1

Было воскресенье. Шанс работал в саду. Он неторопливо волочил за собой между клумб зеленый поливочный шланг. Не отрывая взгляда от водяной струи, осторожно поливал каждое растение, каждый цветок и каждое дерево. Растения — они как люди, им нужен уход, чтобы они могли жить, бороться с болезнями и в конце концов тихо отойти в мир иной.

Однако и не совсем как люди. Они не сознают себя и не познают себя, не видят в зеркалах своих отражений, не совершают преднамеренных поступков: просто бесцельно растут, поскольку не умеют ни рассуждать, ни мечтать.

Покой и безмятежность царили в саду, отделенном от улицы высокой, увитой плющом стеной из красного кирпича, за которую не проникал даже шум пролетавших машин. Шанс не ведал о существовании улицы. Он ни разу в жизни не покидал дома и прилегавшего к нему сада: жизнь по другую сторону кирпичной стены не занимала его.

Фасад дома, куда выходили комнаты Старика, казался продолжением безжизненной кирпичной стены. Никто бы и не подумал, что здесь живут. Комната прислуги на первом этаже была сзади, как и комната Шанса. В последней имелись ванная и отдельный выход в сад.

Самым приятным в саду было множество узких дорожек между кустами и деревьями, и Шанс мог подолгу бродить по ним, не думая о том, вперед или назад несут его ноги. Он прохаживался по саду, подчиняясь тому же внутреннему импульсу, что заставляет расти траву.

Иногда Шанс закрывал кран, садился на газон и думал. Ветерок время от времени бесцельно покачивал ветви кустов и деревьев. Городская пыль ровным слоем ложилась на цветы, а те терпеливо ждали, когда дождь умоет их, а солнце согреет. Но несмотря на всю эту жизнь и цветение, сад был чем-то похож на кладбище. Под каждым кустом, под каждым деревом лежали гнилые сучья и прелые корни. Трудно было решить, что здесь первично: зелень побегов или перегной, из которого эта зелень росла и в который она постоянно превращалась. Вот, скажем, некоторые кусты терновника у кирпичной стены ведут себя так, словно кроме них в саду ничего нет: очень быстро вырастают, подавляют мелкие растения и даже отвоевывают место у кустов терновника послабее.

Шанс вошел в дом и включил телевизор. На экране все было другим: краски, пространство и время. Там преодолевались законы земного притяжения, которое неумолимо пригибает ветки деревьев к земле. Все в телевизоре было смешано, перепутано и размыто: ночь и день, большое и маленькое, прочное и хрупкое, мягкое и твердое, холодное и горячее, далекое и близкое. Не будь сада и работы в нем, Шанс заблудился бы в цветном мире телевидения, как слепой, потерявший свою палочку.

Переключая каналы, Шанс словно переключал что-то внутри себя. Он менялся, как меняются растения в саду со сменой времен года, но, в отличие от них, мог управлять скоростью этих изменений, просто нажимая на кнопки. Порой он даже оказывался внутри вместе со всеми этими телевизионными людьми. А иногда, переключая каналы, Шанс впускал телевизионных людей в свою голову. Так Шанс поверил, что именно он, Шанс, сам себя сотворил.

Фигурки в телевизоре были вроде его собственного отражения в зеркале. Хотя Шанс не умел ни читать, ни писать, сходства было больше, чем различий. Так, голос у него был очень похож на голоса телевизионных людей.

Шанс утонул в экране. Легко, как солнечный свет, или свежий воздух, или теплый летний дождь, лежавший за высокой кирпичной стеной мир наполнил Шанса, и Шанс воспарил над этим миром, как телевизионное изображение, несомый неведомой и невидимой силой.

Внезапно он услышал наверху стук оконной рамы, и голос толстой служанки выкрикнул его имя. С большой неохотой он встал, аккуратно выключил телевизор и вышел в сад. Толстая служанка высовывалась из окна второго этажа и махала руками. Шанс не любил ее. Она появилась вскоре после того, как чернокожая Луиза заболела и уехала к себе домой на Ямайку. Она была толстая, она была иностранка и говорила с акцентом. Она как-то призналась, что не понимает, о чем говорят люди в телевизоре, который стоял у нее в комнате. Обычно Шанс слушал болтовню толстой служанки, только когда та приносила ему в комнату еду: о том, что сегодня ел Старик и что, по ее мнению, он сказал при этом. Сейчас она требовала, чтобы Шанс быстро поднялся наверх.

Шанс неторопливо преодолел три лестничных пролета. Лифту он не доверял с тех самых пор, как чернокожая Луиза просидела в нем несколько часов из-за того, что сломалась дверь. Он прошел по длинному коридору и очутился на парадной стороне дома.

В последний раз он приходил сюда, еще когда деревья в саду, ныне высокие и кряжистые, были малорослыми и неказистыми. В доме тогда не было телевизоров. Поймав уголком глаза свое отражение в зеркале на стене прихожей, Шанс представил себя маленьким мальчиком, а затем представил Старика, сидящего перед ним в огромном кресле. Волосы у Старика были седые, а руки морщинистые и скрюченные. Он тяжело дышал и делал большие паузы между словами.

Шанс шел через комнаты, казавшиеся пустыми: плотные гардины на окнах почти не пропускали солнечного света. Он с трудом различал в темноте тяжелую мебель, затянутую в ветхие льняные чехлы, и занавешенные зеркала. Слова, которые Старик сказал ему в тот раз, впервые ожили у Шанса в голове. Шанс был сиротой, и Старик ребенком приютил его у себя в доме. Мать Шанса умерла во время родов, а имени отца не знал никто, даже сам Старик. Некоторые люди умеют читать и писать, но Шансу этого не дано. Он даже не всегда может понять, что говорят ему другие. Его дело — работать в саду и ухаживать за растениями, травами и деревьями, мирно растущими там. В конце концов, сам Шанс чем-то похож на цветок: когда светит солнце, он простодушно весел, когда небо пасмурно — грустит. Шансом его назвали потому, что он родился случайно. Он никогда не знал семьи. Хотя мать его была очень хороша собой, разума в ее голове было не больше, чем у сына: что-то испортилось у нее в мягкой грядке мозгов, из которой растут все мысли. Поэтому Шанс не может рассчитывать на место в жизни по другую сторону высокой кирпичной стены. Он не должен покидать пределов своей комнаты и сада, посещать без приглашения другие части дома или выходить на улицу. Еду ему будет приносить прямо в комнату Луиза, и кроме нее он не будет ни с кем общаться. Никому другому не будет позволено заходить к Шансу в комнату. И в саду гулять и сидеть имеет право только сам Старик. Шанс должен делать все, что ему сказано, иначе, сказал Старик, Шанса придется отправить в специальную больницу для ненормальных, где его запрут в клетку и навсегда о нем позабудут.

И Шанс делал все, что ему говорили. Как, впрочем, и чернокожая Луиза.

Потянув за ручку тяжелой двери, Шанс услышал визгливый голос служанки. Он вошел и увидел комнату в два раза выше, чем все остальные в доме. На стенах висело много полок, а на них стояли толстые книги. На большом столе были раскиданы папки в кожаных переплетах.

Служанка кричала что-то в трубку телефона. Заметив Шанса, она без слов показала ему на постель. Шанс подошел к постели. Старик сидел, откинувшись на жесткие подушки, в такой позе, словно внимательно прислушивался к какому-то шороху в водосточном желобе. Его плечи были странно перекошены, а голова свешивалась с шеи, как переспелый плод. Шанс посмотрел на лицо Старика. Оно было белым, верхняя челюсть выступала вперед, наползая на нижнюю губу, и только один глаз был открыт, как у мертвых птиц, которых Шанс время от времени находил в саду. Служанка положила трубку и сказала, что вызвала доктора и тот скоро придет.

Шанс еще раз посмотрел на старика, пробормотал "До свидания" и вышел из комнаты. Он вернулся к себе и включил телевизор.