"Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе" - читать интересную книгу автора (Гецадзе Акакий Исмаилович)

Собачья доля и пот, обернувшийся серебром

Затем мы поменялись местами: собака бежала впереди, а я уныло плёлся за нею.

В сердцах хотел было швырнуть в неё камень да пожалел, уж очень она была несчастная — тощая, чёрная с отвислыми от уныния и голода ушами. Я даже пожалел, что пнул её, — ведь она приласкалась ко мне. А разве это по-человечески — бить в ответ на ласку?! У бедной бока ввалились от голода.

Эх, Караман, Караман, сейчас и ты голоден, как эта собака, а если кто-нибудь вместо милостыни даст тебе хорошую затрещину, каково это будет, друг, как это тебе понравится?

— Куци, Куци! — окликнул я собаку, — давай мириться.

Но она не подошла, обиделась, видно. Бредём мы, она впереди, я за ней… С верхнего этажа дома кто-то бросил собаке мясо и кусочек хлеба. Она, разумеется, накинулась на мясо, а я робко потянулся за хлебом, стряхнул с него уличную пыль и мгновенно, почти не жуя, проглотил. Заморили мы червячка и продолжили путь. Из лавок и домов собаке почти всё время что-нибудь бросали. И эту собачью долю мы честно делили пополам. Сначала ей это не очень нравилось и она шумно выражала своё недовольство, но потом наелась, привыкла и уж без меня не прикасалась к еде.

Привыкла собака и ко мне, я с нею тоже подружился. Сладок мне сделался собачий кусок. Вспоминал своего Сеируку, вспоминал, как он взбирался на горку, задирал голову и принимался выть, — меня звал.

Я всегда любил собак, и за любовь эту, видимо, воздалось мне: — отнял у меня бог человеческую судьбу, но зато дал мне собачью долю.

— Эй, ты, бродяга! — крикнул мне с балкона пышноусый мужчина, — ты чего это у собаки кусок отнимаешь? Смотри у меня, вот спущусь, да как надаю тебе!

— Что случилось? Чего ты кричишь, — съёжился я, — тебе куска для собаки не жалко, а я что, по-твоему, хуже её?

Усатый брезгливо посмотрел на меня:

— Говорят тебе, не тронь собачьего куска, не то…

Не знаю, как это случилось, но я вдруг вспомнил своего дядюшку и, гордо выпрямившись, сказал усачу:

— Я у собаки ничего не отнимаю, это она мне долг свой возвращает, понятно тебе… Когда я родился, дядя мой на охоту отправился и убил для меня зайца, так причитающуюся мне долю зайчатины собака съела, тогда я и звука не издал, съела ну и пусть, а теперь вот…

— Замолчи, бездельник, дармоед, шатаешься по улицам, как бездомная собака, а того не разумеешь, что собака имеет право съесть кусок, предназначенный человеку, а человек должен есть хлеб, добытый своим потом. Ступай, ступай отсюда, пока ноги целы, разглагольствует тут!

Что тут возразишь! Правде рта не заткнёшь. Горько мне стало, так горько, что если бы земля разверзлась и поглотила меня живьём, и то бы легче было. Нахлобучил я на самые глаза свой каракуль и свернул на другую улицу.

Тяжко мне было, и отчаяние такое охватило, что ноги подкосились. Никто не хотел меня кормить, да и не собака же я, в самом деле, чтобы меня другие содержали. Оставалось одно: спуститься вниз к реке, взять камень и размозжить себе голову.

И вдруг я почувствовал чьё-то ласковое прикосновение: это собака ткнулась носом в мои ноги, она словно поняла как мне плохо и глядела прямо в глаза с такой преданностью и любовью, что мне вдруг захотелось расцеловать её морду. А она, прочтя в моих глазах ответную любовь, снова прикоснулась ко мне. Ночь мы провели с нею вместе в ветхой лачуге у реки. Она улеглась рядом со мною, и я обнял её, как лучшего друга.

Было холодно, и собака своим теплом грела меня. Я слышал, что собачья кровь горячей человечьей, и это оказалось истинной правдой.

Не чувствуя больше одиночества, я погрузился в сладкий сон; тепло, если даже оно исходит от собаки, поддерживает и ободряет. Даёт надежду!

Так продолжалось целую неделю. Но как-то на рассвете, находясь ещё во власти сна, я почувствовал, что собака вскочила и, отряхнувшись, вышла из хижины: пыль и шерсть полетели мне в глаза.

Заложив руки под голову, я уставился в потолок и задумался. Долго ли мне ещё жить, питаясь собачьими объедками и согреваясь собачьим теплом? Нет, долго это продолжаться не может! Ведь я сын человеческий, и меня начинала уже томить тоска по обыкновенной человеческой жизни.

Думал я думал, пока солнце не взошло, да так ничего и не придумал. Вышел во двор, посмотрел на плывущие по небу облака и вспомнил вдруг о друге своём Кечошке. Как-то он там? Не упал ли вдруг в тонэ? Надо сходить, посмотреть.

На этот раз собака со мною не пошла…

У лавки Арчила собралась огромная толпа. Я испугался, может, действительно Кечо в тонэ угодил? Знаете ведь, люди любят всякие зрелища, свадьба там, смерть, всякое бывает… Что это не свадьба, я хорошо знал. Подошёл ближе — и от удивления рот разинул. Людей здесь собралось великое множество, и все торопились хлеб купить. Кто посмелее — кулаками расчищал себе дорогу, — чтобы вперёд пролезть. Долго я ходил вокруг да около, но пробиться к Кечо было невозможно. Лавка походила на сказочную крепость, без окон, без дверей.

— И чего это народ из-за хлеба так с ума сходит? — спросил я у какого-то мужчины.

— Не хлеб это, а лекарство, — ответил мне тот.

Я ничего не понял и обратился к другому. Этот тоже пробормотал что-то невразумительное и, досадливо отмахнувшись от меня, устремился в толпу.

Такая неопределённость ещё больше разожгла моё любопытство, и я обратился к стоявшему в стороне старикашке на костылях:

— Не скажете, дяденька, что здесь происходит?

— Слух такой, племянничек, прошёл, будто печёт Арчил такие хлеба, что от всех болезней лечат. Не знаю, правда ли. Неужто благословенное грузинское тонэ такую силу имеет? Может, оно действительно станет источником бессмертия?! Не знаю, не знаю, — пожал он плечами.

Я тоже пожал плечами. Вот здорово! Если хлеб из грузинского тонэ станет источником бессмертия, а каждый грузин бессмертен, тогда полмира бессмертным будет. Доброго человека мы нашим хлебом накормим, а злого… зло вообще исчезнет, умрёт оно с голоду!

— Правда, что здесь раздают лекарство бессмертия? — спросил я ещё у одного.

Тот лишь свирепо посмотрел на меня, нашёлся, мол, ещё здесь Фома-неверующий. Ничего не добившись толком, я повернул к базару, а дела Арчиловой лавки так и остались для меня загадкой…

Смешно, конечно, ходить на базар, когда в кармане твоём даже сироты-гроша не завалялось, да что поделаешь, плачет, стонет пустой желудок. Брожу я в надежде встретить кого-нибудь из наших, сакиварских, может, одолжат монетку-две, а колени у меня от голода, как зубы у старухи, подкашиваются… Но никого не встретил.

Около базара заметил что-то похожее на огромный гриб, люди облепили его, как мухи. Наверное, что-нибудь интересное: дай, думаю, подойду, душу отведу… Лодки плывут без воды, скачут в воздухе кони, парят окаменелые, со сложенными крыльями, лебеди. На конях — мальчишки, в лодках — взрослые с детьми на руках…

Это была карусель. Её окружала проволочная ограда с узкой маленькой дверкой. Когда я подошёл, карусель остановилась и поднялся невероятный шум, потому что дети стали соскакивать вниз. Их никто не сгонял, они сами послушно ушли, а их место заняли другие.

И карусель снова завертелась, снова поплыли в воздухе кони, лодки без весел и белокрылые лебеди.

Эх! Если бы у меня в детстве такое было! Влез бы я на коня, и попробуй кто-нибудь меня сбросить! Но откуда у деревенского мальчишки такое счастье?.. Хотя, впрочем, деревянная лошадка не хуже такого вот коняги, она-то на земле всеми четырьмя ногами стоит и так вот всё время на одном месте не кружится в воздухе, а ведь вы не хуже меня знаете, что горе тому, кто оторвался от земли и висит в воздухе.

— Ты чего это, парень, рот разинул? Хочешь разок полетать? Прокачу со свистом, с полным твоим удовольствием, — крикнул мне стоящий внутри ограды мужчина с лихо закрученными усами.

— И-и! — беспечно махнул я рукой, — этот зуб я давненько выдернул!

— Ты что, из деревни, что ль?

— А что, разве не похоже?

— Да по одежде как будто нет, а вот рожа — явно деревенская. На заработки приехал?

— Ремеслу хочу учиться.

— Ну и что же?

— Ещё не выбрал.

— В подёнщики возьму, хочешь?

— А что мне здесь делать? Этих вот каменных коней седлать, что ли?

— Видишь вон того человека? — он указал на крышу карусели.

— А чем этот дяденька занимается?

Как чем, не видишь разве, карусель крутит.

До сих пор мне казалось, что кружилась она сама собою.

С завтрашнего дня он уходит. Так что соглашайся в обиде не останешься, жалованье хорошее положу, да и работа несложная. Ну надумал? А то я на обед спешу, если да, пойдём со мною, там ещё потолкуем, думаю, договоримся.

При упоминании об обеде я уже не мог отказаться. Мы зашли в базарный духан, хозяин спросил горяченького. Поели, распили кувшинчик вина и ударили по рукам. Отобедав, я тут же принялся за работу, залез под самую шапку карусели. Налёг. Прежний крутильщик тут же рядом стоял. Сначала было трудно, я сделал усилие, она заскрипела, затрещала, как немазанная арба, и пошло… Хозяин дал знак, останови, мол, время уже. Я налёг на ось и давай!..

— Нравится? — спросил меня Артём, так звали хозяина.

Главное было, конечно, не в том, нравится ли это или нет. Где я ещё мог найти работу?!

— Девятая часть выручки твоя, согласен?

Я согласился.

Месяц без отдыха крутил карусель и не уставал. Не знаю, платил ли мне Артём действительно девятую часть выручки, я не проверял, но на вырученные деньги купил себе чоху-архалук, крепкие солдатские сапоги, и, простите за откровенность, исподние.

Ел до отвала и не одну чарку вина выпил. И гроши у меня завелись. Правда, с утра до позднего вечера я работал, но работа была выгодная, и я не ленился.

Ночевал в палатке, рядом с каруселью. Артём тоже. Жили мы беспечно, охотников покружиться не переводилось, пот с моего лба стекал серебряными грошами, что сыпались вокруг карусельной оси, а я загребал их горстями и запихивал в карманы новых штанов. Я так привык вертеть карусель, что крутил её даже в дождь, когда детей и в помине не было.

Тоскливо мне становилось, вот и крутил, чтобы развеять печаль.

В жаркий полдень Артём стащил с карусели двух мальчишек:

— Ну-ка марш отсюда! На дармовщинку у меня не покатаешься. Выкладывайте денежки!

Мальчишки принялись шарить в карманах с таким усердием, будто у них и вправду там что-то лежало, а в глазах их я увидел такую печаль, что сердце моё больно сжалось и слёзы вот-вот готовы были брызнуть из глаз. Но слёзы я спрятал, а им бросил немного мелочи:

— Пусть будет вам даром пешкеш! Я ведь тоже был когда-то ребёнком!

Глаза у них заблестели, они протянули Артёму деньги и весело вскочили на коней. Ох, как они были счастливы! Все махали мне руками и улыбались; а когда я остановил карусель, они предложили заменить меня: ты уж отдохни, мы покрутим.

Я тотчас же согласился.

Но дорого обошлась мне моя доброта и помощь этих ребят. Не забегайте вперёд и не думайте, что мальчишки поломали мне ось карусели. Нет, этого они при всём желании сделать бы не смогли. Карусель, как ты её быстро ни крути, с дороги не свернёт, она ведь не арба, чтобы перевернуться… Правду говорят, не делай добра, чтобы не получилось зла…

Увидел Артём, как легко покатили ребята карусель, и стал потирать себе лоб. После того он весь вечер только и вздыхал:

«Эх, где мои глаза до сих пор были», а наутро позвал меня и говорит:

— Извини меня, браток, что так получилось, но не нужен ты мне больше.

— Это почему, батоно Артём, чем я тебя обидел?

— Да вот так, выходит я тебя зазря держал, не уразумел того раньше, а теперь вот прозрел.

— И это называется зазря? — показал я задубелые ладони.

— Нет, конечно, не совсем зря я тебя держал, однако мог за такое дело совсем денег не платить…

Когда карусель заполнилась ребятами, Артём закричал во весь голос:

— А ну, кто хочет на лошадях без денег прокатиться, пусть поднимается наверх, да покрутит карусель.

Желающих оказалось больше чем достаточно.

Упрекать было некого. Сам я был виноват в своём несчастье, сам наточил нож, который перерезал мне глотку…

Не зря говорят, если б знал, где упасть, там соломы б подстелил.

Я распрощался с Артёмом и с его каруселью и пошёл по улице с такой тяжестью в груди, словно в ней застряла пуля. Да, умный человек не должен забывать, что если конь не упирается ногами в землю, садиться на такого коня не следует.