свои жизни.

Конан с ревом вскочил, выволакивая из ножен меч, и заорал — мало не на весь лес:

— Следопыты! Бить стрелами убегающих. С остальными мы сами справимся. Ройл, давай команду гарнизонным тихоходам. Охрана, за мной!

Дальше зазвучали непонятные аквилонцам лязгающие и словно грохочущие броневыми листами слова на одном из северных языков, и король-варвар во главе своего варварского сопровождения обрушился со склона вниз, на тропу. Обрушился буквально — склон был неимоверно крутым, к тому же земля и трава промокли, словно прибрежное дно при морском отливе, так что волна атакующих окунулась в грязь и покатилась прямо на разбойников.

Ни один из ваниров, асиров и киммерийцев не смог удержаться на ногах, но все без исключения остались с оружием в руках. Конан, весь облепленный комьями грязи вскочил на ноги, еле успев перекатиться в сторону от взмаха топора, рванувшегося навстречу катящемуся с горы киммерийцу. Широко расставив ноги на зыбкой почве, Конан косо рубанул мечом не успевшего поднять топор разбойника. Однако в мокрой от грязи ладони варвара рукоять повернулась, и удар клинком пришелся плашмя, но, судя по звуку, сокрушил ребра и отбросил противника с тропы в лужу, где все еще билась раненая лошадь. Тотчас же на месте первого появился новый разбойник, серой тенью метнувшийся к королю, норовя вспороть бок кинжалом.

Однако рывок ретивого лесного сидельца был излишне резок — он поскользнулся, и удар распорол Конану штаны на бедре, обладатель же кинжала буквально налетел на меч, спешившегося на выручку к королю ванира. Конан, которого ванир, заслоняя от следующего разбойника, отшвырнул плечом, оказался в луже и за неимением нового врага точным ударом положил конец мучениям лошади. Неблагодарное животное в последней предсмертной судороге лягнула киммерийца копытом. Среагировать Конан не успел; он только дернулся, перенеся тяжесть тела на другую ногу, и копыто обрушилось в подколенный сгиб. Король рухнул в самую жижу, успев в очередной раз проклясть своего терпеливого к подобным выходкам бога.

Два здоровенных асира, поддерживая за плечи, вытащили своего владыку на сухой пятачок. Схватка, короткая и кровавая, уже кончилась. Сопротивлявшихся разбойников охрана короля порубила на месте, трусливых — положили разведчики Ройла, спокойно, словно на учениях, пускавших стрелу за стрелой в мельтешивших у края леса людей.

— Кром, ты видишь, так бывает всегда! Храбрецов мало — трусов тьма-тьмущая, — пробурчал Конан, освобождаясь от помощи телохранителей и разглядывая дюжину утыканных оперенными древками разбойников поодаль.

Прямо у его ног лежали пятеро порубленных мечами — их руки еще сжимали боевые топоры и кинжалы, а лица носили печать ярости битвы.

— Двенадцать пойдут на корм воронам и волкам. Хотя какой толковый волк не побрезгует этой падалью? Пятеро отправятся в твои, Кром, чертоги… А еще пятеро, — тут Конан помедлил. — Он имел в виду тех, кого выбили из стрел первые, неожиданно ударившие стрелы, — будут тенями блуждать на Серых Равнинах в ожидании, пока не воплотятся здесь, чтобы вновь держать в руках холодную сталь мечей и умереть как воины, или как шакалы…

С возрастом Конан стал несколько сентиментален и все чаще обращался с такими вот патетическими речами к убитым врагам, вызывая немалое удивление и смущение среди просвещенных и весьма циничных хайборийцев. Однако сейчас его окружали не только они. Один из ваниров, как раз тот, что отшвырнул короля, угрюмо произнес, с сожалением трогая большим пальцем зазубрину на лезвии меча:

— А по мне, так всех их пожрет Хресвельг. Мы их хоронить нипочем не станем, хотя следовало бы. Но нет времени. Так что стенать им, тенями, в царстве Хель до самого разрушения мира. И трусам, и героям. Что-то не верится мне, что Великий Имир или его валькирии заглянут так далеко на юг из-за пятерки мертвецов.

— А ты, ванир, стало быть, считаешь, что Хресвельг-то уж обязательно сюда доберется, — с ехидцей спросил молодой киммериец.

— Ну, то ж ведь Хресвельг, — как о чем-то само собой разумеющемся сказал ванир.

Конан откровенно потешался, слушая эти споры своих мрачных и грубых, но в чем-то по-детски наивных и весьма суеверных телохранителей. У себя дома, в безлюдных северных пустошах, все они: и асиры, и киммерийцы, и ваниры были вековечными врагами друг друга. Но те немногие из трех северных народов, кто пришел служить Конану, прослышав про достойного славы вождя, никогда не поднимали друг на друга оружие, но словесные стычки, подобные этой, вспыхивали едва ли не ежедневно, доставляя королю огромное удовольствие. Дальше слов дело не заходило, а в остальном личная охрана Конана была самой спаянной и грозной дружиной во всем цивилизованном мире.

— Какой такой Хресвельг? — спросил подошедший Ройл. — Всех их, как и нас, когда-нибудь сожрут мыши и вороны, муравьи и черви.

— Это, старина Ройл, пожиратель трупов, дух разоренных могил и непогребенных тел, хозяин всех этих твоих мух, стрекоз и гусениц, из северных легенд, — пояснил Конан.

— На севере нет гусениц и стрекоз, — проворчал Ройл и пошел готовить к выступлению своих следопытов.

— Вот именно! — сказал ему вслед ванир, вогнавший в ножны выщербленный клинок. — Это в этих забытых Имиром землях Безымянная Смерть имеет облик червей и навозных мух — по героям и посмертие. У нас, на севере, — Хресвельг Черепогрыз ростом до небес, когти его разрывают ледяные панцири гор, а дыхание…

— Я всегда подозревал, что ваниры молятся червякам и кузнечикам, — вступил в перепалку асир, который не успел развернуться во всю мощь в скоротечной схватке и спешил наверстать упущенное в схватке словесной… — Раз Инеистый Великан Имир и его валькирии сюда не доберутся, остается только Хресвельг Черепогрыз, что доковыляет в эти влажные, как свежее лошадиное дерьмо, леса, дабы увлечь достопочтенного Браги…

Конан увидел, что «достопочтенный Браги» начал задумчиво вытаскивать только что спрятанный клинок из ножен, а взгляд рыжего ванира стал совершенно спокойным и даже отстраненным, подобное холодное спокойствие было слишком хорошо знакомо Конану по себе самому. Он шагнул вперед и положил руки на навершие меча, не давая Браги высвободить, готовую вступиться за честь ванирских Ледяных Гигантов сталь.

— Достопочтенный Хольгер, видимо, забыл, что рыжебородые не молятся никому, а лишь находятся в особой милости у Имира — отца всего живого. Я его называю Кромом, жители Аквилонии, Немедии и их соседи — Митрой, а достопочтенному Иллиаху, будь он неладен, — Конан погрозил кулаком молодому киммерийцу, который уже и сам был не рад тому, что одной фразой задел вспыльчивого ванира, — я напомню, что в ледяные чертоги доблести попадают лишь храбрейшие, а не болтливейшие.

— Вот именно, сожри его Гарм, — пробурчал Браги, оставив бесполезные попытки высвободить меч, и подправивший вместо этого усы, — этого Иллиаха.

— Я извиняюсь перед королем и вами, достойнейшие, — с притворным смирением пробормотал Иллиах, но лукавый блеск глаз выдавал его с головой, — за столь дерзко оброненное сомнение. Истинно — всех этих несчастных пожрет Пес Гарм, любимое животное хозяйки смерти Хель, а далее их души направятся в те чертоги Ледяного Замка, куда их направит неясный нам Рок…

И чуть потише пробормотал:

— Тот Гарм здесь окажется явно раньше, чем ваш Имир, тупоголовые нордхеймские тролли…

Однако ни Браги, ни Хольгер его уже не расслышали, а Конан громко заорал, требуя от Ройла пристрелить мельтешащих вокруг своих хозяев собак, и оскорбительные для Ледяного Гиганта слова безропотно поглотила влажная утроба урочища у Совиной Горы.

Ничуть не меняясь в лице, Ройл отдал своим следопытам приказ, свистнули стрелы, и несчастные собаки замерли рядом со своими хозяевами. Над головами лучников раздался условный птичий посвист — к месту их удачной засады вышел основной отряд пограничников, ведомый толстым капитаном.

— Так, сорвите с этого гармового корма тряпье, и переоденьте два десятка своих! — крикнул Конан во всю мощь своих легких, а Ройл вновь инстинктивно втянул голову в плечи — хоть туман, кое-где еще вившийся меж стволами деревьев и поглощал звуки, но в лесу, в опасной близости от логова разбойников, орать все же не следовало.

— Остальных поведешь ты, капитан, — охватите лагерь слева. Я и Ройл пойдем справа, вот только у ручья грязь немного смоем. Ройл, пойди, объясни, как идти.

Пока старый ветеран объяснял капитану, взобравшись по скользкому оползню, путь к логову шайки, Конан оглядел суровым взором своих телохранителей, намереваясь самым жестоким образом пресечь любые споры на религиозные темы. Это была единственная слабина в его железной гвардии — в остальном сам Великий Охотник не пожалел бы иметь в День Последней Битвы лучшей свиты. Однако, поглядев друг на друга волками, асиры, ваниры и киммерийцы очень быстро забыли о перепалке и вместе двинулись к ручью, имея вид не суровых северных воинов, а болотных орчей. Посмеиваясь, король направился за ними вслед.

«Сущие дети, — размышлял он, приводя в порядок одежду, — нет более стойких и беспощадных бойцов. Несравненные боссонские лучники теряются в бескрайних степях, где нет укрытия, воды и зелени. Стойкие гандерландские копейщики, опора аквилонской пехоты, пригодны и для горной войны, где не обязателен сомкнутый строй и несокрушимость рядов, однако стоит им попасть в джунгли или на борт корабля — подобны стаду баранов. Пуантенские рыцари, немедийские латники и гирканские конники совершенно беспомощны в лесной чаще и бесполезны на крепостных стенах. Хороши и в седле, и в строю, и в засаде горцы Ильбарских Гор и номады с зуагирами с юга моря Вилайет, из них могут выйти и прекрасные мореходы — но это до того тупоголовая публика, что, Кром свидетель, в былые годы мне хотелось поотрывать головы одну за другой и сложить из них горы, когда они пускали на костры сложнейшие осадные машины или растаскивали обозы, а уж дисциплина… только дети севера, если удастся убедить их служить не клану, а государству, да должным образом обучить, могут стать совершенными воинами».

В былые времена Тот-Амон и его клика попытались создать в Стигии войска, пригодные для регулярных сражений и в пешем, и конном строю, для партизанской войны, осад и морских баталий. Стигийцам удалось вымуштровать несколько легионов из черных людей крайнего юга и отдельных племен шемитов, но понадобилось слишком много некромантии и всякого рода колдовских штучек. Своих демонических командиров бойцы боялись больше, чем противника, а это уже путь к поражению. Кроме того, магические иерархи черных орденов и муштра напрочь отбили всяческую способность мыслить у отдельных бойцов. А кто, как не Конан, знал, что может сделать умелый одиночка-герой. Всех этих недостатков ваниры, асиры и киммерийцы не имели. Каждый был хорош и сам по себе, и в отряде.

Одно время Конан носился с идеей создания ударных частей Аквилонской армии из своих соплеменников и жителей Нордхейма — под Тарантией был развернут огромный лагерь, но гигантские средства ушли, словно в песок. Король натолкнулся на сильнейшее сопротивление. Верный Троцеро, даже он, не говоря о целой клике родовитых пуатенцев и иных аристократов, традиционно презиравших, и одновременно боявшихся северных варваров, встали на дыбы.

Честь аквилонского рыцарства была задета, и это едва не привело к отдельным восстаниям и даже попыткам обособления некоторых баронских земель от Аквилонской Короны, каковое отложение не преминула радостно поддержать немедийская сторона.

Боссонские и Гандерландские земли — верная опора короля против родовой аристократии — просто бурлили: хайборийские жители гор и лесов, извечные враги северян, впервые приняли сторону нобилей и жителей центральных провинций. Когда общее недовольство разделил и Конн, король отступил.

Кроме того, на пути нововведений встали и клановые препоны — ни клятвенное обещание Конана навсегда отвадить хайборийцев от посягательств на вольные северные земли, ни щедрые дары старейшинам и главам разрозненных кланов не дали желаемого.

Юные воины Севера не спешили мощным потоком влиться в сверкающие ряды армии Золотого Льва Аквилонии. Приходили, прослышав о личной отваге Конана, но приходили поодиночке, втайне от своих вождей из ледяных пустошей, фьордов и северных гор. Наконец, сыграло свою роль и вечное неприятие друг друга нордхеймцами и киммерийцами: сражаться на далеком юге за славного вождя — это еще куда ни шло, и пусть на стяге над головой реет какой-то там Золотой Лев, повыше него есть Вечное Небо и Ледяные Чертоги с их Хозяином, но сражаться бок о бок с коварными соседями, почитающими злых демонов, созданных на погибель всему и вся? Нет.

Так что грандиозная затея провалилась, оставив после себя медленно порастающий травой лагерь, территорию которого потихоньку распахивали мирные поселяне, да личная охрана Конана — несколько десятков отчаянных головорезов, готовых пойти за своим легендарным королем хоть в пасть к Хресвельгу, Гарму, самой Хели или всему сонмищу чудищ северных сказаний.

Череда покушений на августейшую особу с созданием личной охраны прервалась: ни стигийские чернокнижники, ни немедийские шпионы не смогли найти общего языка с хмурыми детьми Крома и Имира. Золото, власть, магия — все эти слова были не то, что безразличны — просто неприемлемы для грубых, бесхитростных «эйнхериев». Кстати, когда Конан узнал, как себя называет его охрана, он поневоле призадумался.

И Нордхейм, и Киммерия, в остальном малосхожие, были объединены неким общим состоянием в восприятии бытия, недоступным просвещенным землям хайборийского мира, вольным и беззаботным степям гирканцев и погрязшей в магии Стигии. Север не жил, переходя от одного события к другому, подобно цивилизованным странам, не дремал в одури, подобно Вендии и загадочному Кхитаю. Север ждал. Он ждал Последней Битвы — дня, когда в пределы окружающей стылой действительности ворвется сам Хозяин Ледяных Чертогов. И хоть сказания о Кроме и Имире отличались друг от друга, но сходились в одном — высшее существо в День Последней Битвы именоваться будет Великим Охотником, Диким Охотником. Он пронесется по небу, топча хримтурсов и троллей, огненных змеев и прочую погань, веками несущую людям плачь и горе. И мир будет разрушен, чтобы быть созданным заново. Что там и как там будет дальше, дети Севера не знали — древние киммерийцы за давностью лет уже забыли эту часть священного предания, юные нордхеймцы — еще не придумали. Да и неважно это было, ибо все герои и воины, погибшие в бесчисленных войнах и сражениях нынешней и прошлых эпох, выйдут из Ледяных Чертогов, сядут на восьминогих крылатых коней и в свите Дикого Охотника пронесутся по гибнущему миру, чтобы погибнуть вместе с ним. Никто не сомневался, что большинство героев Нордхейма и Киммерии будут в этой свите, а имя им будет в День Последней Битвы — «эйнхерии». У каждого на седле — валькирия, на челе — ледяная корона, в руке — меч из холодного пламени.

Сам Конан покинул родной очаг, разоренный наемниками, в том возрасте, когда еще не задумываются над судьбами мира, так что он не успел пропитаться этим духом великого северного ожидания и сопричастности к перипетиям мироздания. Посему относился к мифам своей родины с почтением, но без трепета, слегка даже снисходительно. На своем веку он повидал стольких просвещенных служителей различных богов, властолюбивых жрецов, диких шаманов кровавых культов, воинствующих фанатиков неведомых религий и смиренных отшельников, живущих в мире и со всеми окружающими, и сами с собой, что здоровый цинизм стал его основной верой. И он почти не вспоминал оставшиеся где-то в холодном мареве детства сказания о грядущем разрушении мира. Хотя сам образ Дикого Охотника занимал его воображение какое-то время. Он даже велел оружейникам украсить изображениями Последней Битвы свои черные доспехи, а любимый некогда охотничий домик, место отдохновения Зенобии и Конна от дворцовой суеты, — тот весь был увешан изнутри гобеленами с «эйнхериями», валькириями и побиваемыми демонами. Но — не более того.

Конан спокойно относился к тому, что уже пару-тройку десятилетий стал почти что живой легендой. Правда, в собственном королевстве подобное отношение к владыке быстро сошло на нет, но среди кочевников степей, среди диких горских племен, на палубах пиратских кораблей и в непролазных джунглях, куда и носа не казали хайборийские путешественники, гремело, не умолкая, имя Амры, Конана-киммерийца. Равно как на Севере обитаемых земель имя Конана-варвара. И вот в день, когда был создан отряд личной охраны короля из украшенных шрамами варваров в рогатых шлемах, один вид которых внушил столице трепет, они назвали себя — «эйнхерии».

Конн, волей судеб выросший в Тарантии и воспитанный, как утонченный и просвещенный рыцарь, головорезов отца сторонился, набрав свою личную гвардию из блистательных Черных Драконов — отпрысков мелкопоместного, но славного аквилонского дворянства. Не раз и не два он просил отца, чтобы во время официальных церемоний и пышных празднеств в дверях тронной залы не маячили мрачные рогатые фигуры, пропахшие конским и человеческим потом, запахами кожи и минерального масла.

Конан, ворча, подобно старикам из тарантийских таверен, коротавшим вечера за бутылкой и сетованиями об упадке нравов молодежи, телохранителей своих в пиршественные залы старался не вводить. Однако не мог отказать себе в удовольствии и подшучивал над охраной сына с присущим одному ему диковатым мрачным юмором — то он, как будто, принимал разодетых в пух и прах, по немедийской моде, часовых за вешалки, и вешал на них плащ, то, «случайно» оступившись, заезжал плечом в облаченные черные камзолы спины, после чего бравый гвардеец, кувырнувшись в воздухе, приземлялся аккурат посреди уставленного тортами и фруктами стола, то пришибал телохранителя принца створкой тяжеленной дверью. Словом, повода для выяснений отношений с отпрыском оказывалось предостаточно. Но, как водится, нелады среди хозяев заставляют перелаиваться и псов: по всем столичным кабакам вспыхивали ссоры между телохранителями первых особ, редко кончавшиеся смертоубийством — но уж без порубанной мебели, битых кувшинов и подвернувшихся под горячую руку завсегдатаев не обходилось, ни одного праздника. В кулачных потасовках — «мужицких играх», по мнению родовитых Драконов, — перевес неизменно оказывался на стороне диких северян. В споре клинков явного преимущества у той или другой стороны не наблюдалось. Конан, закатывавший разудалые пиры по поводу мелких своих побед и впадавший в мрачное оцепенение после поражений в уличных сварах, был наслышан, что немалое число дворцовой челяди, от пажей до седых мажордомов, сколотили целое состояние, делая ставки и подбивая охранников на непотребства.

— Это ничем не хуже петушиных боев, сын мой неразумный Конн! — кричал король, отметая очередные обвинения сына в разжигании пустой розни, — или скачек. Кроме того, боец, — если он не на войне, будет шляться по кабакам и расшибать себе кулаки. Если он, конечно, истинный боец.

— Но отец, есть же приличия… при немедийском дворе…

— При немедийском дворе в недавнем прошлом проводили позорные гладиаторские бои, заставляя рабов и пленников, кромсать друг друга мечами, на потеху жирным стариканам и вислогрудым матронам!

— Но какой пример подают наши гвардейцы другим военным, из линейных полков и баронских дружин?

— Отличный пример! Обрати внимание — стоит произойти очередной маленькой сшибке в подворотне — и все фехтовальные залы просто забиты твоими и моими орлами! Если нет вокруг волков, сторожевые псы обрастают жиром, обзаводятся блохами и пролежнями!

Такова частенько была тема вечерних бесед отца и сына. Если Черные Драконы славились далеко за пределами Тарантии, как завзятые песнопевцы, утонченные рифмоплеты и ловеласы, то «эйнхерии» закрепили за собой славу дикарей и суеверов.

Казармы телохранителей-северян действительно сильно смахивали на капище. Раздражая столичные вкусы, словно клочок варварских земель, бельмом на глазу Тарантии зияли вросшие в землю срубы из бревен в полтора обхвата, крытые дерном, шатры, расписанные оскаленными мордами, меж которых, злобно посверкивая глазами, блуждали знаменитые псы Ванахейма, более похожие на демонические порождения северных вьюг, чем на собак. Лая их никто никогда не слышал, но выставлять часовых вокруг жилища «эйнхериев» не было никакой необходимости. Любого стороннего, очутившегося среди шатров и приземистых, словно набычившихся, домин, тут же брали в живое кольцо полтора десятка огромных, снежно-белых чудовищ, которые, грозно урча, неотступно следовали за человеком в охраняемых пределах. Наглядевшись в бездонные красные глазищи псов Ванахейма, где плясали все ледяные гиганты вкупе с иной нечистью, тарантийцы не желали продолжать или возобновлять знакомства, хотя слухи, блуждавшие по тавернам и присутственным местам о десятках растерзанных бродяг и немедийских лазутчиков, были плодом фантазии горожан. Совсем немногим аквилонцам доводилось оказаться, пройдя сквозь строй псов, в казармах «эйнхериев».

Кроме Троцеро и Конна, там не было никого, пришедшего по своей воле. На пленников, заподозренных в попытках нанести вред Аквилонской Короне или самому Золотому Льву, с небольшого холма рыжей глины взирали врытые в землю тотемы с резными физиономиями Ледяных Гигантов, валькирий и иных порождений пустошей к северу от Гандерланда.

По ночам в пустых деревянных глазницах загорались светильни, снаряженные зельем, состав которого хранился едва ли не надежнее, чем карта подземелий королевского дворца, ведущих к сокровищнице. А иноземец, приехавший в поисках тарантийских, неофициальных новостей, побродив немало по притонам вблизи речного порта, мог наткнуться на одноногого нищего по кличке Крюк, который за пару кружек чего-нибудь покрепче пива, мог рассказать историю о том, как за ним в лунную ночь гнался выкопавшийся из рыжего холма истукан, швыряя из глазниц уголья, а из черной пасти изрыгая, храни нас Митра, различные непотребства. Еще пара кружек — и поддерживаемый под локоть пьянчужка мог довести всех любопытствующих по брусчатке Медной Улицы до двух подозрительных углублений в гранитной плите у памятника основателю Тарантии, действительно напоминавших следы здоровенных когтистых лап. И совсем уже узкий круг лицезрел центрального идола на холме «эйнхериев». Гранитный вздыбленный конь нес в небеса Дикого Охотника, в каменных чертах которого без особого труда можно было узнать лицо Конана. Зодчий, чья грубая работа стала центральной святыней горстки северных кондотьеров, остался для потомков безымянным. Под гранитными копытами, попиравшими нечто, отдаленно напоминавшее изображение стигийского Мирового Змея, горел, не давая ни струйки дыма и поражая взгляд зелеными языками, костер, вокруг которого, раскачиваясь, словно кобры, восседали три до невозможности изможденные старухи, с которых неумолимое время стерло все следы родного племени. Именовались жутковатые старухи ни много ни мало Хозяйками Судеб и равно почитались и киммерийскими, и ванирскими, и асирскими членами дружины «эйнхериев».

Что за таинства творились в капище, аквилонцы могли лишь гадать, понижая голос при одном упоминании о нем. А Конан и Конн не раз успели поссориться по поводу оного святилища. Сын просвещенного века хайборийской эры, потерявший всякую связь со своими дикарскими корнями, Конн требовал убрать из столицы столь яркий образчик варварских таинств. Но Конан, привыкший к своей волчьей стае, понимал, что вслед за изгнанными идолами отправится и его верная дружина. Прислушаться киммериец мог разве только к словам Зенобии, но королева ко времени насыпания кургана уже пировала где-то в одном из сверкающих покоев Ледяных Чертогов, посему Конан остался непреклонен. Старухи появились на капище в день, когда, разъяренный очередной «склокой из-за десятка тесаных колунов», король в сердцах написал завещание, в которое дрожащая белая рука аквилонского писца внесла требование сжечь бренные останки Золотого Льва, когда его призовет Кром, аккурат на вершине рыжего кургана. Писец, бывший, без всякого сомнения, верным митраистом, на следующий же день после скрепления данной грамоты королевской печатью, удалился в недавно покинутую пещеру отшельника где-то в Кезанкийских горах, ища совершенства в посте, молитве и молчании.

Отшумели первые мрачные шутки и таинственные истории, связанные с жилищем «эйнхериев», когда религиозные настроения в просвещенной столице резко изменились.

Идя в пику своим соперникам, Черные Драконы принялись усердно посещать в свободное от службы и стычек время храмы Митры Непобежденного и Митры Милостивого, а каждый второй выигрыш в кости, к ужасу ортодоксов, отправлялся в казну служителей Пресветлого.

Вслед за этим столицу взбудоражил исход почитателей Асуры — некогда влиятельнейшей конфессии, по числу последователей своих, идущей вслед славящими Митру. Десятилетие назад, в год Дракона, именно жрецы Асуры поддержали пошатнувшийся престол Аквилонии, а теперь покинули Тарантию. Конан, поставленный перед выбором — капище «эйнхериев» или храмы Асуры, выбрал первых. Вернее, будучи совершенно необремененным религиозными пристрастиями, предложил всем верующим «в любую чепуху, кроме Сета и Нергала» жить в мире. Однако дух нетерпимости взял свое. И по улицам столицы десять дней шли процессии одетых в ослепительно белые и багряные одежды почитателей Асуры. Повозки, которые влекли впряженные добровольцы из городских низов, заботами о которых прославились лечебницы уходящих, увозили впервые за века извлеченные из укромных часовен и подземелий реликвии.

Не желая выслушивать сетования советников, Конан удалился на это время из дворца. Он носился на своем бешеном коне в окружении телохранителей по полям и угодьям в ужасе попрятавшихся жителей столичных предместий, рубя учебным деревянным мечом чучела и глиняные горшки, надетые на колышки заборов, оглашая притихшие окрестности кровожадными корсарскими песнями и заунывными напевами туранских караванщиков. В те дни их действие действительно походило на Дикую Охоту, начавшуюся до срока и непосредственно после жуткой пьянки.

Больше в Капище Конан старался не приходить, дабы «не раздражать шибко просвещенных столичных умников», довольствуясь лишь слухами да скупыми рассказами самих «эйнхериев», из каковых он знал, что за последнее время, и в особенности после ухода почитателей Асуры, в круг костра пытались ступить не только несколько десятков экзальтированных тарантийских матрон, пара сотен отставных ратников линейных полков, но и дюжина весьма именитых и уважаемых в столице и по всему королевству герцогов и нобилей. Культ ожидания неминуемого конца обитаемого мира и Последней Битвы пустил прочные корни в самом сердце хайборийской державы. Благо киммерийцы и нордхеймцы не принимали в свои ряды никого, кроме северян. Однако достаточно было на определенном этапе развития событий получить молчаливое согласие короля, и в Аквилонии появилась бы новая церковь, почитающая в качестве основной культовой фигуры Конана-разрушителя, коему суждено было, мирно упокоившись на вершине рыжего холма, восстать во плоти в дни всеобщего разрушения и во главе Последней Дружины Героев, и в окружении бесплотных ледяных духов обрушить на континент финальную разрушительную войну. Но, благодаря стойкому презрению Конана ко всякому вероискательству, королевского согласия так и не последовало. Однако таинственный холм «эйнхериев» с вечным зеленым огнем, идолами и стаей псов Ванахейма остались, со временем перестав притягивать пресыщенный столичный интерес обывателей, политиков и людей, одержимых мистицизмом.